– Послушайте!
Он перевел заметку под заголовком «Придворные новости»:
«Его величество, отдыхавший вчера в замке Дворки, отбыл сегодня утром на королевскую охотничью дачу в Квильф, в трех милях расстояния, и предоставил Дворки в распоряжение ее королевского высочества принцессы Ариадны и ее свиты. Государственный канцлер выезжает сегодня туда для составления брачного договора. Там же ее королевское высочество при содействии баронессы Расловой закончит последние приготовления к высочайшей свадьбе, которая, как сообщалось в предыдущем выпуске, состоится ранее предположенного, а именно ровно через неделю».
– Вот видите! – взволнованно воскликнул Загос. – Теперь вы догадываетесь, кто упрятал Копперсвейта и почему? Он слишком много знает!… А вы ничего не хотите делать!
Доббинс заморгал.
– Вы хотите сказать, что…
Но лейтенант уже выбежал из комнаты.
Он выбежал из миссии, подбежал к мотоциклу и, вскочив, помчался в королевский дворец.
Там теперь оставался только взвод пьяных гвардейцев. Капрал любезно осведомил Загоса, что рота его полка была вызвана ко дворцу вместе с отрядом мотоциклистов и затем отбыла, сопровождая коляску с принцессой Ариадной и баронессой Расловой.
Глава XXII. Под арестом
Глава XXIII. Под пыткой
Глава XXIV. В Квильф
Глава XXV. Миссис Миклош
Он перевел заметку под заголовком «Придворные новости»:
«Его величество, отдыхавший вчера в замке Дворки, отбыл сегодня утром на королевскую охотничью дачу в Квильф, в трех милях расстояния, и предоставил Дворки в распоряжение ее королевского высочества принцессы Ариадны и ее свиты. Государственный канцлер выезжает сегодня туда для составления брачного договора. Там же ее королевское высочество при содействии баронессы Расловой закончит последние приготовления к высочайшей свадьбе, которая, как сообщалось в предыдущем выпуске, состоится ранее предположенного, а именно ровно через неделю».
– Вот видите! – взволнованно воскликнул Загос. – Теперь вы догадываетесь, кто упрятал Копперсвейта и почему? Он слишком много знает!… А вы ничего не хотите делать!
Доббинс заморгал.
– Вы хотите сказать, что…
Но лейтенант уже выбежал из комнаты.
Он выбежал из миссии, подбежал к мотоциклу и, вскочив, помчался в королевский дворец.
Там теперь оставался только взвод пьяных гвардейцев. Капрал любезно осведомил Загоса, что рота его полка была вызвана ко дворцу вместе с отрядом мотоциклистов и затем отбыла, сопровождая коляску с принцессой Ариадной и баронессой Расловой.
Глава XXII. Под арестом
Кто-то шевелился за дверью.
Билли почувствовал это и лишь тогда окончательно понял, что его куда-то перенесли. Он поднял голову, в которой ощущал глухую боль.
Он находился в маленькой круглой комнате с каменными стенами, освещенной окном, расположенным на высоте четырех футов над узкой кроватью, на которой он лежал. В окне была железная решетка. На Билли была вся его одежда, кроме пиджака и жилета, которые он снял для дуэли. Но их он не увидел ни на стуле, ни на столе, стоявшем посреди комнаты. Дверь была дубовая, очень старая, прочная. Она была снабжена тяжелым старинным замком, в который в эту минуту кто-то вставлял снаружи ключ.
Дверь отворилась и вошел долговязый рыжий Хрозия. Он нес поднос с едой.
– Привет тебе, пришелец, – обратился к нему Билли.
Его тюремщик даже не поклонился.
– Когда я увижу судью? – улыбнулся Копперсвейт, которому в душе было совсем не до улыбок.
Хрозия поставил поднос на стол, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
– Послушайте, – сказал Билли. – Может быть, я не понял вашего намека, но скажите: вам запрещено разговаривать со мной?
Хрозия отрицательно покачал головой.
– Так это зависит от ваших личных чувств ко мне? Что ж, наши чувства взаимны! Но все-таки я был бы вам весьма обязан, если бы вы сообщили мне, где я нахожусь.
Хрозия пожал плечами.
– А также, – настаивал Билли, – давно ли я здесь. Тогда тюремщик заговорил:
– Где документ?
– Ваш вопрос заставляет меня думать, что он в сохранном месте.
– Где?
– Я не знаю.
– Вы не скажете?
– Я могу быть так же необщителен, как и другие.
– Хорошо! Если вы скажете нам, где найти документ, вы будете свободны, как только мы получим бумагу.
– Кто это «мы»?
Хрозия подумал, потом сказал:
– Люди, которые держат вас здесь.
– Вы удивляете меня, – шутил Билли; он видел, что из этого субъекта много не выудить. – Скажите «людям, которые держат меня здесь», что я не нотариус. До свидания.
Хрозия все еще не уходил.
– Так вы не скажете?
– Вы талантливо угадываете, – подтвердил американец. – Я не скажу.
Хрозия понял. Его глаза вспыхнули под цвет его волос, от этого он не похорошел.
– Если бы я мог по-своему разделаться с вами…
– Но вы не можете.
– Подождите
– Будьте здоровы, – сказал Билли и принялся за еду.
Хрозия секунду боролся с собой. Потом он вышел. Ключ повернулся в замке.
Пленник тотчас занялся исследованием местности. Он стал на кровать и выглянул в решетчатое окно.
Вдали возвышались горные вершины и виднелись деревушки, рассеянные по более низким склонам. Ближе колыхалось целое море деревьев, а прямо под окном находился розовый сад. В центре его была травяная лужайка, а посреди нее солнечные часы. Но Копперсвейт не пытался прочесть время по падавшей на них тени. Возле солнечных часов стоял толстый румяный человек в очках с золотой оправой. В руках он держал какие-то бумаги. Билли лишь бегло взглянул на него. Рядом с этой судейского вида особой стояла, беседуя с ней, не кто иная, как принцесса Ариадна, и взгляд Билли впился в нее.
Принцесса? Но это все-таки не был королевский дворец: из городского жилища Стратилатосов не было такого вида на горные пики и крошечные домики под ними!
