Колина Елена. Сага о бедных Гольдманах

   – Я боюсь воды, – честно ответила Лиза, надеясь, что тетенька скажет: «Я тоже».
   – Я вам сейчас расскажу, как я ныряла в Египте... это что-то! Я не умею натянуть маску... – В этом месте Лиза отключилась.
   – А готовить вы любите?
   Лиза испуганно помотала головой, но тетенька, снедаемая чувством первооткрывателя, только оживилась:
   – Я вам сейчас дам чудный рецепт, пять минут, и роскошное блюдо... Берешь макароны... – Она настойчиво потребовала записать всем известный рецепт макарон с сыром, где вместо тривиального сыра фигурировал пармезан, и наконец, довольная Лизой, отбыла, пообещав заглядывать.
   – Мы так чудно поговорили...
   – Марина! Кофе, чай, мокрое полотенце, таблетку от головной боли! – скомандовала Лиза.
   Марина появилась через несколько минут.
   – Теперь я знаю все про то, чего она не умеет делать: не умеет кататься на горных лыжах, не умеет нырять, не умеет готовить, она буквально пыталась научить меня варить макароны, – слабым голосом произнесла Лиза. – Зато контракт наш...
   Лиза не успела выпить чай, как Марина опять позвала ее к телефону:
   – Елизавета Константиновна, вам из дома звонят. Будете говорить?
   – Лиза, бегом! – задыхался Моня. – Инну в больницу забрали!
   – В какую больницу, почему? А почему вы мне не позвонили?
   – Врач пришел и отправил по «скорой»! Сказал, третья городская!
   В больницу Лиза поехала на редакционной машине. Маленькая дощатая дверь никак не могла быть входом в больницу! Лиза несколько раз обежала ограду, вернулась к дощатому лазу и после долгих выяснений получила наконец нужные сведения – вторая терапия, двенадцатая палата.
   – Лизонька, меня привезли и бросили... – Инна Сергеевна была бледна и держалась за сердце.
   Лиза скинула куртку и бросилась за врачом.
   – Налево по коридору, потом по лестнице направо и по маленькой лестнице до упора, затем направо и три ступеньки вниз... – скороговоркой бросила толстая медсестра.
   Лиза заблудилась сразу. Казалось, она попала в сюрреалистическое кино, где в полутьме тенями бродили одетые в лохмотья старики... Лиза еще пометалась по этажам и вернулась. Боже, как в фильме ужасов: вместо двенадцатой палаты склад столов и стульев, в центре раскинулось гинекологическое кресло. Лиза помотала головой, надеясь, что видение исчезнет.
   – А где двенадцатая палата? Она только что здесь была, у меня там бабулька... – в беспомощном ужасе спросила Лиза толстую медсестру. Слава богу, медсестра та же самая. – И куртка моя там... очень дорогая...
   Оказалось, перепутала. Нашла врача, поговорила, дала денег медсестре, помчалась домой.
   – Я только что споткнулся и стукнулся об телевизор, я-то ничего, а вот телевизор не работает. Нужен срочно мастер, – встретил ее Моня.
   – Дед, отвяжись от меня, там у Инны Сергеевны даже тарелки нет, ей сейчас кашу в ладони наливают, пока ты вокруг телевизора пляшешь! – ответила Лиза.
   «Сейчас закричу», – подумала она и принялась собирать вещи в больницу. Отвезла, пообещала приехать на следующий день. Вернувшись на работу, уселась в своем кабинете, как в убежище, подумала: «Началась плохая полоса» – и принялась просматривать материалы в текущий номер.
   Лиза раздраженно листала страницы. Все не так! Она понимала, что скорее всего накручивает себя, но успокоиться не могла.
   – Елизавета Константиновна, к вам Елена Владимировна, говорит, вы вызывали, – заглянула Марина.
   – Я хотела бы узнать, что вы думаете о Марковой? – поинтересовалась Лиза у редактора службы информации после нескольких дежурных фраз о поездке.
   – Неплохо пишет, – осторожно ответила Елена Владимировна.
   – Я тут просмотрела ее материалы... Из номера в номер идет джинса. – Лиза поморщилась. Она старалась не пользоваться сленгом, но не скажешь ведь «проплаченная реклама». – Маркова приходит к вам и говорит: «Вот информационный повод – напишу об этом», а вы на что? Она хочет заработать, но надо же и совесть иметь!
   Расправившись заочно с Марковой, Лиза попеняла артдиректору за неинтересную верстку, велела фотодиректору поменять фотографию на обложке и на этом сделала передышку.
   С новыми силами она вызвала к себе одного из редакторов и устроила ему совсем уж несправедливую выволочку:
