Колбасьев Сергей. Арсен Люпен

   - Ну вот. Все без осечки. Двенадцать, дорогой мой, двенадцать. Продолжайте в том же духе.
   Тогда Бахметьев густо покраснел и почувствовал, что дальше оставаться в минном кабинете не может.
   - Разрешите идти в роту, ваше превосходительство?
   - Сделайте одолжение. Пожалуйста, и будьте здоровы.
   И Бахметьев как стоял, так и ушел. Даже позабыл взять из парты свой учебник и тетради по минному делу.
   14
   В роте стоял сплошной гул. Воспользовавшись отсутствием капралов, кадеты развлекались как умели, и дежурный офицер, лейтенант Птицын, ничего не мог с ними сделать. Он был шляпой.
   Первым, кого Бахметьев увидел, был восторженный Лавринович. Он барабанил кулаком по конторке и с увлечением пел "Тореадора", но кому-то это пение не понравилось, и рядом с ним в стену с размаху ударилась табуретка.
   Это, конечно, было безобразием и требовало принятия решительных мер. Бахметьев немедленно подошел к месту происшествия:
   - Чья это табуретка?
   - Казенная, господин унтер-офицер, - вскочив, ответил Лавринович. Красиво было отвечено. Даже малость слишком красиво. За такую красоту полагалась определенная мзда.
   - Благодарю вас. Станете на два часа под винтовку. - Теперь сразу же нужно было найти следующую, жертву. - Кушелев, что вас рассмешило?
   - Никак нет, ничего, - растерялся Кушелев. - Я между прочим.
   - Советую, между прочим, не хихикать. Готовьте ваши уроки. Это полезнее.
   Еще кое с кем пришлось переговорить и еще троих поставить под винтовку. Тогда только в ротных залах наступила тишина, но на всякий случай Бахметьев продолжал прогуливаться между конторками.
   Только что на репетиции он был мальчишкой, а сейчас сразу стал начальством и на малейшее нарушение дисциплины был готов немедленно ответить полной мерой дисциплинарного взыскания.
   Впрочем, ничего необычного в этом не было. Таковой была любопытная унтер-офицерская психология, над которой сам Бахметьев, кстати сказать, отнюдь не задумывался.
   Приводя роту в порядок, он действовал просто по привычке и теперь также по привычке ходил взад и вперед из одного зала в другой.
   И вдруг он остановился. Почувствовал, как у него подпрыгнуло сердце и все тело прохватило холодом. Крайним напряжением воли сдержался - ведь на него со всех сторон смотрели кадеты - и медленными шагами пошел к умывалке.
   Он в минном кабинете забыл свою тетрадь, а в ней то, что никак не годилось забывать.
   Бежать, бежать что есть духу, пока кабинет не закрыли, найти тетрадь и ту штуку разорвать в клочки и спустить в первый попавшийся гальюн.
   - Вы уходите, Бахметьев? - пропищал неизвестно зачем слонявшийся по умывалке лейтенант Птицын. Он явно боялся оставаться наедине с кадетами, но на него было наплевать.
   - Так точно. Нужно взять у товарища записки по химии.
   Для виду пришлось остановиться у лагуна и выпить полкружки воды. Она была тепловатой, с медным привкусом. Сплошной мерзостью.
   На лестнице удалось развить самый полный ход, но наверху, в холодном коридоре, склонив голову набок, стоял Ветчина, бежать мимо него не годилось.
   - Хм! - ни с того ни с сего сказал он. - Бахметьев!
   Черт бы его драл. Теперь начнет разводить всякую муть на воде, нужно будет его слушать.
   - Есть.
   Ветчина действительно решил прочесть Бахметьеву кое-какую лекцию об обязанностях унтер-офицера. Для порядка он подобные лекции читал ему не реже чем раз в неделю.
   Как всегда, начал с лирики. Он помнил Бахметьева еще ребенком, милым шалуном, кадетом шестой роты, и теперь счастлив был видеть его прекрасным юношей, прямо-таки образцовым молодым начальником, сумевшим превосходно поставить себя со своими подчиненными.