Мозг Билли начал быстро работать.
Военный в роли тюремщика – это значило, что захватившие его люди воспользовались услугами одного из своих. Они не хотели, чтобы о его заточении стало известно.
Круглая комната? Это значит, что он находится в башне.
Эта горная панорама…
Даже без этой подробности он давно бы все сообразил, если бы у него не так болела голова. Очевидно, он все еще находился близко к тому месту, где получил этот предательский удар: он был пленником в замке короля Павла – Дворки.
Но тогда – почему здесь принцесса?
Она стояла там в саду, холодная, бесстрастная. Краснощекий юрист положил на солнечные часы бумагу и с поклоном предложил принцессе перо. Она взяла его. Потом кивнула головой, указывая на место под самой стеной башни, где Билли не удалось бы больше видеть ее. Но тут, в ответ на ее кивок, вышла вперед пожилая дама, а с ней молодой офицер в парадной гвардейской форме. Было ясно, что принцесса собиралась подписать бумагу, и это были ее свидетели.
Билли не имел понятия о том, что она должна была подписать, но после всего случившегося он дал бы голову на отсечение, что этот документ сулил какое-то несчастье. Он хотел крикнуть, чтобы предостеречь девушку. Он уже открыл рот, когда дубовая дверь его камеры вновь распахнулась.
Это вернулся Хрозия.
– Его величество…
Ему не пришлось закончить свое сообщение. Билли повернулся, стоя на кровати. Вдруг он сделал дикий прыжок, всем телом повис на тюремщике и сшиб его с ног. Прежде чем Хрозия успел опомниться, Копперсвейт нанес ему удар по всем правилам бокса. Затем, не теряя времени на то, чтобы проверить последствия этого удара, он бросился вниз по винтовой лестнице, на площадку которой он выскочил.
Билли почувствовал это и лишь тогда окончательно понял, что его куда-то перенесли. Он поднял голову, в которой ощущал глухую боль.
Он находился в маленькой круглой комнате с каменными стенами, освещенной окном, расположенным на высоте четырех футов над узкой кроватью, на которой он лежал. В окне была железная решетка. На Билли была вся его одежда, кроме пиджака и жилета, которые он снял для дуэли. Но их он не увидел ни на стуле, ни на столе, стоявшем посреди комнаты. Дверь была дубовая, очень старая, прочная. Она была снабжена тяжелым старинным замком, в который в эту минуту кто-то вставлял снаружи ключ.
Дверь отворилась и вошел долговязый рыжий Хрозия. Он нес поднос с едой.
– Привет тебе, пришелец, – обратился к нему Билли.
Его тюремщик даже не поклонился.
– Когда я увижу судью? – улыбнулся Копперсвейт, которому в душе было совсем не до улыбок.
Хрозия поставил поднос на стол, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
– Послушайте, – сказал Билли. – Может быть, я не понял вашего намека, но скажите: вам запрещено разговаривать со мной?
Хрозия отрицательно покачал головой.
– Так это зависит от ваших личных чувств ко мне? Что ж, наши чувства взаимны! Но все-таки я был бы вам весьма обязан, если бы вы сообщили мне, где я нахожусь.
Хрозия пожал плечами.
– А также, – настаивал Билли, – давно ли я здесь. Тогда тюремщик заговорил:
– Где документ?
– Ваш вопрос заставляет меня думать, что он в сохранном месте.
– Где?
– Я не знаю.
– Вы не скажете?
– Я могу быть так же необщителен, как и другие.
– Хорошо! Если вы скажете нам, где найти документ, вы будете свободны, как только мы получим бумагу.
– Кто это «мы»?
Хрозия подумал, потом сказал:
– Люди, которые держат вас здесь.
– Вы удивляете меня, – шутил Билли; он видел, что из этого субъекта много не выудить. – Скажите «людям, которые держат меня здесь», что я не нотариус. До свидания.
Хрозия все еще не уходил.
– Так вы не скажете?
– Вы талантливо угадываете, – подтвердил американец. – Я не скажу.
Хрозия понял. Его глаза вспыхнули под цвет его волос, от этого он не похорошел.
– Если бы я мог по-своему разделаться с вами…
– Но вы не можете.
– Подождите
– Будьте здоровы, – сказал Билли и принялся за еду.
Хрозия секунду боролся с собой. Потом он вышел. Ключ повернулся в замке.
Пленник тотчас занялся исследованием местности. Он стал на кровать и выглянул в решетчатое окно.
Вдали возвышались горные вершины и виднелись деревушки, рассеянные по более низким склонам. Ближе колыхалось целое море деревьев, а прямо под окном находился розовый сад. В центре его была травяная лужайка, а посреди нее солнечные часы. Но Копперсвейт не пытался прочесть время по падавшей на них тени. Возле солнечных часов стоял толстый румяный человек в очках с золотой оправой. В руках он держал какие-то бумаги. Билли лишь бегло взглянул на него. Рядом с этой судейского вида особой стояла, беседуя с ней, не кто иная, как принцесса Ариадна, и взгляд Билли впился в нее.
Принцесса? Но это все-таки не был королевский дворец: из городского жилища Стратилатосов не было такого вида на горные пики и крошечные домики под ними!
Мозг Билли начал быстро работать.
Военный в роли тюремщика – это значило, что захватившие его люди воспользовались услугами одного из своих. Они не хотели, чтобы о его заточении стало известно.
Круглая комната? Это значит, что он находится в башне.
Эта горная панорама…
Даже без этой подробности он давно бы все сообразил, если бы у него не так болела голова. Очевидно, он все еще находился близко к тому месту, где получил этот предательский удар: он был пленником в замке короля Павла – Дворки.
Но тогда – почему здесь принцесса?
Она стояла там в саду, холодная, бесстрастная. Краснощекий юрист положил на солнечные часы бумагу и с поклоном предложил принцессе перо. Она взяла его. Потом кивнула головой, указывая на место под самой стеной башни, где Билли не удалось бы больше видеть ее. Но тут, в ответ на ее кивок, вышла вперед пожилая дама, а с ней молодой офицер в парадной гвардейской форме. Было ясно, что принцесса собиралась подписать бумагу, и это были ее свидетели.