   – О боже, опять?! Вы считаете, что нашим читателям нужна эта музыковедческая дребедень?.. Да их бы на детский абонемент «Музыка от А до Я»! В самый раз им будет! – Лиза тыкала пальцем в серьезнейшую профессиональную статью известного музыковеда. – Это не наш формат!
   Она, как и редактор, прекрасно знала, что известный музыковед по совместительству являлась тещей издателя. Теща была настоящей «священной коровой», издатель велел печатать все ее материалы, и сказать ему хоть слово по поводу «формата» было невозможно.
   – Ну, Елизавета Константиновна... – лениво протянул редактор.
   Он нисколько не боялся Лизу. Всерьез на нее никто не обижался, такое безумие повторялось после каждого ее отъезда, и все знали, что уже завтра главный редактор придет в себя. Да и уезжала Лиза крайне редко.
   К вечеру, когда Лиза уже совершенно выдохлась, в кабинет зашла Маша. Она принципиально не обращалась к секретарше, с независимым видом проходила мимо Марины, как к себе домой.
   – Почему ты мне вчера не позвонила? Как только прилетела... – требовательно спросила Маша.
   Лиза представила, как подруга обиженно ждала ее звонка. Сама никогда не позвонит, заставляет Лизу строго соблюдать все условности: раз она приехала, значит, она и должна проявиться первой.
   – Маша, подробный рассказ будет вечером, я сейчас чуть живая, Инну Сергеевну сегодня в больницу положили...
   – Я тебе говорила, нельзя было оставлять стариков с Ксенией на десять дней.
   – Придется ей возить еду каждый день, в больнице кормить не обещали.
   – Что же делать? Возить некому, – трагически произнесла Маша. Любые сложности ее радовали, она упивалась тем, как все плохо и как невозможно трудна жизнь.
   Лиза отмахнулась:
   – Придумаю что-нибудь.
   Ее, в отличие от Маши, трудности тонизировали. Неразрешимых ситуаций нет. Чем сложнее найти решение, тем интереснее жить, хотя ежедневно готовить и возить еду в больницу совсем не увлекательно, кто же спорит. Она вздохнула, слегка подыграв Маше:
   – Я иногда думаю, за что мне это?
   – В придачу к старикам ты получила роскошную квартиру... – завелась Маша.
   – А знаешь, у нас на пятом этаже поселилась армянская семья. Их там немного, человек восемьдесят, – сморщившись, сообщила Лиза. – Они так кричат... Вот в Америке в богатых кварталах трудно купить дом, если ты не белый и не протестант, они чужих не хотят.
   – Ой, ну ладно, новая русская королева! Тебя бы на километр к таким кварталам не подпустили...
   – Почему это? – обиделась Лиза. – Я же не негр!
   – А у кого дед Моня, забыла, что он еврей?
   – Так то – там, а мы – здесь, – резонно ответила Лиза, сметая невидимые крошки со стола, за которым они пили кофе.
   – Ты, ненормальная, перестань крошки мести! Знаешь, что это невроз? – Маша любила подчеркнуть, что руководящая работа кончается для женщины неврозом. Сама она сидела дома. Писала обо всем понемногу, сколько Лиза ее ни просила выбрать что-нибудь одно, она рецензировала и выставки, и кино, и книги – что нравилось.
   – Я принесла статью о фестивале финского кино. – Маша бросила на стол несколько листов.
   – Машка, фестиваль уже давно прошел.
   – Ну и что? Мне надо было осмыслить. Я же не твои попки-журналистки!
   С ней было больше хлопот, чем толка, она требовала внимания, уважения, особого отношения. Не дай бог сделать замечание, подчеркнуть, что Лиза – главный редактор. Маша тут же кривилась: «Ты издаешь журнал для новых русских домохозяек, а я – творческая интеллигенция».
   Маша налила себе еще кофе и сказала с нажимом:
   – Пора звать Толстую и Тонкую. Они ждут.
   Раз в два месяца Маша заставляла Лизу приглашать к себе машинисток, важно приносила тортик с кремовыми розами и удовлетворенно называла это «выполнением долга». Она вообще не любила терять людей, располагая всех в своей жизни, как персонажей на страницах романа. Каждому отводилось свое место, и никто не терялся, не пропадал. Это называлось у нее «правильно жить». Сама Лиза тоже занимала строго определенное место в Машиной жизни.
   – Можно я разок прогуляю? Мне сейчас совсем не до них, Машуля! – взмолилась Лиза.
   – Ну конечно, они для тебя недостаточно крутые, просто обычные бедные тетки... – завела Маша.
   «Почему я все это терплю? Может быть, я ангел? – подумала Лиза и тут же честно призналась себе: – Нет, не ангел, совсем не ангел!» Ей не хотелось терять Машину дружбу. И еще немного, совсем чуть-чуть, грела мысль, что она покровительствует Маше, и та, хочет она того или нет, прекрасно это понимает.