   Тетрадь лежала в крайней парте справа в первом ряду. Кто-нибудь мог случайно ее взять, и тогда получилось бы такое, что лучше не думать. Слух, конечно, разнесся бы по всему корпусу и рано или поздно дошел бы до начальства. Скоро ли эта гадина кончит свою песню?
   Но Ветчина пел дальше. Ему хотелось, чтобы Бахметьев ему помог. По старой дружбе.
   Смешная была дружба, но возражать не стоило. Чтобы Бахметьев с этими подчиненными был построже. Мальчишки окончательно распустились, и нужно как следует их подтянуть. Не стесняясь наказывать и обо всех случаях докладывать ему, ротному командиру, потому что ведь все-таки у него было гораздо больше служебного опыта.
   Больше служебного опыта - неплохая мотивировка для восстановления попорченной за последние дни системы доносов! Но хуже всего было то, что репетиция уже, наверное, закончилась и в любую минуту кабинет могли закрыть.
   А Ветчина, увлеченный собственным красноречием, вздыхал, мотал своим печальным коровьим лицом и до бесконечности развивал все ту же тему;
   - Главное, обо всем докладывать, - и тут его голос понизился до таинственного шепота:- Вы понимаете, какое значение имеет эта прискорбная история с Арсеном Люпеном?
   Бахметьев невольно усмехнулся, но, к счастью, Ветчина этого не заметил, Все дальше и дальше шептал что-то длинное, путаное и непонятное, и наконец от шелеста его слов у Бахметьева начала кружиться голова.
   И вдруг шепот оборвался, и нормальный голос Ветчины спросил:
   - Вы нездоровы?
   Бахметьев вздрогнул.
   - Очень устал, господин капитан первого ранга. Только что сдал минное дело.
   Ветчина скосил голову, что у него было признаком подозрительности. Наконец решил сделать вид, будто поверил, и забеспокоился:
   - Ах! Ну конечно, вы устали. Ступайте, отдохните.
   Опять пришлось идти не спеша. Мимо пятой роты, мимо лавочки и направо. Но у самых дверей классной канцелярии, темный и задумчивый, стоял Иван Посохов.
   К счастью, был свободен обходной путь звериным коридором. Только опять нельзя бежать. Иван мог выглянуть и, заинтересовавшись, заняться слежкой.
   Сверху со стен недоброжелательно смотрели огромные лепные звери - кормовые украшения старинных корветов. Рысь припала на передние лапы и склонила голову набок, точно Ветчина. Буйвол поднял плечи и насупился, как Иван Посохов.
   Существовало поверье, что этот буйвол приносит счастье. Идя на репетицию или на какой-либо другой риск, рекомендовалось подскочить и, изловчившись, шлепнуть его по соответствующему месту,
   Теперь, впрочем, было некогда, нужно было спешить. Но, уже миновав буйвола, Бахметьев вдруг пожалел, что не заручился его поддержкой. Даже замедлил шаг и, чтобы успокоиться, должен был вслух сказать:
   - Глупости!
   И внезапно оказался лицом к лицу с самим его превосходительством директором. Еле поспел стать во фронт.
   - Кхе! - погладив бороду, сказал директор. - Здравствуйте, унтер-офицер Бахметьев.
   - Здравия желаю, ваше превосходительство! Откуда он знает его фамилию и с какой стати остановился? Неужели тоже начнет разговор?
   - Кхе! - снова кашлянул директор. - Гуляете?
   - Так точно, гуляю.
   Пауза. Длинная, мучительная. Что же дальше?
   - И я тоже гуляю, - сказал наконец директор.
   - Ха-ха, - и, величественно повернувшись, пошел восвояси.
   Пронесло! Мимо парадной лестницы Бахметьев уже бежал и в картинной галерее чуть не натолкнулся на пасшегося там Степу Овцына.