Билли не имел понятия о том, что она должна была подписать, но после всего случившегося он дал бы голову на отсечение, что этот документ сулил какое-то несчастье. Он хотел крикнуть, чтобы предостеречь девушку. Он уже открыл рот, когда дубовая дверь его камеры вновь распахнулась.
Это вернулся Хрозия.
– Его величество…
Ему не пришлось закончить свое сообщение. Билли повернулся, стоя на кровати. Вдруг он сделал дикий прыжок, всем телом повис на тюремщике и сшиб его с ног. Прежде чем Хрозия успел опомниться, Копперсвейт нанес ему удар по всем правилам бокса. Затем, не теряя времени на то, чтобы проверить последствия этого удара, он бросился вниз по винтовой лестнице, на площадку которой он выскочил.
Глава XXIII. Под пыткой
Кароль Загос был колибриец и не понимал чудаков-американцев. Он был солдат и не желал понимать дипломатов. Но, как колибриец и как солдат, он был человек действия и, как ни боялся он потерять время, он решил нанести еще раз визит в Дворки.
Хотя и не имея возможности прочесть вверенный ему документ, лейтенант, зная своего монарха, нисколько не сомневался в подлинности этой бумаги. Он знал, что принцессу убедили стать невестой короля, только взывая к ее чувству долга. Но он был вполне уверен, что ее тяготила мысль об этом браке, и поэтому – каковы бы ни были связанные с этим браком политические соображения – Загос также был против него. Между тем предъявление этого документа, и только оно одно, могло бы побудить принцессу взять назад свое слово.
Но как доставить ей бумагу? Его, Загоса, теперь ни в коем случае не допустили бы к ней. Пойти к Тонжерову и республиканцам было для него немыслимо. Этим делом должен был заняться кто-нибудь такой, на кого заговорщики не посмели бы поднять руку. Единственным подходящим человеком был американский представитель. Но так как Доббинс, очевидно, сам по себе ничего не предпринял бы, его следовало побудить к действию чем-нибудь находящимся в пределах его служебных обязанностей.
Да, это был план! Доббинса надо было заставить потребовать защиты Билли, как американского гражданина, без основания заключенного под стражу, – потребовать доставить его в такое место, где находилась бы принцесса или откуда можно было бы с ней связаться, а там уже Билли сумел бы, как он выражался, «расщелкать орехи». Только как быть с доказательствами? Прежде чем действовать, Доббинс должен иметь доказательства заточения Копперсвейта. Лейтенант ненавидел само слово «доказательство», но он понимал, что американского представителя нельзя будет сдвинуть с места иначе, как представив ему неопровержимое свидетельство о насилии, учиненном над Билли по приказу Раслова или короля. В этом заключался единственный шанс принцессы Ариадны.
В распоряжении лейтенанта был захваченный им мотоцикл, и он немедленно отправился в путь.
Часовые у городских ворот пропустили его. Он без помехи пересек равнину. Смеясь над тем законом природы, по которому подъем – действие более медленное, чем спуск, он снова взлетел по крутым подъемам, еще раз промчался по «Крыше Колибрии» и наконец увидел деревья обширного парка и серые башни за ними.
Настал вечер, и последние лучи позднего заката заливали местность тусклым золотым светом. В замке, вероятно, уже отобедали и удвоили сторожевые посты. Загос остановил стрекочущий мотор и откатил свою машину в ложбинку в стороне от дороги, в полумиле от замка Дворки. После этого он начал медленно обходить ограду парка.
Он хорошо знал Дворки. Выбрав особенно пустынное место, он прислушался, снял сапоги и, цепляясь руками и ногами за малейшие выступы и трещины в камнях, вскарабкался на стену.
Усевшись на стене верхом, он опять долго прислушивался и оглядывался по сторонам. Он был среди ветвей деревьев. Сквозь них виднелась узкая дорожка. Кроме нее, ничего не было видно; ничего не было также слышно.
Загос намерен был пробраться к замку. Там он попытался бы найти какие-нибудь вещественные доказательства, или же выудил бы показания у кого-нибудь из слуг или тюремщиков, хотя бы ему пришлось тащить этого свидетеля с собой назад до самого Влофа. Сапоги свои он связал и перекинул через плечо, но не решался еще надеть их. Он осторожно спустился на землю и на цыпочках начал двигаться к дорожке.
На полдороге что-то остановило его. Это не было что-либо видимое; и не звук; это был запах – своеобразный неприятный запах того отвратительного сорта сигар, к которому Германии пришлось привыкнуть после 1914 года. Во всем замке могло быть только одно лицо, потребляющее такое курево: доктор фон Удгест, тевтонский лейб-медик короля, прогуливался после обеда по парку своего хозяина.
Загос прокрался к самой тропинке и спрятался за дерево. Он осторожно выглянул: да, к нему приближался светлобородый немец! Он шел медленно и, казалось, не был вооружен. Его руки были свободны, если не считать выдавшей его сигары, и он шел с видом человека, который хорошо поработал и закончил день хорошим обедом.
Лейтенант пропустил фон Удгеста мимо себя. Потом он вышел и, пользуясь на этот раз пальцами обеих рук, обхватил толстую шею своей жертвы.
Он повернул немца лицом к себе. Глаза доктора выкатились от удушья и изумления. Щеки его побагровели от застоя крови и неудачной попытки издать крик. Он был как мешок в схвативших его цепких руках. Загос оттащил его в чащу и толкнул на толстый дубовый пень. Одной руки Загосу было достаточно, чтобы удерживать пленника, другой рукой лейтенант обыскал его и вскоре нашел при нем заряженный браунинг. Загос опорожнил обойму и вернул доктору его оружие.
– Где мистер Копперсвейт?
Он выпустил шею фон Удгеста и схватил, как стальными клещами его трясущиеся руки. Он сжал их с силой.
– Если вы вздумаете звать на помощь, я сначала сломаю вам руки, а потом задушу вас. У меня хватит времени. Где мистер Копперсвейт?
Фон Удгест тяжело дышал и молчал.
– И где норвежка? – добавил Загос.
Фон Удгест собирался крикнуть. Видя колебание в его глазах, Загос снова сжал ему запястья и неожиданно закрутил ему руки назад.
