Тот, кто полз впереди, вдруг остановился. Собрал я последние силы, поднатужился и настиг.
- Ваня, - шепчу, - это я, Мухин.
- А-а Алешка... Чего ты за мной увязался?
Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине.
- Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать...
- Какое место?.? Зачем оно нужно?
- Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим, что делать, Кирилл приподнялся на локте:
- Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку и ночью махнем через пролив.
- Нет, говорю, я приказ имею - знамя доставить командованию... Буду искать ребят. .
- Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе командир и начальник, а ты о знамени.
Я промолчал. Кирилл мне говорит:
- Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной стороны, - человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо.
- Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
- Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб вышли все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком осмотримся, подумаем... Согласен?
- Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть, вспомню то место, где назначили сбор".
Но Беленький не мог сидеть на месте, ему казалось, что вот-вот из темноты покажутся немцы.
- Подальше от катакомб, - шептал он и все полз и полз. Траншеи попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я молчу. Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна. Беленький спрашивает меня:
- Ты можешь грести?
- Могу...
И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора, мысленно вылезал из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал по его коротким вопросам:
- За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты не знаешь, какая глубина пролива?
Я отвечал одним словом: да, нет.
Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку. Кирилл обрадовался. Он сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее на кусок затвердевшего хлеба:
- Возьми.
Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и проглотил...
Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной переправы: И когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины.
- Где же она? - вслух подумал я.
- Ты о чем? - удивился Кирилл.
- Ребят надо искать...
- Разве ты не хочешь воспользоваться этой лодкой? - обиделся он. Завтра будем на Тамани...
Я отрицательно покачал головой.
- Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут можем сделать? Немцы уже под Сталинградом! Ты знаешь, сколько отсюда до Сталинграда километров?
- Не знаю!..
- Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, - кипятился он.
- Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии.
- Знамя! - произнес он. - Как же с ним пробьешься? Попадешь в руки фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет. Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь?
- В газете писали: эту улицу разрушили немцы, - заметил я, продолжая смотреть на холмы, изрытые воронками.
Кирилл умолк. Он повернулся в сторону моря. Лодка качалась, гремела цепью. На берегу было пустынно. Когда море и лодка скрылись в темноте, Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал он недолго. Сел против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два выстрела. Кирилл поделился со мной сухарем.
- У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не знаю, вышел он из госпиталя или нет.
- Ты расскажи мне, как лодкой управлять на море, - попросил он, прерывая меня.
- Дело несложное. - Я начал объяснять ему, как грести, как ставить лодку против волны. Я взял его за руки, они у него дрожали и были очень слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе.
- Чего ты такой? - спросил я у Кирилла.
Он не ответил.
Я вылез из траншеи. Было тихо.
- Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне не хотелось разговаривать с ним, и я молча направился в поле. Шел медленно, присматривался к каждому бугорку. Я искал знакомые места, чтобы по ним определить, где находится расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее. Здесь у нас был наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин разжигал костер. Помните, шоколадом угощал, предлагал сменить мокрое белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..." Все я вспомнил, но никак не мог определить, в каком направлении она находится... расщелина.
Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его:
- Кирилл!
- Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький.
Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему и сразу заметил, что он раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.
- Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны - такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать.
- Беги... потом как будешь смотреть товарищам в глаза? - попытался образумить Беленького.
Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море искрилось. Дрожало у берега черное пятно. Это качалась лодка.
- Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь, желание не попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень длинно, пытаясь доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался. Я молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же:
- Кирилл Иванович! Кирюша...
Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз.
Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой.
Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой - обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе - легче будет...
- 4
Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил:
- Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. - Иван передал мне знамя и сказал: - Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:
- Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.
Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
- Прохор Сидорович!
"Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
- Прохор Сидорович!
- Чего тебе?
- Пожалуйста, не молчите...
- Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.
Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
- Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
- Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
- О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
- Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
- О конце заговорили. - Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со стоном продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
- Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
- Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
- Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
- А о чем же?
- Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим! - Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.
Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час.
- Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. - А хочешь, вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
- А разве я не лежу? - Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
- Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без дела время проводить,..
Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!"
Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами...
Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
- Самбурчик!
Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.
- Аннушка! - так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
- Собралась куда-то?
- Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
- Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:
- Слушай, Коля...
- Слушаю, Аня.
- 5
Рассказ Аннушки
Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется...
Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
- Боишься? - наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это он про хозяйку нашу.
- Не знаю...
- А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее.
На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было для меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру. Пересиливая боль, сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он помог мне снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал!
- Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.
Потом он осмотрел мою ногу,
- А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за ступню, боль пронизала все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение. Рассказала старику о солдате...
- В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка. Как вас зовут? - спросил он.
Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес!
- Густав... Значит, он здесь. Это неплохо, неплохо. Он вышел из комнаты. В коридоре кого-то позвал.
Заходи, есть приятные новости.
Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела так молодо, что сразу трудно было определить, сколько ей лет. Знакомясь со мной, она певучим голосом сказала:
- Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.
- А кто он? - спросила я.
- Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна.
Остаток ночи и весь следующий день прошел спокойно. Я лежала на кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не было. Она пришла вечером. Мы поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович в сенцах на диванчике.
- Как у тебя с ногой? - спросила Мария.
- Боль прошла, могу ходить... Проводили бы меня в катакомбы, попросила я.
Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила на подоконнике и, найдя папиросы и спички, закурила.
- Я работаю в немецкой комендатуре, то есть еще не работаю, раньше работала. Густав снова рекомендует устроиться на прежнюю должность, машинисткой.
Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне стало не по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила.
- А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я видела ее чуть припухшие губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно сказать, красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной.
- Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от прилива ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу в темноту и положила свою руку на мою голову:
- Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе не могу все рассказать... Но скажу, одно: мы будем вместе... Нас много, понимаешь?
В полночь кто-то приходил к Петру Сидоровичу. Мария поднималась с постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили люди, я догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме.
Так продолжалось неделю. Потом Мария Петровна куда-то исчезла и не появлялась дней пятнадцать. Все это время я не выходила со двора: такое условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась показаться даже за ворота. Время от времени в городе еще слышалась перестрелка, полыхали пожары, по квартирам сновали фашистские солдаты, разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но к нам они почему-то не заглядывали, и я все больше приходила к выводу, что хозяйка находится в каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть.
И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она с немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал:
- Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья партийная. И выбрось из головы дурное о ней.
Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария взяла меня за руку и сказала:
- Идем!
- Куда? - спросила я.
- Сама увидишь и все поймешь.
Мы вышли в коридор. Петр Сидорович поднялся на табуретку, нажал на крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз. Через него мы спустились в подземелье. Там находилось несколько человек. Тускло горела "пятилинейка". Я еще не успела рассмотреть людей, как Мария представила меня:
- Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек!
А уже через час я была назначена командиром патриотической группы по освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и узнала фамилию Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими группами. По тому, как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла, что Бурова не только связная.
...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под руку. Хотя я многое знала о нем, знала, что он вместе со своими войсками второй раз попал в Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан с нашими партизанами, помогал им, но все же, как взгляну на его форму, нашивки, сердце заколотится: с кем я иду рядом! Густав, видимо, догадывается, что делается в моей душе, успокоительно шепчет:
- Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты: среди нашей проклятой армии есть люди, им тоже очень трудно, они умеют держать себя... . .
И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может быть, это глупо, но я говорю правду...
Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему.
Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами. Темнота неимоверная, продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро и ничего не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он рычит, а я его глажу: успокойся, родной. Залает - все пропало: на шум прибегут патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы со мной ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя так хотелось закричать, так страшно было, что сейчас уже и не передать. "Кутюка, кутюка, миленький, успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у самой мурашки по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и, когда пошел дождь, она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась...
Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила лесенку. Поднялась на поверхность, пес так заскулил, что пришлось и ему помочь вылезти из западни. Иду, и собака следом за мной ковыляет, то чуть приотстанет, то трется у моих ног. Хотела прогнать прочь, но она не уходит. Это была овчарка довольно внушительного роста.