   - Слушай! - обрадовался Степа, хватая его за рукав. - Арсен Люпен выкинул новый трюк.
   - Отстань. Знаю.
   Но Степа не хотел его выпускать:
   - Да нет же, не можешь знать. Нам только что рассказал Шевелев. У Кригера в кабинете...
   - Все знаю. Журнал классных взысканий, - перебил Бахметьев и сразу понял, что зря сболтнул. - Нам тоже Шевелев рассказал. Пустишь ты меня или нет?
   Овцын покорно его выпустил, и он снова побежал. Теперь было безразлично, лишь бы не опоздать. Через пустой, полутемный и бесконечный столовый зал. Вправо, в лазаретный коридор. Еще немного - и вот дверь минного кабинета.
   Но дверь оказалась закрытой, и сквозь стекла было видно: кабинет пуст.
   - Так, - сказал Бахметьев и оперся о стену, потому что у него подгибались колени.
   15
   Первый приступ слабости быстро прошел. Еще далеко не все было потеряно, только нужно было сохранять спокойствие.
   Никто из товарищей его тетради не брал. Это удалось выяснить осторожными расспросами в роте. Значит, она осталась там, Где была.
   Конечно, ее найдут при первой же приборке и, конечно, представят по начальству. Скорее всего, это случится на следующее утро, но, возможно, случилось уже. Инструктор Плетнев был человеком исполнительным.
   Можно бы его разыскать и посмотреть, что он думает. Или даже прямо попросить его открыть кабинет. Нет, все это было слишком рискованно. Особенно в том случае, если тетрадь уже дошла до начальства.
   Еще можно было попытаться ночью проникнуть в кабинет без всякого Плетнева. Просто подобрать ключ. Но и это было не без риска. Иван, если только ему доложили, был способен устроить засаду.
   Бахметьев ходил взад и вперед по столовому залу и сам не заметил, как оказался в лазаретном коридоре, его притягивала закрытая дверь кабинета, и, чтобы мимо нее пройти, ему пришлось сделать над собой усилие.
   Дальше был лазарет, и в лазарете отдыхал Лобачевский. Верный друг и умный союзник. Но было трудно признаться ему в том, что сделал такую глупость.
   И в дверях лазарета торчал ключ. Что, если подойдет? Что, если попытаться сейчас?.
   Искушение было слишком сильным. Бахметьев вынул ключ, быстрыми шагами возвратился к минному кабинету и, остановившись, прислушался. Была полная тишина, только на лестнице в третью роту тоскливо шипел радиатор парового отопления.
   Ключ подошел в точности, и дверь раскрылась без скрипа. До первой парты было всего три прыжка, но в ней ничего не оказалось. Ни учебников, ни тетради с конвертом. На ощупь пустой ящик. Заглянул - тоже пустота.
   Снова захотелось сесть, но нужно было выскочить отсюда возможно скорее, и сердце колотилось так, что даже мешало думать.
   И еле успел Бахметьев закрыть за собой дверь, как со стороны столового зала послышались шаги. Он бросился им навстречу - так было легче - и на углу коридора прямо лицом к лицу встретился с Иваном Посоховым.
   - Здравия желаю, господин старший лейтенант! - Странно, он был совершенно спокоен и вдруг вспомнил: наступление есть наилучший вид обороны. - Разрешите спросить, который час?
   В темноте лицо Посохова осталось непонятным.
   - Да, - глухо сказал он, - здравствуйте, Бахметьев,- и, подумав: Примерно без четверти девять.
   Теперь - отчаянный шаг:
   - Я на репетиции забыл свои учебники, а кабинет заперли. Как бы мне их достать?
   Посохов молчал. Сейчас он выглядел совсем как тот буйвол, и молчание его было невыносимым. Хотелось броситься и сбить его с ног. Знал он, наконец, или не знал?
   - Ерунда! Пошлете дневального. Ступайте в роту.
   Значит, не знал. Красота! И был не расположен к разговорам. Совсем хорошо!