АНЯ

   Сегодня, как всегда по вторникам, Аня ходила в Дом ребенка. Дом ребенка № 2 – мрачное серое здание во дворе-колодце без единого кустика, как будто специально выбранное для печали. Сначала Аня помогала кормить детей, затем одевала, гуляла с ними в полутемном дворе. Гуляли не каждый день, а по очереди – не хватало рук каждого одеть, завернуть в одеяльце... Принесла обратно, раздела, погладила, поговорила немножко с малышом. Она знала, это самое главное – гладить и разговаривать, иначе даже здоровые дети начнут отставать в развитии. Поэтому Аня всегда ходила к самым маленьким. По дороге домой она всегда плакала, обзывая себя сентиментальной идиоткой. Как обычно, она на минутку забежала в соседний двор, оглядываясь по сторонам, привела в порядок лицо и, уже успокоенная, пошла домой.
   В Дом ребенка № 2 Аня ходила много лет подряд, и ходила тайком. Никто не знал: ни родители, ни Олег. Олег бы не понял, а Дина бы ее просто убила. Это было единственное, что Аня умудрялась скрывать от своей семьи, и единственное, что принадлежало только ей одной.
   – Мама, я пришла! – крикнула Аня и направилась в спальню.
   Спальня была не совсем спальней, рядом с широкой супружеской кроватью стоял письменный стол с компьютером. «У меня есть еще два часа до прихода Кирюши из школы», – подумала Аня и включила компьютер.
   Аня писала роман. Это было уже пятое произведение за три года, но ее книжки не занимали почетного места в центре гостиной. Четыре маленькие книжечки в мягких обложках с именем Анна Горина аккуратной стопочкой пылились на подоконнике в ее спальне.
   Во всех Аниных романах были две героини. Две сестры. В первой истории сестры были разлучены в детстве, поэтому одна была бедная, другая – богатая. В финале сестры бросались друг другу на шею, и богатая сестра делилась богатством с бедной. Во второй книжке сестры жили вместе, но одна была добрая, а другая – жестокая. В конце плохая сестра исправлялась, и оказывалось, что она просто тщательно скрывала свою любовь к хорошей сестре. Обе сестры получали весь мир и еще немного в придачу. Редактор даже посчитала, что это перебор, пришлось немного убавить выданного им щедрой рукой благолепия. В третьем романе опять фигурировали сестры, красавица и дурнушка. Естественно, дурнушке в конце полагался принц... Во всех трех своих произведениях она воображала себя «бедной», «злой», «некрасивой», привычно отводя Лизе главную положительную роль. В четвертом романе сестры были страстно привязаны друг к другу с самого начала. В новом, пятом, у Ани не хватило воображения на очередных сестер, к тому же редактор намекнула ей, что сюжет исчерпан ею полностью. Она обошлась без сестер, зато развивала теперь тему матери, которая так безумно любила свою дочь, что даже немного мешала ей жить. Во всех произведениях фигурировали также неземные любови.
   Первый роман Аня написала тайком от всех домашних, когда Олег с Додиком уходили на работу, Дина еще учительствовала, а она сама ждала Кирюшу из школы. Под псевдонимом Анна Горина она послала рукопись в одно из питерских издательств и каждый день бросалась к телефону, ожидая то ли ответа, то ли наказания.