В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула на тротуар, как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только громко простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили, обернулась: пес со злобой рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить своего напарника, палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала назад, скрылась за оградой...
Только под утро попала к себе.
Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю ночь и уже думали, что я не вернусь. Я подробно рассказала им о местности, где расположен лагерь, как к нему скрытно подойти, Мария Петровна оказала:
- Вот ты и поведешь людей туда.
И, помолчав немного, она добавила:
- Это приказ командования...
Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до сих пор не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала, или не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время - утром.
- Мария? - спросил он. Но Бурова уже ушла на работу.
Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор.
- Передайте ей: из Севастополя приходит группа подрывников, получен приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет взят в плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на лагерь, сейчас там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу.
- Хорошо, передам, - сказала я и тут же спросила его: - Скажите, кто вы есть? - Солдат, - коротко ответил он.
- Почему же вы помогаете нам, советским людям?
- Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. - Он поднялся, прошелся по комнате, вновь сел к окошку, заговорил: - Да, да, товарищ Анья, есть в Германии люди, которые понимают, что Гитлер - это не просто Гитлер, это фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира.
Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала его с двойным чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он произносил слова глубокой правды. Я спросила его:
- С вами что-то случилось?
- Вчера расстреляли моего товарища, - тихо сказал немец. - Рабочий с завода имени Войкова, коммунист, я познакомился с ним еще в сентябре прошлого года. Он служил у нас полотером в комендатуре. Больших трудов стоило мне устроить его к нам...
- Вас подозревают? - прервала я его,
- Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь в дивизию, туда, в район катакомб.
Он заторопился и уже в дверях снова повторил то, что я должна была передать Марии Петровне,
Больше я его не видела,
...Густав? Не тот ли, который был у нас в катакомбах? Он вел себя странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин расстрелял бы его. Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ:
- Я здесь связана с надежными людьми. Уже начал работать подпольный обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану лагеря. Но чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что надо одному человеку проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть туда может только смелый, надежный человек. А ты, Самбурчик, к тому же знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать.
Аннушка садится на кровать и убежденно говорит:
- Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но не сделает этого один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой.
"Да, он такой, - думаю я. - Егор, Егор, она тебя любит..."
- Пошли! -решительно заявляю я. - Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он ждет нас. Вместе решим, как нам действовать.
...Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но не кричит, как прежде, а сразу бросается ко мне:
- Браток, матросик-то того... вроде помер.
- Иван!
- Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу...
- Эха-а-а! - вздыхает Забалуев. - А мне никаких признаков не показывал.
- С мертвыми не разговариваю, - скрипит зубами Чупрахин. - Противно слушать, долбит одно: "Эха-а-а, все пропало! Эха, одна дорога, во сыру землю". Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух!
- Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок ты водяной!
Аннушка коротко повторяет свой рассказ, А когда речь заходит о деле, Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит:
- Дело трудное, но Егорка - наш командир. Понимаешь, Бурса, командир. Надо выручать.
Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись, встает, расправляет плечи:
- Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с той верхотуры. Эх-ха, вы же, мальцы, этого не понимаете... О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать я не буду... Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте! Промашку не дам.
- 6
Море дышит ровно и безучастно.
- Дядя Прохор, может быть, передумаете? - который раз спрашиваю.
- Ни в жизнь, - отвечает Забалуев. - Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. - Он подвигается ко мне вплотную. - Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану... Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно...
Он наклоняется ко мне и поправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки:
- Мальчонка ты еще...
Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь, возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме - и в плену!
- Успокойся, - вдруг говорит Забалуев. - Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил...
Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняются блеском.
Солдатушки, бравы ребятушки,
поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде.
Кто же ваши деды?
продолжает он мурлыкать.
Наши деды - славные победы,
Вот кто наши деды!..
Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов.
- Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? - кончив петь, обращается он ко мне. - Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле. Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь... Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь... А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма..! И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.