   - Есть! - весело ответил Бахметьев, по уставу повернул налево и пошел в столовый зал, но сразу замедлил шаги. Тетради у него все-таки не было. Куда же она девалась и что будет дальше?
   Огромный зал был пуст. Тусклый блеск мрамора, маленькая лампочка над бригом и длинные черные тени на паркете - сколько раз он все это видел, но еще никогда так остро не ощущал, как сейчас.
   Говорят, всегда любуешься тем, что скоро должен потерять. Городом, перед тем как из него уехать. Дорогими чертами лица, которое больше не увидишь. Кто это ему сказал? Чуть ли не поэт Степа Овцын, но когда и по какому случаю? И неужели это было так?
   Он шел с тяжелым сердцем, и над ним в гулкой высоте шел звук его шагов. Больше ни о чем не хотелось думать. Хотелось, чтобы всему пришел конец. И чем скорее, тем лучше.
   - Господин Бахметьев!
   Это был Плетнев. Он стоял в тени под хорами, и Бахметьев его сперва не заметил. В протянутой руке он держал небольшой пакет.
   - Вот, вы забыли. Возьмите. - Но Бахметьев не пошевельнулся.
   - Возьмите, - повторил Плетнев.- И не беспокойтесь. Никто не узнает,
   Тогда Бахметьев шагнул вперед, вырвал у Плетнева пакет и со всей силой пожал его руку,
   - Легче, господин гардемарин, - усмехнулся Плетнев. - Еще кто увидит.
   В самом деле, пожимать руку нижнего чина отнюдь не годилось, но сейчас было не до устава.
   - Почему... - назвать Плетнева на ты, как того требовал тот же устав, Бахметьев не смог - Почему вы это сделали?
   - Спокойной ночи, - ответил Плетнев и сразу ушел.
   Пакет был аккуратно завернут в газету и перевязан смоленой ворсой. Не терпелось его развернуть, и, кстати, поблизости никого не было.
   Учебник минного дела, часть вторая. Описание самодвижущейся мины в 45 сантиметров, образца 1912 года, И, наконец, тетрадь, и в, тетради тот самый конверт со штрафными записками, который он взял из кабинета Кригера,
   Теперь нужно было бежать к Лобачевскому и на радостях придумать с ним что-нибудь посмешнее.
   16
   Утром горнист неожиданно сыграл большой сбор. Неожиданно, потому что по расписанию в этот день полагалась прогулка.
   - Большой сбор! - кричали дежурные. - Большой сбор!
   К рундукам бежали бегом со всех концов роты. Фуражки, подсумки и портупеи, а потом толкотня у пирамид с винтовками и лязг насаживаемых штыков.
   - Становись! - уже командовал фельдфебель. - Направо равняйсь! - И подбегали последние опоздавшие. - Смирно, равнение направо!
   Второй неожиданностью было появление в старшей роте лейтенанта Стожевского. Одетый в строевую форму и при сабле с шарфом, он прошел вдоль фронта, по-лошадиному вскинул голову и крикнул:
   - Здравствуйте, господа!
   Рота ответила по положению, но удивилась: ее настоящий командир Иван Посохов еще вчера вечером был в дежурстве, а теперь куда-то исчез.
   И сразу же по второй шеренге прошел неизвестно кем пущенный слух: Иван не то свернул себе шею, не то окончательно спятил с ума и ночью расстреливал из револьвера портреты в картинной галерее.
   - Фельдфебель, - распорядился Стожевский, - ведите!
   - Рота, направо! - скомандовал фельдфебель Метлин. - Шагом марш!
   В картинной галерее, приставив ногу, уже ждала пятая рота. Третья и шестая входили в столовый зал с противоположной стороны, а посредине, у памятника Петру, окруженный офицерством, маленький и, видимо, смертельно злой, стоял генерал-майор Федотов.
