- Алеша! - вскрикиваю я. Но Мухин уже скрылся за камнем, ушел к Кувалдину.
Темное пятнышко канала ствола смотрит в лицо. Остается только протянуть руку, оттянуть спусковой крючок и нажать на него.
- Пусть будет так.
Уже не чувствую ни жары, ни сухости во рту. В голове ни одной мысли. Под рукой какой-то прохладный твердый предмет упирается в подбородок. Что это? Автомат.
Надо мной склоняется Аннушка:
- Коля! Что ты!..
Рука разжимается, и оружие, скользя по груди, с легким цоканьем ударяется о камень.
- Ребята! Есть вода! - слышится голос Ивана. Навстречу Чупрахину выбегают из-за камней Кувалдин, Мухин.
- Жив?
- Что за вопрос! - держа в цуке флягу, отвечает Иван. - У разминированных фашистов достал воду. Оказывается, мы ухлопали четырех гитлеровцев. Лежат они, беспризорные, при всей экипировке...
Катакомба наполняется гулом автоматных очередей. Сбрасываю шинель и пытаюсь подняться. Голова тяжелая, будто вместо шапки на ней пудовый слиток свинца. Стены, пол, вздрогнув, рванулись мне под ноги, кругом все поплыло, закружилось. Густая темнота хлынула в убежище. Ничего не видать. И хотя бы кто-нибудь произнес слово. Ушли? Нет, слышу тяжелое дыхание.
- Досиделись! - это Мухин говорит. - Из-за одного теперь погибнем все, - шепотом продолжает Алексей.
- Скорее ложись и протягивай ножки, а то опоздаешь на тот свет, сердито возражает Чупрахин. - Не то говоришь, Алеша. Разве можно товарища бросить!
- Что же делать?
- Есть голова, есть руки, значит, не все потеряно.
- Правду говоришь, Егор. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь? Вот моя рука... Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а то еще воспаление мозга схватишь, а "скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет... Егор, командуй, ведь я тебя генералом нарек.
Аннушка кладет флягу на грудь. Прохлада притупляет боль. Глаза смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь услышать голоса, разобраться, что произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает.
- 2
Я уже не сплю, лежу с открытыми глазами, но темнота все та же плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю несколько шагов. Плечом ударяюсь о ребристый камень.
- Егор! Где вы?
"Вы-вы", - отзывается далеко под сводами катакомбы. - Ловлю чью-то вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху доносятся глухие, но настойчивые удары, напоминающие стук дятла.
- Что случилось?
Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы.
- Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко. - Товарищи, у него нет температуры!..
- Аня, почему я ничего не вижу?
- Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове.
- Кто это стучит?
- Теперь бы тебе крепкого чая...
Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:
- Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!
- Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай.
Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.
- Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.
- Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.
- Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.
Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.
- Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.
- Товарищ интендант, отзовись!
- Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она.
По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.
- Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь.
Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:
- Получай... Осторожно, не урони!
- Тут же ничего нет...
- Т-с-с... Чупрахин!
- Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили порция на троих, а одному досталась.
- Передай это Николаю.
Иван дает мне кусочек твердого хлеба.
- Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин.
Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,
- Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...
Егор берет меня за плечи:
- Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?
Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:
- Запей, три глотка, не больше.. Вот так...
- Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет...
- Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.
- Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.
- Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.
- Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно...
- Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?
- Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.
- Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин...
- Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.
- Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.
- Пошли! - распоряжается Кувалдин.
Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:
- Хватит, теперь я.
- Передохни, Алексей, дай-ка лопату.
- Рубай...
- Долби...
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою.
Родину-мать вы спасайте.
Честь и свободу свою.
Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.
Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко.
- Свет! - кричу со страшной силой.
- Свет! - повторяют другие.
Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует:
- Хватит, давай все вниз.
Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим "ура", позабыв об опасности.
Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит:
- Егорка, в честь победы за-ку-рим!
Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: "Сумасшедший, нашел время шутить", но он хлопает себя по карману:
- Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю. После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье.
- 3
Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки еще в первые дни, когда высадился десант. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле.