Немец чуть не упал на колени.
– Если вы не перестанете, я закричу от боли, – прошептал он.
Мы уже говорили, что лейтенант был колибриец; его обычаи отличались от американских.
– Если вы закричите, вы умрете, – сказал он и начал повторять оба свои вопроса, подкрепляя их такими приемами, от которых пот покатился по толстому лицу врача на его белокурую бороду.
– Перестаньте! Перестаньте! – шепотом взмолилась жертва. – Я скажу.
– Где?
– В… в… замке.
– Оба? -Да.
– В какой части?
– Американец – в северной башне.
– А женщина?
– Как раз под ним.
Сведения были получены, но как быть с самим свидетелем? Если оставить его здесь, все достигнутое пойдет насмарку. Очевидно, его нужно было как-нибудь доставить во Влоф. Загос вытащил свой пистолет.
– Вы пойдете со мной, – сказал он, – и мы не будем рисковать, перелезая через стену. Мы спокойно пойдем под деревьями к воротам. Если, кроме привратника, по близости никого не будет, мы подойдем открыто. Мы заставим его открыть нам ворота. Вы выведете меня под дулом своего пустого браунинга. Скажите ему, что вы поймали меня и, по приказу его величества, должны доставить меня в Квильф. Пока мы будем говорить с ним, этот пистолет будет находиться в моем правом кармане. Моя рука будет на курке, и пистолет будет наведен на вас. И я убью вас при первой попытке к предательству. А теперь наденьте мне сапоги.
Фон Удгест повиновался, пылая ненавистью. Пока они пробирались через парк, он шел немного впереди и, когда по ближайшей дорожке раз прошел мимо них часовой, он пригнулся и задержал дыхание, так как дуло автоматического пистолета лейтенанта впилось в его широкую спину. Когда они приблизились к воротам, угроза из явной превратилась в тайную, не став от этого менее реальной.
У ворот не оказалось никого кроме привратника, отдыхавшего с длинной колибрийской трубкой в зубах. Его низкий поклон показал, что он узнал придворного врача, но на Загосе его взгляд остановился с нескрываемым удивлением. Доктор взглянул на лейтенанта и понял по его глазам, что пистолет находится именно там, где было обещано. Мнимому конвоиру ничего не оставалось, как показать свое безобидное оружие.
– Я только что поймал этого человека в парке, – сказал фон Удгест, взмахивая своим пустым браунингом, – и король приказал доставить его в Квильф.
Он говорил напряженным голосом. Удивление привратника возросло.
– Офицера? Его благородие лейтенанта Загоса?
– Да, друг мой. Так приказал король.
– В Квильф – пешком? Что за чудеса?
– Предписание его величества! – усмехнулся Загос. – Король находит, что мне полезно дисциплинарное взыскание, а почтенному доктору – моцион.
Привратник снова поклонился фон Удгесту. Он отпер и распахнул ворота.
Они отворились внутрь. Доктору пришлось отступить в сторону – или же он нарочно сделал этот шаг. В тот же миг он ухватился за опущенную в карман правую руку Загоса и закричал:
– Держите его! Держите!
Заряженный пистолет выстрелил сквозь карман. Фон Удгест упал. Привратник схватил лейтенанта за левую руку. Но тот, освободившись вследствие падения доктора, вырвался от него. Снова прогремел выстрел, и привратник повалился на землю.
Загос был молодым дикарем, но все-таки ему тяжело было сделать то, что он считал в эту минуту необходимым. Он не мог взять с собой груз в виде раненого фон Удгеста. Но он боялся оставить этих людей в живых, так как они выдали бы его и разрушили бы все его планы. Он покончил с ними и, заперев ворота, оттащил тела подальше, а потом постарался спрятать их, насколько это было возможно без большой потери времени.
Сделав это, он пустился бежать. Он нашел свой мотоцикл, вскочил на него и уехал.
Слышала ли что-нибудь стража? По-видимому, нет. Но он мчался полным ходом в сгущающейся темноте, и в десяти милях до Влофа случайный камень на дороге сделал то, что не удалось лейб-медику короля: оглушенный и окровавленный, Загос скатился под придорожный откос.
Хотя и не имея возможности прочесть вверенный ему документ, лейтенант, зная своего монарха, нисколько не сомневался в подлинности этой бумаги. Он знал, что принцессу убедили стать невестой короля, только взывая к ее чувству долга. Но он был вполне уверен, что ее тяготила мысль об этом браке, и поэтому – каковы бы ни были связанные с этим браком политические соображения – Загос также был против него. Между тем предъявление этого документа, и только оно одно, могло бы побудить принцессу взять назад свое слово.
Но как доставить ей бумагу? Его, Загоса, теперь ни в коем случае не допустили бы к ней. Пойти к Тонжерову и республиканцам было для него немыслимо. Этим делом должен был заняться кто-нибудь такой, на кого заговорщики не посмели бы поднять руку. Единственным подходящим человеком был американский представитель. Но так как Доббинс, очевидно, сам по себе ничего не предпринял бы, его следовало побудить к действию чем-нибудь находящимся в пределах его служебных обязанностей.
Да, это был план! Доббинса надо было заставить потребовать защиты Билли, как американского гражданина, без основания заключенного под стражу, – потребовать доставить его в такое место, где находилась бы принцесса или откуда можно было бы с ней связаться, а там уже Билли сумел бы, как он выражался, «расщелкать орехи». Только как быть с доказательствами? Прежде чем действовать, Доббинс должен иметь доказательства заточения Копперсвейта. Лейтенант ненавидел само слово «доказательство», но он понимал, что американского представителя нельзя будет сдвинуть с места иначе, как представив ему неопровержимое свидетельство о насилии, учиненном над Билли по приказу Раслова или короля. В этом заключался единственный шанс принцессы Ариадны.
В распоряжении лейтенанта был захваченный им мотоцикл, и он немедленно отправился в путь.
Часовые у городских ворот пропустили его. Он без помехи пересек равнину. Смеясь над тем законом природы, по которому подъем – действие более медленное, чем спуск, он снова взлетел по крутым подъемам, еще раз промчался по «Крыше Колибрии» и наконец увидел деревья обширного парка и серые башни за ними.
