Колина Елена. Сага о бедных Гольдманах

   – А как же мое сочинение? – обернулась она у двери.
   Кролик махнул рукой и недовольно взглянул на худенькую невзрачную девчонку, скривившуюся от яростного старания не расплакаться при всех:
   – Не нужно.
   Лиза направилась в приемную комиссию и таким тоном спросила, каков порядок поступления на вечерний, что ненавидящая абитуриентов и их родителей секретарша записала ей все подробности и сама положила листок в сумку.
   Ольга стояла у выхода, с любопытством заглядывая в лица проходящих мимо абитуриентов.
   – Я угадываю по лицам, поступил человек или... Ой, только не плачь, пожалуйста!..
   Лиза плакала уже несколько минут. Высмотрев Ольгино лицо с верхней ступеньки лестницы, она мгновенно затряслась мелкой дрожью и начала подвывать, некрасиво распустив губы.
   Ольга подхватила мелко дрожавшую Лизу у выхода.
   – Ты бы лучше писала на тему «Что я ненавижу», – сказала она.
   – Я слишком много всего ненавижу... Мне трудно выбрать... – вытираясь Ольгиным носовым платком, ответила Лиза. – Я уже была в приемной комиссии, узнавала, как попасть на вечерний.
   – Скажи что-нибудь, не молчи! – тормошила Ольга подругу по дороге домой.
   Лиза молчала. «Это мне за то – за Аню», – думала она.
   История с Аней, всплывая в ее сознании только в самые черные минуты, давно уже представлялась ей глупой детской игрой. Сейчас, когда вся ее жизнь оказалась чередой позорных неудач, Лиза снова, как несколько лет назад, с мрачным наслаждением принялась размышлять о том, что ее постигло справедливое наказание.
   Она горячо зашептала на ухо Ольге:
   – Может быть, и правда стоило написать о том, что я ненавижу? А что я ненавижу? Ненавижу отца за то, что он не договорился о газете в своем НИИ... Вдруг это все из-за дурацких заметок про дни рождения слесарей?.. А маму я люблю, я правду написала... – Лиза помолчала и, больно сжав Ольгину руку, проныла как котенок: – Никто меня не любит, никому я не нужна... только Моне... ну и Мане, конечно... Про это надо было написать? Написать, что я не люблю своего отца за то, что Додик всегда гладил и целовал Аню, и шептался с ней, и говорил ей «мусенька», а я...
   Лиза опять заплакала. Все обиды слились вместе, образуя одно огромное невыносимое горе.
   Два дня она пролежала, отвернувшись к стенке. На серых обоях вились голубоватые цветы: пять лепестков – два длинных, один покороче и два совсем маленьких, правый чуть отогнут в сторону. Она подпускала к себе только Моню.
   – Лежит, обои рассматривает... Сотворит, сотворит с собой что-нибудь... – суетился Моня у двери. – Это же выше моих человеческих сил на это смотреть...
   Маня сидела на кухне с каменным лицом, беспрерывно жарила картошку, крутила котлеты, надеясь Лизу накормить.
   – Сходил бы ты туда, узнал... – предложила она сыну.
   – Да-да, сходи узнай, почему девочку не взяли, она хорошо училась, не еврейка! – всполошился Моня.
   – Попробуйте только куда-нибудь пойти! – впервые за два дня раздался голос Лизы, проследовавшей мимо кухни в ванную.
   – Сказала, бульону поест, – на следующий день донес преисполненный сознания своей важности в качестве Лизиного посланца Моня и суетливо прикрикнул на Маню: – Бульон давай! Курицу туда положи. Про курицу она не говорила... может... не обратит внимания и съест.
   Вечером Лиза выползла из комнаты.
   – Внученька, как ты? – бросился к ней Моня. – А я узнавал...
   – Дед, ты ходил в университет?! – страшным голосом прошипела Лиза, наливаясь краской. – Как ты посмел! Мало мне позора, так еще и ты!!!