К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на "островок". Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп:
- Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем...
- Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда.
Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком:
- Есть снарядики!
- Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск.
Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел.
- Подавай!
- В душу им! - кричит Чупрахин.
- Подавай!
- Еще!
- Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину.
Егор занимает его место.
- Подавай! - громовым голосом кричит он.
- Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник.
Танки сползают в лощину, обходят стороной.
Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит: .
- Я тут оборонял командный пункт... Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там, в блиндаже. И знамя там...
И тут Замков упал замертво.
- Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин.
Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно.
- Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку.
- Что? - спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника.
- Ну, гады, - повторяет Иван. - Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь.
И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове:
- Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части!
- Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой.
...Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это затухающий бой откатывается к Аджимушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь.
- Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин. И, помолчав, резко: Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду!
- Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор.
- Душа горит, - стонет Иван.
- Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя!
- Понимаю, - соглашается Чупрахин.
К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах.
- Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей.
- Хальт! - кричит немецкий офицер,
Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю.
Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет:
- Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались.
Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо:
- Аня!
Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки.
- Аня!
Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь.
Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там.
- Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет.
В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад.
- Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно.
Аннушка торопит:
- Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай.
Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор?
- Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. - Коли так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите за мной. Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем...
А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места.
- Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы!
"Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?" Сергеенко тянется ко мне.
- Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся.
В сенях старик упирается в шкаф:
- Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб.
Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра.
- Полезай, не бойся, надежное место.
Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в тугой комок: "Неужели дед обманул?"
- Егор, тресни его по башке, ответит.
Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет:
- Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума.
- Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. - Я его сразу узнал.
- Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его за ухо. Дерни - не умрет.
- Товарищи, это я... я...
- Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди.
Так сидим минут двадцать...
- Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне руку. Потом тихонько говорит:
- Не надо об этом. Своими глазами видел взрыв, и она взмахнула руками... А проверить уже не мог.
- Честное слово. Я ее принес сюда.
- Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький, тощий, а цепкий?
- Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста. А чего на них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин. И, помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету... Не знаю, какой она марки.
- Где достал? - интересуется Кувалдин.
- У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них никто не имеет.
- И стоило к нему в карман лезть?
- Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он, гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял меня за своего, начал лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом, повернувшись к забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь здоров! Он повис на заборе вниз головой, а тылом кверху. Конечно, при таком положении в карманах ничто не удержится.
Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему.
В полночь в убежище спускается старик. Он сообщает: оставаться здесь опасно, гитлеровцы ходят по домам и разыскивают русских пленных. Решаем немедленно покинуть подвал. Но куда? Старик обещает провести в Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается.
- Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело воевать, а не в подвалах сидеть.
В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее с ногой совсем плохо. По одному проникаем в сад. Оборачиваюсь и долго смотрю на домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю пролом в каменной ограде: сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся выстрелы. Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского пролива не больше десяти километров, а до катакомб еще ближе.
- 4
- Тут, - говорит старик и плечом упирается в огромный камень. -Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери Марьи, никто не знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте, готово. Прощайте. Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем.
Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены тоннеля.
- Стойте! - раздается позади. Из-за камня вприпрыжку выскакивает согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком.
- Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно.
- Как попали сюда? - спрашивает он.
- Вот сквозь землю просочились, - показывая на своды, говорит ему Чупрахин.
- Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин.
- Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что вокруг катакомб немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил он подполковника Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами.
Бежим к выходу. Попадаются небольшие группы бойцов, какие-то ящики, узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок. Бежим до тех пор, пока не преграждает путь высокий, одетый в изорванную фуфайку боец.
- Куда?
- Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы...
Правдин ведет нас за выступ. Рядом, где мы только что стояли, с надсадным треском рвется снаряд. Осколки секут камни, наполняя катакомбы металлическим званном. Осматриваюсь вокруг, замечаю Шатрова, сидящего с закрытыми глазами у рации. У его ног лежит костыль. Подполковник торопит красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке:
- Вызывай, вызывай... Должны ответить...