Настал вечер, и последние лучи позднего заката заливали местность тусклым золотым светом. В замке, вероятно, уже отобедали и удвоили сторожевые посты. Загос остановил стрекочущий мотор и откатил свою машину в ложбинку в стороне от дороги, в полумиле от замка Дворки. После этого он начал медленно обходить ограду парка.
Он хорошо знал Дворки. Выбрав особенно пустынное место, он прислушался, снял сапоги и, цепляясь руками и ногами за малейшие выступы и трещины в камнях, вскарабкался на стену.
Усевшись на стене верхом, он опять долго прислушивался и оглядывался по сторонам. Он был среди ветвей деревьев. Сквозь них виднелась узкая дорожка. Кроме нее, ничего не было видно; ничего не было также слышно.
Загос намерен был пробраться к замку. Там он попытался бы найти какие-нибудь вещественные доказательства, или же выудил бы показания у кого-нибудь из слуг или тюремщиков, хотя бы ему пришлось тащить этого свидетеля с собой назад до самого Влофа. Сапоги свои он связал и перекинул через плечо, но не решался еще надеть их. Он осторожно спустился на землю и на цыпочках начал двигаться к дорожке.
На полдороге что-то остановило его. Это не было что-либо видимое; и не звук; это был запах – своеобразный неприятный запах того отвратительного сорта сигар, к которому Германии пришлось привыкнуть после 1914 года. Во всем замке могло быть только одно лицо, потребляющее такое курево: доктор фон Удгест, тевтонский лейб-медик короля, прогуливался после обеда по парку своего хозяина.
Загос прокрался к самой тропинке и спрятался за дерево. Он осторожно выглянул: да, к нему приближался светлобородый немец! Он шел медленно и, казалось, не был вооружен. Его руки были свободны, если не считать выдавшей его сигары, и он шел с видом человека, который хорошо поработал и закончил день хорошим обедом.
Лейтенант пропустил фон Удгеста мимо себя. Потом он вышел и, пользуясь на этот раз пальцами обеих рук, обхватил толстую шею своей жертвы.
Он повернул немца лицом к себе. Глаза доктора выкатились от удушья и изумления. Щеки его побагровели от застоя крови и неудачной попытки издать крик. Он был как мешок в схвативших его цепких руках. Загос оттащил его в чащу и толкнул на толстый дубовый пень. Одной руки Загосу было достаточно, чтобы удерживать пленника, другой рукой лейтенант обыскал его и вскоре нашел при нем заряженный браунинг. Загос опорожнил обойму и вернул доктору его оружие.
– Где мистер Копперсвейт?
Он выпустил шею фон Удгеста и схватил, как стальными клещами его трясущиеся руки. Он сжал их с силой.
– Если вы вздумаете звать на помощь, я сначала сломаю вам руки, а потом задушу вас. У меня хватит времени. Где мистер Копперсвейт?
Фон Удгест тяжело дышал и молчал.
– И где норвежка? – добавил Загос.
Фон Удгест собирался крикнуть. Видя колебание в его глазах, Загос снова сжал ему запястья и неожиданно закрутил ему руки назад.
Немец чуть не упал на колени.
– Если вы не перестанете, я закричу от боли, – прошептал он.
Мы уже говорили, что лейтенант был колибриец; его обычаи отличались от американских.
– Если вы закричите, вы умрете, – сказал он и начал повторять оба свои вопроса, подкрепляя их такими приемами, от которых пот покатился по толстому лицу врача на его белокурую бороду.
– Перестаньте! Перестаньте! – шепотом взмолилась жертва. – Я скажу.
– Где?
– В… в… замке.
– Оба? -Да.
– В какой части?
– Американец – в северной башне.
– А женщина?
– Как раз под ним.
Сведения были получены, но как быть с самим свидетелем? Если оставить его здесь, все достигнутое пойдет насмарку. Очевидно, его нужно было как-нибудь доставить во Влоф. Загос вытащил свой пистолет.
– Вы пойдете со мной, – сказал он, – и мы не будем рисковать, перелезая через стену. Мы спокойно пойдем под деревьями к воротам. Если, кроме привратника, по близости никого не будет, мы подойдем открыто. Мы заставим его открыть нам ворота. Вы выведете меня под дулом своего пустого браунинга. Скажите ему, что вы поймали меня и, по приказу его величества, должны доставить меня в Квильф. Пока мы будем говорить с ним, этот пистолет будет находиться в моем правом кармане. Моя рука будет на курке, и пистолет будет наведен на вас. И я убью вас при первой попытке к предательству. А теперь наденьте мне сапоги.
Фон Удгест повиновался, пылая ненавистью. Пока они пробирались через парк, он шел немного впереди и, когда по ближайшей дорожке раз прошел мимо них часовой, он пригнулся и задержал дыхание, так как дуло автоматического пистолета лейтенанта впилось в его широкую спину. Когда они приблизились к воротам, угроза из явной превратилась в тайную, не став от этого менее реальной.
У ворот не оказалось никого кроме привратника, отдыхавшего с длинной колибрийской трубкой в зубах. Его низкий поклон показал, что он узнал придворного врача, но на Загосе его взгляд остановился с нескрываемым удивлением. Доктор взглянул на лейтенанта и понял по его глазам, что пистолет находится именно там, где было обещано. Мнимому конвоиру ничего не оставалось, как показать свое безобидное оружие.
– Я только что поймал этого человека в парке, – сказал фон Удгест, взмахивая своим пустым браунингом, – и король приказал доставить его в Квильф.
Он говорил напряженным голосом. Удивление привратника возросло.
– Офицера? Его благородие лейтенанта Загоса?
– Да, друг мой. Так приказал король.
– В Квильф – пешком? Что за чудеса?
– Предписание его величества! – усмехнулся Загос. – Король находит, что мне полезно дисциплинарное взыскание, а почтенному доктору – моцион.
Привратник снова поклонился фон Удгесту. Он отпер и распахнул ворота.
Они отворились внутрь. Доктору пришлось отступить в сторону – или же он нарочно сделал этот шаг. В тот же миг он ухватился за опущенную в карман правую руку Загоса и закричал:
– Держите его! Держите!