   – А что такое, – засуетился Моня, испуганно поглядывая в сторону, – зато все узнал... Да я и не ходил. Ты только не кричи, а то соседи подумают, что я тебя режу.
   – Ты звонил, что ли?
   – Неправда, не звонил... – отнекивался Моня, бегая глазами.
   – Неужели ходил?! – в ужасе спросила Лиза.
   – Ну уж это совсем неправда!
   – Значит, звонил, – спокойно сказала Маня. – И что сказали?
   – Я надел медали и позвонил! А что? Сказали... Сейчас... Я записал. – Он достал из кармана обрывок газеты и очки. – Вот: «Собеседование проводится с целью определения творческого и человеческого потенциала», – гордясь собой, прочитал он.
   На третий день Лиза ушла из дому в семь утра. В списке недобравших баллы и успевших перебросить документы на вечерний она оказалась первой. Тем, кто не успел так быстро сориентироваться, пришлось сдавать вступительные экзамены на вечерний еще раз.
 
   Ольга поступила в Техноложку, сдав все экзамены на пятерки и немного повздорив с экзаменатором по химии.
   – Он хотел поставить мне четыре, представляешь? – грозно хмурилась она. – Это мне – четверку? А я ему говорю, а за что же тогда получают пять? Спросите меня еще что-нибудь. Я знаю все. А он мне тогда вопрос не из школьной программы. А я ему тогда все из институтского учебника! И тогда он мне говорит так склочно: «Ну ладно уж, пятерка, раз вы такая настырная!» – Она уже почти кричала, возбужденно размахивая руками и пытаясь подсунуть Лизе листок. – Смотри, какие реакции я ему написала...
   – Успокойся, скажи спасибо, что тебя не спросили, кто твой любимый художник! – засмеялась Лиза, вытянув вперед губы, как Кролик, мучивший ее на экзамене. – А я теперь все про «Мир искусства» знаю!
   Она провела три дня в корпусе Бенуа с библиотечной книжкой, стоя перед каждой картиной и аккуратно заполняя в тетрадке две графы – данные о художнике из книги и свои впечатления. Графа «Мои впечатления» оставалась почти пустой. Теперь Лиза могла рассказать биографию каждого художника и перечислить достоинства каждого полотна, только вот что ей самой нравилось, пока не знала. В секретной записной книжке она обращалась сама к себе: «Бедная Лиза! Развивай свой личный вкус!!! А то останешься глупым попугаем!» Но как его развивать?
   – Поедешь со мной на море? Папе обещали две путевки недорого.
   – Не могу, у меня есть план.
   – У тебя всегда есть какой-нибудь план, Бедная Лиза. Поехали лучше на море!
   – Да, я человек плана, – гордо ответила Лиза. – Понимаешь, летом все отдыхают, а в сентябре все вечерники бросятся искать работу. Вдруг на меня работы не хватит? Моня принес мне старую пишущую машинку, я сейчас быстренько научусь печатать и попробую устроиться в газету, семестр проработать, сдать сессию на «отлично» и потом перевестись на дневной. Я пока, правда, печатаю медленно... Так что мне любую работу, только бы не уборщицей. Ну, как мой план?
   План удался с некоторыми неточностями в пользу Лизы. Через полгода она уже и не помышляла о переводе на дневной и даже так равнодушно унизившего ее Кролика вспоминала почти беззлобно, вернее, не очень злобно.
   К середине августа, через неделю хождений по редакциям, Лиза наконец устроилась курьером в большую городскую газету.
   – Что же ты, внученька, будешь с конвертами по улицам гонять, как будто ты не студентка, а беспризорник? – с жалостью сказал Моня, представив внучку, бредущую под дождем и снегом с тяжелым ранцем на спине.
   – Ты не понимаешь, дед, это же большая газета, выходит раз в неделю, и пишут в ней в основном о культуре! Мне как раз надо... чтобы культура... Отличная работа! Это же почти что самая главная городская газета!
