Коковин Евгений Степанович. Детство в Соломбале

   На этот раз в сетях ничего не было, если не считать одного маленького подъязочка, непонятно каким обра­зом запутавшегося в крупных ячеях. Дед швырнул подъязка в речку:
   – Иди гуляй себе, беспутный…
   Ветер загнал всю рыбу в глубины, на дно. Теперь о рыбной ловле нечего было и думать.
   – Дождь – это терпимо, и мороз даже терпимо, а вот уж ветер нашему брату никак не по нутру, – бормо­тал дед, садясь за весла. – В такую погоду ерша не до­стать. Поехали, ребятки, домой!
   На Юросе карбас стало покачивать. В такой шторм в море не выходят суда. На Северной Двине заливает и перевертывает карбасы. Падают под напором ветра де­ревья, и с крыш слетают листы железа. Город, река, лес – все наполнено непрерывным шумом.
   Ветер, гоня высокие волны, долго не выпускал наш карбас из Юроса. Волна ударяла в широкий нос карба­са и медленно поднимала его. Потом нос стремительно нырял вниз. Другая, со злобой шипящая волна захле­стывала карбас и снова приподнимала его.
   Мы гребли в три пары весел, но карбас почти не двигался. Я сидел на кормовой банке и, управляя кар­басом, греб от себя.
   – Нос на волну! – заорал дед, когда волна вдруг ударила в борт.
   Озверелые волны с ревом бросались на маленький карбас.
   В карбасе набралось много воды, и, когда нос под­нимался, вода перекатывалась ко мне под колени. Ветер рвался наискосок с берега на берег, и плыть вдоль Кузнечихи было невозможно.
   – На волну! – прокричал дед, ожесточенно работая веслами. – Пересекай реку!
   На лице у Кости я заметил испуг. Пожалуй, он бо­ялся не столько волн, сколько деда. В самом деле, дед только в штормовую погоду становился таким серди­тым. Греб он сильно, по-матросски, резко и коротко об­рывая ход весел в воде. Здоровой ногой он упирался в банку, где сидел Костя. Парусиновая рубаха его про­мокла и казалась черной. С зюйдвестки на плечи ручья­ми стекала вода.
   В такие минуты его нужно было слушаться беспре­кословно. Дома дед мог пускаться в длинные разгово­ры, выспрашивал, советовал, смеялся. Но на карбасе, и особенно в шторм, дед разговаривал мало – он лишь кричал и приказывал. Признаться, в такие минуты я тоже побаивался деда.
   Когда карбас пересек реку, дед заставил Костю от­качивать жестянкой воду. У берега волны были неболь­шие, и плыть стало легче. Дед закурил трубку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ


МЫ ИЩЕМ КЛАД

   Если мы найдем трубинский клад, то…
   Прежде всего пойдем в кинематограф «Марс» и ку­пим билеты не на третьи места, а на вторые – подаль­ше от экрана, за барьером, где всегда сидят наши учи­теля, или даже на первые места, где садятся Орликов с женой и другие соломбальские богатеи. Мы купим би­леты всем ребятам с нашей улицы и ребятам с Кривой Ямы, с Новоземельской, Саженной, Базарной улиц. А Орликовым не останется места. Вот будет забавно, когда их не пустят в «Марс»!
   На другой день мы пойдем в цирк Павловых. В цир­ке много интересного: полеты, борьба, фокусы, дресси­рованные собаки и лошади.
   Потом купим яхту с большим белым парусом и кли­верами. Накупим у старьевщиков множество книг и устроим для ребят библиотеку…
   Костя пришел вечером к нам, и мы отправились к маленькому домику Егора Трубина. Удивительно, что эта хибара еще не рухнула. Старинный дом с крытым двором – таких теперь уже в Соломбале не строили – почти до окон ушел в землю. Мы проникли во двор, за­лезли в подполье и зажгли фонарь.
   Кроме пустой бочки из-под сельдей, глиняных че­репков и нескольких ржавых обручей, в подполье ниче­го не оказалось. Маленькой лопаткой Костя принялся копать землю. У него вскоре даже выступил пот – так усердно он работал. Я сменил Костю и тоже работал до поту.
   Мы выкопали добрый десяток глубоких ям, с зами­ранием сердца ожидая, когда лопата ударится о кова­ный сундучок.
   Но чем больше мы копали, тем все меньше и мень­ше верили в существование клада. Наконец нам надоело копать. Усталые, мы смотрели друг на друга. Никакого клада нигде нет. Может быть, все это вранье – история с трубинскими деньгами?
   Мы выбрались из подполья, осмотрели избу и по­шли домой. Кинематограф, цирк, яхта, хорошая жизнь – все это стало опять далеким и несбыточным.
   Мне было неловко перед Костей: ведь это я угово­рил его искать клад. Чтобы подбодрить приятеля, я ска­зал:
   – А знаешь, где клад, Костя?
   – Ну его к черту!
   – Клад на корабельном кладбище, там, на боте. Только надо хорошенько поискать.
   – Это верно, – согласился Костя. – А ты знаешь, где это кладбище?
   – Дедушко показывал.
   – Тогда поедем на кладбище!
   Мы решили на этой же неделе поехать на кладбище кораблей, к морю.
   На улице нам встретился отец Кости – котельщик Чижов. Это был плечистый человек невысокого роста. Он носил фуражку-бескозырку, видимо, еще оставшую­ся от службы в военном флоте. Только ленточек на фу­ражке не было.
   Орликовы почему-то не любили отца Кости, назы­вали его матросней и арестантом. Говорили, что воен­ную службу Чижов заканчивал в арестантских ротах.
   Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голо­сом. Так он говорил со всеми.
   – Ну, Котька, чего нового в наших делах?
   – Есть охота, – спокойно ответил Костя.
   – Ну, идем, у меня тут есть кое-что.
   – А Димке можно?
   – А как же!.. Пошли!..
   В небольшой комнате Чижовых, оклеенной сереньки­ми обоями с цветочками, мы перекусили – съели селедку и по кусочку овсяного хлеба. Костина мать достала из печи горшок с кашей.
   – Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фо­нарем? – спросил Чижов.
   Я смутился, а Костя прямо выпалил:
   – Мы клад, папка, искали!
   – Чего?
   – Клад.
   – Зачем же вам клад?
   – Чтобы хорошую жизнь устроить!
   И Костя рассказал о нашей затее.
   Чижов потрепал сына по щеке:
   – Жизнь-то хорошая нужна, это верно. Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет – кла­дов не хватит. – Он засмеялся и продолжал: – Подо­ждите, братки. Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян. Сейчас первое дело – белогвардейцев разбить, контру разда­вить. Тогда легче дышать будет.
   – Контра… – повторил Костя.
   – Ну да, контра, контрреволюция. Это те, кто про­тив революции, против рабочих и крестьян идут.
   – А много этой контры? – спросил Костя.
   Чижов нахмурился:
   – Много еще, братки. В Сибири Колчак хозяйнича­ет. Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются. Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят. Им тоже Советская власть не по нутру. Но ничего, наша власть – рабоче-крестьянская, и Красная Армия – рабоче-крестьянская, народная. А народ всех врагов победит. Все, братки, будет! Дайте срок!
   – Вот видишь, – сказал мне Костя, – я тебе гово­рил! Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо.
   Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец. Мне котельщик Чижов тоже очень нравится. Ведь это он сорвал портрет Керенского. А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, зна­чит, за Орликовых.
   Лето было какое-то необыкновенное, тревожное. Но­сились слухи о том, что в Мурманске высадились анг­лийские войска.
   На кладбище кораблей мы так и не собрались по­ехать.
   Заканчивался июль 1918 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ?

   Утром над Соломбалой прогудел гидроплан. Он ле­тел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома.
   Соломбальские жители испуганно прятались по дво­рам. Женщины плакали. Старуха Иваниха, распластав­шись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру.
   Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду. Она раз десять бегала на речку с вед­рами. Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду.
   Нас, ребят, тоже посылали таскать воду. Костя ска­зал, что Орликов врет. Но что поделаешь, если матери заставляют! Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слу­хам верили.
   Говорили, что в порту подготовляются взрывы. Мы долго и со страхом ожидали. Но никаких взрывов не было. Все это оказалось пустой болтовней.
   Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой. Теперь он летел очень высоко. Что-то зловещее и тре­вожное было в этом полете большекрылой птицы.
   Несмотря на ранний час, все ребята были на улице. Никто не хотел играть. Ребята спорили. Каждый гово­рил, что гидроплан пролетел именно над их домом. Ко­нечно, они все врали. Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом. Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову. Костя ничего не ответил.
   В стороне судоремонтных мастерских тяжело про­гремели выстрелы. Но это были не взрывы. Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла. А это были выстрелы орудий­ные.
   Прерывистое эхо многократно отозвалось за Солом­балой, еще более пугая встревоженных жителей.
   Стало известно, что в Белое море пришли англий­ские, американские и французские крейсеры.
   Аэропланов летало теперь так много, что на них да­же наскучило смотреть. Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину.
   Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы. Но мы боялись. Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется. А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов. Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу.
   В это время напротив кинематографа «Марс» высаживались из катеров на берег английские и американ­ские солдаты.
   Играл духовой оркестр. Огромные сверкающие тру­бы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов. Больше всех старался барабанщик. Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой.
   Такой же барабан, закованный в металлические пру­тья, я видел в городе у карусели.
   У кинематографа собралась толпа.
   Потом приехали в колясках соломбальские богатей. Тут был и Орликов с женой. Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани. Анна Павловна несла пышный букет цветов. Махровые астры, левкои и гвоздика – запретные для нас цветы – все было собрано с клумб.
   Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за ко­торой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Ор­ликов избил Гришку Осокина.
   Видно, Орликовы были здорово рады приходу ино­странцев, если даже все цветы для них собрали.
   С катера по трапу сошел офицер, должно быть, са­мый главный из иностранцев.
   Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба. В верхней глази­рованной корке каравая была врезана чашечка с солью.
   Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались.
   Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами.
   Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил ка­русель, разряженную петрушку, шарманку и многоцвет­ную, пестреющую перед глазами толпу.
   В толпе нестройно кричали «ура». Орликов подни­мал руки и резко опускал их, подавая сигналы:
   «Ур-а-а!».
   – Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, – сказал нам Аркашка Кузнецов. – Вот за­живем!
   Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков.
   Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с Со­ветской властью, которая, как обещал Костин отец, хо­тела устроить для нас хорошую жизнь?
   Я спросил об этом Костю.
   – Молчи! – шепнул он мне.
   Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы. Дробно гремели по булыж­никам подковы американских ботинок, и нелепо болта­лись на шотландских солдатах короткие юбочки.
   Зачем они приехали в Архангельск?
   Орда голодных босоногих ребятишек кружилась око­ло солдат. Забавляясь, солдаты с громким хохотом бро­сали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек.
   Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие – все это не могло не интересовать нас.
   На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова мгно­венно привели в движение всех его приближенных.
   Вытянутая рука генерала указывала на крышу ма­ленького деревянного домика, где помещался заводской комитет.
   Над крышей колыхался яркий красный флаг.
   Офицеры – два англичанина и русский белогварде­ец – побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу чело­века. Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растре­пались.
   Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал:
   – Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу.
   – Гады! – услышал я шепот Кости.
   Толпа зашумела и сдвинулась с места.
   – За что бьете? – послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули рабочего к домику и застави­ли лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживаю­щей водосточную трубу. Но руки его сорвались, и он упал на землю.
   – Поддержите его штыками!
   Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего.
   Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагруд­ный карман.
   Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали буш­лат. Едва он поднялся, как новые удары кулаков и при­кладов посыпались на него. С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю.
   Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге.
   Четыре солдата под командой офицера увели изби­того рабочего с площади.
   – Куда его? – спросил я Костю.
   – Известно куда! – мрачно ответил Костя. – На расстрел.
   Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас рас­стреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих…
   Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой ска­меечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню:

 
Не веяли ветры, не веяли,
Незваны гости наехали…

 

   О каких незваных гостях он пел? Может быть, о тех, которые сегодня приехали в Архангельск?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

   Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуа­ру, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосив­шимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел.
   В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале «Всемирная пано­рама». На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким малень­ким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей ви­села кобура настоящего револьвера.
   Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов – тон­кий, высокий, гордый.
   Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.
   – Зачем у него такие карманы? – спросил я Костю.
   – Для оружия, конечно, – ответил мой приятель, – ну для маузера, для гранат…
   – Для какого маузера?
   Костя презрительно посмотрел на меня. «Эх ты, простофиля, не знаешь!» – говорили его глаза.
   – Скажи, Костя, – не унимался я, – скажи, что тебе, жалко, что ли…
   – Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры…
   Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ре­бятами, я соврал:
   – У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять.
   – Не ври! – крикнул Аркашка Кузнецов. – Твой дедко – сторож, водолив.
   – А когда он боцманом плавал, думаешь, не было… не было, да?
   Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижо­вым.
   – У боцманов не бывает кольтов, – сказал Кос­тя. – Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца…
   Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился.
   В этот момент шедший впереди Орликов ударил сте­ком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома.
   …Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижо­вых и потом увели отца Кости.
   Все стали говорить, что Чижов – большевик.
   Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся.
   Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде.
   Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюш­ку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка – несъедобная рыба.
   Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходя­щими от бортов.
   – Эй, на лодке! – услышал я голос с берега.
   На берегу стоял Костя.
   – Иди сюда, покачаемся! – позвал я его.
   Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил:
   – Я тебе что-то скажу. Только ты никому!
   – Ясно, никому.
   – Хочешь бежать?
   – Куда?
   – К красным, на фронт.
   И он поведал мне свои планы.
   Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в поло­тенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку.
   Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова ост­рова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.
   Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.
   – Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.
   Мне стало страшно, и в то же время я с восхище­нием смотрел на своего друга.
   Когда Костя показал мне из кармана, словно птич­ку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.
   Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над при­тихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.
   Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тос­кой взглянул на меня.
   Я понял, что Костя думает об отце.
   – Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?
   – Ну да, большевик. Да ты не болтай!
   – Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?
   – Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длин­ный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя го­ворить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!
   Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботаж­ного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.
   – Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!
   Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать ри­фовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее поса­дить за весла, то она будет размахивать ими, как пти­ца крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, за­ставило забыть обиду.
   Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к ка­питану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иност­ранных кораблей. И капитан наотрез отказался.
   Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.
   – Утром Оля с матерью к нам приходила, – про­должал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не ска­зала. Молодец!
   История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале прои­зойдут такие события!
   Непонятно! Ведь говорили, что англичане и амери­канцы приехали помогать России воевать против нем­цев. А на самом деле они арестовывали русских рабо­чих и даже расстреливали их.
   До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:
   – Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.
   – Где работать?
   – Пойду на пароходы котлы чистить.
   – А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?
   – Денег матери заработаю – тогда и на фронт.
   – И учиться не будешь?
   – Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.
   – А когда красные придут?
   – Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…
   – А разве англичане и американцы тоже будут вое­вать против красных?
   – А зачем же они приехали сюда!
   – Орликов говорил: против немцев нам помогать…
   – Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…
   – Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.
   Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, по­могать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.
   Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадова­лась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.
   Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно при­знаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не по­могли.
   Зато помог дедушка.
   – Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками^[10] плавали.
   Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

   Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
   Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
   «Мхи» стало страшным словом, и его всегда произ­носили шепотом. Нам об этом разговаривать строго за­прещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
   Вскоре на нашей улице арестовали еще троих ра­бочих.
   Появилось новое слово, еще более страшное и жут­кое – «Мудьюг».
   В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскрес­ным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
   Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
   Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам при­зраком, чудовищем, встающим из морских волн.
   Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
   Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попро­сила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.
   Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
   И вот такой случай представился. Небольшой лис­ток бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными кра­ями.
   Не оставалось сомнения: это была прокламация, на­верняка прокламация.
   Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
   Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли анг­лийские офицеры. Если бы они знали, что лежит у ме­ня в кармане! Было страшно и немного весело.
   Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.