Заряженный пистолет выстрелил сквозь карман. Фон Удгест упал. Привратник схватил лейтенанта за левую руку. Но тот, освободившись вследствие падения доктора, вырвался от него. Снова прогремел выстрел, и привратник повалился на землю.
Загос был молодым дикарем, но все-таки ему тяжело было сделать то, что он считал в эту минуту необходимым. Он не мог взять с собой груз в виде раненого фон Удгеста. Но он боялся оставить этих людей в живых, так как они выдали бы его и разрушили бы все его планы. Он покончил с ними и, заперев ворота, оттащил тела подальше, а потом постарался спрятать их, насколько это было возможно без большой потери времени.
Сделав это, он пустился бежать. Он нашел свой мотоцикл, вскочил на него и уехал.
Слышала ли что-нибудь стража? По-видимому, нет. Но он мчался полным ходом в сгущающейся темноте, и в десяти милях до Влофа случайный камень на дороге сделал то, что не удалось лейб-медику короля: оглушенный и окровавленный, Загос скатился под придорожный откос.
Глава XXIV. В Квильф
В это время во Влофе Фредерик Доббинс, честный американский гражданин, истратил семьдесят пять арогуро или по текущему курсу пять долларов и тридцать три с третью цента казенных денег на фотографии. Он купил восемь снимков короля Павла III различных размеров и в различных костюмах и позах. Столько же портретов изображали родителей его величества, а остальные четыре давали понятие о внешности британского, французского, итальянского и бельгийского представителей при колибрийском дворе. Если бы лейтенант Загос знал о том подробном изучении, которое мистер Доббинс посвятил этим кускам картона, он несомненно вернул бы по принадлежности обвинение в сумасшествии. Если бы колибриец спросил американского представителя, какую нелепую цель он этим преследует, Доббинс, после ученых замечаний о формациях носов вообще, ответил бы, что, принимаясь за новую работу, полезно прежде всего ознакомиться с теми людьми, с которыми при этом предстоит встречаться.
Закончив свою работу над фотографиями, Доббинс, как истый американец, взялся за телефон. Он позвонил ряду оригиналов упомянутых нами портретов. Эти лица, не будучи американцами, вначале удивились, почему он не зайдет с визитом или не напишет, но кончили тем, что сами поехали к нему в его официальную резиденцию.
Могло бы показаться, что он понял свое невежество в дипломатических обычаях и стремился загладить допущенную им неловкость, так как на следующее утро после этих переговоров он опять вызвал колибрийское министерство иностранных дел и спросил барона Раслова.
Секретарь барона ответил, что его превосходительство только что уехал. Он собирался уехать… А впрочем, оказывается, он еще здесь!
– Мой дорогой мистер Доббинс, – сама улыбка барона потекла по проводам, – я чрезвычайно рад слышать ваш голос. Вы, конечно, хотите узнать новости о вашем молодом бездельнике. К сожалению, это все еще немного преждевременно. Я все еще ничего не могу сообщить вам. Но я смею заверить вас…
– Да, да, – перебил его Доббинс. – Вы о мистере Копперсвейте? Должен заметить, что я действительно весьма… гм… беспокоюсь о нем. Было бы более чем неприятно, если бы что-нибудь серьезное случилось с американцем, который еще так недавно был связан с миссией. Это было бы чрезвычайно неприятно! Но я, собственно, хотел спросить вас о другом. Пока я не принят его величеством и не представил ему своих верительных грамот, мое положение является… гм… довольно щекотливым. Когда вы устроите мне аудиенцию?
Голос добрейшего барона выразил сожаление. Беда в том, что король находится на своей охотничьей даче в Квильфе. Конечно, немедленно после свадьбы… Но до тех пор – Квильф и уединение; уединение и Квильф! Ах, мы все когда-нибудь были влюблены! Мистер Доббинс понимает.
Мистер Доббинс понял.
– Другими словами, – сказал он, тщательно повесив трубку на место, – от вас не добьешься толку. Вы, кажется, уезжаете? Гм… Квильф!
Он заказал коляску. Судя по газетным известиям и по словам премьера, его величеству настоятельно необходимо было находиться в Квильфе. Мистер Доббинс настолько проникся этим, что велел везти себя с наибольшей быстротой, какую допускала дорога, в… Дворки.
Был ранний утренний час, и ехать было приятно. Доббинс был вполне доволен своим костюмом; его волосы имели как раз надлежащий оттенок, и кончики усов были превосходно закручены. С каждым ярдом подъема воздух становился все чище и живительнее. Солнце сияло, и отовсюду неслось пение разноцветных колибрийских птиц. Птичка колибри порхала среди придорожных диких цветов. Американец был в прекрасном настроении, и его настроение еще повысилось благодаря некоторым мелким дорожным происшествиям, лишь одно из которых было вполне неожиданным.
Оглянувшись на возвышенном месте, но сказав кучеру, чтобы он не замедлял шага, Доббинс осматривал расстилавшийся под ним ландшафт. Его взор одобрительно скользнул от сверкающего горизонта моря, через золотые маковки и белые минареты Влофа, на окружающую город долину и на вьющуюся дорогу, по которой он только что проезжал. На воде было мало движения, но он заметил длинное облако черного дыма там, где небесная синева встретилась с синевой Средиземного моря. В городе не чувствовалось особого возбуждения; с отдаленных церквей слабо долетал колокольный звон, и на башенках правительственного здания трепетали флаги. В пути Доббинс обогнал лишь несколько крестьянских повозок, но теперь, милях в пяти позади, он заметил медленно двигавшийся скромный экипаж ехавший в том же направлении. Секретарь барона был слишком откровенен: премьер, действительно, «собирался ехать». Доббинс был заранее уверен, что Раслов не станет сидеть дома при подписании королевского брачного договора.
Все это дал американцу брошенный из экипажа взгляд назад. Но когда через некоторое время он поглядел вперед, то увидел и вскоре подобрал исцарапанного, но снова бодрого Загоса, который после ночи, проведенной в полусознании у края дороги, и после неудачных попыток исправить жестоко пострадавший мотоцикл, направлялся в ближайшую деревню, чтобы раздобыть лошадь.