- "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!., Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист.
Правдин поясняет нам:
- Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с командующим нет связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать оборону Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку.
- Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин.
- О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал...
- О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите.
- Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и, шагнув к Егору, крепко обнимает его.
- Есть Тамань! - громко кричит радист. Шатров колыхнулся, схватил телефонную трубку.
- "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"...
Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько увлечен разговором, что не замечает развернутого знамени, с которым подошел к нему политрук. Лицо его мрачнеет: - К черту вашу шифровку! Высадите десант моряков. Слышите, требую немедленно!
Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив костыль, он вытягивается перед знаменем.
- Откуда оно? - наконец спрашивает он.
- Вот они принесли, - сообщает политрук.
- Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя, - говорит Шатров. Опершись о костыль, он слушает с закрытыми глазами. Кувалдин докладывает подробно о том, как шли в разведку, как Шапкин пытался выдать нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в катакомбы.
Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд в полотнище знамени.
- У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели.
- Сигареты, - предлагает Чупрахин.
Сделав две-три затяжки, Шатров говорит:
- Десант высадят. Москва уже распорядилась. Но на большую поддержку рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой гитлеровцы перешли в наступление, продвигаются в сторону Ростова.
Кирилл протискивается вперед. Топчется на одном месте и робко спрашивает:
- Что же будем делать?
Подполковник с силой мнет пальцами окурок.
- Драться, товарищ красноармеец. Драться, - повторяет он. - Драться вот так, как они, - показывает Шатров на нас. - Эти ребята заслуживают глубокого уважения. Спасибо вам, товарищи, за спасение знамени._ И, поднявшись, продолжает: - Враг не может все время наступать. Сил у него на это не хватит. Придет время - истощится, сгорит он на нашей земле, как дрова, брошенные в топку... Я приказываю всем драться до последней возможности, не терять боевой дух, с паникерами и трусами расправляться беспощадно!
Никто еще определенно не знает, какое количество людей находится под землей: одни говорят - несколько тысяч, другие исчисляют сотнями. Пока трудно определить: катакомбы - это множество галерей и отсеков, бойцы рассеялись по ним мелкими группами и в одиночку. Гитлеровцы уже блокировали большинство выходов.
Стоит тишина, доносятся лишь отдельные выстрелы. Шатров разговаривает с Правдиным.
- Надо навести порядок, - слышу голос подполковника, - сформировать роты, назначить командиров.
- Может быть, лучше утром ударить по немцам с тыла, прорваться к своим?
- Это было бы хорошо, - соглашается Шатров. - Но надо поднять на это людей, повести их за собой...
- Я попробую организовать прорыв. Уверяю вас, товарищ подполковник, бойцы пойдут за мной, - убежденно говорит Правдин.
Слышу шепоток справа:
- Говорят, какой-то боец, по фамилии не то Муха, не то Мошкин, сказывал, что этот самый Шапкин выкрал секретные документы и передал немцам. Они разгадали нашу оборону и саданули...
- Врешь, - возражает кто-то в ответ.
- Чего же мне врать. Что слышал, о том и говорю.
- Нет, братцы, я слышал другое. Вроде бы между командующим фронтом и представителем Ставки не было никакого ладу. Он называл командующего оборонцем и ругал всех, кто укреплял позиции. А командующий кричал на него. Куда ты, говорит, рвешься, фронт не готов для наступления. И вот вам результат.
- Загнул, Семен! Не может быть, чтобы такие большие люди не ладили между собой. Во всем, конечно, виноват Шапкин.
- Дурак ты, товарищ сапер.
- А ты умница, тогда скажи, почему немцы так сильно поколотили нас? Молчишь! А я хочу знать.
- А потому, что ты, сукин сын, плохо ставил мины.
- Да ведь не приказывали их ставить. Говорили, завтра будем наступать. И каждый день так. Неужто саперы виноваты, ребята?! Что он говорит! Да я готов был круглые сутки ставить мины под огнем, под бомбежкой!
Спор между бойцами идет до рассвета. "Кто, почему, как могло случиться?" - наверное, еще долго будут мучить людей эти вопросы.
