По мере перевода моего ответа приводимого здесь лишь в виде сжатого конспекта, но записанного мною потом по горячим следам, Князь Ито все время делал знаки головою и какими-то гортанными, совершенно непередаваемыми звуками, видимо, выражал свое удовольствие. Когда же я кончил, он сказал мне, смотря упорно в мои глаза, буквально следующее:
   "Я уже старый человек и привык много думать раньше, чем выражать мои мысли. Я надеюсь, что мы будем обо многом говорить с Вами, а пока скажу Вам только еще раз, что я счастлив встретиться с Вами потому, что мне кажется, что Вы выражаете свои мысли очень открыто и по Вашему убеждению, у меня тоже нет никакой причины не быть с Вами искренним, и я уверен заранее, что Вы не услышите от меня ничего, что могло бы быть неприятно Вашему Государю или не полезно для Вашей великой страны, которой я желаю самого счастливого будущего и уверен, что она никогда более не встретить Японии против себя".
   Присутствовавший при начале нашей встречи консул Каваками говорил мне уже несколько дней спустя, когда Князя Ито не было более в живых, что он сказал присутствовавшим при нашем первом и последнем разговоре, прося их не переводить его слов, что он испытывает такую радость от первого впечатления, что у него совсем легко на душе и ему хотелось бы, чтобы и я испытывал такое же чувство.
   С внешней стороны Князь Ито произвел на меня глубокое впечатление: маленького роста с несколько чрезмерно большою головою, он имел уже усталый вид, но глаза его светились ярким светом и точно пронизывали собеседника, а некрасивое, несколько калмыцкого типа лицо было ласково и приветливо и невольно располагало к себе.
   Окончивши обмен приветствиями, я просил разрешения Князя Ито представить ему сначала только трех начальствующих лиц по управлению железною дорогою и моих немногих спутников, потом разрешить представить ему почетный {390} караул от войск, охраняющих железную дорогу, как постоянный обычай, соблюдаемый всегда в России - оказывать воинские почести особенно чествуемым лицам, а затем представить ему, по группам, все учреждения, находящаяся в ведении Общества Китайской Восточной дороги и, под конец уже, передать его в руки японского консула, который представит ему всю многочисленную японскую колонию, после чего я буду ждать его у своего вагона с просьбою зайти ко мне для получения его согласия на предположенное распределение по времени или для выслушания его желаний, которые, разумеется, тотчас же будут приняты мною.
   На все мои предложения он ответил полным согласием и просил перевести, что он приехал ко мне и только для свидания со мною и отдает себя в мое полное распоряжение.
   Мы вышли из вагона. Тут же я представил ему Ген. Хорвата, которого он горячо благодарил за прекрасное передвижение по железной дороге и за все предоставленные ему удобства. Потом я представил Генералов Пыхачева и Чичагова и просил занять место для принятия почетного караула, отводя ему первое место, несмотря на то, что он все настаивал на том, чтобы я его занял, и мы кончили тем, что сели рядом.
   Быстро прошла знаменитая по своей выправке и подбору людей 19-ая рота Заамурского Округа пограничной стражи, и потянулась затем довольно продолжительная и утомительная церемония представления отдельных групп и учреждений.
   Начальствующие лица называли поименно представляющихся, каждому Князь Ито подавал руку; последними стояли православные священники, непременно желавшие участвовать в приеме.
   Когда кончилось на них представление, Князю Ито надлежало перейти к японской колонии, стоявшей совершенно отдельно с небольшим перерывом от русских группировок.
   Прежде, чем отойти в сторону, я обратился к Князю со словами: "Позвольте мне передать Вас в руки Вашего консула, который представит Вам Вашу национальную колонию в Харбине, самую многочисленную после русских и китайских подданных. Вы вступаете, таким образом, на Вашу территорию, и мы уступаем Вам все наши права". С тою же кроткою улыбкою Князь Ито горячо и крепко пожал мне руку.
