Коллинз Макс Аллан. Похищенный

   – Со мной приехали двое моих друзей, один из которых великодушно согласился привезти меня сюда. Я звонил сюда из ресторана Макса Розенхайна, и Макс поехал со мной; с нами также наш общий друг, Милтон Гаглио, торговец тканями. Он вел машину.
   – Скажите им, чтобы они вышли из машины и подняли руки, – сказал я.
   – Право, – чопорно проговорил Кондон с высоко поднятой головой, – это очень неблагородно с вашей стороны.
   – Будет хуже, если ваши друзья не вылезут из машины.
   Они вылезли из машины: маленький, смуглый человек лет тридцати и второй, покрупнее, которому было лет под шестьдесят. Оба были в пальто и шляпах.
   Тот, что поменьше и помоложе, сказал:
   – Меня зовут Милтон Гаглио. Извините, что мы так задержались. Мы заблудились и останавливались у закусочной «Балтимор», чтобы спросить дорогу.
   Эта закусочная стояла на перекрестке недалеко от Хоупуэлла.
   – Меня зовут Макс Розенхайн, – сказал мужчина постарше с беспокойной улыбкой на лице. – Мы вроде как комиссия – итальянец, еврей и ирландец.
   Никто не засмеялся.
   – Поднимите ваши руки, джентльмены, – сказал я.
   Они посмотрели друг на друга скорее удивленно, чем испуганно; оскорбленным выглядел только Кондон.
   – Мне понятна ваша озабоченность вопросами безопасности... – начал он.
   – В таком случае заткнитесь, – сказал я, – и делайте то, что вам говорят.
   Брекинридж, который, кажется, был несколько ошеломлен моей полицейской тактикой, открыл ворота; я вышел и обыскал троих мужчин. Приятели Кондона перенесли обыск стоически, один лишь профессор возмущенно пыхтел.
   – Давайте посмотрим на письмо, профессор, – сказал я.
   – Я бы предпочел показать его полковнику Линдбергу.
   – Покажите мне одну подпись.
   Тяжело дыша через нос, он подумал над моей просьбой, потом вытащил из кармана пальто белый конверт, достал из него другой конверт, поменьше, и показал мне письмо. На нем действительно были красный и синие круги и отверстия.
   – Отойдите в сторону, – сказал я ему и кивнул двум другим, чтобы они сделали то же самое. Я заглянул в машину, черный «шевроле», посмотрел под сиденьями, проверил вещевой ящик. Попросил Гаглио открыть багажник, и он выполнил мою просьбу, однако, кроме запасной покрышки и домкрата, в нем ничего не было.
   – О'кей, ребята, – сказал я, сделав величественный жест. – Садитесь обратно в свою машину.
   Кондон неохотно кивнул, с глупой тщательностью сложил письма обратно в конверты и с подчеркнутым достоинством пошел обратно к черному «шевроле», другие двое двигались быстро, словно подметки у них были горячими.
   Я вызвал полицейского из будки подрядчика и велел ему вместе с винтовкой проехать с ним к дому на подножке автомобиля. Потом я сказал сидящему за рулем Гаглио:
   – Езжайте вокруг дома, остановите около гаража и ждите нас.
   Машина отъехала. Брекинридж закрыл ворота и запер их на замок. Красные огни задних фонарей медленно приближались к почти неосвещенному дому – светились лишь несколько прямоугольников окон первого этажа; полицейский ехал на подножке, словно пилот-трюкач на крыле самолета.
   – Не очень-то вежливо вы с ними обошлись, – сказал Брекинридж.
   – Этот профессор либо жулик, либо дурак, – сказал я. – А я не переношу ни тех, ни других.
   Брекинридж ничего не сказал на это; мы пошли к дому, кивнув на ходу двум полицейским, с жалким видом стоявшим у угасающего костра.
   Полицейский, который ехал на подножке, поставил всех троих у двери, что вела в дом через комнату для слуг. Брекинридж отправил полицейского обратно на его пост и открыл дверь для гостей. Мы собрались в кухне, освещенной лишь маленькой лампой над печкой. Из гостиной примчался непременный Вэхгуш.
   – Меня зовут Брекинридж, – громко сказал полковник, пытаясь перекричать непрестанный лай собаки. – Это детектив Геллер из чикагской полиции.
   – Чикаго? – спросил Гаглио. – Что вы делаете здесь?
   – Это вас не касается, – вежливо ответил я, лягнув пса. – А вот вы сами что здесь делаете, мне это совершенно непонятно.
   – Вы чрезвычайно неучтивый молодой человек, детектив Геллер, – сказал Кондон.
   – Я всегда такой, когда гости приезжают в два часа утра.
   Брекинридж сказал:
   – Если вы готовы, полковник Линдберг ожидает встречи с вами.
   – Я всегда готов, – с улыбкой сказал Кондон.
   Мы прошли через гостиную, от нас не отставал совершенно обезумевший от лая Вэхгуш; если кто и спал в этом доме, то теперь обязательно проснулся. Брекинридж посадил Гаглио и Розенхайна на софу, и пес сразу принялся рычать на них; сложив руки на коленях, они взирали на него испуганными глазами, словно девушки без кавалеров во время кадрили.