...Утром гитлеровцы обрушивают на катакомбы шквал огня. Укрываемся в отсеках, за штабелями обработанных камней. Несколько снарядов попадают внутрь катакомб. Осколком в щепы разносит рацию. Вздрогнув, схватился за бок Шатров. К нему подбегает Правдив, берет на руки.
- Атакуйте...
Судорожно вздрогнув, Шатров умирает.
Хороним подполковника в отсеке. На могиле оставляем фанерный щит с надписью: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб".
Тут же, у могилы, Прав дин принимает решение: кому-то необходимо выйти из катакомб, оценить обстановку и доложить.
Егор решительно поднимается.
- Пойду, товарищ политрук, - он осматривает оружие. - Готов, приказывайте.
- Я с ним, - заявляет Чупрахин.
- В перестрелку не вступать, действовать осторожно и быстро, напутствует политрук.
У выхода Егор и Чупрахин ложатся на землю и сразу скрываются между камнями. Наступают томительные минуты ожидания. Правдин следит за временем.
- Пять минут, - почти шепотом произносит он, - Десять...
Громко стучит сердце,
- Пятнадцать...
- Ползут! - сообщает кто-то из бойцов.
Политрук, забыв об осторожности, бежит навстречу уже поднявшимся во весь рост Кувалдину и Чупрахину.
Доклад короток: в двухстах метрах от катакомб окопались фашисты. Бой идет на высоте, что восточнее поселка, Над проливом висят вражеские бомбардировщики.
Еще короче выводы Правдина.
- Зовите сюда всех бойцов! - приказывает Правдия.
- Мухин, Самбуров, пошли, - командует Егор.
Стены катакомб ноздреватые, в отдельных местах мокрые. Пожилой боец с лицом Тараса Бульбы, припав губами к надтреснутому камню, сосет влагу.
- Отец, - обращается к нему Чупрахин. "Тарас Бульба" поворачивается к Ивану:
- Внутри горит. Нет ли во фляге воды?
- А ты кто?
- Пулеметчик.
Темное пятнышко канала ствола смотрит в лицо. Остается только протянуть руку, оттянуть спусковой крючок и нажать на него.
- Пусть будет так.
Уже не чувствую ни жары, ни сухости во рту. В голове ни одной мысли. Под рукой какой-то прохладный твердый предмет упирается в подбородок. Что это? Автомат.
Надо мной склоняется Аннушка:
- Коля! Что ты!..
Рука разжимается, и оружие, скользя по груди, с легким цоканьем ударяется о камень.
- Ребята! Есть вода! - слышится голос Ивана. Навстречу Чупрахину выбегают из-за камней Кувалдин, Мухин.
- Жив?
- Что за вопрос! - держа в цуке флягу, отвечает Иван. - У разминированных фашистов достал воду. Оказывается, мы ухлопали четырех гитлеровцев. Лежат они, беспризорные, при всей экипировке...
Катакомба наполняется гулом автоматных очередей. Сбрасываю шинель и пытаюсь подняться. Голова тяжелая, будто вместо шапки на ней пудовый слиток свинца. Стены, пол, вздрогнув, рванулись мне под ноги, кругом все поплыло, закружилось. Густая темнота хлынула в убежище. Ничего не видать. И хотя бы кто-нибудь произнес слово. Ушли? Нет, слышу тяжелое дыхание.
- Досиделись! - это Мухин говорит. - Из-за одного теперь погибнем все, - шепотом продолжает Алексей.
- Скорее ложись и протягивай ножки, а то опоздаешь на тот свет, сердито возражает Чупрахин. - Не то говоришь, Алеша. Разве можно товарища бросить!
- Что же делать?
- Есть голова, есть руки, значит, не все потеряно.
- Правду говоришь, Егор. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь? Вот моя рука... Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а то еще воспаление мозга схватишь, а "скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет... Егор, командуй, ведь я тебя генералом нарек.
Аннушка кладет флягу на грудь. Прохлада притупляет боль. Глаза смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь услышать голоса, разобраться, что произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает.