   Она понимала, что от волнения путается в мыслях, но ей действительно иногда казалось, что издательство может наказать ее за наглость. Аня так нервничала, что не удивилась бы, услышав строгий голос: «Это вы, представляясь Анной Гориной, осмелились отнять у занятых людей время своей беспомощной графоманской мурой?!»
   Через два месяца, когда она полностью извелась и уже перестала ждать, из издательства пришел ответ. Они хотели напечатать ее книжку в серии маленьких любовных романов и спрашивали, нет ли у нее еще.
   – У меня нет, – ответила Аня звенящим школьным голосом, – но я напишу, сколько вам надо...
   Дина прочитала ее первый роман и с хмурым лицом положила рукопись на стол в гостиной, подвинув пальцем в сторону дочери. Аня дрожала так, как будто ждала приговора.
   – Я растила тебя в любви к великой русской литературе, – сказала Дина и добавила: – Старайся работать над языком.
   Додику с Олегом страшно льстило, что Аню издали. Додик два вечера подряд не отходил от телефона, обзванивая знакомых. «Моя дочка-то писательницей стала! – хвастался он в трубку. – Да-да, конечно-конечно, подарим, с дарственной надписью!»
   С обложки маленькой книжки слащаво улыбалась девушка с выпученными глазами в пол-лица и золотыми волосами, каких не бывает в природе. Дина хмыкнула: «Ну-ну, понятно» – и Анина радость куда-то испарилась.
   Дина осуждала внезапно ставшую «писательницей» дочь за несоответствие канонам русской литературы и возмущалась любовными романами так яростно, будто это было выпадом лично против нее. Аня ее понимала, ведь мать считала русскую литературу своим домом, хозяйством, собственностью.
   Она написала еще три книжки. Отдельной популярностью они не пользовались, но прочно вписались в серию любовных романов. В издательстве Анну Горину привечали, говорили, что ее романы выделяет особенная чистота и доброта. Платили Ане за каждую книжечку сумму, которая хоть и была незаметна в семейном доходе, но значительно превышала то, что она могла заработать в ином месте.
   Домашние хвастались ее писательством перед посторонними, но в семейном быту почему-то воспринимали его как немного дурацкое хобби. Они норовили использовать каждую возможность, чтобы оторвать ее от компьютера и привлечь к общесемейной жизни. Дина призывала на кухню, Додик требовал посмотреть вместе кино или просто поболтать, Олегу казалось, что время, проведенное за компьютером, отнято от ухода за мужем. Только Кирюша относился к ее писательству трепетно, каждый раз вывешивал на дверь спальни табличку «Мама работает», но, кроме него самого, с объявлением никто не считался.
   Анины пальцы легли на клавиатуру. Печатала она бегло, а думала медленно, часто улетая мыслями. Поэтому особенно обидно было, что каждый считал своим долгом ее оторвать. Сейчас Аня обдумывала, как показать, что ее герои наконец-то... как бы это сказать... нашли друг друга, вступили в интимную связь...
   Любовные романы немыслимы без описания сексуальных сцен, хотя бы намеком, но в Анином исполнении герои всегда выглядели особенно невинными, почти бестелесными.

* * *

   «...Они поклялись друг другу всеми возможными нежными клятвами, и на них опустилась сладкая усталость, мир и покой...»
 
   На новобрачную Аню двадцать лет назад тоже снизошли мир и покой. Правда, не безоблачный. Уже на следующий день после свадьбы Олег продемонстрировал ей, что ее мечта получить такого же мужа, как ее отец, не исполнилась. Он не собирается холить ее, как отец. И не будет шутить, как Додик, нежно и смешно.
   В домашнем обиходе Олег оказался мрачным. Он мог часами валяться в их комнате на диване с книгой или перед телевизором, не разговаривал с Аней. Олег лежал, а она вилась вокруг: «Олежек, может быть, чаю... Олежек, ты, наверное, уже проголодался!» Олег не отвечал, и это было совершенно новым ощущением, раньше ей всегда отвечали и на вопросы, и на заботу.
 
   «...Она чувствовала, что он не пускает ее в свою душу. Это было очень горько...»
 
   Однажды Олег вскочил и заорал: «Иди ты на ... со своим „Олежек“!» Он орал шепотом, чтобы не услышали родители, и это показалось еще страшнее. Сама Аня тоже больше всего боялась, что услышат родители. Она попыталась намеками описать отцу сложный характер Олега, но тот неожиданно сухо ответил, что у каждого мужчины свои особенности и привычки, надо суметь подстроиться. Дине она жаловаться боялась, так и слышала, как мать говорит в ответ: «Ничего-то у тебя в жизни не выходит» – вот что будет хуже любого крика.
   Аня научилась молча ждать, когда настроение Олега изменится. Это не было так уж трудно, отец оказался прав. Кроме того, все Олегово мрачное молчание было ерундой по сравнению с тем счастьем, когда он любил ее, когда они вместе с родителями ездили на дачу, вечерами пили чай, потихоньку привыкая, что они четверо – одна семья.
 
   «...Она плакала, и слезы застывали на ее щеках крошечными льдинками. Она во всем винила родителей.
   Они не понимали ее, они вмешивались в ее жизнь...»

* * *

   Главной в семье оставалась Дина, а Олег как будто занял место второго, не очень любимого ребенка. Он старался дружить с тестем, но под Дининым присмотром дружба получалась робкой, как бы исподтишка.
   Аня забеременела очень быстро, через месяц после свадьбы, и Олег сразу почувствовал, что он в этой семье укрепился, находится здесь по праву. Олег очень хотел ребенка, не ребенка, нет, он хотел сына и был так откровенно горд и счастлив, что Дина с Додиком как-то оттаяли, умиляясь его радости и удивляясь, откуда в нем, еще мальчишке, такое страстное желание отцовства.
   С ребенком ничего не вышло. В первый год их брака Аня беременела три раза, и все три раза у нее случались выкидыши на маленьком сроке. Хронический аднексит, а по-простому, по-женски, – воспаление придатков. Первый курс, первый экзамен, двойка, скамейка во дворе, холодный зимний день... Ах вот оно что... Дина похудела, почернела, водила дочь к врачам. После третьего выкидыша им сказали: «Это были близнецы, мальчики».
   Олег повернулся к теще и по-детски обиженно произнес: «Надо же, двух парней выкинула!»
   Эти выкидыши, нерожденные дети, их общие неудачи каким-то особенным образом связывали ее с Олегом, казалось Ане. А вот Дине так не казалось. После третьего выкидыша врачи сказали: «Надежд нет, и не пытайтесь». Цепкими своими глазами Дина видела Олеговы мысли так четко, словно они бежали перед ней на экране: обманули, подсунули подпорченный, некачественный товар... Такие вот простые мужицкие мысли. И еще... Были у Олега женщины. Дина знала это, как всегда все знала про своего мужа. Эти женщины с легкостью выполнят его мечту, родят ему сына, и не одного.
 