   Линдберг не сел с ними; он мерил свой кабинет шагами и выглядел изможденнее, чем обычно. Он даже не причесался, его моложавое лицо потемнело от щетины; он был в коричневых брюках и накинутой поверх майки кожаной летной куртке.
   – Добрый вечер, полковник Линдберг, – сказал Кондон, с важным видом выступая вперед и протягивая руку, как если бы жаловал медаль. – Я бы узнал вас везде, сэр.
   Тем самым Кондон попадал в компанию избранных, включающую все население Соединенных Штатов в возрасте от трех лет и выше.
   – Позвольте мне сказать, что все патриоты-американцы благодарны вам за ваши мужество и отвагу... и мы с вами в эти тяжелые для вас минуты.
   Линдберг с усилием изобразил на лице улыбку и сказал:
   – Доктор Кондон, мне хотелось бы посмотреть на письма, которые вы получили.
   – Конечно, сэр. С превеликим удовольствием.
   Еще бы не удовольствие – передать письма о выкупе терзаемому мукой отцу.
   Линдберг внимательно просмотрел письма и положил их на стол.
   – Нейт, – сказал он. – Генри.
   Мы подошли к столу и тоже посмотрели на них. Их содержание отражало то, что я уже слышал по телефону, однако орфография, вид и подписи были такими же, как в ранее полученных писем.
   – Они аутентичны, – сказал Линдберг.
   Мы не стали спорить.
   Потом он искренне улыбнулся Кондону и сказал:
   – Доктор, это очень любезно с вашей стороны, что вы приехали сюда. Надеюсь, мы не причинили вам слишком много беспокойства.
   Кондон искоса внимательно посмотрел на меня, однако сразу улыбнулся Линдбергу.
   – Никакого беспокойства, полковник. Я хочу, чтобы вы знали, что главная моя цель – это служить вам. Можете мной распоряжаться, как хотите.
   Линдберг взглянул на меня, я завращал глазами.
   – Расскажите о себе, доктор, – сказал Линдберг.
   – Я являюсь профессором педагогики в Фордхеме и директором средней школы номер двенадцать в Бронксе.
   – Вы давно преподаете?
   – Пятьдесят лет, – гордо проговорил он. – И за это время я пропустил лишь девятнадцать часов. Ну и ну...
   – Великолепное достижение. А где вы родились?
   Он приподнял голову, словно по стойке смирно.
   – В самом красивом месте мира – Бронксе! Я прожил там всю свою жизнь.
   Я сел. Интересно, думал я, поделили они мои три бакса в гараже, или, может быть, Диксон приберег их для меня?
   – У вас есть семья? – спросил его Линдберг.
   – Жена и трое замечательных детей.
   Линдберг посмотрел на меня. Я покачал головой. Он посмотрел на Брекинриджа, который пожал плечами.
   – Профессор, – сказал Линдберг, – мы будем очень рады, если вы поможете нам передать похитителям выкуп, который они требуют за возвращение моего сына.
   О Господи!
   – Это для меня большая честь, сэр... Но я для вас посторонний человек. Я предпочел бы, чтобы вы вначале проверили мой статус.
   – Мы так и сделаем, – сказал я.
   – Вы останетесь у нас на ночь? – спросил Линдберг. – Уже поздно, и завтра мне хочется о многом с вами поговорить.
   – Конечно. Я с радостью останусь, если можно будет сделать так, чтобы завтра к четырем часам пополудни я попал в Фордхем. У меня там лекция.
   – В четыре вы будете там.
   – В гостиной меня ждут два хороших друга, полковник...
   – Боюсь, для них у меня не найдется места. Мне очень жаль.
   – Они бы с радостью встретились с вами перед отъездом.
   – Хорошо, – сказал Линдберг, и мы все прошли в гостиную, где он вежливо пожал всем руки под аккомпанемент гавканья Вэхгуша. Линдберг выразил свою благодарность, и Гаглио и Розенхайн заверили всех нас, что они никому не расскажут о событиях этой ночи. Когда они уходили, я вежливо сказал им, что они поступят очень благоразумно, если будут держать язык за зубами.
   Линди, Кондон и Брекинридж негромко беседовали в гостиной, когда в комнату, словно видение, вошла женщина в розовом шелковом халате.
   Энн Линдберг с лицом белым, как мел, и блестящими глазами спросила:
   – Есть какие-нибудь новости?
   Линдберг подошел к ней, нежно взял за руку и подвел к доктору Кондону. Он объяснил, что профессор получил записку от похитителей в ответ на письмо, опубликованное им в газете, в котором он предлагал себя в качестве посредника.
   – Доктор Кондон, – сказал Линдберг, – собирается передать выкуп, и мы сможем снова увидеть Чарли.
   – Спасибо, доктор, – сказала она, внимательно глядя на него влажными глазами. – Вы очень добры.
   – Дорогая моя, – сказал он, робко приближаясь к ней, – вы не должны плакать. Если хоть одна слеза капнет из ваших глаз, то я немедленно перестану заниматься этим делом.