- 2
Я уже не сплю, лежу с открытыми глазами, но темнота все та же плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю несколько шагов. Плечом ударяюсь о ребристый камень.
- Егор! Где вы?
"Вы-вы", - отзывается далеко под сводами катакомбы. - Ловлю чью-то вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху доносятся глухие, но настойчивые удары, напоминающие стук дятла.
- Что случилось?
Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы.
- Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко. - Товарищи, у него нет температуры!..
- Аня, почему я ничего не вижу?
- Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове.
- Кто это стучит?
- Теперь бы тебе крепкого чая...
Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:
- Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!
- Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай.
Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.
- Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.
- Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.
- Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.
Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.
- Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.
- Товарищ интендант, отзовись!
- Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она.
По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.
- Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь.
Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:
- Получай... Осторожно, не урони!
- Тут же ничего нет...
- Т-с-с... Чупрахин!
- Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили порция на троих, а одному досталась.
- Передай это Николаю.
Иван дает мне кусочек твердого хлеба.
- Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин.
Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,
- Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...
Егор берет меня за плечи:
- Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?
Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:
- Запей, три глотка, не больше.. Вот так...
- Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет...
- Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.
- Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.
- Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.
- Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно...
- Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?
- Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.
- Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин...
- Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.
- Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.
- Пошли! - распоряжается Кувалдин.
Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:
- Хватит, теперь я.
- Передохни, Алексей, дай-ка лопату.
- Рубай...
- Долби...
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою.
Родину-мать вы спасайте.
Честь и свободу свою.
Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.
Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко.
- Свет! - кричу со страшной силой.
- Свет! - повторяют другие.
Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует:
- Хватит, давай все вниз.
Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим "ура", позабыв об опасности.
Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит:
- Егорка, в честь победы за-ку-рим!
Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: "Сумасшедший, нашел время шутить", но он хлопает себя по карману:
- Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю. После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье.
- 3
Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки еще в первые дни, когда высадился десант. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле.
К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на "островок". Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп:
- Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем...
- Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда.
Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком:
- Есть снарядики!
- Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск.
Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел.
- Подавай!
- В душу им! - кричит Чупрахин.
- Подавай!
- Еще!
- Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину.
Егор занимает его место.
- Подавай! - громовым голосом кричит он.
- Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник.
Танки сползают в лощину, обходят стороной.
Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит: .
- Я тут оборонял командный пункт... Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там, в блиндаже. И знамя там...
И тут Замков упал замертво.
- Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин.
Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно.
- Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку.
- Что? - спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника.
- Ну, гады, - повторяет Иван. - Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь.
И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове:
- Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части!
- Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой.
...Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это затухающий бой откатывается к Аджимушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь.
- Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин. И, помолчав, резко: Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду!
- Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор.
- Душа горит, - стонет Иван.
- Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя!
- Понимаю, - соглашается Чупрахин.
К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах.
- Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей.
- Хальт! - кричит немецкий офицер,
Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю.
Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет:
- Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались.
Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо:
- Аня!
Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки.
- Аня!
Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь.
Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там.
- Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет.
В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад.
- Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно.
Аннушка торопит:
- Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай.
Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор?
- Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. - Коли так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите за мной. Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем...
А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места.
- Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы!
"Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?" Сергеенко тянется ко мне.
- Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся.
В сенях старик упирается в шкаф:
- Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб.
Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра.
- Полезай, не бойся, надежное место.
Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в тугой комок: "Неужели дед обманул?"
- Егор, тресни его по башке, ответит.
Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет:
- Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума.
- Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. - Я его сразу узнал.
- Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его за ухо. Дерни - не умрет.
- Товарищи, это я... я...
- Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди.
Так сидим минут двадцать...
- Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне руку. Потом тихонько говорит:
- Не надо об этом. Своими глазами видел взрыв, и она взмахнула руками... А проверить уже не мог.
- Честное слово. Я ее принес сюда.
- Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький, тощий, а цепкий?
- Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста. А чего на них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин. И, помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету... Не знаю, какой она марки.