Он проверяет гранаты, тянется ко мне:
- Ваня, - шепчу, - это я, Мухин.
- А-а Алешка... Чего ты за мной увязался?
Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине.
- Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать...
- Какое место?.? Зачем оно нужно?
- Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим, что делать, Кирилл приподнялся на локте:
- Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку и ночью махнем через пролив.
- Нет, говорю, я приказ имею - знамя доставить командованию... Буду искать ребят. .
- Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе командир и начальник, а ты о знамени.
Я промолчал. Кирилл мне говорит:
- Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной стороны, - человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо.
- Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
- Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб вышли все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком осмотримся, подумаем... Согласен?
- Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть, вспомню то место, где назначили сбор".
Но Беленький не мог сидеть на месте, ему казалось, что вот-вот из темноты покажутся немцы.
- Подальше от катакомб, - шептал он и все полз и полз. Траншеи попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я молчу. Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна. Беленький спрашивает меня:
- Ты можешь грести?
- Могу...
И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора, мысленно вылезал из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал по его коротким вопросам:
- За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты не знаешь, какая глубина пролива?
Я отвечал одним словом: да, нет.
Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку. Кирилл обрадовался. Он сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее на кусок затвердевшего хлеба:
- Возьми.
Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и проглотил...
Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной переправы: И когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины.
- Где же она? - вслух подумал я.
- Ты о чем? - удивился Кирилл.
- Ребят надо искать...
- Разве ты не хочешь воспользоваться этой лодкой? - обиделся он. Завтра будем на Тамани...
Я отрицательно покачал головой.
- Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут можем сделать? Немцы уже под Сталинградом! Ты знаешь, сколько отсюда до Сталинграда километров?
- Не знаю!..
- Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, - кипятился он.
- Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии.
- Знамя! - произнес он. - Как же с ним пробьешься? Попадешь в руки фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет. Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь?
- В газете писали: эту улицу разрушили немцы, - заметил я, продолжая смотреть на холмы, изрытые воронками.
Кирилл умолк. Он повернулся в сторону моря. Лодка качалась, гремела цепью. На берегу было пустынно. Когда море и лодка скрылись в темноте, Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал он недолго. Сел против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два выстрела. Кирилл поделился со мной сухарем.
- У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не знаю, вышел он из госпиталя или нет.
- Ты расскажи мне, как лодкой управлять на море, - попросил он, прерывая меня.
- Дело несложное. - Я начал объяснять ему, как грести, как ставить лодку против волны. Я взял его за руки, они у него дрожали и были очень слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе.
- Чего ты такой? - спросил я у Кирилла.
Он не ответил.
Я вылез из траншеи. Было тихо.
- Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне не хотелось разговаривать с ним, и я молча направился в поле. Шел медленно, присматривался к каждому бугорку. Я искал знакомые места, чтобы по ним определить, где находится расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее. Здесь у нас был наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин разжигал костер. Помните, шоколадом угощал, предлагал сменить мокрое белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..." Все я вспомнил, но никак не мог определить, в каком направлении она находится... расщелина.
Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его:
- Кирилл!
- Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький.
Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему и сразу заметил, что он раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.
- Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны - такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать.
- Беги... потом как будешь смотреть товарищам в глаза? - попытался образумить Беленького.
Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море искрилось. Дрожало у берега черное пятно. Это качалась лодка.
- Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь, желание не попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень длинно, пытаясь доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался. Я молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же:
- Кирилл Иванович! Кирюша...
Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз.
Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой.
Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой - обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе - легче будет...
- 4
Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил:
- Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. - Иван передал мне знамя и сказал: - Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:
- Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.
Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
- Прохор Сидорович!
"Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
- Прохор Сидорович!
- Чего тебе?
- Пожалуйста, не молчите...
- Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.
Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
- Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
- Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
- О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
- Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
- О конце заговорили. - Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со стоном продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
- Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
- Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
- Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
- А о чем же?
- Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим! - Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.
Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час.
- Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. - А хочешь, вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
- А разве я не лежу? - Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
- Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без дела время проводить,..
Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!"
Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами...
Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
- Самбурчик!
Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.
- Аннушка! - так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
- Собралась куда-то?
- Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
- Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:
- Слушай, Коля...
- Слушаю, Аня.
- 5
Рассказ Аннушки
Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется...
Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
- Боишься? - наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это он про хозяйку нашу.
- Не знаю...
- А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее.
На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было для меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру. Пересиливая боль, сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он помог мне снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал!
- Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.
Потом он осмотрел мою ногу,
- А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за ступню, боль пронизала все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение. Рассказала старику о солдате...
- В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка. Как вас зовут? - спросил он.
Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес!
- Густав... Значит, он здесь. Это неплохо, неплохо. Он вышел из комнаты. В коридоре кого-то позвал.
Заходи, есть приятные новости.
Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела так молодо, что сразу трудно было определить, сколько ей лет. Знакомясь со мной, она певучим голосом сказала:
- Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.
- А кто он? - спросила я.
- Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна.
Остаток ночи и весь следующий день прошел спокойно. Я лежала на кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не было. Она пришла вечером. Мы поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович в сенцах на диванчике.
- Как у тебя с ногой? - спросила Мария.
- Боль прошла, могу ходить... Проводили бы меня в катакомбы, попросила я.
Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила на подоконнике и, найдя папиросы и спички, закурила.
- Я работаю в немецкой комендатуре, то есть еще не работаю, раньше работала. Густав снова рекомендует устроиться на прежнюю должность, машинисткой.
Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне стало не по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила.
- А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я видела ее чуть припухшие губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно сказать, красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной.
- Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от прилива ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу в темноту и положила свою руку на мою голову:
- Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе не могу все рассказать... Но скажу, одно: мы будем вместе... Нас много, понимаешь?
В полночь кто-то приходил к Петру Сидоровичу. Мария поднималась с постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили люди, я догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме.
Так продолжалось неделю. Потом Мария Петровна куда-то исчезла и не появлялась дней пятнадцать. Все это время я не выходила со двора: такое условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась показаться даже за ворота. Время от времени в городе еще слышалась перестрелка, полыхали пожары, по квартирам сновали фашистские солдаты, разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но к нам они почему-то не заглядывали, и я все больше приходила к выводу, что хозяйка находится в каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть.
И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она с немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал:
- Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья партийная. И выбрось из головы дурное о ней.
Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария взяла меня за руку и сказала:
- Идем!
- Куда? - спросила я.
- Сама увидишь и все поймешь.
Мы вышли в коридор. Петр Сидорович поднялся на табуретку, нажал на крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз. Через него мы спустились в подземелье. Там находилось несколько человек. Тускло горела "пятилинейка". Я еще не успела рассмотреть людей, как Мария представила меня:
- Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек!
А уже через час я была назначена командиром патриотической группы по освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и узнала фамилию Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими группами. По тому, как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла, что Бурова не только связная.
...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под руку. Хотя я многое знала о нем, знала, что он вместе со своими войсками второй раз попал в Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан с нашими партизанами, помогал им, но все же, как взгляну на его форму, нашивки, сердце заколотится: с кем я иду рядом! Густав, видимо, догадывается, что делается в моей душе, успокоительно шепчет:
- Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты: среди нашей проклятой армии есть люди, им тоже очень трудно, они умеют держать себя... . .
И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может быть, это глупо, но я говорю правду...
Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему.
Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами. Темнота неимоверная, продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро и ничего не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он рычит, а я его глажу: успокойся, родной. Залает - все пропало: на шум прибегут патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы со мной ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя так хотелось закричать, так страшно было, что сейчас уже и не передать. "Кутюка, кутюка, миленький, успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у самой мурашки по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и, когда пошел дождь, она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась...
Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила лесенку. Поднялась на поверхность, пес так заскулил, что пришлось и ему помочь вылезти из западни. Иду, и собака следом за мной ковыляет, то чуть приотстанет, то трется у моих ног. Хотела прогнать прочь, но она не уходит. Это была овчарка довольно внушительного роста.
