Коковин Евгений Степанович. Детство в Соломбале

   – Бедный цветочек… Покажи им, Юрочка, как чу­жое хватать!
   Гришка в тот день больше не выходил на улицу. А вечером мы увидели на набережной Соломбалки Саш­ку Осокина. Мы догадались: он поджидал Юрку Орли­кова. Молодец! Он не боится.
   Ага! Вон Юрка вышел из дому. Он, наверное, отпра­вился в город, в Летний сад. Ничего не подозревая, Орликов уверенной походкой вышел на набережную Соломбалки.
   – Постой-ка! – крикнул Сашка.
   Юрка остановился, прищурил глаза, сделав вид, что не понимает, зачем он понадобился Осокину.
   – А ну, пойдем под мостик, поговорим! – зло ска­зал Сашка.
   – Что вам нужно?
   Раньше Юрка все же иногда выходил на улицу и играл с Сашкой и другими ребятами своего возраста. Тогда он не был таким вежливым и не называл на «вы» мальчишек. Теперь он заканчивал гимназию и с презре­нием поглядывал на своих ровесников с нашей улицы.
   «Вам!» Сашка Осокин так же зло улыбнулся.
   – Нужно. Пойдем, поговорим!
   Было видно, что Юрка струхнул. Он побледнел, отвел глаза в сторону и молчал.
   – Пойдешь?
   – Зачем? Я ничего не сделал…
   – Ничего? – Сашка взял гимназиста за грудь и притянул к себе. – А за что Гришке нос расквасил? С ма­ленькими воюешь, а под мостик идти боишься! Смот­ри, теперь то время прошло, царское. Не забывайся!
   Сашка рванул Орликова на себя и с силой оттолк­нул:
   – Еще раз заденешь ребят – душу из тебя вытряхну!
   Но «то время» еще не прошло. Хотя царя уже не бы­ло, в Соломбале и на нашей улице, по крайней мере, ничто не изменилось.
   Юрка Орликов вскоре окончил гимназию и уехал из Архангельска.
   В тот день, когда мы познакомились с Костей Чижо­вым, нам удалось незаметно пробраться в погреб.
   – Это наша каюта, – сказал я Косте.
   – А где же иллюминатор? – спросил новый член экипажа. – Нужно прорезать.
   В самом деле, почему мы не додумались до этого раньше! И в тот же вечер в двери погреба было выре­зано небольшое круглое окно – «иллюминатор».
   Костя Чижов оказался выдумщиком и смелым парнем. Он открыл нам много такого, о чем мы раньше да­же и не подозревали.
   Однажды в воскресенье Костя появился на улице не босой, как обычно, а в веревочных туфлях. Отец послал его в город с очень важным поручением. Костя позвал с собой нас. Он обещал показать памятник Петру Первому.
   – Он ведь нашу Соломбалу Соломбалой назвал, рассказывал Костя, шагая впереди ребят. – Тут у Петра верфь была…
   Нам, конечно, было известно, откуда пошло название «Соломбала». В торжественный день спуска на воду первого корабля Петр устроил бал. Здесь не было пар­кетных залов. Под ногами у танцующих лежала солома. От двух слов – «солома» и «бал» – пошло название острову, на котором мы жили.
   – Это все вранье, – важно сказал Костя. – А я вот знаю. Слушайте! Когда спускался первый корабль, был сильный-пресильный шторм. Всем штормам шторм. И вот в тот день на Двине перевернуло ботик, а на этом ботике самый любимый помощник Петра плыл. Ну, по­мощник и утонул. А в тот день бал созывали по какому-то случаю. Все веселятся, а Петр скучный такой «Что ты, – спрашивают, – государь, не весел?» А он отвечает: «Солон мне этот бал». Вот и вышло «Солон-бал». А потом уж Соломбалой стал остров зваться^[7]. Вот как было дело!