   – Но курьер?.. Мальчик на побегушках? – сомневался Моня.
   – Я девочка. Девочка на побегушках! Ура!
   Лиза на секунду прижалась к Мониному животу. Она не позволяла себя трогать лет с десяти, и оба в ту же секунду почувствовали неловкость. Моня растерянно мигнул и суетливо попытался Лизу обнять, но она тут же отпрянула, криво улыбаясь от смущения.
 
   Утром полная счастья Лиза приходила в комнату редакции с торжественной табличкой «Секретариат». Вишневые бархатные портьеры обрамляли огромные окна, спадая на облезлые батареи, от потолочной лепнины по стенам спускались высохшие желтые русла протечек, а в центре комнаты располагались два стола: один простой ученический, да еще с подломанной ногой, а другой огромный, на круглых львиных лапах, с незакрывающимися дверцами. На зеленом сукне вился затейливый узор, оставленный следами всех выпитых за ним чашек чая. За столом восседала сухопарая крашеная блондинка Ирина Михайловна, также являющая собой смесь великолепия и усталой заброшенности, которые чередовались, как разноцветные колечки в детской пирамидке. Сверху пышная блондинистая прическа, под ней подсохшее, как лежалое яблоко, лицо, затем нарядная блузка, обязательно с жабо или бантом, а снизу Ирина Михайловна находилась в носках и разношенных тапках, рядом с которыми стояли черные лакированные лодочки.
   В первый день пребывания в волшебной стране Лиза долго, робея, топталась у порога, пока к ней не обратились.
   – Можешь взять почту! – не поднимая глаз, наконец велела Ирина Михайловна.
   Рабочий день прошел в разъездах по городу. Сидя в автобусе с папками и конвертами на коленях, Лиза повторяла про себя: «Редакция, редакция газеты, эта девушка работает в редакции...» Когда пожилой мужчина рядом с ней странно посмотрел на нее и отодвинулся к самому краю, Лиза поняла, что все громче и громче произносит заветные слова вслух.
   Через три недели Лиза примчалась домой возбужденная и с порога закричала:
   – Эй, есть кто? Мне повезло!
   На ее крик из кухни вышли Маня с Веточкой.
   – Уволили машинистку... Меня возьмут на ее место... машинисткой... у нас в редакции... – От счастья произнести эти слова Лиза приостановилась и затаила дыхание.
   – Да уж конечно, лучше машинисткой, чем не емши не пимши по улицам мотаться, – одобрила Маня.
   – А ты сможешь печатать с нужной скоростью? – засомневалась Веточка.
   – На людях теперь будешь, надо тебе купить что-нибудь новенькое, у меня как раз заначка есть, – подмигнул Лизе довольный Моня. – Растешь по службе, внученька! Скоро главным редактором станешь!
   За три недели работы курьером в волшебной стране Лизе несколько раз удалось побывать дальше секретариата. Проходя по коридорам редакции, Лиза встречала небритых, иногда подвыпивших небожителей, сжимаясь от робости всякий раз, когда случайно встречалась с кем-то взглядом. Теперь же она не просто продвинулась дальше, а оказалась в самом центре редакционной жизни.
   На пороге машбюро Лиза остановилась, испуганно оглянувшись на сопровождавшую ее Ирину Михайловну. Покровительствовать мышке Лизе было приятно, мышка смотрела так, что Ирина Михайловна чувствовала себя добрым великаном в Лизином лилипутском царстве.
   – Не может быть... – прошептала Лиза, осматривая огромную захламленную комнату. – В редакции так не бывает...
   – Как видишь, очень даже бывает, – хладнокровно ответила Ирина Михайловна. – Я договорилась с главным, тебя неделю не будут трогать, приведешь тут все в порядок. До тебя тут работала одна... запойная... Выгнали ее наконец. Кстати, можешь называть меня Ириной.
