Кочергин Илья. Помощник китайца

   Я провожал ее от Суна. Она жила в общежитии МГУ, в "морковке", так что ехали мы довольно долго, да еще от метро шли пешком, я был рад этому. Сначала подождали автобуса, немного замерзли, а потом она сказала: "Пошли пешком".
   Где могут учиться такие женщины? Конечно, она училась на журналистике, конечно, уже заканчивала пятый курс и скоро уезжала из Москвы. А впрочем, какая разница - будет она жить в Москве или не будет. Почему я не встретил ее лет на пять пораньше? Нет, конечно, пять лет назад у меня было бы не больше шансов, чем сейчас. Их было бы ровно столько же, вернее, их точно так же не было бы нисколько, но это было бы вовремя. Такая встреча была бы вовремя.
   Я бы не стал, может быть, жениться после этого на первой девушке, обратившей на меня внимание. Я бы, может быть, продолжал искать ее или такую же, сравнивать, ждать, и моя жизнь продолжалась бы по-другому. А то теперь даже идти вот так вот по темному снегу вдоль университетского забора и болтать о всякой чепухе грустно немного.
   Она родилась и выросла в Пекине, в Монголии даже никогда и не была. Ее родители дружили с мистером Сюем, поэтому он к ней и обратился, чтобы она его поводила по Москве, по заснеженному городу.
   - Что ты делал в Сибири?
   - Работал. Хотелось там побывать, посмотреть. Вообще-то я с детства мечтаю в Монголию попасть. Я даже рядом был, границу видел, а так и не побывал.
   - Ты зарабатывал там?
   - Да нет, много денег не платили. Просто ездил, смотрел. Романтики, как говорится, захотелось по молодости. - Я когда об этом говорю людям, то всегда первый немного усмехаюсь так - хе-хе. Чтобы понятно было, что сам серьезно такие вещи не воспринимаю. А то, если не похехекать самому, тогда собеседник может первым начать. А слушать это от других всегда обидней. Хе-хе. А в китайском есть слово "романтика"?
   - Есть, конечно. Ло-ман... ло-ман-чжу-и. Романтизм. Я таких людей ненавижу.
   - За что? - Мы уже поворачиваем направо, уже скоро закончится наша совместная прогулка, и мы расстанемся.
   - Они все ненормальные. - Она даже остановилась. Повернулась ко мне и, возмущенно глядя мне в глаза, подняла руку к своему плечу, коснулась пальцами пальто. - У нас был такой писатель - он убил свою жену.
   Половину из ее рассказа я не понял, повествование было слишком эмоциональным и от этого сбивчивым, но, в общем, - любовный треугольник, и этот писатель в почтенном возрасте убивает свою почтенную жену, полюбив какую-то малолетку. Что к чему - не разобрать, но как выразительно она об этом рассказывала! А может быть, я плохо разобрался, потому что смотрел на ее лицо и не очень сильно вникал.
   - А еще был тоже такой человек. Он ездил на запад и писал в журнал статьи и книги, фотографировал там, он был известный. Ты знаешь, у нас на западе есть пустыни. Очень большие. Там нечего есть, там мало воды. И он туда все время ездил. Ему говорили - ты можешь умереть в этих пустынях. Но он был упрямый и все равно поехал опять. - Снова укоризненный взгляд мне в глаза. - И он умер там.
   Если бы этот человек видел, как Монгэ Цэцэк возмущена его идиотскими поездками, то он бы, я уверен, отказался от них и спокойно писал бы занимательные книжки в своем рабочем кабинете в городе. Она до самой проходной шла молча, переживая выходки романтиков. У двери остановилась уже с улыбкой:
   - До свидания, спасибо.