   Мы согласились: это тоже было похоже на правду.
   Мы шли толпой по деревянным тротуарам и расска­зывали всевозможные истории и случаи. Кто хотел, что­бы его послушали, забегал вперед и, перебивая другого рассказчика, восклицал:
   – Ну, это что!.. А вот…
   Мы вспомнили Ивана Лобанова – архангельского богатыря, который, рассердившись на рабочих копра, забросил в болото сорокапудовую «бабу» для забивки свай. В другой раз Лобанов удержал у пристани паро­ход, машина которого работала на «полный вперед».
   Рассказам, воспоминаниям не было конца.
   Нагретые солнцем доски тротуара обжигали босые ноги. Когда ногам становилось невыносимо горячо, я шел по траве, около тротуара.
   Соломбала – морская бедная слобода, часть Архангельска. Живут тут моряки, судоремонтники и лесопнльщики. Соломбалу отделяет от центра Архангельска ру­кав Северной Двины – Кузнечиха.
   Через Кузнечиху перекинут длинный деревянный мост. Идти по мосту очень интересно. Оглянешься – сзади родная Соломбала: огромное белое здание флот­ского полуэкипажа, собор, лесопильный завод Макаро­ва, у набережной – мачты и пароходные трубы.
   Под мост непрестанно проскакивают лодки. У мо­стовых свай толкается маленький пароходик с баржей на буксире. И трудно понять, то ли он не может спра­виться с непомерно трудным делом – провести баржу под мост, то ли капитан пароходика кого-нибудь поджи­дает и не хочет пришвартовываться^[8].
   С моста видно широкую Северную Двину, чуть затя­нутую дымом. А впереди, на высоком берегу – Архангельск выглядывает из зелени бульвара причудливыми башенками, железными крышами, церковными купо­лами.
   По городу мы идем пешком и с любопытством раз­глядываем красивые дома Немецкой слободы. Здесь живут самые богатые люди Архангельска – владельцы лесопильных заводов, пароходов, магазинов.
   По Троицкому проспекту, громыхая и позвякивая проходит трамвай, но он не для нас. Если вывернуть все наши карманы, из них не выпадет ни одной копейки.
   Нам остается лишь любоваться вагоном и строить предположения, кто сильнее: трамвай или речной пасса­жирский пароход – «макарка».
   Речные пароходы принадлежали архангельскому коммерсанту Макарову.
   Хотя трамвай нам очень нравился, но мы были соломбальцами, водниками, и потому без особого спора согласились, что пароход, конечно, пересилит.
   Костя велел нам подождать, а сам зашел во двор небольшого домика. Через несколько минут он выбежал. Поручение отца было выполнено. Теперь можно отпра­виться смотреть памятник Петру Первому.
   Памятник стоял на берегу Северной Двины. В тре­уголке и мундире, с подзорной трубой в руке, Петр словно сошел с корабля на новую землю. Широкая лен­та и звезда украшали его грудь. Одна перчатка с боль­шим раструбом была заткнута за пояс.
   Мы несколько раз обошли вокруг памятника.
   – Он сам корабли строил! – сказал Гриша.
   – Как «сам»?
   – Очень просто: брал топор и работал. Я видел на картинке.
   – Врешь, Гришка! Он царь был… Мастеровых, что ли, не хватало?
   – Такой уж царь, – ответил Гриша. – Он показы­вал, как делать.
   – Просто руки хотел поразмять, – сказал Костя. – Надоест ведь все приказывать да приказывать…