Во время дальнейшего пути лейтенант рассказал свою историю.
– Итак, – закончил он, – мне пришлось убить…
– Вы находите, – спросил Доббинс, – что мне нужно знать это?
– Пожалуй! Раз уж так случилось…
– Возможно. Я не знаю. Но для того, чтобы ничего не случилось с вами, лейтенант, я предлагаю, чтобы вы тоже не знали. Однако невредно будет немного замедлить шаг возле того места, где… где это случилось, и посмотреть… гм… посмотреть, обнаружены ли тела.
Тела не были обнаружены.
Доббинс быстро отвел взор. Он поднял глаза вверх. Вдоль дороги тянулись провода.
– Что это за проволока? – спросил он.
– Телефон, – ответил Загос.
Что-то упало на дно коляски у ног старшего из двух путешественников. Лейтенант вежливо поднял этот предмет, оказавшийся парой изолированных резиной щипцов, завернутых в кредитный билет колибрийского банка достоинством в десять хрузо.
– Это ваше? – спросил Загос.
– Нет, я думаю – ваше, – сказал Доббинс. – Пусть лучше ваше. Ведь я уже почти угадал, что вы собирались закрыть этой бумажкой глаза нашему кучеру, а затем перерезать телефонный провод, ведущий в Дворки!
Дело было сделано.
У ворот парка, конечно, оказался новый привратник, который беспрепятственно пропустил экипаж Доббинса, как только последний назвал ему свое официальное положение. Патруль гвардейцев освободил дорогу при подобном же заявлении несколько минут спустя, а когда коляска остановилась у главного портала замка, Доббинсу удалось, к собственному удивлению, достигнуть цели, третий раз применив тот же прием:
– Скажите его величеству, что американский представитель глубоко сожалеет о своем вторжении, но что меня направили сюда из Квильфа и я привез чрезвычайно важное телеграфное сообщение из Вашингтона, которое должно быть немедленно представлено королю.
Без маленькой задержки, конечно, не обошлось. Даже такое известие не может побудить к большой поспешности августейшую особу, особенно если августейшая особа так занята, как король Павел в эту минуту. Граф Башко, государственный канцлер Колибрии, находился уже в розовом саду, где он должен был представить брачный договор на подпись принцессе Ариадне. Оттуда он должен был вскоре вернуться к его величеству в нижнюю комнату северной башни, где бумагу должен был подписать король. Митрополит Афанасий ожидал вместе с ним в качестве одного из его свидетелей. Глава государства был весьма недоволен, услыхав о приезде Доббинса, и его обычная усмешка уступила место сердитой гримасе. Тем не менее необычайная просьба исходила от такого лица и была изложена в такой форме, что с ней нельзя было не считаться. Именно в виду ее исключительности ее нужно было удовлетворить.
– Ах, впустите уж его! – процедил король Павел. Доббинс вошел. Он вошел с Загосом. Он ждал
столько времени, что успел подъехать и барон Раслов, который узнал о прибытии американца и вошел теперь также, опоздав на одну секунду, чтобы помешать свиданию.
Но он был не последним. Не успела дверь закрыться за премьером, как на лестнице башни поднялась отчаянная возня и, таща за собой двух повисших на нем сторожей, в комнату ввалился Билли Копперсвейт.
Закончив свою работу над фотографиями, Доббинс, как истый американец, взялся за телефон. Он позвонил ряду оригиналов упомянутых нами портретов. Эти лица, не будучи американцами, вначале удивились, почему он не зайдет с визитом или не напишет, но кончили тем, что сами поехали к нему в его официальную резиденцию.
Могло бы показаться, что он понял свое невежество в дипломатических обычаях и стремился загладить допущенную им неловкость, так как на следующее утро после этих переговоров он опять вызвал колибрийское министерство иностранных дел и спросил барона Раслова.
Секретарь барона ответил, что его превосходительство только что уехал. Он собирался уехать… А впрочем, оказывается, он еще здесь!
– Мой дорогой мистер Доббинс, – сама улыбка барона потекла по проводам, – я чрезвычайно рад слышать ваш голос. Вы, конечно, хотите узнать новости о вашем молодом бездельнике. К сожалению, это все еще немного преждевременно. Я все еще ничего не могу сообщить вам. Но я смею заверить вас…
– Да, да, – перебил его Доббинс. – Вы о мистере Копперсвейте? Должен заметить, что я действительно весьма… гм… беспокоюсь о нем. Было бы более чем неприятно, если бы что-нибудь серьезное случилось с американцем, который еще так недавно был связан с миссией. Это было бы чрезвычайно неприятно! Но я, собственно, хотел спросить вас о другом. Пока я не принят его величеством и не представил ему своих верительных грамот, мое положение является… гм… довольно щекотливым. Когда вы устроите мне аудиенцию?
Голос добрейшего барона выразил сожаление. Беда в том, что король находится на своей охотничьей даче в Квильфе. Конечно, немедленно после свадьбы… Но до тех пор – Квильф и уединение; уединение и Квильф! Ах, мы все когда-нибудь были влюблены! Мистер Доббинс понимает.
Мистер Доббинс понял.
– Другими словами, – сказал он, тщательно повесив трубку на место, – от вас не добьешься толку. Вы, кажется, уезжаете? Гм… Квильф!
Он заказал коляску. Судя по газетным известиям и по словам премьера, его величеству настоятельно необходимо было находиться в Квильфе. Мистер Доббинс настолько проникся этим, что велел везти себя с наибольшей быстротой, какую допускала дорога, в… Дворки.
Был ранний утренний час, и ехать было приятно. Доббинс был вполне доволен своим костюмом; его волосы имели как раз надлежащий оттенок, и кончики усов были превосходно закручены. С каждым ярдом подъема воздух становился все чище и живительнее. Солнце сияло, и отовсюду неслось пение разноцветных колибрийских птиц. Птичка колибри порхала среди придорожных диких цветов. Американец был в прекрасном настроении, и его настроение еще повысилось благодаря некоторым мелким дорожным происшествиям, лишь одно из которых было вполне неожиданным.