   Я еще посмотрел сквозь решетку ворот, как она идет, помахал рукой ее спине. Как замечательно блестел снег под фонарями. Она была очень красивая, и впереди ее ждало все самое что ни на есть интересное, радостное, жизнь была такая праздничная, а какие-то люди убивают жен или убиваются сами из-за каких-то своих идей. И я чувствовал, как это, должно быть, оскорбительно выглядит со стороны, когда всякие недоумки не знают, что делать со своими и чужими жизнями.
   Я все ждал, думал, может, обернется. А потом она уже отошла слишком далеко, и я не мог разглядеть, оборачивалась или нет.
   Я стал стирать носки каждый вечер. Перечитал книгу об экспедиции Козлова в Монголию и Тибет. Широкие пояса и подвески с нашитыми на них серебряными монетами там не упоминались, ну и что? Какая разница, носили их монголки или нет. Главное, что я согласен был работать у Суна, даже если бы он мне и вовсе не платил денег. К тому же он хорошо меня кормил.
   Нет, деньги все же были очень нужны. Мне необходимо было купить хотя бы новые джинсы. Так странно, что сейчас я уже не могу вспомнить лицо Цэцэк, но отчетливо вижу вытянутые коленки, желтизну моих стареньких левисов, серую безрукавку, которую связала мне мама.
   Вместо лекций я сидел в университетской библиотеке и листал подшивки газет с объявлениями. Мне нужны были "КамАЗы" в обмен на сахар, мне нужны были теодолиты и два двигателя для "ТУ-154".
   Сун меня об этом не просил. "Твое основное дело - это учеба в университете", - сказал он мне. Только когда я убедил его, что мне это не помешает учиться, он отдал мне список тех товаров, которые были ему нужны, и с интересом наблюдал, как я дозваниваюсь по тем номерам, которые выписал в свою тетрадь. Сначала после каждого звонка он спрашивал меня, что это за организация такая, куда я звонил, с кем я разговаривал и что мне ответили. Потом ему надоело, и он удалился в кухню готовить ужин. В этот вечер он впервые сходил в магазин за продуктами в одиночку, оставив меня в своей квартире. Мистер Сюй где-то шлялся в сопровождении Монгэ Цэцэк.
   - Большинство продавцов хотят не бартер, а деньги, - сказал я Суну, когда мы уселись за стол и принялись за жареную картошку и шампанское. Я никогда в жизни до этого не запивал жареную картошку шампанским. - Сделкой ""КамАЗы" на сахар" заинтересовалась пока что только одна фирма - "Квадра Плюс". Директор - господин Савельев, с ним можно встретиться на этой неделе, только необходимо предварительно созвониться.
   - Хорошо, позвони ему завтра и скажи, что мы можем прийти в любой день.
   - С двигателями и теодолитами пока что хуже. Но мне дали несколько советов, куда стоит позвонить. Я могу делать отсюда междугородние звонки?
   - Междугородние звонки? Да, хорошо, звони, но говори мне, куда ты хочешь звонить. - И мой начальник подлил мне шампанского.
   Договориться о встрече с господином Савельевым мне удалось. Пришлось, правда, в этот день раньше уйти с занятий, но я чувствовал себя ответственным за это мероприятие, я своими руками продвигал бизнес мистера Суна.
   Я заехал за ним, и мы отправились на станцию метро "Лубянка", около которой где-то в переулочках нам предстояло найти "Квадру Плюс". Мы немного прошли по Мясницкой и свернули направо. Так, розовый трехэтажный дом, завернуть во двор и вниз по лесенке. Позвонить в дверь.
   - Да, проходите, пожалуйста, раздевайтесь. Игорь Аркадьевич сейчас подойдет к вам.
   Сун поворачивает ко мне лицо, и я перевожу. Мы раздеваемся и вешаем пуховики на вешалку, присаживаемся у стола, который стоит в центре комнаты. Сун достает визитную карточку и кладет ее на стол рядом с собой, оглядывает офис. Мне почему-то немного неловко перед ним за не слишком презентабельный вид помещения - вдоль стен громоздятся картонные коробки из-под оргтехники, вспученный линолеум на полу, окошко, расположенное ниже уровня тротуара, завалено с улицы мусором.