   «...Однажды она с ужасом узнала, что любимый ей изменил. Она забежала к нему неожиданно, с букетом осенних листьев, желая, чтобы он вместе с ней насладился осенним золотым приветом их любви... Он был с девушкой... Она в слезах сбежала вниз по лестнице, наступая на осенние цветастые листья, топча ногами красоту, доверие, любовь...»
 
   Аня знала, что муж ей изменяет, Олег сказал ей об этом после третьего выкидыша. Она плакала, ей было так страшно, что все рушится, и она впервые вмешала в их отношения родителей. Было все, что положено в таких случаях: Додика с зятем мужской разговор, Динино презрение и намеки на то, что его взяли в дом... «Взяли в дом», как щенка!
   – У мужчин все случается, но жена – это святое... Ты должен понимать, – нашептывал Додик.
   – Ну и каковы же твои планы, Олег? – холодно поинтересовалась Дина. – Ты уходишь или остаешься и ведешь себя прилично?
 
   «...Ее кожа была розовой, ветерок нежно играл с ее кудрями... Он чувствовал к ней такую нежность, что эта нежность заменила ему желание... Они сплелись на постели, разделив один счастливый сон на двоих...»
 
   Олег остался, официально просил у жены прощения.
   Они помирились, и вскоре измены стали обыденными. Аня предпочла не знать, не думать, каким-то образом устроила это в своей голове. «Ведь если он, такой красивый, едет, например, в метро или ходит по улицам или на работе, женщины на него смотрят. И он на них тоже, на их красивые лица, ножки, попки... Я же не думаю о том, что он при этом себе представляет, и об остальном не буду думать».
   Легче было уйти, ускользнуть, спрятаться с головой под одеяло. Олег говорил ей: «Давай, пожалуйся родителям, что мне с тобой скучно спать!» «А что значит „скучно“, если все всегда одинаково?» – недоумевала Аня.
 
   «...Она знала, что душой он ей верен. Она не была такой же, как все, она все же была для него особенной...»
 
   Дина рассчитывала ситуацию, как бухгалтерский баланс. Скоро ее дочь останется одна, без мужа и без ребенка. Замуж, конечно, еще раз выйдет, но родить не сможет. Детей у Ани не будет, это уже ясно. Так пусть от этого брака хоть ребенок останется.
   «Ничего не выйдет, у нее истончились стенки матки, – сказал профессор, – не мучайте дочь, возьмите ребенка». Ночью Дина металась, слышала слова «у нее истончились стенки жизни». Проснулась и пошла в Дом ребенка № 2.

* * *

   «...Она последовала родительскому совету. Родители все же нежно любили ее, а она была послушной дочерью...»
 
   Месячных младенцев с неотягощенной наследственностью было всего двое. Белокожий, с голубыми глазками и толстыми щечками, торчавшими из-под казенного чепчика, – сын эстонской девочки, приехавшей учиться в Ленинград. И еще один – сын еврейской девочки, приехавшей учиться в Ленинград из молдавского городка.
   – Какая удача для вас, Дина Наумовна! К нам крайне редко попадают детки еврейской национальности! – воскликнула директриса. – Мы хотели его обязательно отдать в еврейскую семью, а тут как раз вы!
   – Я надеюсь, что все дети найдут своих родителей, – ответила Дина, вглядываясь в личико пухленького малыша.
   Дина выбрала маленького эстонца, беленького, похожего на Олега. В Доме ребенка № 2 еще до перестройки был негласный обычай: когда ребенка забирали на усыновление, всегда приглашали священника. Священник благословил родителей – Аню с Олегом и Дину с Додиком – бабушку и дедушку.
 