ГЛАВА ПЯТАЯ


ВЕСНА

   Я помнил слова отца: «Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!» А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел. «Матрос – он матрос и есть, – добав­лял дед. – Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть».
   Хорошая жизнь была у Орликовых! Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сли­вочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди. Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей.
   Юрка Орликов носил всегда новые башмаки. У него был велосипед. Он часто ходил в кинематограф «Марс» и в цирк Павловых. Он гнал нас со двора и кричал: «А ну, босоногая команда, брысь! Это наш дом! И двор тоже наш. Убирайтесь!»
   И мы ничего не могли Юрке ответить. Двор был действительно Орликовых. Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома. Сам Орли­ков уже несколько раз грозился это сделать.
   Мы уходили, хотя нам было очень обидно.
   Прошло лето, наступила осень. Первыми заморозка­ми ударила зима. Начались игры в штурм снежных кре­постей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках.
   …Зимой в Архангельске смеркается рано. Вернувшись из училища, ребята собрались в погре­бе. На улице кружила метель и играть не хотелось. Я принес дедушкин фонарь «летучая мышь». На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени. Полумрак придавал нашему убежи­щу таинственность.
   – Когда я вырасту, то буду зарабатывать много де­нег, – тихо сказал Гриша Осокин. – Вот тогда зажи­вем!
   – Как же ты заработаешь много?
   – Выучусь…
   – У меня отец целых три года учился, а денег нету.
   – Я буду десять лет учиться… – мечтательно ска­зал Гриша.
   Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию. Остальные учились по два-три года. И мы знали – никому из нас долго учиться не придется, нужно работать. Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет.
   Между тем происходило много не понятных для нас событий. Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского. Говорили, что в Москве и Петрограде те­перь Советы – рабоче-крестьянская власть. Во всей России – революция.
   В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его. Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов.
   Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро про­гонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие. В Маймаксе уже собирались отряды, которые называ­лись Красной гвардией. А в Архангельске тоже был Совет.
   Однако лесопильным заводом все еще владел Мака­ров. И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил.
   – Это все меньшевики в Совете пакостят, – сказал мне Костя. – Они за буржуев стоят.
   Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил.
   – Почему же их не прогонят?
   – Подожди, прогонят.
   Костя знал много такого о чем я и понятия не имел. Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газе­ту «Известия Архангельского Совета». В газете мы про­читали заголовки: «Революция и свобода в опасности», «Товарищи рабочие и крестьяне! Поднимайтесь на за­щиту революционных прав!», «Все истинные революцио­неры, становитесь под красные знамена Красной Ар­мии!»
   Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех бур­жуев и в том числе Орликова.
   … Пришла весна. Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться.
   Соломбальцы готовились к навигации. Всюду на бе­регах речки горели костры. Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок. На кострах в жестяных банках и котелках разогрева­лась смола. От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова.
   Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным. Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены – все это беспорядочно неслось в гавань.
   Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной. Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из бере­гов, стала широкой, бурливой рекой. Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря.
   Дед ремонтировал свой карбас. Каждое утро, за­хватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он ухо­дил к речке. Он любовно работал – латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса.
   Подходили знакомые рабочие, матросы:
   – Рыбачить собираешься, Максимыч?
   – Нужно за свежей ухой съездить, – отвечал дед.
   Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака. Знали, что если Максимыч поехал, он не вер­нется без рыбы. Люди верили в его рыбацкое счастье.
   А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям. Часто мы вытаскивали невод пустым. Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку. Но неудача вскоре забывалась. Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку.
   – Дело не в счастье, – говорил он. – Какое счастье, когда ветер с севера тянет! После полудня стихнет – тогда и рыбачить можно.
   Погоду дед предсказывал безошибочно. Он смотрел на облака, на солнце. Ругал чаек, разгуливавших по пе­счаным отмелям, что было верным признаком северного ветра. Радовался чистому, бледному закату солнца.
   В комнате висел барометр. Но, даже не глядя на не­го, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода.