   - Добрый день, вы ко мне?
   Высокий молодой директор "Квадры" огибает стол, становится лицом к нам, опираясь костяшками пальцев о столешницу. Волосы ниже плеч, широкие полы спортивного пиджака разлетаются над бумагами, мы смотрим в пряжку его ремня.
   Я начинаю говорить, а Сун подцепляет свою приготовленную визитку с черного пластика стола и кладет ее перед Савельевым.
   - Я звонил вчера, и ваша секретарша назначила нам встречу сегодня на четыре часа. Мистер Сун представляет китайскую экспортно-импортную компанию, которая хотела бы купить у вас "КамАЗы".
   - Так это вы вчера звонили? Ясно. - Савельев откидывает длинную прядь со лба и возвращает карточку Суну. - Значит, слушайте, господа из экспортно-импортной компании, я очень сожалею, но с китайцами я работать не буду. Так что извините и до свидания.
   Сун бесстрастно выслушивает мой перевод, встает и, глядя в лицо директору, говорит:
   - Мне кажется, что вы допускаете ошибку...
   - Я понимаю по-английски, можете не переводить (брезгливо мне). Я уже сказал, что не хочу работать и не буду работать ни с китайцами, ни с вьетнамцами. Мне неинтересно, что вы мне хотите предложить, я просто не хочу с вами работать. Я хочу иметь нормальный бизнес. - Директор распалился и почти кричал на Суна.
   Мы встали. Мистер Сун снял с вешалки свою куртку, впопыхах уронив мою, но затем вернулся к директору и снова положил перед ним визитку.
   - Когда вы научитесь делать нормальный бизнес, вы передумаете. Я жду вашего звонка.
   Савельев, наверное, тоже захотел сделать что-нибудь театральное, как и Сун, поэтому он схватил карточку и швырнул ее в сторону корзины для мусора.
   Из "Квадры Плюс" мы шли очень быстро. Было видно, что Сун переживает. Хотя он всегда старался не выставлять напоказ свои эмоции, по нему запросто было видно, в каком он находится настроении. А здесь было из-за чего расстраиваться - только что при своем подчиненном он чуть было не потерял лицо.
   - Мистер Сун, я очень сожалею, что так получилось. Когда я разговаривал с секретаршей, то она...
   - Ничего страшного, ты не виноват в том, что делают эти люди. Но я не понимаю, почему они так делают.
   Дальше мы шли молча, перепрыгивая через лужи с грязным снежным месивом, через сколотые с крыш сосульки, перешагивая через веревки ограждения с красными тряпочками, протянутые в тех местах, над которыми сбивали эти сосульки.
   На эскалаторе Сун все-таки не выдержал:
   - Он сказал, что не хочет работать с китайцами и вьетнамцами. Он думает, что мы одинаковые? Хочет иметь нормальный бизнес! Все хотят иметь нормальный бизнес. Я тоже не стал бы работать с вьетнамцами, вьетнамцы - это вьетнамцы. Они же вот... - Он сделал себе пальцами узкие глаза и в который раз пожал плечами. Я тоже пожал плечами.
   Сун сказал, чтобы я больше не искал для него партнеров. Он сам позаботится об этом.
   Я полагаю, что ключом к его принципам ведения бизнеса могли бы стать слова одного из учителей Дзена по имени Юнь-Мэн: "Сидишь - и сиди себе; идешь - и иди себе. Главное - не суетись попусту". Сун сидел и ждал появления партнеров, или, может быть, ждал, пока у нас научатся делать правильный бизнес и отличать китайцев от представителей прочих народов, населяющих Юго-Восточную Азию. Поэтому мы продолжали жить и работать в прежнем несуетливом режиме.
