Страница:
«У девочки гормональный взрыв, с такими полными детьми случается, что они резко сбрасывают вес в пубертатный период, – сказали Дине врачи. – Не упустите момент, помогите организму диетой, она у вас очаровательной худышкой станет!»
Додик, с момента Аниного рождения испытывающий физическое удовольствие при взгляде на то, как еда исчезает в ротике дочери, сейчас мучительно переживал ее вынужденное голодание. Он запирался в ванной и плакал, чтобы не слышать жалобное «мама, дай мне поесть, хоть немножко» и не видеть Дину, которая каждый вечер, когда Аня уже шалела от голода, подбиралась, как генерал перед боем. Иногда они запирались одновременно – Додик в ванной, а Дина в туалете. Там, тупо глядя в одну точку, она повторяла про себя: «Я должна это выдержать, должна сделать это для нее, должна, должна...»
Ее вина представлялась ей неисчерпаемой. Дина отнюдь не была наивной дурочкой, к тому же уже почти двадцать лет она наблюдала, что происходило в семьях учеников. Не одна она родила ребенка не от мужа, но только она родила от двоюродного брата, и это могло послужить причиной Аниной полноты. Начитанная Дина знала из литературы, что браки между двоюродными были приняты в королевских семьях. Бог с ними, с королевскими семьями, но почему разумные евреи позволяли такие браки, она не понимала.
Вместо того чтобы постепенно отдалиться от Костиной семьи, она поддерживала с ними такую близкую родственную связь, что их общий ребенок рос на его глазах в точности как его законная дочь Лиза. И даже то, что Додик так любил Аню, чужую девочку, казалось ей несомненным доказательством своей страшной вины перед всеми.
Дина вполне могла бы называть себя фрейдисткой, с такой причудливой логикой сложилось все в ее голове. Причиной омерзительных сексуальных игр дочери с Лизой она считала то, что девочки имели одного отца и росли вместе. Дина была убеждена, что именно это привело их к извращенной тяге друг к другу, навсегда сделав «ненормальными». Поэтому и помириться с родственниками было невозможно, сама мысль о возобновлении прежних близких отношений казалась ей теперь кощунственной. По Мане она скучала, как щенок, отлученный от теплого материнского брюха, но эта тоска была ее жертвой, искуплением, наказанием, чем угодно.
Дина не просто посадила дочь на диету, она яростно боролась за ее будущее счастье. Ежедневно вглядываясь в деления на шкале весов, Дина пыталась понять, будет ли будущая Анина жизнь пусть не счастливой, но хотя бы обычной. Если похудеет, значит, все у нее сложится нормально.
Кухня, откуда исчезли прежние запахи печеного теста, тушеной картошки с мясом и вообще всего, что наполняло их семейную жизнь уютом и смыслом, превратилась в подобие химической лаборатории. Дина поила Аню травами. Постоянно что-то специальным образом замачивалось, нагревалось на водяной бане, что-то строго по часам выпаривалось, после процеживалось.
Всегда внимательная к Додиковым гастрономическим вкусам, Дина теперь норовила сложить весь его недельный паек в одну кастрюлю. «Ну затолкай мне эту кастрюлю под кровать, я буду ночью из нее есть, как собака! Не забудь положить в суп второе, компот и шоколадку, чтобы не очень затрудняться моим питанием!» – возмущался Додик. Дождавшись, когда Дина заснет, он на цыпочках крался к Ане, расталкивал спящую и быстро засовывал ей в рот шоколадку, кусок колбасы или куриную ножку. Аня, не просыпаясь, ела из его рук и, как щенок, поискав ртом еду и убедившись, что больше ничего нет, мгновенно ныряла под одеяло. Подпольное кормление продолжалось до тех пор, пока Дина не обнаружила на наволочке следы шоколада. «Ты преступник и враг своей дочери!» – сказала она так тихо и страшно, что Додик прикрыл глаза и обнял себя обеими руками, чтобы спрятаться от жены и от неуюта, в который превратилась их жизнь. Дина, конечно же, права, но... Физически страдая от Аниного голода, он старался теперь реже бывать дома, чтобы не слышать голодного подвывания дочки.
Аня с Диной голодали, Додик страдал, и через некоторое время Анина полнота ушла окончательно. Бесследно исчезли бугристые розовые стреи, опоясывающие пухлое тело, и под толстым слоем жира обнаружился прелестный, чуть даже угловатый подросток. «Дина совершила невозможное! Это был просто подвиг!» – гордо сообщал всем Додик, любуясь дочерью.