Оглянувшись на возвышенном месте, но сказав кучеру, чтобы он не замедлял шага, Доббинс осматривал расстилавшийся под ним ландшафт. Его взор одобрительно скользнул от сверкающего горизонта моря, через золотые маковки и белые минареты Влофа, на окружающую город долину и на вьющуюся дорогу, по которой он только что проезжал. На воде было мало движения, но он заметил длинное облако черного дыма там, где небесная синева встретилась с синевой Средиземного моря. В городе не чувствовалось особого возбуждения; с отдаленных церквей слабо долетал колокольный звон, и на башенках правительственного здания трепетали флаги. В пути Доббинс обогнал лишь несколько крестьянских повозок, но теперь, милях в пяти позади, он заметил медленно двигавшийся скромный экипаж ехавший в том же направлении. Секретарь барона был слишком откровенен: премьер, действительно, «собирался ехать». Доббинс был заранее уверен, что Раслов не станет сидеть дома при подписании королевского брачного договора.
Все это дал американцу брошенный из экипажа взгляд назад. Но когда через некоторое время он поглядел вперед, то увидел и вскоре подобрал исцарапанного, но снова бодрого Загоса, который после ночи, проведенной в полусознании у края дороги, и после неудачных попыток исправить жестоко пострадавший мотоцикл, направлялся в ближайшую деревню, чтобы раздобыть лошадь.
Во время дальнейшего пути лейтенант рассказал свою историю.
– Итак, – закончил он, – мне пришлось убить…
– Вы находите, – спросил Доббинс, – что мне нужно знать это?
– Пожалуй! Раз уж так случилось…
– Возможно. Я не знаю. Но для того, чтобы ничего не случилось с вами, лейтенант, я предлагаю, чтобы вы тоже не знали. Однако невредно будет немного замедлить шаг возле того места, где… где это случилось, и посмотреть… гм… посмотреть, обнаружены ли тела.
Тела не были обнаружены.
Доббинс быстро отвел взор. Он поднял глаза вверх. Вдоль дороги тянулись провода.
– Что это за проволока? – спросил он.
– Телефон, – ответил Загос.
Что-то упало на дно коляски у ног старшего из двух путешественников. Лейтенант вежливо поднял этот предмет, оказавшийся парой изолированных резиной щипцов, завернутых в кредитный билет колибрийского банка достоинством в десять хрузо.
– Это ваше? – спросил Загос.
– Нет, я думаю – ваше, – сказал Доббинс. – Пусть лучше ваше. Ведь я уже почти угадал, что вы собирались закрыть этой бумажкой глаза нашему кучеру, а затем перерезать телефонный провод, ведущий в Дворки!
Дело было сделано.
У ворот парка, конечно, оказался новый привратник, который беспрепятственно пропустил экипаж Доббинса, как только последний назвал ему свое официальное положение. Патруль гвардейцев освободил дорогу при подобном же заявлении несколько минут спустя, а когда коляска остановилась у главного портала замка, Доббинсу удалось, к собственному удивлению, достигнуть цели, третий раз применив тот же прием:
– Скажите его величеству, что американский представитель глубоко сожалеет о своем вторжении, но что меня направили сюда из Квильфа и я привез чрезвычайно важное телеграфное сообщение из Вашингтона, которое должно быть немедленно представлено королю.
Без маленькой задержки, конечно, не обошлось. Даже такое известие не может побудить к большой поспешности августейшую особу, особенно если августейшая особа так занята, как король Павел в эту минуту. Граф Башко, государственный канцлер Колибрии, находился уже в розовом саду, где он должен был представить брачный договор на подпись принцессе Ариадне. Оттуда он должен был вскоре вернуться к его величеству в нижнюю комнату северной башни, где бумагу должен был подписать король. Митрополит Афанасий ожидал вместе с ним в качестве одного из его свидетелей. Глава государства был весьма недоволен, услыхав о приезде Доббинса, и его обычная усмешка уступила место сердитой гримасе. Тем не менее необычайная просьба исходила от такого лица и была изложена в такой форме, что с ней нельзя было не считаться. Именно в виду ее исключительности ее нужно было удовлетворить.
– Ах, впустите уж его! – процедил король Павел. Доббинс вошел. Он вошел с Загосом. Он ждал
столько времени, что успел подъехать и барон Раслов, который узнал о прибытии американца и вошел теперь также, опоздав на одну секунду, чтобы помешать свиданию.
Но он был не последним. Не успела дверь закрыться за премьером, как на лестнице башни поднялась отчаянная возня и, таща за собой двух повисших на нем сторожей, в комнату ввалился Билли Копперсвейт.
Глава XXV. Миссис Миклош
Мягкий предвечерний свет падал на посыпанные гравием дорожки и яркие цветы чинного розового сада и проникал в сводчатую комнату, обставленную старинной мебелью черного дуба и увешанную по стенам средневековым оружием. В восточном углу теплилась лампада перед потемневшей от времени иконой святой Ариадны, и единственным современным предметом здесь был американской конструкции телефон на столике у двери. Солнце играло на синем гвардейском мундире толстоносого нахмуренного короля, стоявшего под огромными портретами герцога и герцогини Водена, освещало аскетическую голову длинноволосого и длиннобородого митрополита в золотом с пурпуром облачении и освещало также одетого во фрак премьера, мешки под его хитрыми глазами и характерную улыбку, все еще игравшую под его щетинистыми усами. Солнечные лучи падали также на испачканную форменную одежду и сжатые кулаки уже не элегантного лейтенанта Загоса и на взлохмаченного Билли, борющегося со сторожами. Все лица, за исключением лица Доббинса, повернулись в ту сторону, где происходила борьба. В ту же минуту совершенно невозмутимый Доббинс дотронулся какой-то бумагой до правой руки короля Павла.
– Принцесса! – орал Билли. – В саду принцесса!
– Ваше величество, – сказал Доббинс на своем беглом французском языке, – вот мои верительные грамоты и полномочия, как представителя Соединенных Штатов Америки при дворе вашего величества.
– Принцесса! – орал Билли. – В саду принцесса!
– Ваше величество, – сказал Доббинс на своем беглом французском языке, – вот мои верительные грамоты и полномочия, как представителя Соединенных Штатов Америки при дворе вашего величества.