В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула на тротуар, как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только громко простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили, обернулась: пес со злобой рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить своего напарника, палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала назад, скрылась за оградой...
Только под утро попала к себе.
Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю ночь и уже думали, что я не вернусь. Я подробно рассказала им о местности, где расположен лагерь, как к нему скрытно подойти, Мария Петровна оказала:
- Вот ты и поведешь людей туда.
И, помолчав немного, она добавила:
- Это приказ командования...
Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до сих пор не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала, или не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время - утром.
- Мария? - спросил он. Но Бурова уже ушла на работу.
Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор.
- Передайте ей: из Севастополя приходит группа подрывников, получен приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет взят в плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на лагерь, сейчас там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу.
- Хорошо, передам, - сказала я и тут же спросила его: - Скажите, кто вы есть? - Солдат, - коротко ответил он.
- Почему же вы помогаете нам, советским людям?
- Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. - Он поднялся, прошелся по комнате, вновь сел к окошку, заговорил: - Да, да, товарищ Анья, есть в Германии люди, которые понимают, что Гитлер - это не просто Гитлер, это фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира.
Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала его с двойным чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он произносил слова глубокой правды. Я спросила его:
- С вами что-то случилось?
- Вчера расстреляли моего товарища, - тихо сказал немец. - Рабочий с завода имени Войкова, коммунист, я познакомился с ним еще в сентябре прошлого года. Он служил у нас полотером в комендатуре. Больших трудов стоило мне устроить его к нам...
- Вас подозревают? - прервала я его,
- Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь в дивизию, туда, в район катакомб.
Он заторопился и уже в дверях снова повторил то, что я должна была передать Марии Петровне,
Больше я его не видела,
...Густав? Не тот ли, который был у нас в катакомбах? Он вел себя странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин расстрелял бы его. Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ:
- Я здесь связана с надежными людьми. Уже начал работать подпольный обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану лагеря. Но чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что надо одному человеку проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть туда может только смелый, надежный человек. А ты, Самбурчик, к тому же знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать.
Аннушка садится на кровать и убежденно говорит:
- Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но не сделает этого один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой.
"Да, он такой, - думаю я. - Егор, Егор, она тебя любит..."
- Пошли! -решительно заявляю я. - Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он ждет нас. Вместе решим, как нам действовать.
...Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но не кричит, как прежде, а сразу бросается ко мне:
- Браток, матросик-то того... вроде помер.
- Иван!
- Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу...
- Эха-а-а! - вздыхает Забалуев. - А мне никаких признаков не показывал.
- С мертвыми не разговариваю, - скрипит зубами Чупрахин. - Противно слушать, долбит одно: "Эха-а-а, все пропало! Эха, одна дорога, во сыру землю". Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух!
- Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок ты водяной!
Аннушка коротко повторяет свой рассказ, А когда речь заходит о деле, Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит:
- Дело трудное, но Егорка - наш командир. Понимаешь, Бурса, командир. Надо выручать.
Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись, встает, расправляет плечи:
- Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с той верхотуры. Эх-ха, вы же, мальцы, этого не понимаете... О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать я не буду... Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте! Промашку не дам.
- 6
Море дышит ровно и безучастно.
- Дядя Прохор, может быть, передумаете? - который раз спрашиваю.
- Ни в жизнь, - отвечает Забалуев. - Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. - Он подвигается ко мне вплотную. - Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану... Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно...
Он наклоняется ко мне и поправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки:
- Мальчонка ты еще...
Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь, возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме - и в плену!
- Успокойся, - вдруг говорит Забалуев. - Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил...
Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняются блеском.
Солдатушки, бравы ребятушки,
поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде.
Кто же ваши деды?
продолжает он мурлыкать.
Наши деды - славные победы,
Вот кто наши деды!..
Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов.
- Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? - кончив петь, обращается он ко мне. - Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле. Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь... Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь... А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма..! И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.
Он проверяет гранаты, тянется ко мне: