Коковин Евгений Степанович. Детство в Соломбале

   – Капитан денег зарабатывает много, – сказал Аркашка Кузнецов.
   – Не так много, – серьезно заметил Костя.
   – Если бы у меня было много денег, я бы купил все книги, какие есть на свете, и прочитал, – сказал Гриша. – И ел бы пятачные булки и леденцы.
   – А я бы купил большой пароход и всю жизнь пла­вал бы, – сказал я. – А ты, Костя?
   Костя не ответил. Должно быть, он думал сейчас о чем-то другом. Он часто оглядывался и прислушивался словно кого-то ожидал.
   – Ты чего? – спросил я тихо.
   – Ничего! – грубо ответил Костя.
   Неожиданно он поднялся.
   – Я сейчас, – сказал он, – подожди меня тут.
   И он скрылся в темноте, между кучами дров. Постепенно ребята стали расходиться, и вскоре у костра я остался один. Где же Костя? Куда ему понадо­билось идти в такой поздний час?
   Я сидел, пошевеливая палкой костер, и смотрел, как искры, подгоняемые дымом, взлетали высоко вверх и исчезали в темноте.
   Вдруг к костру подошел человек. Он был в паруси­новой матросской рубахе с большим синим воротни­ком – гюйсом.
   – Здорово! – сказал он тихо.
   – Здорово! – ответил я.
   Матрос присел на корточки. Пламя костра осветило его лицо и надпись на ленточке бескозырки: «Флотский полуэкипаж».
   Мне часто приходилось видеть военных матросов. Они жили в Соломбале в огромном каменном доме, который так и назывался – флотский полуэкипаж. В будни матросы командами выходили на работы, а в воскресенье они гуляли по Никольскому проспекту.
   – Где Костя? – неожиданно спросил матрос.
   – Сейчас придет. А что нужно?
   – Нужно.
   Подгоревший костер рухнул. Рой искр взмыл кверху.
   Матрос поднялся, отошел, еще с минуту постоял, словно что-то обдумывая.
   В этот момент появился Костя. Он заметно смутился. Должно быть, ему не хотелось, чтобы я знал о его зна­комстве с матросом. Он поманил и отвел матроса от костра.
   – Ну как, ходил? – спросил матрос.
   Костя утвердительно кивнул головой.
   – Что сказали?
   – Сказали – не готова обувь…
   Я видел, как матрос вытащил из кармана малень­кий сверточек и передал Косте. Что он говорил, я не слышал.
   – Ладно, – ответил Костя. – Все будет сделано.
   Матрос ушел.
   Что будет сделано? И кто этот матрос? Почему он знает Костю? Я сгорал от любопытства. Я думал, что Костя сейчас же все расскажет. Но он и слушать не хотел моих просьб.
   – Я тоже кое-чего знаю, – сказал я, – и тебе уж ни за что не скажу.
   Однако хитрость не удалась. Костя молчал. Потом он начал болтать всякую чепуху, конечно, для того, что­бы я отстал от него. Но мне тоже не просто заговорить зубы Тогда Костя пообещал обо всем рассказать завтра.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ


НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

   Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство. Утром, направляясь на работу, я внимательно рассмат­ривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в тумбах скрывалась какая-то загадка. Дважды даже заходил в ворота чужих домов, вслух считал свои шаги. Я делал вид, что занят чем-то особенно важным и интересным. Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на его тайны.
   А на самом деле мне хотелось лишь привлечь вни­мание приятеля. Если он спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки.
   Словом, мысль о матросе не выходила из моей го­ловы.
   А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало на­певал песенку о кочегаре, который не в силах был вах­ту стоять.
   В конце концов мы рассорились. Собственно, это бы­ла не настоящая ссора, какая обычно бывает у ребят. Мы не показывали друг другу кулаков, не устрашали угрозами. Я лишь сказал, что не буду у Кости помощ­ником и сам придумаю кое-что более интересное, чем побег. Но Костя упорно молчал.
   В этот день нас разъединили. Меня послали на паро­вую шаланду. Костя остался на «Святом Михаиле».
   Шаланда имела странный вид. Единственная мачта находилась на самом носу, а труба высотой с мачту – на корме. На середине у шаланды палубы не было, и подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму. Все здесь было какое-то смешное и несуразное. Даже капитана на шаланде называли багермейстером.
   На паровой шаланде перевозили землю и песок, вы­черпанные на углубляемых местах реки.
   Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе. И как это хочется команде плавать на таком судне! Ме­ня встретил старик-механик, очень добрый на вид, с большими седыми усами. На шаланде все его называли Николаем Ивановичем. Механик вытер паклей руки и протянул их мне.
   – Уже трудишься, – сказал он. – Ладно. А чей будешь?
   – Красов.
   – Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика… Все рыбачит?
   – Рыбачит.
   – А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней?
   Старый механик разговаривал со мной, как со взрос­лым, и это мне нравилось. Он спрашивал, в какой коман­де отец – в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар.
   – В верхней был.
   – Значит, рогаль! – засмеялся механик. – Один дух стоит рогалей двух, а под осень – восемь. Слыхал?
   С давних пор матросов называют рогалями, а коче­гаров и угольщиков – духами. Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары. Нет ветра – нет тяги, плохо держится пар. Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно рабо­тать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.
   Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня.
   – На каком же плавает отец? – спросил он.
   – На «Ольге» плавал и погиб.
   – Вот оно как… Знаю это дело, знаю…
   Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солн­цу, и сказал:
   – Время идет, работать нужно.
   – Почему вы плаваете на шаланде? – спросил я.
   – А где же еще плавать?
   – Ну, на большом пароходе, в море.
   – Хватит, наплавался.
   Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море.
   – Мы с твоим дедом поплавали, – перебил меха­ник, – повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча – за то, что он калека. Меня – за другое…
   – За что?
   Механик усмехнулся:
   – Будешь много знать – скоро состаришься.
   Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рас­сказал о работе землечерпалок.
   Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наво­дили чистоту в гавани портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по ка­мешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали земле­черпалки.
   – Мы, как дворники, чистим и подметаем фарва­тер, – сказал механик с усмешкой.
   Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах. Кочегарка тоже отделялась железной стенкой – водонепроницаемой переборкой. Металлические поручни, надраенные шкуркой – наж­дачной бумагой, сверкали отражением света.
   В котле я работал старательно: мне хотелось заслу­жить похвалу старого механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. «Дельный, – скажет Николай Иванович, – у тебя внук, старина».
   Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня задолго до окончания работы:
   – Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика.
   Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надо­ели. Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хоро­шо играть!
   Первым делом нужно забежать на «Михаила», к Косте. Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться. Без него скучно. Я привык к нему.
   Взбежав по трапу на палубу «Михаила», я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал:
   – Костя!
   Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил.
   – Костя, я пошел домой!
   Труба снова гулким ревом повторила окончания мо­их слов.
   Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:
   – Чего надо?
   Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное.
   – Костю, котлочиста, зову.
   – Нету здесь Кости, – нахмурившись, ответил коче­гар. – Он что, братишка тебе будет?
   – Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой.
   Кочегар опять нахмурился и отвернулся:
   – С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя.
   – Дома? Какая штука вышла?
   – Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню.
   Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого! Мигом добежал я до до­мика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.
   – Костя… Костя… весь… весь… ошпарился.
   Значит, правда.
   Я тихонько пошел к Чижовым.
   Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми гла­зами. У кровати сидела мать и плакала.
   У Кости были ошпарены руки и ноги.
   На «Святом Михаиле» два котла. Один котел чи­стил Костя, другой был под парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан. Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.
   Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.
   Вечером на следующий день, когда я пришел с ра­боты, к нам прибежала мать Кости:
   – Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче.
   Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо улыбнулся мне. Обе ру­ки у него были забинтованы.
   – Димка, – прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, – дай честное слово, что не скажешь…
   Я не понял, о чем говорит Костя.
   – Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому… ни одному человеку…
   – Честное слово, Костя! Никому!
   Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:
   – В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом никто не знает. И ты мол­чи. Понимаешь?
   Я кивнул головой.
   – У меня письмо от него есть. Нужно в город сне­сти. Снесешь? – И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо.
   – Ясное дело, снесу,
   Костя глазами показал на подушку:
   – Вот тут возьми.
   Я вытащил из-под подушки конверт.
   – Спрячь подальше! – шепнул Костя.
   – А чего этот… дядя Антон… делает? – спросил я.
   – Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял?
   Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой.
   Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но он ничего не боялся. Сме­лый парень!
   – Костя… Костя… – повторял я, нащупывая в кар­мане конверт. – Вот ты какой!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ


МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

   На другой день я пошел в училище. Кончилось ле­то – кончились каникулы.
   Длинный коридор приходского училища был запол­нен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, «куча мала», плавные круговые полеты бумажных ворон и го­лубей.
   Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс.
   Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович?
   – Где Яков Парамонович?
   Учительница смущается, мнется. Она еще совсем мо­лодая.
   – Он больше у нас не будет… Он… он… уехал.
   – Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать
   – Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика.
   У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его… Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хо­роший учитель, и мы его очень любили.
   Урок тянется долго и тоскливо.
   Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованно­го капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза – я и сам не знаю.
   Оля оборачивается и спрашивает:
   – Красов, ты решил задачу?
   – Нет, – сердито отвечаю я.
   Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.
   Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи:
   «Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 ко­пеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?»
   Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представ­лял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.
   Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь – время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло уди­вительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет.
   А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно неза­метно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о боль­шевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории.
   «Ничего, Димка, не бойся! – успокаивал я себя. – Ведь Костя не боится. Он смелый парень!»
   Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня впе­ред. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.
   Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу.
   За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широ­кая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, за­стыла.
   Вначале я шел по набережной. Потом свернул в ули­цу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы… ребят туда не пускают.
   Я не заметил наступившей темноты. Нужно было то­ропиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке.
   В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни мину­ты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.
   Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обыч­ного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.
   – Что скажешь, мальчик? – услышал я тихий го­лос из темноты.
   От волнения я чуть не перепутал условную фразу:
   – Дядя Миша… дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала…
   – Работы много, скоро не сделаю, – последовал ответ.
   Все шло так, как говорил Костя.
   – У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы?
   – Давай сандалии. Заходи!
   Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку.
   Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене – множество фотографических карто­чек в большой общей раме, на треножниках – глиняные горшки с геранями.
   – Давай сандалии… О, да мы знакомы, оказы­вается!
   Передо мной стоял усатый механик с паровой ша­ланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже пока­залось, что я ошибся и попал не в тот дом.
   – Давай сандалии, – повторил Николай Иванович.
   Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило ме­ханика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку.
   – Так, так… – сказал он.
   Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал:
   – Садись, выпей чайку!
   – Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей.
   – Ах, вот что! Это верно. Патрули… Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! – Он помолчал, потом улыб­нулся и сказал: – Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ


ЗИМОЙ

   Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником – гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: «Флот­ский полуэкипаж».
   Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпи­ки. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте ско­рее выздороветь и ушел.
   Еще три раза ходил я в город к Николаю Иванови­чу с письмами от дяди Антона.
   Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на на­шей улице казались завернутыми в снежную вату. Суг­робы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяже­стью снега сутулились тополя и березы.
   С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгу­щался.
   Поздними темными вечерами мы приходили к ма­ленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном. Вме­сте с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.
   После жестоких декабрьских морозов наступили теп­лые дни. В Соломбале на озерке был устроен каток. Привязав заржавленные «снегурки» к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.
   Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный лед выгибался и преда­тельски потрескивал. Но разве соломбальских ребят ис­пугаешь!
   На катке было всегда шумно. Большой круг занима­ли конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или зало­жив руки за спину.
   В широком кольце, обнимающем площадку, медлен­но двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, ка­поров и вязаных шапочек. Это было самое скучное мес­то на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли па­рочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.
   Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось ка­таться нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорож­ку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не уви­дишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.
   Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.
   Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.
   В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собра­лись английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.
   – Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый?
   Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.
   Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!
   С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.
   Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, про­зрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли – скатиться с такой горы!
   И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвер­того проспекта.
   – Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Ви­дишь, они пьяные. Надуют…
   Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость вне­запно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал.
   – Гуд, бой! Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!
   Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хо­телось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам сме­лость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.
   – Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо ска­зал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься. Слезай…
   Но Мишка не слышал.
   Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко впе­ред, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стреми­тельно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрям­ляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.
   Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и вре­зался в снег.
   Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал!
   С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвих­ренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:
   – А-а-а!..
   Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним:
   – Мишка! Мишка! Что с тобой?
   Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.
   Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него бы­ли перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз.
   – Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.
   – Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека…
   – Нужно коменданту пожаловаться!..
   – Ничего комендант не сделает…
   Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.
   Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку поло­жили на дровни и увезли в больницу.
   С тех пор ребята никогда не подходили к горке ино­странцев.
   …Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине по­темнел и поднялся.
   До Архангельска докатились слухи о наступлении ча­стей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервен­тов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангель­ские жители сами были свидетелями одного такого вос­стания.
   В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на ми­тинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.
   Поднялась стрельба. Англичане, американцы и бело­гвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбо­метов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отби­ваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.
   Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.
   Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. «Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.
   Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко от­казывались воевать.
   Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:
   – Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу… Нужно Николаю Ива­новичу сказать.
   В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть… Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особен­ного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю!
   Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли… Должно быть, у него нашли листовки…
   Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ива­новичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Иванови­чу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из ра­бочих строго спросил у нас:
   – А вы не проболтались где-нибудь?
   – Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.
   – Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.