   Как всегда, построились во взводные колонны и выровнялись по линейным. Как всегда, офицеры заняли места в строю. Потом, по обыкновению, была тишина и в тишине звонкая команда:
   - К встрече слева... слушай, на кра-ул!
   Встречный марш - и, точно заводная, фигурка Федотова перед строем всего батальона. Резко оборванные звуки оркестра, и снова тишина.
   - Здравствуйте, гардемарины и кадеты!
   Гулкий и раскатистый ответ. Все как всегда, ничего необычного. Очередное обучение осточертевшим строевым красотам.
   - К ноге! - И короткий стук прикладов о пол.
   Так было сотни и тысячи раз, и так, по-видимому, будет до скончания века. Сухие команды и скука четких движений. Бесконечные репетиции бесконечных парадов.
   Федотов поднимает руку с белым платком.
   - К церемониальному маршу, на двух линейных дистанцию. Первая рота, правое плечо вперед! Резкий выкрик Стожевского:
   - Первая рота, первый взвод!
   И молодой голос мичмана Шевелева:
   - Первый взвод, равнение направо, шагом... марш!
   Громкий и победный марш Морского корпуса, тяжелый шаг проходящих взводов, блеск сабель, вскинутых на караул. Новые команды и новые перестроения. Все в точности; как в прошлый раз, и совсем так же, как будет на следующем учении.
   И тот же конец: батальон снова стоит на месте, и опять перед фронтом прохаживается Федотов. И вдруг - полное нарушение установленного порядка:
   - Кадетские роты... по ротам!
   Почему одни кадетские? Что будут делать с гардемаринами?
   А сделали с ними вот что: первую повернули правым плечом вперед, а третью - левым, и на середину образовавшейся буквы П вышел генерал-майор Федотов.
   - Стоять вольно! Мне нужно с вами поговорить. - И высморкался в тот самый платок, которым подавал сигнал к церемониальному маршу.
   - Гардемарины! - Он явно нервничал и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов. - Гардемарины, на нас обрушился небывалый позор! Неслыханный позор, понимаете?
   Но гардемарины ничего не понимали.
   - Кто-то из вас... Да, я знаю наверное, что это кто-то из вас скрывается под личиной преступника и творит гнусные мерзости.
   Он остановился и снова высморкался. У него, несомненно, был насморк.
   - Мерзкие гнусности, которые несмываемым пятном ложатся на нашу честь, на честь нашего корпуса!
   Постепенно его речь становилась понятнее, а главное - интереснее.
   - Вчера в кабинете инспектора классов была совершена дерзкая кража. Кража в наших славных стенах!
   Передние шеренги сохранили подобающее спокойствие, но задние позволили себе улыбнуться.
   - Этот негодяй избрал мишенью для своих дерзостей всеми нами любимого и уважаемого генерал-лейтенанта Александра Христиановича Кригера. Разве это не позор?
   Пока что это была всего лишь явная передержка и на слушателей особого впечатления не произвела.
   - А знаете ли, что он сделал с нашим честным и самоотверженным командиром старшей роты Посоховым? Знаете ли вы, где сейчас находится наш дорогой Иван Акимович Посохов?
   Этого гардемарины не знали. И очень хотели бы узнать.
   - Сегодня ночью преступник украл... Да, именно украл у Ивана Акимовича записную книжку... - Нужно было сделать обвинение еще сильнее: - И бумажник с деньгами.
   По строю прошел короткий вздох. Лгать было опасно, и Федотов это почувствовал:
   - Во всяком случае, бумажника на Посохове не нашли.
   На Посохове! Это звучало по меньшей мере интригующе, и, чтобы лучше слушать, весь строй наклонился вперед.
   О ночной истории он, пожалуй, зря заговорил, но теперь приходилось продолжать. А чтобы собраться с мыслями, можно было снова воспользоваться носовым платком.
   - Старший лейтенант Посохов был надежной опорой порядка и, естественно, возбуждал в злодее особую ненависть. - Нет, все-таки лучше было на эту тему не распространяться. - Сегодня ночью, в результате новых оскорблений и душевного потрясения, он сломал себе ногу и сейчас находится на излечении в Морском госпитале.