ГЛАВА ШЕСТАЯ


НА РЫБАЛКЕ

   – Ну, Димка, посудина исправна, – сказал дед, за­ливая костер водой. – На рыбалку, внук, за окуньём!
   – Дедушко, возьмем Костю, – попросил я. Дед не любил брать на рыбалку чужих людей. Я, ко­нечно, расхваливал своего друга. По моим рассказам, Костя был тихий, послушный мальчик, каких мало не только в Соломбале, но и во всем Архангельске.
   – И потом, он такой сильный – один может невод вытащить. Вчера он всех ребят на берегу разогнал. А Ваське как поддаст, так тот бух прямо в канаву! Так и надо: пусть не бросает камни на чужую крышу!
   – Видно, что тихий, – пробормотал дед. – Ну лад­но, зови, не помешает.
   – Он и грести хорошо умеет, – продолжал я. – Раз он один к морю уехал на целую ночь. Вот тогда мать его искала! Ревела… думала, что утонул.
   На другой день мы собрались ехать. Костя обрадо­вался, когда я его позвал на рыбалку. Конечно, он по­едет. Кто же из ребят откажется от рыбной ловли, да еще с дедом Максимычем! Во всяком случае, в Солом­бале таких чудаков не найдется.
   Утром солнце поднималось неяркое, подернутое ро­зоватой холодной дымкой. Это хорошее предвестие. День будет ясный, безветренный. Все было приготовлено с вечера: весла, парус, драночная корзинка с хлебом, рыболовные снасти. Утром оставалось только погрузить все в карбас.
   Дед в зюйдвестке и в драных клеенчатых брюках по обыкновению сидел на передней банке^[9]. Я поместился на корме, чтобы грести «от себя». Костя прилег на меш­ке с сетями. Строго-настрого я наказал ему не баловать­ся в карбасе, не болтать, чтобы не сердить деда Максимыча.
   Речку Соломбалку заполняли лодки. Большие карбасы, корабельные шлюпки, легкие челноки и моторки стояли у пристаней и просто у берега на приколе.
   Наш широконосый поморский карбас выделялся сре­ди этой великолепной пестрой флотилии. Карбас был старый и некрасивый. Я стыдился его, завидуя владельцам хорошеньких раскрашенных шлюпок. Я знал, что ни одна из этих лодок не сравнится в бурю с нашим морским карбасом. Однако признавался: они были красивее. Ничего не скажешь!
   На большой реке, недалеко от устья Соломбалки мы увидели рыболовов. Двое мужчин сидели в лодке, стоявшей на якорях. С борта лодки свесились удилища. Три поплавка без движения лежали на воде: два красных с гусиными перьями, третий – простая пробка, пронзенная палочкой.
   Дед поморщился. Он ненавидел рыбную ловлю на удочки.
   – Рыбу ловят, а мух варят, – проворчал дед. – Си­ди жди, когда клюнет. Рыбаки тоже мне! Да хоть бы выехали куда-нибудь подальше. Какая тут рыба, у самого города!..
   Дед Максимыч всегда рыбачит вдали от людей, на далеких лесных речушках, и обязательно сетями или неводом.
   Вода убывала. Карбас быстро плыл вниз по широкой Кузнечихе. Сзади на воде оставались два ряда воронок закрученных веслами. Косте наскучило лежать на сетях и молчать. Он стал плеваться в воду, стараясь попадать в воронки. Потом он попросился у деда сесть на весла.
   – Пока вода падает, до Юроса доберемся, – сказал дед, закуривая трубку, – а там с прибылой водой до Еловуши поднимемся.
   Юрос – многоводная речка, приток Кузнечихи. У Юроса тоже есть притоки – узкие лесные речонки, Яда и Еловуша. Это излюбленные места рыбалок деда.
   Вода в лесных речках темная, загадочная. Что тво­рится там, в глубине? Должно быть, ходят горбатые черноспинные окуни. Привольно резвятся серебристые сорожки. Гоняются за мелкой рыбешкой прожорливые, хищные щуки. И ищут песчаные местечки ерши, злые лишь с виду, колючие рыбки.
   Огромные круглые листья балаболок покрыли речку. Ярко-желтые головки балаболок задумчиво покачива­лись над водой. Изредка встречались крупные белые ли­лии. Дед называет их кувшинками. Они и в самом деле походили на маленькие фарфоровые кувшинчики.
   Вокруг лодки яростно гудели оводы. Солнце нещадно жгло. У деда выступил пот. Хорошо! Разогреются стари­ковские кости. Дед сбросил с головы зюйдвестку и рас­стегнул воротник. Овод уселся мне на лоб. Я осторожно накрыл его ладонью. Потом плюнул ему на головку и отпустил. Он взвился вверх и сразу же скрылся из виду. Мы с Костей запели:
   – Так и надо, так и надо! Не садись куда не надо!
   На этот раз мы остановились у Еловуши. Пока дед развязывал мешок и вытаскивал сети, мы с Костей на­рубили кольев.
   На середине устья Еловуши мы поставили троегубицу – самую большую сеть. У берегов растянули мелкие сети. Речка оказалась совсем загороженной.
   Сети у деда Максимыча выкрашены настоем из ольховой коры под цвет воды. Дед считает рыбу хитрой, и сам при ловле пускается на всевозможные хитрости. Но самое главное – на рыбной ловле должна быть полная тишина. У нас на карбасе уключины никогда не скри­пят. Разговариваем мы шепотом.
   Сети расставлены. Теперь можно отдохнуть и попить чаю.
   Спустя час на берегу уже пылал костер. Из рожка жестяного чайника выскакивали капельки закипающей воды.
   На противоположном берегу Юроса желтела полос­ка утрамбованного водой песка. Неизвестно откуда там вдруг появились чайки. Чистенькие, белые, они были по­хожи на гипсовые игрушки. Для деда это дурная при­мета:

 
Бродят чайки по песку –
Моряку сулят тоску,
И пока не лезут в воду –
Штормовую жди погоду.