   Я собирался было отойти в сторону, чтобы дать ему более свободное место пройти к своим соотечественникам, как в {391} эту самую минуту, около меня, раздалось несколько - три или четыре - глухих ударов, как бы хлопушки, и Князь Ито стал падать прямо на меня. Я не успел поддержать его вполне, и он упал бы на пол, если бы не подбежал следовавший за мною то пятам мой курьер Карасев, который поддержал его вместе со мною. Раздалось еще нисколько выстрелов, толпа ринулась в сторону стрелявшего, адъютант Генерала Пыхачева, Ротмистр Титков, сбил его с ног и сдал чинам жандармского полицейского надзора дороги.
   Многие побежали через рельсы дороги, прочь от места катастрофы, и в числе их, я видел как бежали, оба китайские Генерал-Губернаторы, подобравшие длинную свою одежду.
   Мы подняли на руки Князя Ито, я взял его под плечи, Карасев за ноги, подошло еще несколько человек, бережно поддержавших кто со мною за плечи, кто за средину тела, и мы понесли его к его вагону, из которого, менее чем за час перед тем, он вышел веселый и улыбающийся.
   Когда мы вынесли его в салон и положили на диван, я подложил под его голову кожаную подушку и потребовал доктора. Князь лежал без всякого движения и медленно, едва, заметно, дышал. Казалось, что он уже умер, хотя дыхание было еще слегка заметно.
   С другого конца вагона внесли туда же раненого в ногу одного из его спутников - Танаку и мне сказали, что ранен тяжело в ногу и консул Каваками и еще один японский чиновник из свиты Князя Ито.
   Вошел доктор, осмотрел раны и сказал, что по первому впечатлению положение безнадежно, так как две раны нанесены в полость сердца и пульса почти не слышно. Кто-то из прибывших с Князем Ито обратился ко мне с просьбою, оставить раненого среди его спутников, которые уже пригласили японского врача. Я вышел из вагона, послал справиться о положении консула, отвезенного в железнодорожную больницу у самого вокзала, и стал, вместе с начальством дороги и моими спутниками, ждать прибытия японского врача и его решения.
   Бесконечно долго тянулось время, хотя прошло не более всего 15-20 минут, говорить ни с кем не хотелось, каждый думал свою думу. Пришли мне доложить, что преступник арестован и содержится под усиленным караулом в помещении жандармского надзора на самом вокзале, что допрос его следователем и прокурором окружного суда уже начат, и {392} он назвал свое имя, заявивши, что он кореец, убил Князя Ито совершенно сознательно, потому что, по его распоряжению, как бывшего Генерал-Губерногора Кореи, неправильно были осуждены и казнены члены его семьи.
   Вскоре из вагона вышел кто-то из японских спутников и сказал, что Князь скончался. Я вошел в вагон, других никого просили не входить. Тело Князя было положено на раздвинутый обеденный стол. Под головою лежала положенная мною кожаная подушка. Тело лежало одетое в темно-коричневый шелковый халат. Выражение лица было совершенно спокойное и не носило следов страдания. Нисколько человек японцев стояло молча в углу салона в согнутом положении и при моем входе как-то еще ниже склонились.
   Поклонившись праху, я вышел из вагона и пошел к себе в вагон, прося зайти туда прокурора окружного суда, как только он освободится. Не успел я дойти до конца платформы, где стоял мой вагон, как меня догнал, не помню хорошенько кто именно, кажется Е. Д. Львов, и сказал, что раненый старший спутник Князя Ито - Танака просит меня войти в нему, так как у него есть ко мне большая просьба.
   Я нашел его в одном из отделений того вагона, в котором лежало тело Князя Ито. Нога его была перевязана, и рана найдена доктором серьезною, но не угрожающей жизни, хотя и требующей продолжительного лечения. О самом происшествии он не сказал мне ни слова, но обратился ко мне с вопросом: когда может быть увезено тело Князя, так как ему кажется, что наилучшим решением было бы немедленно отправить его в пределы японского участка жел. дороги, где правильнее ждать распоряжений о возвращении его домой. Не наводя никаких справок, я ответил ему, что тело может быть увезено, когда им угодно, потому что мы не имеем никакого права задерживать его при ясности всего, что произошло, и сознании преступника, а для приготовления поезда требуется очень немного времени.