   – Спасибо, – удивилась Лиза и, осторожно обойдя грязь на полу, подошла к круглому незанавешенному окну. – Вот это грязь! Даже улицы не видно! – восхищенно сказала она, немного завидуя чужой свободе обращения с жизненным пространством. – Как же я тут справлюсь одна?
   – Машинисток всего четыре, у одной ребенок болеет, вторая в отпуске, и завтра придет еще новая девочка, тоже студентка, так что тебе будет не скучно. Все, старайся!
   Неделю Лиза старалась – мыла, скребла и чистила.
   – Давай я приду тебе помогу, – предложил Моня, с жалостью глядя на Лизины красные потрескавшиеся руки. – Небось не уберешься как следует, дома-то ни разу еще тряпку в руки не брала...
   – С ума ты сошел, дед! – радостно отмахнулась Лиза и засмеялась, представив Моню в его украшенном медалями парадном пиджаке со шваброй в руках.
   Впервые в жизни Лизино счастливое настроение не чередовалось с приступами недовольства и отчаяния, она даже по утрам вставала теперь легко. Радость будила ее раньше, чем звенел будильник.
   – Запойная машинистка, видимо, ловко печатала носом, потому что в руках у нее всегда была жирная котлета, сигарета и чашка с кофе, – жаловалась Лиза Моне. – Представляешь, ее машинка воняет! Я замучилась ее отмывать!
   Привести в порядок пишущую машинку, принадлежавшую запойной машинистке, оказалось самым сложным. На черных от грязи клавишах застыл многолетний слой жира.
   – А еще я мечтаю о кожаном диване. Я нашла один бесхозный в коридоре, – с упоением продолжала Лиза. – И еще хочу выпросить у Мани старую занавеску... и горшки с цветами, хотя бы два. Как ты думаешь, дед, она даст?
   Диван организовала Ирина. Появившиеся через неделю машинистки увидели идеально чистую комнату, в которой за идеально вычищенной машинкой в окружении цветов, сутулясь от волнения, сидела идеальная Бедная Лиза.
   Обещанную Лизе новую девочку-студентку звали Машей. Маша Рокотова оказалась важной полноватой девушкой, не особенно красивой, но очень в себе уверенной. Центром ее фигуры был несоразмерно крупный зад, из которого Маша произрастала вверх тонкой талией, переходящей сразу в шею, минуя грудь, а внизу раздваивалась тонкими ногами. Серые глаза навыкате, покатый нос, презрительно оттопыренная нижняя губа, зачесанные наверх светлые волосы и спокойное равнодушие, с которым она взирала на все происходящее, делали Машу немного старообразной, во всяком случае, по сравнению с легкой порывистой Лизой, стреляющей любопытными глазами во все стороны.
   – Дома считают, что я похожа на представительниц австрийского королевского дома, – заявила она Лизе.
   – Где ты их встречала, этих представительниц? – удивилась Лиза.
   – Пойди в Эрмитаж и посмотри портрет Марии-Антуанетты.
   Лиза послушно пошла, полдня искала портрет, но никакого сходства Маши с холодной красавицей, кроме презрительно оттопыренной губы, не обнаружила.
   Маша была добродушной и, кроме странной претензии на сходство со знаменитой королевой, в ней не было ничего неприятного, так что это ей Лиза простила. Она находилась сейчас в таком хорошем расположении духа, что даже забывала завидовать, сама не заметила, как прекратилась нервная автоматическая операция мгновенного сравнения собственных достижений с чужими, облегченно не заглядывалась больше на соседские тетради и на чьи-то кофточки, искренне считая, что достигла сейчас максимально возможного. Маша необидно хорошо одевалась на взрослый манер – в костюмы и пиджаки, не возбуждая в Лизе привычной зависти. Сама Лиза носила попеременно джинсы и юбку с черным и белым свитерами и впервые в жизни не думала, что она хуже всех.