- Где достал? - интересуется Кувалдин.
- У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них никто не имеет.
- И стоило к нему в карман лезть?
- Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он, гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял меня за своего, начал лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом, повернувшись к забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь здоров! Он повис на заборе вниз головой, а тылом кверху. Конечно, при таком положении в карманах ничто не удержится.
Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему.
В полночь в убежище спускается старик. Он сообщает: оставаться здесь опасно, гитлеровцы ходят по домам и разыскивают русских пленных. Решаем немедленно покинуть подвал. Но куда? Старик обещает провести в Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается.
- Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело воевать, а не в подвалах сидеть.
В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее с ногой совсем плохо. По одному проникаем в сад. Оборачиваюсь и долго смотрю на домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю пролом в каменной ограде: сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся выстрелы. Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского пролива не больше десяти километров, а до катакомб еще ближе.
- 4
- Тут, - говорит старик и плечом упирается в огромный камень. -Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери Марьи, никто не знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте, готово. Прощайте. Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем.
Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены тоннеля.
- Стойте! - раздается позади. Из-за камня вприпрыжку выскакивает согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком.
- Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно.
- Как попали сюда? - спрашивает он.
- Вот сквозь землю просочились, - показывая на своды, говорит ему Чупрахин.
- Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин.
- Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что вокруг катакомб немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил он подполковника Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами.
Бежим к выходу. Попадаются небольшие группы бойцов, какие-то ящики, узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок. Бежим до тех пор, пока не преграждает путь высокий, одетый в изорванную фуфайку боец.
- Куда?
- Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы...
Правдин ведет нас за выступ. Рядом, где мы только что стояли, с надсадным треском рвется снаряд. Осколки секут камни, наполняя катакомбы металлическим званном. Осматриваюсь вокруг, замечаю Шатрова, сидящего с закрытыми глазами у рации. У его ног лежит костыль. Подполковник торопит красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке:
- Вызывай, вызывай... Должны ответить...
- "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!., Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист.
Правдин поясняет нам:
- Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с командующим нет связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать оборону Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку.
- Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин.
- О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал...
- О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите.
- Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и, шагнув к Егору, крепко обнимает его.
- Есть Тамань! - громко кричит радист. Шатров колыхнулся, схватил телефонную трубку.
- "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"...
Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько увлечен разговором, что не замечает развернутого знамени, с которым подошел к нему политрук. Лицо его мрачнеет: - К черту вашу шифровку! Высадите десант моряков. Слышите, требую немедленно!
Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив костыль, он вытягивается перед знаменем.
- Откуда оно? - наконец спрашивает он.
- Вот они принесли, - сообщает политрук.
- Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя, - говорит Шатров. Опершись о костыль, он слушает с закрытыми глазами. Кувалдин докладывает подробно о том, как шли в разведку, как Шапкин пытался выдать нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в катакомбы.
Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд в полотнище знамени.
- У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели.
- Сигареты, - предлагает Чупрахин.
Сделав две-три затяжки, Шатров говорит:
- Десант высадят. Москва уже распорядилась. Но на большую поддержку рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой гитлеровцы перешли в наступление, продвигаются в сторону Ростова.
Кирилл протискивается вперед. Топчется на одном месте и робко спрашивает:
- Что же будем делать?
Подполковник с силой мнет пальцами окурок.
- Драться, товарищ красноармеец. Драться, - повторяет он. - Драться вот так, как они, - показывает Шатров на нас. - Эти ребята заслуживают глубокого уважения. Спасибо вам, товарищи, за спасение знамени._ И, поднявшись, продолжает: - Враг не может все время наступать. Сил у него на это не хватит. Придет время - истощится, сгорит он на нашей земле, как дрова, брошенные в топку... Я приказываю всем драться до последней возможности, не терять боевой дух, с паникерами и трусами расправляться беспощадно!
Никто еще определенно не знает, какое количество людей находится под землей: одни говорят - несколько тысяч, другие исчисляют сотнями. Пока трудно определить: катакомбы - это множество галерей и отсеков, бойцы рассеялись по ним мелкими группами и в одиночку. Гитлеровцы уже блокировали большинство выходов.