   Ген. Хорват, находившийся тут же, поддержал мои слова и предложил назначить экстренный поезд через час. Прокурор окружного суда и судебный следователь также не встретили никаких возражений и просили только сообщить подробности осмотра тела японским и нашим врачом, которые были между собою совершенно согласны. Я съездил в магазин Чурина, выбрал лучший, который оказался там, металлический венок с фарфоровыми цветами весьма неважного {393} вкуса и достоинства и ровно в половине 12-го утра, в сопровождении того же Генерала Афанасьева, который привез покойного Князя Ито, тело его покинуло Харбин.
   Не успел скрыться экстренный поезд из вида, как Генерал Хорват пришел ко мне и заявил, что три корреспондента японских газет, приехавшие вместе с Князем Ито, не выехали из Харбина и настойчиво не только просят, но даже требуют свидания со мною, так как они должны немедленно послать депеши обо всем случившемся в Токио.
   Из окна вагона я видел их у самого вагона чуть ли не насильно стремящихся войти ко мне, но их не пускала стража.
   Я надел пальто, вышел из вагона, направляясь в больницу справиться о состоянии ран консула Каваками и подошел к ним, чтобы сказать (они плохо говорили по-русски и лучше по-французски), что я приму их тотчас по возвращении из больницы после посещения их консула, и когда они в весьма неприличной и даже резкой форме заявили мне, что печать не может ждать, пока я решусь их принять, я ответил им, также повысивши голос, что они здесь не хозяева, что я и без того оказываю им исключительное внимание, обещая принять их тотчас после посещения их консула, и прошу их, во всяком случае, изменить их тон разговора со мною.
   У ворот железнодорожной больницы меня встретила жена консула, принесла мне на плохом английском языке благодарность и за мое желание навестить ее мужа и за тот прекрасный уход, которым он окружен с больнице, и мы вместе с ней вошли в палату, где, лежал Каваками.
   Не удаляя жены, он сказал мне, что единственное, что составляет предмет его величайшего горя, это то, что он не убит вместе с Князем Ито, потому что это страшное для Японии несчастье случилось исключительно по его вине. И тут же он повторил с буквальною точностью все, что я знал еще накануне от Генерала Хорвата, относительно его настояний об организации приема и происшедшей об этом переписке.
   Он передал мне еще ряд второстепенных подробностей, устанавливающих с полной несомненностью, отсутствие самой отдаленной ответственности железнодорожной администрации в этом прискорбном происшествии и прибавил, что еще сегодня, если только врачи ему позволят, он составить в этом смысле донесение своему правительству и передаст копию Генералу Хорвату.
   Я передал ему тут же, какое нападение повели на меня {394} представители японской печати, насколько они были непозволительно невежливы и даже трубы и предупредил его, что, если они сохранят тот же тон и при предстоящей нашей беседе с ними, то я попрошу их удалиться из моего вагона.
   Каваками, без всякого моего заявления, выразил намерение пригласить их к себе, как только врачи разрешат ему принять их, и повторить им все, что говорил мне, и даже покажет им свое донесение Министерству Иностранных Дел.
   Успокоивши его, как я только мог это сделать, я вернулся на вокзал и нашел у вагона тех же корреспондентов, которых окружала толпа японцев, и их, не без труда, оттесняла от моего вагона, железнодорожная полиция. Следом за мною эти назойливые господа вошли в мой вагон. Я предложил им выждать, пока я напишу три телеграммы в Петербург: Министру Иностранных Дел для передачи по месту его нахождения, так как, я не знал, где находится в настоящую минуту Государь, которого он сопровождал в Его поездке в Италию, Председателю Совета Министров Столыпину и моей жене. И тут не обошлось без столкновения, так как газетные корреспонденты продолжали настаивать на том, чтобы я немедленно выслушал их вопросы и дал на них им разъяснения, а не заставлять их еще ждать, пока я не окончу мои занятия.
   Мне не оставалось ничего иного, как сказать им, что от них зависит либо обождать, либо придти ко мне в другой час по моему назначению. Они подчинились, дали мне возможность набросать срочные телеграммы, добавить к ним еще депешу нашему послу в Японии и начать беседу с этими назойливыми представителями печати.