   Мистер Сюй, к моему удивлению, не приставал больше ко мне с расспросами и обычно проводил вечера, уставившись в телевизор, сняв ботинки и положив ноги на край кровати. На него, наверное, тоже подействовала расслабляющая обстановка суновского быта, а может быть, он просто слишком уставал после прогулок по Москве вместе со своей длинноногой экскурсоводшей. Возвращался он всегда один, без нее. Смешно было смотреть, как старик сидит у экрана и внимательно слушает новости, наклонившись вперед и приставив сложенные рогулькой пальцы к ушной раковине. Один черт - ничего же не понимает.
   Мы по-прежнему продолжали рассказывать друг другу байки за кухонным столом, и мне все больше и больше нравилась китайская кухня. Сун как внимательный хозяин зачастую предлагал мне выбрать меню на очередной ужин, и я уже имел свои любимые блюда. Иногда выбор диктовался наличием в магазине того или иного составляющего.
   Дня через два после изгнания из "Квадры" мы купили в гастрономе пять небольших живых карпов и запустили их в наполненную ванну. Мистер Сюй понаблюдал за плавающими рыбами, потом надел фартук и взялся помогать Суну. Он выхватывал из воды карпа, нес его в кухню, где на разделочной доске моментально снимал с него чешую и потрошил. Затем карпа брал Сун и, обернув полотенцем голову и хвост и держа их на весу, прижимал к стоящей на огне сковородке с кипящим маслом. После непродолжительного обжаривания с двух сторон рыба помещалась в глубокую тарелку с соусом, причем так, чтобы голова и хвост опять же оставались снаружи.
   Тарелка с рыбой стояла посередине стола, окруженная прочими, менее значительными тарелочками с салатами, капустой, разнообразными соусами и чем-то еще. Сырые головы, лежащие на бортиках тарелки, открывали и закрывали свои рты в то время, пока мы терзали палочками прожаренные бока. Когда мамы и папы кормят маленьких детей из ложечки, они часто так же механически открывают и закрывают рты.
   Мы пили водку и закусывали огненной едой, так что по лицу текли капельки пота.
   Сколько бы мало ни платил мне мой китаец, я никогда не торопился уходить от него вечером. И это происходило вовсе не от моей жажды работать. Что меня могло ждать дома - в смысле в той квартире, где проживала моя теща и мы с женой? Меня там могли ждать спящий уже ребенок, жена и теща. И чуть позднее - учебник китайского вперемешку с танцующими в телевизоре девушками.
   Самое плохое, что меня ждало по возвращении домой - это сознание своей некредитоспособности. Из той зарплаты, которую мне выдал Сун за прошлый месяц, ничего не осталось. Львиную долю я потратил в первый же вечер, когда после ужина отправился домой. У метро я взял еще пива, а потом очутился в комиссионном, где мое внимание привлекло подвешенное у потолка красное платье. Оно висело на плечиках вполоборота ко мне и чуть покачивало своими, если можно так выразиться, бедрами. Алена, к сожалению, не видела этих призывных знаков в полутьме комиссионки, она сидела дома и, скорее всего, строила немного другие планы относительно денег. А даже если бы она и увидела красное платье, то сначала бы спросила его размер. Потому что платье оказалось велико размера на четыре. Моя жена никогда не упрекала меня за безденежность. Это, как мне кажется, происходило по двум причинам: во-первых, потому, что она примерно представляла себе, на что идет, когда выходила замуж; во-вторых, потому что была удивительно параллельным человеком.
   Женились мы по любви. Примерно в это же время повыходили замуж девять ее ближайших подруг. Аленка была пятой или шестой среди них. Я участвовал в этом хороводе свадеб как приглашенный, как свидетель и как жених, и все большая тревога овладевала мной. Создавалось впечатление, что десять молодых самодостаточных студенток, вернее, студенток, которым было достаточно собираться вместе и хохотать до упаду по любому поводу, эти десять студенток вдруг услышали некий сигнал, какой-то беззвучный призыв, и бросились под венец.
   Я с подозрением наблюдал за тем, как каждое утро Аленка выглядывает из окна, чтобы узнать, в чем сегодня можно идти на улицу. Решение надевать или не надевать колготки зависело не от погоды, а от того, облегал ли капрон ноги женщин, уже вышедших на улицу. "Буду я одна как дура идти с голыми ногами!"
   Я волновался при мысли, что я нужен Аленке для того же, для чего нужны колготки - не для тепла (я никогда не поверю, что такая тонкая ткань может греть), а для соответствия.
   На третьей или четвертой свадьбе ее подружек, когда на горизонте стала вырисовываться и наша, меня стали одолевать сомнения, и я спросил, не стоит ли нам немного подождать. "А как же тогда быть? - удивилась Аленка. - Ведь мама уже насолила летом огурцов".
   Гости съели огурцы, родился ребенок. Ради справедливости отмечу, что не все девять подруг сразу стали молодыми мамами, некоторые отложили это до окончания института, видимо, так тоже можно делать. Но теперь свое несоответствие почувствовал я. Дело не в моих холостых товарищах, а в том, что я никак не мог представить себя папой, да, честно говоря, и мужем тоже.
   И за три года совместной жизни никак не мог привыкнуть. Находясь в квартире Суна, наблюдая, как он ловкими движениями нарезает картошку на мелкие ломтики, слушая китайские анекдоты или даже иногда делая для него перевод какого-нибудь письма, я ощущал себя человеком, который изучает китайскую культуру изнутри. Студентом, который подрабатывает после занятий, общаясь с "носителем языка", который привыкает к китайской кухне, учится есть палочками, а к тому же иногда пьет водку и веселится вместе с нормальным мужиком - со своим начальником по работе. Но за то время, пока я доезжал до дома, я становился помощником китайца - человеком, который не смог устроиться на более приличную работу, который живет в тещиной квартире, почти не приносит денег и носит пожелтевшие джинсы.
   Я, наверное, любил жену. Поскольку я не знал способа, по которому можно отличить любовь от всего остального, я считал, что люблю ее. Однажды я даже взялся читать тетрадь, которую Аленка в школьные годы заполняла различными определениями любви, счастья и смысла жизни. Высказывания великих умов и поэтов были украшены бесчисленными сердечками, цветочками и отпечатками напомаженных губ. В своих ощущениях мне ближе всего показался Маяковский со своим весьма странным определением - что-то вроде: "Любить - это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи", хотя как раз против этих строк было меньше всего сердец и цветов.
   Мы жили у тещи, по вечерам я возвращался "домой", то есть к Аленке, но настоящим домом для меня продолжал оставаться тот, в котором я провел детство. Мне кажется, что для того, чтобы по-настоящему переменить дом, нужно заново вырасти в каком-нибудь другом месте или, по крайней мере, построить новый дом для себя своими руками. Иначе не отвяжешься от старого.
   Дом, где я рос, был мало приспособлен для того, чтобы проводить в нем детство. Серые стены, еще больше темнеющие от осенних дождей, задыхающаяся трава в сумрачном дворе, соседи, порой отталкивающе вежливые. Большинство из пятисот квартир населяли потомки тех, чьи портреты висели теперь на стенах и следили зоркими глазами за подрастающим поколением.
   Если в старинных английских замках привидения порождает романтическое воображение, то здесь их вполне мог бы породить страх, въевшийся в стены, в темный дубовый паркет, в белые потолки. Зимой по вечерам начинала поскрипывать сумрачная антикварная мебель с овальными бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, покачивались от сквозняка тяжелые сероватые шторы на окнах. Я заманивал сосисками в свою комнату нашу собаку и вместе с ней дожидался прихода родителей, сторожа каждый звук, доносившийся из прабабкиной комнаты.
   Было очень страшно представлять себе, как старуха сидит одна в своей комнате и беседует с кем-то беззвучно. Я иногда спрашивал Бабаню, с кем разговаривает ее мать и зачем она это делает, на что обычно получал загадочный ответ: "А, - ведьмует старая".
   В доме вообще было много стариков, ребят - наоборот, мало, и я всегда убегал играть в соседний двор, где жили все мои друзья.
   Запах нашего старого дома ни с чем не спутать. Даже после капитального ремонта он остался прежним - его особенно хорошо чувствуешь, заходя в подъезд после долгого путешествия.
   Я где-то прочитал, что при постройке одного из тибетских монастырей в раствор, скрепляющий камни, был добавлен мускус кабарги. Этому монастырю сейчас уже больше шестисот лет, но запах кабарожьей струи до сих пор исходит от его стен. Не знаю, чем скрепляли камни серого чудовища, поднявшегося на болоте, и не хочу знать, - но это запах моего детства.
   Как-то вечером я вывел нашего пса на прогулку и увидел в подворотне около соседнего подъезда довоенный грузовик с надписью ХЛЕБ. В темноте около кабины стоял и курил водитель. Я пошел туда посмотреть, но меня попросили выгулять собаку в другом месте.
   Я наблюдал за съемками со своего балкона. Площадку под окнами осветили лампами, но хлебовозка все равно находилась немного в тени. Из подворотни двое штатских в сапогах выводили человека с заложенными за спину руками и вели к машине. А из окна на четвертом этаже кричала женщина.
   Это, наверное, был всего один маленький эпизод в фильме, но дублей сняли много или, может быть, просто сначала репетировали, а потом снимали, человек со сцепленными за спиной руками все выходил и выходил из подворотни, а водитель все так же быстро распахивал дверцы фургона.
   Около нашего дома и в нем самом проходили съемки еще каких-то фильмов, - из окон напротив наших выкрикивал свою реплику Вячеслав Тихонов; по набережной вдоль канала гонял автобус с Жегловым и Шараповым.
   За квартиры в доме держались. Для кого-то, наверное, его запах стал родным. Стали родными и шоколадный запах находящейся рядом кондитерской фабрики, клубы пара из труб электростанции на темном ночном небе. Раньше, после того, как я выключал под одеялом фонарик и захлопывал приключенческий роман, эти быстро несущиеся облака уносили меня в далекие страны. Теперь, спустя кучу времени, глядя на облака, я иногда вспоминаю серые стены моего дома.
   Мы с Суном ходили на Ордынку и торговались с неуступчивым бизнесменом в точно таком же костюме, как и у моего начальника. Они смотрелись очень забавно - головастый Сун с пышной шевелюрой и такой же головастый, но лысый покупатель сахара. На этот раз переговоры шли спокойно, но опять ни к чему не привели - Сун диктовал цены в портах Китая, а наши хотели за такую же цену получить сахар уже в Новороссийске.
   Под конец встречи они уже просто спорили, какой сахар лучше тростниковый или свекольный. И не смогли друг друга убедить.
   Вечером Сун объявил, что вскоре мы едем с ним вместе на недельку в Волгоград. И я понял, что очень хочу поехать туда. Можно и не туда, а в любой другой город, лучше бы даже подальше, в какой-нибудь Владивосток. Хотелось просто сесть в поезд.
   Но через два дня Волгоград был отменен. Он был отменен по неизвестным причинам, наверное, дали команду из Китая (Сун каждую ночь наговаривал целые часы по телефону со своим офисом). Поездка накрылась в последнюю неделю хмурого московского января, когда город купался в соленой грязи и когда особенно яростно толкались в транспорте. Это было очень плохо.
   Но в такие дни еще приятней было сидеть вдвоем или втроем (еще и с диссидентом Сюем) в кухне, залитой желтым светом из пыльной и засаленной люстры. В эту последнюю неделю января мы окончательно перешли на водку. До этого на стол перед ужином часто ставилось вино или реже пиво, а теперь исключительно водка.