Стоит тишина, доносятся лишь отдельные выстрелы. Шатров разговаривает с Правдиным.
- Надо навести порядок, - слышу голос подполковника, - сформировать роты, назначить командиров.
- Может быть, лучше утром ударить по немцам с тыла, прорваться к своим?
- Это было бы хорошо, - соглашается Шатров. - Но надо поднять на это людей, повести их за собой...
- Я попробую организовать прорыв. Уверяю вас, товарищ подполковник, бойцы пойдут за мной, - убежденно говорит Правдин.
Слышу шепоток справа:
- Говорят, какой-то боец, по фамилии не то Муха, не то Мошкин, сказывал, что этот самый Шапкин выкрал секретные документы и передал немцам. Они разгадали нашу оборону и саданули...
- Врешь, - возражает кто-то в ответ.
- Чего же мне врать. Что слышал, о том и говорю.
- Нет, братцы, я слышал другое. Вроде бы между командующим фронтом и представителем Ставки не было никакого ладу. Он называл командующего оборонцем и ругал всех, кто укреплял позиции. А командующий кричал на него. Куда ты, говорит, рвешься, фронт не готов для наступления. И вот вам результат.
- Загнул, Семен! Не может быть, чтобы такие большие люди не ладили между собой. Во всем, конечно, виноват Шапкин.
- Дурак ты, товарищ сапер.
- А ты умница, тогда скажи, почему немцы так сильно поколотили нас? Молчишь! А я хочу знать.
- А потому, что ты, сукин сын, плохо ставил мины.
- Да ведь не приказывали их ставить. Говорили, завтра будем наступать. И каждый день так. Неужто саперы виноваты, ребята?! Что он говорит! Да я готов был круглые сутки ставить мины под огнем, под бомбежкой!
Спор между бойцами идет до рассвета. "Кто, почему, как могло случиться?" - наверное, еще долго будут мучить людей эти вопросы.
...Утром гитлеровцы обрушивают на катакомбы шквал огня. Укрываемся в отсеках, за штабелями обработанных камней. Несколько снарядов попадают внутрь катакомб. Осколком в щепы разносит рацию. Вздрогнув, схватился за бок Шатров. К нему подбегает Правдив, берет на руки.
- Атакуйте...
Судорожно вздрогнув, Шатров умирает.
Хороним подполковника в отсеке. На могиле оставляем фанерный щит с надписью: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб".
Тут же, у могилы, Прав дин принимает решение: кому-то необходимо выйти из катакомб, оценить обстановку и доложить.
Егор решительно поднимается.
- Пойду, товарищ политрук, - он осматривает оружие. - Готов, приказывайте.
- Я с ним, - заявляет Чупрахин.
- В перестрелку не вступать, действовать осторожно и быстро, напутствует политрук.
У выхода Егор и Чупрахин ложатся на землю и сразу скрываются между камнями. Наступают томительные минуты ожидания. Правдин следит за временем.
- Пять минут, - почти шепотом произносит он, - Десять...
Громко стучит сердце,
- Пятнадцать...
- Ползут! - сообщает кто-то из бойцов.
Политрук, забыв об осторожности, бежит навстречу уже поднявшимся во весь рост Кувалдину и Чупрахину.
Доклад короток: в двухстах метрах от катакомб окопались фашисты. Бой идет на высоте, что восточнее поселка, Над проливом висят вражеские бомбардировщики.
Еще короче выводы Правдина.
- Зовите сюда всех бойцов! - приказывает Правдия.
- Мухин, Самбуров, пошли, - командует Егор.
Стены катакомб ноздреватые, в отдельных местах мокрые. Пожилой боец с лицом Тараса Бульбы, припав губами к надтреснутому камню, сосет влагу.
- Отец, - обращается к нему Чупрахин. "Тарас Бульба" поворачивается к Ивану:
- Внутри горит. Нет ли во фляге воды?
- А ты кто?
- Пулеметчик.