   Это было совсем здорово и совсем непонятно, но Федотов сразу же свернул в другую сторону.
   Снова заговорил о чести и о долге. Заверил слушателей в том, что их священная обязанность - самим найти поганую овцу, которая портит все стадо, и исторгнуть ее из своих рядов. Или же, если они не захотят дать делу законный ход, принять соответственные меры в целях прекращения этого кошмара.
   Говорил долго и убежденно, все время сморкался и к концу даже охрип. Но речью своей остался доволен и позже, прогуливаясь по классному коридору, сказал шедшему рядом с ним Стожевскому:
   - Теперь, я думаю, они поняли. Теперь все это безобразие должно закончиться. - Потянул из кармана носовой платок и вдруг остановился. А потом, точно ужаленный, отскочил в сторону.
   Из его кармана на пол выпала визитная карточка Арсена Люпена.
   17
   Это был странный разговор. Вероятно, самый странный во всей жизни Бахметьева.
   Плетнев через дежурного вызвал его из курилки, и они разговаривали в темноте на холоду, между двойными дверями выхода на Сахарный двор.
   В корпус были приглашены сыщики из охранного отделения. Завтра же под видом вновь нанятых дневальных они должны были приступить к делу.
   Откуда Плетнев это знал? Все равно откуда, но знал наверное и предупреждал господина Арсена Люпена, чтобы тот поостерегся.
   Почему предупреждал? С какой стати взял на себя миссию защитника? Все это было дико и непонятно, но еще более непонятными оказались следующие новости,
   В команде корпуса прекратили увольнения и отпуска. Возможно, что в субботу и воспитанников не выпустят. Нет, совсем не из-за арсен-люпеновской истории, и Плетнев даже улыбнулся. Были другие, более веские основания, и, между прочим, соответственный приказ командующего Петроградским военным округом.
   Завтра утром Плетнев уезжал в Гельсингфорс. Как так? Просто по собственному желанию переводился на действующий флот. В этом ему помог генерал-майор Грессер, а теперь он пришел просить помощи Бахметьева в другом деле.
   Конечно, Бахметьев был рад помочь, но чем именно?
   Вот чем: Плетнев уезжал утром и не имел возможности зайти к жене. Ну, прямо сказать, он с ней не был обвенчан, и его бы к ней не отпустили. А нужно было переслать ей кое-какие документы и деньги, чтобы впоследствии она могла поехать за ним. Может, господин Арсен Люпен согласился бы занести? Это близко, на Шестнадцатой линии.
   На действующий флот Плетнев переводился неспроста - это было совершенно ясно. Не менее ясно было и то, что жена, которая не жена, была введена в разговор для отвода глаз. И, кроме того, пакет выглядел слишком объемистым для денег и документов.
   Но он был так же аккуратно завернут и перевязан такой же смоленой ворсой, как тот, который Бахметьев накануне получил от Плетнева в столовом зале.
   Услуга за услугу, и, принимая пакет, Бахметьев тоже сказал:
   - Не беспокойтесь, об этом никто не узнает,
   Понимал ли он, за какое дело взялся? Разумеется, да, однако довольно смутно. Что он мог знать о революции и революционерах?
   С детства все представлялось сплошным злодейством, а вот двоюродный брат Миша был на редкость хорошим и веселым парнем, и вдруг оказался красным. Но его сослали на Сахалин, и о нем в семье не принято было говорить.
   И в церкви корпуса, кроме черных с золотом досок "Смертью храбрых павшим в бою", были доски серого мрамора, посвященные "в мирное время погибшим при исполнении своего долга", И на одной из этих досок был список офицеров эскадренного броненосца "Князь Потемкин-Таврический".