Подвиг – да, только что-то неуловимо надломилось между ними. Додик опасливо старался не встречаться взглядом с истовыми сухими глазами похудевшей Дины, как будто она и над ним может учинить такой эксперимент – запретит есть, или пить, или дышать!
Последние, взрослые годы институтской учебы сестры провели по-разному. Помчавшись по своей жизненной тропинке, Лиза оставила семью, как ненужный узелок на обочине, бежать налегке ей казалось удобнее. Аня переминалась вокруг семейной оси, как привязанный к колышку козленок на лугу, где весь остальной мир если не враждебный, то уж точно чужой. Не отодвинувшись ни на йоту от семьи по сравнению с тем временем, когда была ребенком, она даже, кажется, еще плотнее вросла в семейное существование. При всех внутренних сложностях они – Додик, Дина и Аня – сплелись в один плотный, пушистый и невозможно уютный клубок.
Почти пять лет с ними еще была Лиля. Завладев комнатой теток, послужившей в свое время поводом для решительной семейной ссоры, Дина загорелась выменять их «трешку» в Сосновке и Лилину комнату на четырехкомнатную квартиру. Некоторое время она занимала себя тем, что ездила по городу, примеривалась к большим квартирам, но, подумав, решила, что разумнее пока оставить комнату как резерв для будущей Аниной квартиры. А чем без конца ездить навещать старенькую Лилю, рассудила она, разумнее забрать ее к себе.
Проблемы с Лилей были минимальны, с возрастом она становилась все более бестелесной и безответной. Только вот комнату она занимала, пришлось отдать ей Динину спальню. Последние годы Дина с Лилей почти не разговаривала, но и не раздражалась, смирившись с ее затянувшимся присутствием, как смиряются с плохой погодой. Додик подсовывал Лиле круглые желтые конфетки-лимончики, которые она особенно любила, гладил сгорбленные узкие плечики. Аня, жалея, рассказывала о чем-нибудь, все равно о чем, Лиле нравилась ее медленная мягкая речь. Иногда Лиля тихо, как будто подул ветерок, плакала и, всхлипывая, говорила: «Моню бы повидать, хоть перед смертью». А иногда, совсем редко, вдруг вздумывала сердиться на Дину, чаще всего за то, что та не звала ее к общему столу, и тогда она легко всхлипывала: «Маня... Разве я при Мане бы так жила...» – но это случалась нечасто. Другая племянница, Танечка, никогда не была ей такой близкой, как Дина, ее девочка, кровиночка. Танечка, по всей видимости, здраво считала: кому комната досталась, тому и тетка. К тому же Танечка уехала в Израиль довольно быстро после семейной ссоры.
Танечке с Аликом разрешили выезд, а Наум с Раей, не веря своим глазам, удивленно прочитали: «В выезде на постоянное место жительства отказать».
– Какие я могу знать секреты? Как подретушировать снимок? Как из человека сделать на фотографии красавца? – мрачно спросил Наум, потрясая загадочно необъяснимым отказом на плотной белой бумаге. – Или, может быть, Рая знает ихние секреты?
– Зачем мы им нужны? – прорычала ни дня не проработавшая Рая. – Я понимаю, они бы не отпустили молодых, государство тратило деньги на их образование...
– Я сам тратил деньги на образование моих детей! – рявкнул Наум.
– Решение не поддается никакой логике, советская власть просто беспричинно вредничает, – нахмурился Алик.
– Мамочка, папочка! Вы приедете попозже, так не может быть, чтобы вас не выпустили! – плакала Танечка.
Танечка с Аликом уехали, обосновались в Израиле. Науму и Рае писали, посылали фотографии: сначала самих себя в тесной квартирке с метровым балкончиком в цветах, а вскоре, всего через несколько лет, они уже стояли у дверей собственного дома, сияли улыбками посреди цветов...
Дина писем от сестры не получала, приходя к отцу, брала в руки пачку ярких нездешних фотографий, небрежно перебирала и бросала на стол, немного даже отодвигая от себя. Рая тут же любовно подхватывала, прятала на коленях, гладила. «Мама совсем не здесь», – жаловалась Дина мужу.
Раин взор был направлен внутрь, там жила красивая кудрявая Танечка со своей постоянной светлой улыбкой, а здесь перед Раей была Дина с унылым, требующим любви лицом.