 

   – Чтоб вам неладно было! – выругался дед. – Зловредная птица!
   Солнце снизилось, и уже похолодало. По верхушкам деревьев прошелся свежий ветер. Зашевелились ивовые кусты, а реку покрыло мелкой темной рябью.
   – Вода малая – самое время неводок забросить. Да толку мало – разойдется ветер!
   Дед даже плюнул с досады.
   А я, по совести говоря, был доволен тем, что дед от­думал рыбачить неводом. Руки устали от гребли. Хоте­лось отдохнуть.
   – Дедушко, ты так и не рассказал о трубинском кладе. Расскажи, дедушко!
   Дед покуривал трубочку и рассказывал, а мы с Ко­стей лежали у костра и с открытыми ртами слушали.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ


ШТОРМ

   Егор Трубин, богатый помор с Зимнего берега Белого моря, владел промысловым ботом. Это был на редкость скупой человек. Рассказывали, что на промыслах, а по­том на перевозках грузов из Архангельска в Поморье он нажил немалое состояние. В Соломбале он купил до­мик и навсегда оставил свое поморское становище.
   С мальчишеских лет он плавал на ботах и отлично знал море. Он был опытным капитаном и сам отправ­лялся в каждый рейс, не доверяя бот чужим людям.
   Трубин удивлял моряков: он совсем не пил. Может быть, от скупости, а может быть, по обычаям поморов-староверов, за всю жизнь он не издержал на водку, коньяк или пиво ни одной копейки.
   «Куда ты деньги кладешь? – спрашивали у Трубина купцы и капитаны. – В банке у тебя счет не открыт. Домишко плохонький, баба треской да хлебом живет. Под печкой в кубышке хранишь, что ли?»
   «Есть у меня деньги – в одном кармане вошь на ар­кане, в другом – блоха на цепи», – отнекивался Егор Трубин.
   Но Трубин говорил неправду. Банку он не доверял, барыши свои в чужое дело не вкладывал. А золотые в сундуке все прибавлялись и прибавлялись. Отправляясь в плавание, боялся Трубин за свой кованый ящик. Однажды ночью, как об этом потом рассказывала жена Егора, он погрузил сундучок в лодку и отвез на судно. «Надежнее, когда при себе хранится, – думал он. – Бот погибнет, я погибну, и золото на дно морское пой­дет».
   Плавал еще несколько лет Егор Трубин, и плавало вместе с ним его сокровище.
   В штормовую осеннюю ночь выбросило трубинский бот на отмель. Вернулся Трубин в Архангельск. Из всей команды остались в живых он да матрос Илья.
   Через несколько недель видели их обоих, отплываю­щих в море на обыкновенном беспалубном карбасе. Ку­да они отправились, никто не знал. Еще позднее нашли мертвого Егора Трубина в одном из устьев Северной Двины. Судовой журнал, найденный у Егора в кармане, свидетельствовал о том, что промышленники побывали у своего погибшего судна.
   Илья бесследно исчез. Думали, что матрос убил Егора Трубина. Но вскоре двинские волны прибили труп Ильи к одному из лесопильных заводов Маймаксы.
   На другой год большой весенней водой трубинский бот сняло с отмели. Его прибуксировали и поставили на «кладбище кораблей» в устье Северной Двины. Ос­мотрели трюм, кубрики, капитанскую каюту – трубинского клада нигде не нашли.
   Скоро эта история была забыта. И только при случае старики иногда вспоминали об исчезнувшем сокровище и таинственной смерти Трубина и его матроса.
   …Обо всем этом нам рассказал дед Максимыч.
   – Послушай, Костя, – сказал я тихо, чтобы не слы­шал дед, – вот если бы нам найти трубинский клад!
   – Ну и что?
   – Тогда у нас была бы хорошая жизнь!
   – Давай искать… Только где?
   – Где-нибудь…
   Мы условились по приезде в Соломбалу приняться за поиски клада. Не выдавая своей затеи, я расспросил деда о домике, в котором жил Трубин. Оказалось, что старый дом еще цел, но заколочен, и в нем никто не живет.
   – Тем лучше для нас, – сказал я Косте, – никто нам не помешает искать.
   Ветер усиливался. По Юросу разгулялись волны.