   Не стоит приводить всех разговоров с ними. Они начались с прямого обвинения русской власти в полном бездействии, которым только и можно объяснить происшедшее несчастие.
   Один из корреспондентов дошел даже до того, что высказал, что Япония сумела бы оградить мою безопасность, если бы вместо Ито, оказавшего мне великую честь прибытием своим для свидания со мною, я сам, как более молодой, чем он предпочел бы посетить Японию, а вот теперь высший сановник Японии, искавший встречи с русским Министром, убит только потому, что отвечающая за порядок на железной дороге русская власть не сумела или даже не захотела oбepечь его.
   {395} Опасаясь, что разговоры в этом тоне, могут дойти до очень неприятных размеров, я резко оборвал его, предложивши ему прекратить подобные недопустимые обвинения, которых я не намерен выслушивать, потому что они оскорбительны для русской власти и основаны только на том, что представители печати, ничего не зная, дают место вполне понятному чувству испытываемого ими горя и ищут виновника там, где они его не найдут, не потрудились даже обратиться к своему консулу, который вероятно не меньший японский патриот, нежели они, но разница с ним только одна - та, что он честный человек и не постеснился подтвердить мне то, что он сегодня же пишет своему правительству, излагая ему, что русская железнодорожная власть неповинна во всем случившемся, потому что он, консул, принял на себя всю ответственность за прием Князя Ито и даже письменно просил передать ему лично всю власть за организацию приема.
   То же самое он только что подтвердил мне лично и обещал даже передать копию своего донесения своему начальству, ставя открыто на карту всю свою службу и не подражая гг. представителям печати, которые, не рискуя ничем, оскорбляют русскую власть, сами не располагая никакими сведениями о действительной обстановке, при которой пал жертвою преступления их заслуженный государственный деятель.
   Присутствовавшие при нашем разговоре два других представителя печати сказали их собрату что-то кратко по-японски, - он смолк, и они, уже в совершенно вежливой форме обратились ко мне с просьбою рассказать им как был организован прием японской колонии и почему не были приняты необходимые меры предосторожности.
   Я передал им все, что изложено выше, и закончил тем, что я понимаю их волнение и советую им послать пока предварительное донесение в Toкиo, с изложением моей версии, но сказать в этом донесении, что они проверят мои объяснения через консула Каваками, которого увидят как только разрешат им это пользующие eго врачи.
   Между ними началась длинная перебранка по-японски, а они некоторое время спустя покинули меня, заявивши, что решили поступить именно так, как я им советую, и один из них извинился даже за допущенные резкости, прося меня понять, под влиянием какого волнения были они высказаны.
   Не успели выйти от меня эти корреспонденты, как ко мне пришел Товарищ прокурора, присутствовавший при допросе {396} преступника, и передал, что последний, на вопрос следователя и прокурора, когда и откуда он прибыл в Харбин, - ответил, что он прибыл из Владивостока, накануне преступления, на вопрос где он провел ночь и как попал на вокзал к моменту прибытия Князя Ито, - пояснил, что ночь он провел на вокзале же, в зале третьего класса, и вошел совершенно свободно на перрон, смешавшись с толпою японцев, входивших через особую дверь без всякой проверки документов, причем никто даже не спросил его кто он такой.
   Выслушавши такое заявление, я сказал товарищу прокурора, что прошу его предложить прокурору, не найдет ли он полезным для дела спросить меня и моего Директора Канцелярии Е. Д. Львова, в качестве свидетелей, так как самый акт проведенной преступником ночи на вокзале был бы неблагоприятен для нашей железной дороги, если бы он был верен, а между тем, мы оба можем показать под присягою то, что было нами замечено накануне, а именно, что в зале третьего класса не было ни одной души ночью, и следовательно все показание преступника падает, как вероятно неверно и заявление его о том, что он прибыл накануне из Владивостока.
   Ушли японцы, ушел и товарищ прокурора, и я стал ждать ответа на сделанное мною предложение.
   Всего несколько минут спустя тот же товарищ прокурора вернулся ко мне и передал мне просьбу прокурора дать мое показание, так как оно не только очень важно для ответственности железной дороги, но имеет и существенное значение для следствия. Он прибавил, что допрос Е. Д. Львова будет зависеть от моего показания и от ответа на него преступника.