Получилось еще хуже, чем раньше, думала Дина, теперь она была не второй в Раином сердце, а вообще никакой... Они будто уже жили в разных странах. Все помыслы родителей были направлены к Танечке, удачливой и яркой.
– Мама, а у меня в школе... – заводила Дина. – Мама, а у Додика... А у Анечки... мама...
– А Танечка пишет... – перебивала Рая, поглаживая фотографии. Руки ее ласкали изображения дочери, ярко накрашенные губы кривились, а глаза смотрели мимо Дины.
– А меня хотят выдвинуть на звание заслуженного учителя, – старалась Дина расцветить свою черно-белую, по сравнению с Танечкиной, жизнь.
Разговоры такие ходили, но куда же ее могли выдвинуть с такими-то родственниками!
– Молодец, – вяло отвечала Рая. – А Танечка с Аликом будут брать кредит на свой собственный кабинет... – Она мечтательно жмурилась, видела перед собой зятя у зубоврачебного кресла и Танечку в белоснежном халате в приемной.
– Анечка... – бросала приманку Дина.
У Танечки не было детей, и мама с отцом обожали внучку.
– Танечка... – эхом отвечала ей Рая.
Так и шло. Дина с семьей к отцу и маме приходила, а Наум с Раей после Танечкиного отъезда почти Лилю не навещали.
Счастливая Лиля, она и умерла, как доживала, легко и необременительно.
После Лилиной смерти Дина с Додиком не вернулись в свою спальню, и бывшая Лилина комната превратилась в плюшевый зоопарк: туда переехали Динины мягкие игрушки – подарки благодарных ей за науку родителей и учеников. За долгие годы игрушек набралось великое множество, и теперь повсюду – на Лилиной кровати, на шкафу и даже на полу – расселись добродушные медведи, зайцы и лисицы тусклых отечественных цветов вперемешку с ядовито-розовыми, мерзко-сиреневыми и безумно-зелеными экзотическими животными, преподнесенными Дине в последние годы.
– Половой жизнью живете регулярно? – не поднимая головы от карточки, задала Дине стандартный вопрос гинеколог, к которой Дина ходила много лет.
Дина задумалась. Так сразу и не скажешь... Когда же это началось, вернее, почти прекратилось? Аня заканчивает институт, этим летом они ездили все вместе в Болгарию, жили втроем в одном номере, и Додика, кажется, это вполне устраивало... В сентябре они затеяли небольшой ремонт на даче, потом она плохо себя чувствовала, затем в ноябре выбирали новую мебель, потом, кажется, Додик жаловался на желудок...
– Регулярно, – так же равнодушно ответила Дина.
Скучно-обязательные супружеские отношения между Диной и Додиком в последнее десятилетие их брака незаметно клонились к концу, ушла и былая дружественность, но они не отдалились друг от друга, а наоборот, слепились в неразрывный монолит. Додик с Диной были слаженной командой. Додик упоенно снабжал семью всем, чем было возможно. Дина красиво и правильно добытым пользовалась – расставляла, протирала и ухаживала, – и весь процесс от момента выбора новой вещи до любования ею дома доставлял им истинную радость.
Вечерами они почти не беседовали, молча смотрели телевизор, прерываясь лишь на короткие трепетные фразы типа «посмотри, какая мебель» или «а не завести ли нам цветы на кухне». В этих фразах проскальзывала нежность и даже некоторая сексуальность совместного пользования всем их общесемейным добром. Сами же телевизионные передачи, погоду, людей, отношения, политику и ситуацию в городе Додик подолгу, с неиссякаемым интересом обсуждал вне дома, а Дина – в учительском коллективе в школе, где считалась одной из самых развитых и умных женщин. Друг с другом же они подробно и любовно обговаривали жизнь вещей и отношения вещей между собой. Причина была простой: их вещи всегда занимали особое, интимное место между ними, а вещей стало теперь настолько много, что они заняли все отведенное семейным разговорам место. Раньше, например, две минуты говорили о погоде, пять минут о новом фильме и пять минут о покупке новой куртки для Ани, теперь же все двенадцать минут отводились обсуждению модели видеомагнитофона и подходящей стойки для аппаратуры, ну а потом уже шли спать. Во всем этом не было никакой угрозы их общей жизни, семью крепко-накрепко спаивали вещи, и между супругами надежно осуществлялась нежнейшая внутренняя связь «наше – любимое – наше».
– Посмотри, какая Аня у нас хорошенькая! – в восхищении поглядывал на дочь Додик, изображая руками в воздухе волнистые линии Аниной фигуры. Худощавый, с небольшой, уже полностью лысой головой, Додик почти так же резво пританцовывал, как в молодости, и по-прежнему «разговаривал» руками.
– Это платье стоило двести рублей, – монотонно отвечала Дина, и оба были довольны и преисполнены нежности друг к другу.
Отношения Ани с отцом были тягучими и сливочными, как ириска, яркими и сладкими, как непрерывный Новый год, а вот с Диной все обстояло не так идиллически. Даже очаровательная и стройная Аня все же не окончательно отвечала представлениям Дины о том, какая у нее должна быть дочь.
Выбор между педагогическим, который окончила Дина, и технологическим, где когда-то вместе учились Додик и Костя, был сделан в пользу Техноложки почти без сомнений. Аня не проявляла никаких ярких способностей, а Додик с его связями, решили они, поможет организовать ей жизнь более привлекательную, чем тусклая карьера школьной учительницы. Так постановили на семейном совете.
В институте Аня чувствовала себя спокойнее, гораздо более защищенной, чем в школе. Школа пугала ее, она умудрилась за десять лет так и не привыкнуть к скопищу сверстников, гаму на переменах и до десятого класса, опасаясь сбиться, стеснялась отвечать у доски. На лекции она по крайней мере твердо знала, что за кафедрой всегда находится лектор, а она не может очутиться там ни при каких обстоятельствах, к доске ее не вызовут. В школе она страшно боялась контрольных, а в институте экзамены всего два раза в год. Вот только рано вставать ей было так же невозможно тяжело, как в детстве, и каждое утро начиналось с Дининого раздраженного крика: «Опять сидишь с колготками на коленях! За что мне такая дочь? Вот у Лены с работы...»
«Лена-с-работы» произносилось быстро и в одно слово. У Лены-с-работы была удачная дочь, которая с детства никогда не просыпала, отлично училась, ничего не стеснялась, легко общалась с людьми, была веселой и находчивой, как все капитаны КВН. Если бы Аня умела ненавидеть, она бы, конечно, возненавидела этот настырный идеал, но в том месте души, где у других людей случалась ненависть, Аню лишь изредка царапал мохнатый, как чуть колючая шерстяная кофта, комок недовольства собой. По сравнению с дочкой Лены-с-работы она и правда не очень удалась, но что же делать...
Дочь Лены-с-работы с утра до вечера учит языки и играет на пианино, а у неудачной Ани на редкость бессмысленное увлечение, даже как-то неловко перед людьми... Взрослая уже девушка лепит маленькие фигурки из пластилина, выставляет их на дощечку рядом с кроватью, передвигает, играет...
– Ты специально занимаешься такой бессмыслицей, чтобы меня расстроить, – тихим напряженным голосом говорила Дина. Она прекрасно знала, что слово «специально» не применимо к невинной, кроткой, как овца, Ане, ей даже в голову не придет нарочно ее сердить. – Это дебильная игра, может быть, ты дебилка?! – Дина быстро начинала злиться.
– Ты что, мамочка! Давай я их уберу подальше, чтобы они тебя не раздражали, – предлагала Аня, а Дина в ответ только махала рукой... Ну что это изменит!
– Ты должна... – скучным учительским голосом заводила Дина. – Ты обязана...
Аня дремала с широко раскрытыми глазами, подняв к ней лицо.
– Я все делаю для твоего блага, каждое мое замечание ты должна принимать как информацию о себе, чтобы сделать вывод и исправиться...
– Да, мамочка, – кивала Аня.
Она не задумывалась над тем, как сильно любила и мучила ее Дина. А вот Додик задумывался. Почему Дина с ее дипломом и большим педагогическим стажем не догадывалась, что она должна просто любить, любить безусловно, а вот он, Додик, отец – воспитывать, учить, и тогда Аня вырастет счастливой. И если уж случилось в ее семье так, что отец не воспитывает, а просто любит Аню, так и любить бы им вместе! Нет же, Дине всегда хотелось, чтобы дочь была такой, такой, такой и еще вот тут бантик.