   Маша всячески подчеркивала, что она из хорошей семьи, учится на вечернем, потому что так интеллигентней, а на должности машинистки оказалась случайно. Она любила рассказывать, кто бывает в их доме, мимоходом, небрежно называя известные фамилии, от которых Лиза испуганно вскидывалась, чувствовала себя безродным щенком, но щенком не печальным, а веселым. Это было дополнительным преимуществом ее новой жизни, подтверждавшим, что Лиза попала именно туда, куда мечтала. У нее все впереди: и карьера, и замечательно интересная жизнь!
   Обе девочки, и Лиза и Маша, с легким презрением смотрели на двух других машинисток. Обе считали, Лиза робко, а Маша уверенно, что уж их-то подобная судьба не постигнет. Ни за что!
   Таней звали и ту, и другую машинистку, девочки называли их Таня Толстая и Таня Тонкая.
   – Больше всего боюсь случайно назвать их так в лицо, – томно говорила Маша.
   – Да, представляешь, вежливо так: Толстая, нет ли у вас ленты для машинки? Она тогда тебя убьет! А если она вообще не догадывается, что она толстая? – веселилась Лиза. – Воображает, что стройная!
 
   – Девчонка как девчонка, – оценила Лизу Толстая, – лица вообще нет, все смазано, не за что уцепиться. Где глаза, где губы? Зато зубы есть, торчат вперед как у кролика.
   – Фигурка ничего и в лице, мне кажется, что-то есть! И не без характера дитя, – откликнулась Тонкая. – А как тебе Маша?
   – Фигурки у всех в этом возрасте ничего, – проворчала Толстая, втягивая живот. – Маша... та еще штучка, впрочем, как и эта... Лиза. Мало того что на мышь похожа, так еще и зовут Бедная Лиза! О чем только родители думали!
   Обеим машинисткам было около тридцати пяти, и они с настойчивой страстью принялись учить жизни девчонок-студенток.
   Таня Толстая и Таня Тонкая находились в бессрочных долгоиграющих романах с творческими работниками, у обеих были дети от их хронических любовников, но схожие жизненные ситуации каждая воспринимала по-своему. У Толстой было счастливое мироощущение, а у Тонкой – трагическое, поэтому Толстая проживала жизнь в жанре водевиля, а Тонкая – в жанре трагедии, иногда сбиваясь на пафосную склоку.
   – Девочки, только не повторяйте наших ошибок! – трагически восклицала Тонкая, закатывая глаза и прижимая к груди руки с выступающими венами.
   Ее ошибка звалась Петром Иванычем и стояла тут же на столе, обрамленная в бисерную рамочку. Рамочка была бесхитростно повернута боком к посетителям, и таким образом Тонкая блюла тайну. Петр Иваныч, обозреватель из отдела культуры, вел собственную колонку, появляясь в редакции всего два раза в неделю. Он просовывал голову в приоткрытую дверь машбюро и, старательно изображая общую дружбу со всеми «девочками», кричал из коридора: «Как вы там, девчонки?» Через минуту пятнисто красная Тонкая бежала на этот условный знак под лестницу, где законно встречались все редакционные парочки. Все это продолжалось годами, у Тонкой росла от него девочка, а Петр Иваныч все сохранял конспирацию.
   – Вот старый идиот, – признавалась Тонкая, – у нас ребенок уже в школу идет, а он все думает, что никто ничего не знает! Тоже мне... секрет полишинеля!
   – Что это такое, секрет... кого? – Твердо решив узнавать все, что возможно, Лиза не стеснялась показаться необразованной и без конца задавала вопросы.
   Толстая не считала своего любовника, редактора отдела информации, ошибкой и, не опускаясь до глупых девчоночьих встреч под лестницей, вела с ним упорядоченную семейную жизнь по очереди с законной женой. Раз в неделю они уходили из редакции вместе, по-супружески дружно волоча огромную сетку с продуктами. В авоське, сталкиваясь, позвякивали бутылка кефира и бутылка водки.