   Я тотчас же пошел на вокзал в помещение Жандармского Управления дороги, где происходил допрос преступника. Последний стоял в углу комнаты, по обеим сторонам его стояли часовые от полицейского надзора города Харбина. Прокурор обратился к нему с заявлением о том, что по поводу его заявления, что он провел ночь на вокзале, имеется свидетель, который желает дать показание, что это заявление неверно.
   Преступник отнесся к этому вопросу, переведенному на японский язык, совершенно безучастно. Лично на меня он произвел очень хорошее впечатление: молодой, даже красивый, стройный, хорошего роста, совершенно непохожий на японца, с почти белым лицом и настолько отличавшийся от {397} обще-японского типа, что один внимательный наружный осмотр его при пропуске, если бы он был произведен, приставленными к пропуску консулом людьми, не мог бы не остановить на нем своего внимания. Меня просили, дать мое показание медленно, дабы оно могло быть, фраза за фразою, переведено на корейский язык.
   Я так и сделал, рассказавши все то, что уже выше мною описано. Когда я закончил, следователь опросил преступника, что может он сказать по поводу выслушанного показания и понял ли он его.
   Он ответил совершенно спокойным голосом: "я все понял и ничего не могу возразить. Я не знаю свидетеля и нигде его никогда не видел, но могу только сказать, что он показал одну правду. Я не провел последнюю ночь на вокзале и приехал в Харбин не вчера, а когда именно и откуда - я не скажу, как не скажу и того, где я провел мое время в Харбине, ожидая приезда Ито. Мне никто не помогал, я один решился убить его, и один я должен ответить за то, что я сделал.
   На этом кончился мой допрос и я просил прокурора разрешить мне не делать тайны из ответа преступника и моего показания, если бы меня стали спрашивать корреспонденты японских газет, проявляющие столько нервной раздражительности
   Остаток дня 13-го октября и весь следующий день прошли сравнительно спокойно. Никто из газетных представителей не посетил меня, и я стал постепенно возвращаться к ожидавшим моего рассмотрения делам и успел даже посетить вместе с Ген. Хорватом Генерал-Губернатора Ли, который избегал говорить о каких бы то ни было деловых вопросах, опасаясь сказать что-нибудь лишнее, и только одна фраза, произнесенная как бы невзначай, указывала на то, что и до него дошел шум, поднятый корреспондентами японских газет, а может быть, эти господа, прекрасно осведомленные о его настроении в отношении Китайской Восточной железной дороги и всему русскому, успели посетить его с целью получить от него что-либо полезное для их кампании против дороги и меня.
   Он оказал мне, выражая сочувствие тому, что я не пострадал в "этом печальном событии, второе легко могло быть направлено против меня, и как хорошо, что нельзя ни в чем обвинить дорогу, так как всем прекрасно известно, что японский консул именно просил ее предоставить ему полную власть в организации приема Князя Ито". Я воспользовался этим проявлением любезности, чтобы сказать ему, в надежде что он передаст мои слова японцам, - "да, это совершенно верно, но это {398} не мешает корреспондентам японских газет быть чрезвычайно грубыми по отношению ко мне и открыто обвинять Генерала Хорвата в том, что во всем случившемся мы виновны, а что Князь Ито убит корейцем на территории железной дороги по нашей небрежности или чуть ли даже не по нашему умыслу".
   Я прибавил, что они скоро убедятся насколько они вели себя неприлично, и что такое их отношение не оправдывается вовсе испытанным ими потрясением. Я имею много оснований думать, что мои слова были переданы корреспондентам, потому что и Ген. Хорват говорил потом, что около Ли сосредотачивались всегда пересуды неблагоприятные для железной дороги.
   За эти два дня я все поджидал ответа на мои телеграммы как из Петербурга от жены и от Столыпина, так в особенности из Токио от нашего посла.
   Депеши от жены и от Столыпина пришли только поздно вечером 14-го числа, и я успел еще послать им успокоительные известия в тот же день, но из Токио не было решительно ничего, и я не знал вообще как отнеслось общественное мнение Японии к печальному событию 13-го октября и недоумевал почему и посол не откликнулся на мою телеграмму, несмотря на то, что в ней содержалась просьба известить меня о том как восприняло это событие правительство.