Неприятность произошла на первом же экзамене в зимнюю сессию. Пожилая математичка сначала залюбовалась Аней, а потом как-то нечаянно, не от зависти к ее юности, а скорее от волнения впала в негативизм. Аня что-то вполне прилично мямлила, а математичка неожиданно для себя поставила ей двойку за румяную красоту и пухлые дрожащие губы.
Двойка... Первая оценка в первую же сессию – двойка... Домой Аня не пошла. Расположилась на скамейке в соседнем дворе, сначала поплакала над своей неудавшейся жизнью, потом очень сильно продрогла, а затем впала в какой-то ступор – сидела в бессилии и полном безразличии ко всему, рассматривая, как снежинки на варежке превращаются в крошечные ледышки... Вечером ее обнаружил полумертвый от ужаса, с трясущимися руками Додик. К тому времени он уже успел несколько раз съездить в институт, обегал пустые аудитории и теперь в запредельной истерике метался по окрестным улицам.
– Господи... Господи, я больше никогда, ни одного плохого слова... только бы жива... – бормотала Дина, замерев в прихожей и прислушиваясь к звукам на лестнице...
– Где ты была, дрянь?! – прошипела она, открыв дверь и увидев Аню, тряпочкой висящую на Додиковой руке.
Ей пришлось долго и тщательно лечить Аню от особенно злобного воспаления придатков, которое никак не желало исчезнуть окончательно, пряталось, радуя своим уходом, и затем возвращалось снова.
Анина детская привязанность к родным усугублялась еще и тем, что в группе Аня ни с кем особенно не подружилась. Она бы и рада, но дружить с ней не пожелали. Девочки с опаской и недоверием отнеслись к ее красоте, а робкую отгороженность от окружающих приняли за обычное высокомерие красивой и богатой. Одета она была лучше всех на курсе, всем, что считалось престижным, Дина ее снарядила: кожаный плащ, дубленочка, а уж джинсовых нарядов у нее было без счета. Девчонки по полгода отдавали долги за единственную пару джинсов. Какая уж тут дружба! Девочки простенькие, завистливые, большей частью из провинции. Аня смотрела на них не впрямую, застенчиво, чтобы не подумали, что навязывается, а девочкам казалось, что «богачка» воображает, гордится.
Стать в группе «своей» Ане помог случай. Как толстым неуклюжим ребенком, так и тоненькой девушкой, она стойко ненавидела физкультуру. В сентябре еще бегали стометровку на улице, а в октябре, когда зарядили дожди, начали заниматься в зале. По команде физкультурника Аня забралась по канату почти на самый верх, залезла сама, а снимать ее пришлось физкультурнику. Посмотрела случайно вниз, тихо опала, сплелась вокруг каната, закрыв глаза, висела и думала, пусть все, что угодно, там внизу произойдет, но сама она ни за что не слезет!
Девчонки умирали от смеха, наблюдая, как злобный физкультурник ползет по канату, а Аня ждет его наверху, как непослушная обезьяна дрессировщика. Плачущую Аню физкультурник с отвращением выбросил в руки поджидающих внизу девчонок.
После этого случая отношения ее с девочками из группы стали ближе. Удивившись, что красавица-воображала может рыдать, размазывая слезы, они теперь относились к ней даже с преувеличенной нежностью. Оказалось, что замкнутая с виду Аня Гольдман излучает необычно уютную доброжелательность, и главное, равную для всех. С ней захотели дружить все одновременно, все немного в нее влюбились, шептали ей на ушко свои секреты, отбивали друг у друга, ревновали и ссорились. Аня ни с кем отдельно не сближалась, и пик такой ее популярности довольно быстро прошел, оставив милые отношения со всеми без исключения.
Все секреты, доверенные ей каждой девочкой в период влюбленности, она оставила при себе, не передавала, не сплетничала. Влюбленность в нее девочек прошла, а всеобщей жилеткой, всеобщей подружкой она так и осталась.
«Анька, ты самая красивая на курсе, а никого у тебя нет, потому что слишком серьезная и грустная».
На вечеринках, куда она теперь ходила вместе со всеми по субботам, Аня старалась быть веселой, «своей», но выходило натужно, недостоверно, она украдкой поглядывала на часы, подсчитывала – сейчас еще повеселюсь до одиннадцати, и можно будет идти домой, прилечь с книжкой и приятным чувством, что провела время как положено. Если бы она просто пролежала с книгой весь субботний вечер, Дина ходила бы вокруг, подозрительно поглядывая, и наконец спросила бы: «Почему ты сидишь дома? Неужели тебя никуда в субботу не пригласили?»