   – Самое главное, не заводите отношений с творческими работниками, это засасывает, – радостно хихикала Толстая. – Будьте проще, девочки. У нас есть грузчики на складе, наборщики из типографии и два ночных сторожа! Это безопасный для вас контингент.
   – А что такое контингент? – не отставала Лиза.
 
   По соседству с машбюро через коридор находился буфет. За всю неделю, что Лиза провела в одиночестве, орудуя тряпкой, она так и не решилась туда зайти. Заглянула раз через дверь... Как много там людей, и все сидят вместе за сдвинутыми столами... Лиза представила, как она будет стоять посреди зала со своей тарелкой, как дура, не зная, куда сесть, а потом притулится в стороне и будет делать вид, что ей хорошо и не стыдно быть одной.
   С Машей было тоже страшновато, но все-таки не настолько, они могли сесть за столик вдвоем. Лиза распустила волосы, снова завязала хвост, затянула потуже ремешок на юбке и расстегнула верхнюю пуговку на рубашке.
   – Лиза, ты идешь в буфет, как на первый бал! – засмеялась Маша.
   В буфете стояло всего два отдельных столика, остальные были сдвинуты вместе, и за ними сидели компании. Похоже, что с утра и собирались коротать так время до вечера. Никто не торопился. Перед некоторыми женщинами красовалось по нескольку пустых чашек, а перед мужчинами – батареи пивных бутылок.
   – Все на нас смотрят, – озираясь, шепнула Лиза. – Ой, смотри, перед этим, симпатичным, с краю... пятнадцать бутылок пива!
   – Девочки, идите к нам! – позвали их мужские голоса из-за стола, заставленного пустыми бутылками.
   Девочки робко присели к столу. Лиза постаралась незаметно обогнать Машу, ей не хотелось оказаться с самого края. «Хорошо бы уметь курить, было бы чем руки занять, – думала Лиза, стесняясь приступить к еде. – Надо было взять только кофе, что теперь делать с этим дурацким винегретом и гречневой кашей!»
   Соседи по столу больше не обращали внимания на девчонок, пили кофе, курили, опять пили кофе и еще пиво, курили... До Лизы доносились обрывки: «Камю...», «Сартр...», «а как мы вчера напились...».
   Лиза всегда помнила, что улыбаться ей нужно одними губами, стараться не показывать выступающие вперед зубы. Сейчас она изобразила светски небрежную улыбку в пространство, но сама быстро почувствовала, как светская улыбка превращается в натужную гримасу. Так, с вежливым оскалом, она и сидела, притулившись к незнакомой взрослой компании, пока Маша не толкнула ее в бок:
   – Нам пора к станку. Станешь творческим работником, тоже будешь пить здесь кофе целыми днями, а пока что пошли...
   Мечта стать творческим работником еще только подлежала Лизиному исполнению, а пока что Лиза научилась пить кофе.
   Дома все пили чай, потому что Маня считала кофе вредной и, кажется, слегка буржуазной привычкой. Теперь Лиза научилась манерно тянуть кофе маленькими глотками, подолгу просиживая за одной чашкой. Кофе был ей противен, но что же делать, пить чай было совсем не по-светски, все равно что у всех на глазах наливаться киселем или компотом.
   Машбюро было местом, миновать которое не мог никто из сотрудников. Постепенно все перезнакомились с Лизой, каждый считал своим долгом сделать ей козу и пошутить, услышав, что за машинкой сидит Бедная Лиза. Кто-то нарочито церемонно жал руку, насмешливо раскланивался, кто-то щипал за щеку и говорил что-то типа «у-тю-тю» или «кто это у нас такой новенький, такой хорошенький». Лиза пожимала руки, раскланивалась в ответ, робко улыбалась, проверяя, правильно ли все делает. За день в машбюро заглядывали человек десять, одинаково ухмыляясь: «Говорят, у вас завелась Бедная Лиза? Покажите!» В их глазах мелькало разочарование, возможно, они готовились увидеть темноволосую томную красавицу, сошедшую с портретов девятнадцатого века, а за машинкой пряталась девушка с вопросительно-смущенными глазами на стертом лице и стянутыми в хвостик волосами мышиного цвета – портрет машинки на фоне лица. Если всмотреться в Лизино определенно нехорошенькое лицо, можно было разглядеть следы частого плохого настроения от чужих успехов, недолюбленность и робкую, опасающуюся себя обнаружить недоброту. Лиза была как подтаявший городской снег с темными, уходящими в глубину бороздками.