   «...Они были безоблачно счастливы втроем: он, она и их маленькое чудо...»
 
   Ребенка забрали уже сразу в новую красивую квартиру на Петроградской – Дина обменяла теткину комнату и их квартиру мгновенно. Рае с Танечкой написали, что Анечка, слава богу, родила. Близких подруг у Ани не было. Друзей дома на время отставили, потом вдруг сообщили – родила! Не хотели говорить про беременность, боялись сглазить. В дом не звали из-за Аниной тяжелой беременности. Потом обмен, переезд, сами понимаете. В новую квартиру въезжали с трехмесячным Кирюшей. Щеки из-под его голубой шапки торчали так, что при желании их можно было разглядеть даже сзади.
 
   «...К ним пришло счастье... Случилось невозможное – он позабыл о своих изменах, она простила его. Он обнял ее, и она поцеловала его нежно и страстно, позабыв обо всем на свете...»

* * *

   В новой квартире два камина, бережно сохраненная при ремонте потолочная лепнина, восстановленная чугунная ванна начала века. Все это сближало родителей и детей, образуя пары «по интересам»: Додика с Олегом по части ремонта, Олега с Аней касательно интерьера.
   Малыш, улыбчивый, толстощекий, как с картинки из «Книги о вкусной и здоровой пище», со светлым пушком на круглой головенке, был похож на Олега голубыми глазами, на Аню – каждый день по-разному, то формой носа, то изгибом губ.
   Дина над ним пела, растекаясь от нежности. Аня и не представляла, что мама может сочинять такие ласковые бессмысленные нелепости. Додик каждую испачканную пеленку придирчиво рассматривал на свет, самолично проверял, все ли в порядке со здоровьем драгоценного Кирюши.
   Возвращаясь домой, Додик из прихожей кричал: «Как желудочек?» Вымыв руки под строгим Дининым взглядом, он бросался к кроватке и специальным низким голосом спрашивал: «Кирюша! Как твой желудочек?» «Тише ты! Испугаешь его», – обязательно шикала Дина, а малыш неизменно краснел и закатывался неудержимым, трогательным до слез младенческим хохотом.
   Если бы родители знали, что она годами ходила в Дом ребенка № 2, они бы ее убили. Они стерли из своего сознания этот серый дом во дворе-колодце, как будто он никогда не существовал, как будто там не лежат в своих кроватках в ряд никому не нужные дети. Они же не могли взять всех! Аня понимала, очень глупо годами прятаться и тайком бегать в серое здание, как на работу. Дети подрастали, их переводили в детские дома, и Аня ходила к следующим.
 
   «...Впереди их ждали любовь, счастливый смех, красивые дети и такое огромное счастье...»
 
   Услышав звонок, Аня с сожалением выключила компьютер и направилась в прихожую. Обгоняя ее, из своей комнаты спешила Дина.
   – Эй, есть кто-нибудь? – Кирюша уже открыл двери своим ключом и с размаху бросил портфель в угол.
   – Что в школе? А сочинения проверили? Что ты получил? – На ходу задавая вопросы, Дина понеслась кормить внука. С самого детства кормила истово, и до сих пор ей казалось, что в Кирюшины метр восемьдесят необходимо каждый день впихнуть определенное количество витаминов, как будто он еще лежал в пеленках, и она, Дина, каждый день проверяла, сколько младенец привесил.
   – Бабуля, мы с тобой получили за сочинение пять, – ответил Кирюша.
   Дина занималась с внуком русским с раннего детства. В четыре года он бегло читал, декламировал главу из «Евгения Онегина» и изъяснялся преимущественно при помощи сложноподчиненных предложений. «Останься сегодня дома, не ходи в садик, мы с тобой русским позанимаемся!» – интимно нашептывала она внуку.