Пять Аниных институтских лет были заполнены посиделками в кафе, кино и театром с подружками. Со всех вечеринок она незаметно улетучивалась до двенадцати, но в отличие от Золушки без всякого сожаления. Так проходил год за годом, и вот уже почти что диплом, пятый курс.
С институтскими девочками Аня дружила, но точно знала, что до конца в свою настоящую жизнь они ее не пускали. Чем старше они становились, тем более явным делалось какое-то невнятное различие между ними и Аней. Сама Аня не могла понять, в чем тут было дело, девочки не были умнее или глупее, они читали одни и те же книги, смеялись и плакали в кино в одних и тех же местах, но вот росли почему-то в разные стороны, что-то неуловимое вело их по параллельному, но никак не совпадающему полностью пути.
Каждая девушка имела собственную близкую подругу, но только с Аней делились всем-всем. Делились даже тем, что обычно стыдно, неловко рассказывать: деталями унизительных абортов, вынужденных браков со справкой о беременности, неприятными подробностями страстной добычи новых джинсов или дубленки. Аня не любила думать о людях нехорошо, поэтому и рассказать ей про себя плохое было возможно. Ей и в голову не пришло заметить, что провинциальные девочки-тихони, на первом курсе страстно осуждавшие ей в ухо курение, дружбу с мальчиками и обтягивающие джинсы своих ленинградских товарок, к третьему курсу повыходили за ленинградских мальчиков замуж на крайних сроках беременностей, видимо, полученных особенно стыдливым провинциальным способом...
А если девушки переговаривались о чем-то, что было явно не для ушей этой все-таки чужой красотули, все-таки маменькиной дочки из теплого гнездышка, то и ей это было ни к чему. Сама Аня все пять лет ходила с группой, но не вместе, а рядом. В ее сознании всегда четко присутствовало странное: «Неужели это я иду с ними, ведь на самом деле они отдельно, а я отдельно, сейчас они поймут это и выгонят меня, как обманщицу». Ругала себя за эти мысли, называла неполноценной кретинкой, но отдельность ее со временем лишь усугублялась. Странное это ощущение не мешало, а возможно, помогало ей состоять со всеми в нежнейших отношениях и считаться чистейшим ангелом. Ведь ангелам положено пребывать в отдалении от людей.
С институтскими мальчиками у Ани вышло в точности как с девочками. Поначалу, на первом курсе, они просто не решались начать ухаживать за ней – Аня отпугивала неискушенных, не очень обеспеченных инженерских детей яркой красотой, запахом французских духов, тщательно продуманными Диной дорогими нарядами. Затем, расчухав Анину непритязательную милость, они, толкаясь, закружились вокруг нее в общем хороводе и так же вместе и отпали, поняв, что за вежливой Аниной уклончивостью ничего для них не найдется.
В компаниях было неуютно. Сверстники ужасали грубостью, топорными шутками, жадными руками, никто из них не умел смешно шутить и быть таким заботливым и нежным, как Додик, никто не мог полюбить ее, как Додик, и так же тепло, как дома, не было нигде. Что могло быть лучше, чем ее собственный диван, где можно было угнездиться в старой пижаме с романом и чашкой чая? Больше всего Аня любила английские романы. Жизнь там текла так медленно и уютно, долго обсуждалось, где сегодня пить чай, на террасе или в беседке, не было несущественных мелочей, и каждое душевное движение рассматривалось с нежным вниманием. Дядя Тимоти разрешил своей сестре Джули оставить у себя бездомную собачку, только когда получил на это письменное разрешение полиции... Но прежде чем послать запрос в полицию, он на двух страницах советовался с адвокатом, затем еще две страницы сочинял письмо и волновался, а тетя Джули и бездомная собачка пока что спокойно ожидали решения. Какая же это была правильная спокойная жизнь, именно так и следовало жить...
Компании и ситуации, в которых мелькал хотя бы слабенький дух какой-то авантюры, вызывали у Ани неприязнь и опасение. Неожиданно сорваться и поехать в Таллин, отправиться на юг автостопом или даже просто на выходные на незнакомую дачу, прогулять лекцию или лабораторную или, не дай бог, не пойти на экзамен... И зачем, спрашивается, рисковать и что-то нарушать, если можно этого не делать?