   От смущения Лиза горбилась и неловко наклонялась вперед. «Миленькая», «никакая», «нормальная», «клевая», «не урод», «страшненькая», «бывают и хуже», «мышь белая», «хорошенькая», «да ну, не о чем говорить», «девица как девица» – вот какие отметки были выставлены Лизе за внешность, а за поведение и прилежание оценки еще не поставили.
   Все собирались в машбюро. Кроме двух девочек-студенток и двух полусвободных-полумолоденьких, всегда готовых к общественному празднику Толстой и Тонкой, сотрудников привлекал большой кожаный диван, прежде много лет без дела пылившийся в коридоре. Теперь на диване, покрытом выпрошенным у Мани цветастым покрывалом, постоянно кто-то лежал – думал, творил, просто отдыхал или дремал полупьяный.
   – Я желаю простого человеческого общения! – орал главный редакционный красавец Стругацкий, немедленно укладывал себя на диван и замирал, оживляясь только на звон принесенных кем-то бутылок.
   Клубок умных разговоров в сигаретном дыму перемещался из кабинета в кабинет и наконец устраивался в машбюро. Рядом с машбюро буфет – удобно принести закуску, сыр и докторскую колбасу, недалеко таскать кофе и пиво. Буфет закрывался в пять, но домой уходить никто не спешил, и все вечеринки, прежде бурлившие по крошечным кабинетам, теперь централизованно проходили в машбюро. На вечеринках Маша сначала сидела с поджатыми губами, потом освоилась, с напряженной спиной восседала на коленях у редакторов, но не в сексуальном контексте, а только из-за нехватки места для всех желающих выпить и повеселиться.
   Небритые, часто подвыпившие корреспонденты виделись Лизе небожителями. У нее нервно рябило в глазах, и от восторга она могла только преданно смотреть в казавшиеся ей мутно-неразличимыми лица. Лиза очень старалась быть заметно-полезной – бегала за пивом, мыла посуду.
   – Девушка должна быть девушкой, а ты хочешь быть своим парнем, – выговаривала Лизе Ирина Михайловна, обнаружив ее в коридоре с бутылками.
   – Она у нас колеблется между образом своего парня и инженю, – насмешливо заметила Маша, высунув голову в коридор.
   – Что это – инженю? – прошептала Лиза, выгружая бутылки на стол.
   – Когда ты всех боишься и смотришь как невинная овечка, – ответила Маша.
   – Она и есть невинная овечка! – вмешалась Тонкая.
   От смущения Лиза схватила сигарету и, быстро затянувшись, пошатнулась. «Сейчас вырвет, – подумала она, – и будет уже все равно...»
 
   Отношения с Машей образовались светски-официальные: вроде бы подруга, а вроде бы и не поделишься тем, что на самом деле волнует, близко к себе не подпустишь, да и сама Маша с Лизой особенно не откровенничала. Домой они друг друга не приглашали. «Маша меня стыдится», – уверенно и необидно подозревала Лиза. Маше и Ольга не понравилась. «Простоватая», – сказала она. А Ольге всегда все нравились, она про Машу сказала: «Умная, симпатичная...»
   – А почему ты Машу не позвала с нами домой? – удивилась Ольга.
   – У нее такие люди дома бывают... Что интересного для нее в том, чтобы выпить чай с Костей и Веточкой? Маня скажет что-нибудь со своим деревенским говором, или Моня с анекдотами...