   Только на следующий день, перед самым моим выездом из Харбина, для встречи с Приамурским Генерал-Губернатором Унтербергером, на станции Пограничной, для совместной поездки далее в Хабаровск, я получил первые отголоски на мою телеграмму в Токио.
   Посол извещал меня шифром, что он получил мою депешу с большим опозданием, очевидно вследствие того, что она была задержана на японском телеграфе, что первые известия об убийстве Князя Ито не сопровождались никакими комментариями, и тон газет был особенно сдержан, хотя в нем можно было подсмотреть скорее недоумение, как могло произойти такое несчастие на территории государства, располагающего всею полнотою власти в полосе отчуждения дороги, и очевидно, что к Китаю не может быть предъявлено никаких обвинений.
   Ясно было поэтому, что на нас тяготеет такое обвинение, и оно не высказывается открыто только в ожидании более подробных сведений. Посол прибавлял, что "сегодня тон газет совершенно иной, очевидно, что правительство получило какие-то сообщения из Харбина, нас не только ни в чем более не обвиняют, но лично мне посвящено много {399} "прочувствованных слов и самое сердечное выражение благодарности за трогательное внимание, оказанное Князю Иго в минуту покушения, и за то, как внимательно отнеслась к нему дорога с первой минуты прибытия его на ее территорию".
   Посол прибавлял еще, что все скрытое раздражение первой минуты сменилось самым искренним сожалением о случившемся и выражением надежды на то, что это печальное событие послужит только к сближению двух стран, уже и теперь не оставляющему желать лучшего.
   В этот день перед моим временным отъездом из Харбина я почти не был на вокзале и провел много часов в управлении жел. дороги и в заседании городского совета.
   Когда я приехал, чтобы приготовиться к отъезду, мне сказал Е. Д. Львов, что корреспонденты японских газет много раз приезжали на вокзал, чтобы видеться со мною, и просили непременно принять их перед моим выездом в Хабаровск и вероятно находятся на вокзале, не желая пропустить меня.
   Не успел он мне передать этого, как они явились снова втроем и прямо вошли в мой вагон. Внешний вид их был неузнаваемым. Недавнее высокомерие сменилось низкопоклонством, и они, не выбирая выражения, просили меня простить им их "непозволительное" поведение, о котором они глубоко сожалеют и сами, потому что знают как несправедливы были их попытки обвинить русскую администрацию в небрежности к своему гостю. Они заявили мне, что видели консула Каваками, который дал им все разъяснения, переданные ими уже в их газеты, и с полным благородством взял на себя всю вину, которой на самом деле и не было, так как подобное несчастье могло произойти при каких угодно условиях.
   На этом весь инцидент был исчерпан, тем более, что Харбинские газеты опубликовали уже в вечернем их выпуске тождественное их заявление.
   Генерал Унтербергер встретил меня на Пограничной в состоянии, близком к панике. После принятия почетного караула, как только мы остались вдвоем в моем вагоне, он сказал мне, что не сомневался ни на минуту, что случившееся событие только ускорить развязку, и не пройдет и нескольких дней, как мы узнаем о нападении Японии на нас.
   Говорить о том, каких усилий стоило мне, чтобы привести его в более спокойное настроение, - просто не стоит, и я думаю, что при всем кажущемся успокоении, он продолжал {400} в душе не верить и все твердил об одном: "Вы должны убедиться сами в нашей беззащитности и доложить о ней Государю". Зачем он настаивал о моем прибытии в Хабаровск, к чему показывал он мне свою Амурскую Флотилию, пригодную разве только для борьбы с Китаем, но не имеющую ни малейшего значения в отношении отражения нападения Японии, зачем потребовал он, чтобы я совершил вместе с ним переход на Аскольде из Владивостока в Новокиевское селение, как избранное им новое место укрепления нашего побережья, - остается мне совершенно непонятным до сих пор. Пользы от этих экскурсий я никакой не извлек, время потерял, и отнял не мало дней от пребывания в Харбине, заставляя потом и себя и всех отнимать ночные часы для работы.