   По подоконнику стучат капли, - снег московской зимы, не долетая до города, превращается в дождь, - сигаретный дым потихоньку утягивается в чуть приоткрытую форточку, и мы, наевшись, уже нехотя ковыряемся в салате или рыбе, выискивая подходящие кусочки, чтобы закусывать.
   Сюй за эти дни как будто немного постарел, притих. Он уже не бегает целыми днями по городу, а сидит у телевизора или болтает с нами, и вид у него стал немного потраченный, сразу видно, что он уже совсем старый. Но вечерами, свинтив голову "Столичной", он веселеет. Собирает морщинки вокруг выпуклых глаз, лохматит седую башку и начинает напевать по-китайски.
   По нашему потолку иногда проходит легкий перестук, наверное, соседка сверху ходит дома на шпильках. Сюй провожает звуки глазами от одного угла потолка до другого, подмигивает мне и что-то говорит. Из его фразы я понимаю только слова нюжэнь и мэй - "женщина" или, может быть, "женщины" и "красивая". Сун уходит в свою комнату и возвращается с газетой. Быстро пролистывает страницы, но Сюй придерживает одну рукой и достает из кармана рубахи очки. Трясет рукой в воздухе, чтобы открылась дужка, и потом нацепляет их на нос.
   Конечно же, блондинка, она трогает свой сосок. Жалко, полиграфия у этих изданий такая ужасная. Диссидент подмигивает мне:
   - Чжень хаокань! Ши ма?
   Конечно, хаокань. Длинноногая, бесстыжая и красивая. Такие, как она, поют мне каждый вечер с экрана безмолвного телевизора, стучат каблучками над нашими головами. Сун наконец долистывает до нужной страницы, показывает ее мне.
   - Это телефонные номера женщин за деньги? По этим номерам можно звонить?
   - Можно, - отвечаю. Он скользит по объявлениям глазами, потом закрывает газету, оставив палец между листами. Качает головой.
   - В Китае печатать такое запрещено. Посадят в тюрьму. - Потом спрашивает что-то у Сюя, наверное, то же самое, только про Фаго - про Францию. Сюй смеется.
   - Я очень скучаю по жене. Я показывал тебе ее фото? - спрашивает меня Сун.
   Маленькая фотка хранится у него в барсетке. На ней изображена очень красивая, в европейском костюме китаянка с головастиком лет пяти за руку. Парнишка серьезный и смешной. Они стоят на фоне какого-то старинного храма. Может быть, это и не храм, но что-то каменное, с загнутой кверху крышей. Хвалю его жену и сынишку.
   - Мистер Сун, а вы ходите в храм? Вообще, вы верите в Бога или Дао, ну во что-нибудь?
   - Я верю в деньги. - Сун говорит это и одновременно задумчиво кивает сам себе, а потом переводит наш разговор диссиденту.
   - А в коммунизм верите? - Я становлюсь похож на Сюя с его глупыми вопросами, но мне почему-то обидно, что Сун дает такой обыкновенный ответ. Мне больше хотелось бы, раз уж он является китайцем, так чтобы верил во что-нибудь восточное, немного экзотичное, ну или хотя бы в коммунизм.
   - Не верю. Я верю в деньги, в свою работу, которая позволяет мне жить в городе. Видишь ли, я очень боюсь вернуться в деревню.
   - Вы жили в деревне?
   - Я родился там. И я знаю, что это самое страшное, что только можно придумать. Лучше умереть. Я использовал шанс, который у меня появился, теперь я живу в городе. Если надо, то я пойду в любой храм молиться, чтобы остаться в городе. Я буду делать любую работу, чтобы остаться в городе. И я поехал даже сюда, потому что меня послала моя компания. Я буду работать здесь, хотя очень скучаю по дому.