   – Поедем торбать, а то утром, путного ждать нечего.
   Сказав это, дед привязал к палке большую жестяную банку с пробитыми мелкими отверстиями. Мы подня­лись на карбасе вверх по речке. Я и Костя сидели за веслами, а дед «торбал» – ударял банкой по воде.
   Бум-м-м! Бум-м-м! – гремела банка, пугая рыбу и выгоняя ее из речки в большую реку. Но устье речки было надежно загорожено, и рыбы должны были неми­нуемо попасть в сети.
   Потом предстояло самое интересное – осмотр сетей. Дед, отдыхая, курил. А нас одолевало нетерпение. Костя молча глядел на деда и очень беспокоился: а вдруг ры­ба вырвется из сети и уплывет?
   Я держал себя солидно, как это полагается порядоч­ному рыбаку, изредка перебрасываясь с дедом двумя-тремя словами относительно погоды, прошлогодних уло­вов и прочих рыбацких дел. Однако дед продолжал ку­рить и, казалось, не собирался ехать к сетям.
   Наконец я не выдержал:
   – Не пора ли посмотреть?
   – Пожалуй, пора, – согласился дед.
   Признаться, я подозревал, что дед и сам давно хочет осмотреть сети, но лишь нарочно оттягивает удоволь­ствие.
   Разумеется, самое главное делал я – осматривал снасть. Дед поддерживал карбас на веслах, чтобы его не наносило течением на сети. Костя был около меня, готовый помочь, если я потребую. Вообще на рыбалке мой приятель во всем слушался меня. Он ведь никогда не рыбачил сетями. А удочки и донницы – какая же это рыбалка!
   Вначале осматривали троегубицу – двойную длин­ную сеть. Она была связана из тонких ниток и из пря­дена. Ячейки из тонких ниток – мелкие, а в ячеи из прядена могла проскочить большая семга.
   Костя донимал меня расспросами:
   – Дима, почему «троегубица» называется?
   – Потому, что троегубица…
   Я и сам не знал, почему так называется эта сеть, но признаваться мне не хотелось.
   – Тут две сетки, – настаивал Костя. – Значит, двоегубица…
   – Не суйся, Костя! Видишь, дело…
   Приподняв сеть, я напряженно всматривался в глу­бину. Что-то черное запуталось в ячеях. Конечно, это язь! Я узнал его, как только он, передернутый сетью, показал свой серебристый бок.
   Потом я освободил из ячей двух толстых краснова­тых окуней и передал Косте.
   Но вот сеть натянулась, ослабла и снова натянулась. И вдруг вода вскипела. Я чуть не опрокинулся за борт от неожиданности.
   – Дедушко, щука! – зашептал я, не надеясь на свои силы. – Больша-ая!..
   Тут дед не выдержал и, держась за борта, перелез ко мне на корму.
   Осторожно подведя щуку к борту, мы попытались перебросить ее в карбас. Но хищница, рванувшись вглубь, ускользнула из рук и окатила нас крупными брызгами. Карбас зачерпнул бортом воду.
   В глубине рыба притихла, притаилась.
   – Чертовка! – вздохнув и с изумлением глядя на нас, сказал дед. – Ничего, теперь она наша. Не уйдет.
   Действительно, щука запуталась очень сильно. При­шлось отвязать конец троегубицы и выбирать всю сеть. Как только щука перевалилась в карбас, дед ударом ук­лючины по голове оглушил ее.
   У щуки была страшная пасть и черная пятнистая спина. Она разлеглась на дне карбаса, словно отдыхая. Голова ее лежала под одной банкой, а хвост распла­стался под другой.
   – Фунтов пятнадцать, – сказал дед, похлопывая рыбу по пятнистому боку. – Хороша рыбка!
   Из маленьких сетей мы достали несколько окуней и сорог, которых по размерам дед называл «ровными».
   Было уже совсем поздно. Ветер не унимался. Стало прохладно. Мы вышли на берег, довольные удачей, и улеглись спать.
   Я проснулся от шума и ветра. Костя и дед уже встали. Как видно, они готовились к отъезду.
   Небо было ясное, голубое, а по широкой реке Юросу катились тяжелые, с белыми всплесками волны.
   Нужно было осмотреть и вытащить сети. Когда я ду­мал о воде, холодная дрожь проскальзывала по телу. Но, к моему удивлению, вода оказалась теплой.