   Традиционная верность монарху. Отечественная война с немцами. Чепуха! Везде была сплошная глупость, и все на свете шло прямо к чертям собачьим. И брат Александр, честный офицер русской армии, задыхаясь, кричал: "Выродки и предатели! Все: царь, министры, командование! Они дождутся! Всем свернут шею!"
   Может быть, они уже дождались. Слишком странен был разговор Плетнева, слишком много спокойной уверенности звучало в его голосе.
   Как бы то ни было, он дал слово и теперь собирался его сдержать: на следующий же день пойти в отпуск и отнести пакет по назначению. Впрочем, больше делать было нечего. По каким-то соображениям сам Плетнев идти на квартиру к своей жене не хотел и подстроил так, что за него пришлось идти господину Арсену Люпену.
   Ловко подстроил, ничего не скажешь, и Бахметьев покачал головой. Чтобы уволиться, существовал только один способ: утром пойти на амбулаторный прием, показать какой-нибудь зуб с дуплом и заявить о своем желании лечить его у частного врача.
   По таким делам в город увольняли только два раза в неделю, по вторникам и четвергам, но следующий день был как раз четвергом, и подходящее дупло в зубе имелось.
   Однако, несмотря на записку Оскара Кнапперсбаха, дежурный офицер лейтенант Птицын сомневался.
   Чего ради он, сопля такая, дежурил через день и почему не хотел отпускать? Ссылался на то, что ему казалось, будто отпуска к зубным врачам временно были прекращены, и вообще крутил и путал. Неужели уже действовал тот приказ, о котором говорил Плетнев?
   Пришлось разыскивать Ветчину и изображать перед ним смертельную зубную боль. Однако и это не помогло. Ветчина мямлил, смотрел не в глаза - в левый угол потолка, просил подождать, а пока что советовал пойти в лазарет к фельдшеру. Положить в дупло карболки - это отлично помогает.
   - Есть, - ответил Бахметьев и, так как уже был в шинели, пошел прямо на парадную лестницу и в город.
   В случае чего решил сказать, что, одурев от боли, все перепутал, а взять билет просто забыл. Конечно, это звучало не слишком убедительно, но не идти было невозможно.
   На улице стояла оттепель. С моря порывами дул сырой ветер, и снег падал мокрыми, тяжелыми хлопьями. Было тревожно и нехорошо.
   18
   Дом был кирпичный, с огромной слепой стеной, возвышавшейся над соседними крышами. Двор - колодцем, с тяжелым запахом сырости. В полутьме черной лестницы, надрываясь, кричали коты.
   Бахметьев дернул звонок, у квартиры номер сорок семь. Дернул, а потом спешно стал снимать белые перчатки. Нужно было выглядеть попроще.
   - Кого? - спросил из-за двери высокий голосок.
   - Лазаря Циммермана, - ответил Бахметьев, - часовщика.- Так его научил Плетнев и, если что случится посоветовал сделать вид, будто он принес часы в починку.
   Если что случится, - и Бахметьев вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.
   - Кого? - повторил голосок на еще более высокой ноте.
   - Часовщика Циммермана.
   Дверь не отворилась. В припадке исступления наверху снова закричало кошачье трио, и нельзя было расслышать, что делалось в квартире. Наконец Бахметьеву надоело ждать, и он рванул звонок изо всей силы. Дверь раскрылась почти сразу, и на пороге оказался рослый, широкоплечий человек с темным лицом. Не отпуская ручки двери, он спросил:
   - Кто вы такой?
   - Мне нужно видеть часовщика Циммермана.- Внешне Бахметьев был совершенно спокоен, но в действительности сдерживался с трудом. Человек, открывший дверь, ему определенно не понравился. Он мог быть кем угодно.
   Вероятно, и Бахметьев, в свою очередь, показался незнакомцу подозрительным. Он долго и недоброжелательно его разглядывал, но наконец сказал:
   - Пойдем.
   В закопченной кухне, прижавшись к стене, стояла маленькая девочка. На руках она, точно ребенка, держала полено, и по глазам ее было видно, что она тоже не верит Бахметьеву.