   Она улыбнулась – как мне показалось, абсурдности его слов – однако он воспринял это как приглашение обнять ее за плечо.
   – Дитя мое, – сказал он, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть вам вашего мальчика. – Он поднял указательный палец свободной руки, словно политик, делающий важное заявление. – Вы разговариваете с человеком, который однажды выиграл премию в двадцать долларов за то, что представил в газету «Хоум Ньюз» новогодний зарок следующего содержания: «Я буду по мере своих сил и во все времена помогать всем, кто находится в беде».
   – Вот как, – сказала Энн.
   – Клянусь, это правда, – торжественным тоном произнес он.
   Линдберг деликатно освободил Энн из объятий Кондона, и профессор весело сказал:
   – Вы только посмотрите на полковника! Мне кажется, он ревнует супругу к такому старику, как я!
   Энн рассмеялась нервным смехом.
   – Доброй ночи, доктор, – сказала она. – Доброй ночи, Генри, Нейт.
   Линдберг проводил ее к лестнице. Вернувшись, он сказал:
   – Благодарю, профессор. Моя жена не смеялась с той ночи, как украли Чарли.
   Кондон снова поклонился; он стоял прямо передо мной, и я с трудом удержался от того, чтобы не дать ему пинком под зад.
   – Боюсь, я не смогу даже предложить вам удобной кровати, – сказал Линдберг. – Все спальни в доме заняты.
   – Я понимаю.
   – Не знаю, устроит ли вас раскладушка...
   – Разумеется.
   – Генри, – сказал Линдберг, – отведите, пожалуйста, доктора наверх в детскую. Раскладушка, на которой спал Нейт, по-прежнему стоит там.
   Брекинридж кивнул и повел профессора наверх.
   – Нейт, – тихо проговорил Линдберг, взяв меня за руку, – вы не против того, чтобы остаться здесь на ночь?
   – Нет. Ведь уже несколько часов, как наступило утро.
   – Если я соберу для вас несколько одеял, вы переночуете в детской?
   – Вы хотите, чтобы я присмотрел за этим напыщенным старым дураком?
   – Считайте, что так. Мне кажется, он искренен.
   – К тому же он ужасная зануда.
   – Таких людей немало. Вы готовы разделить с ним комнату хотя бы сегодня ночью?
   – Конечно.
   Когда я вошел в темную детскую, свет из коридора упал на Кондона, и я увидел, что он стоит на полу на коленях в теплых кальсонах, обхватив руками перекладины детской кроватки. Его густой голос огласил детскую.
   – О великий Иегова, яви милость Свою и да освятит она имя Твое и Твоего бессмертного сына. Я клянусь, что приложу все усилия, а если будет нужно, то посвящу всю свою оставшуюся жизнь тому, чтобы помочь этим несчастным родителям.
   Он заметил меня, но продолжал:
   – Позволь мне увенчать жизнь свою этим великим достижением. Позволь мне успешно завершить свою миссию на земле во славу Твоего святого имени и имени Твоего божественного сына. Аминь!
   Он встал. Повернулся ко мне:
   – Детектив Геллер? Я вас не заметил.
   – Понятно. – В руках у меня была куча одеял и подушка, которые я бросил в середине комнаты.
   – Постелите себе постель, дедуля. На раскладушке буду спать я.
   Он расстелил одеяла и заснул раньше меня; даже его храп показался мне напыщенным.

* * *

   Когда я проснулся, он был уже одет и рылся в сундуке с игрушками у окна.
   – Что, черт возьми, вы там делаете? – рявкнул я.
   Это напугало старого болвана; он вздрогнул, повернулся и сказал:
   – Я нахожу вашу манеру общения крайне оскорбительной для себя, и если вы не будете воздерживаться от таких слов, то мне придется пустить в ход кулаки.
   Я подошел к нему и посмотрел прямо в его водянистые голубые глаза.
   – Я сказал, какого черта вы здесь делаете?
   В одной руке он держал вырезанного из дерева слона.
   – Я ищу игрушку или какой-нибудь другой предмет, который ребенок сможет узнать.
   Раздался стук в дверь, и мы оба повернулись: в комнату заглянул Линдберг.
   – Я извиняюсь, джентльмены, – сказал он. – Уже восемь часов. Мы приглашаем вас на завтрак.
   – Это для меня большая честь, – сказал Кондон, сжимая игрушку.
   Линдберг продолжал стоять в дверях детской; он выглядел буднично и в то же время опрятно: на нем были старые серые брюки, кожаная летная куртка, темная серая рубашка и галстук.
   Я все еще был в нижнем белье.
   – Он хочет забрать этого игрушечного слона. Говорит, что для опознания.
   Линдберга, кажется, смутило это.
   Кондон поднял деревянного слона.
   – Когда мне удастся установить личный контакт с похитителями, я попрошу их отвести меня туда, где держат ребенка. Я покажу ребенку эту игрушку и посмотрю на его реакцию.
   – Он не может говорить «слон», – тихо сказал Линдберг. – Он говорит «слун».
   – Великолепно! Я попрошу ребенка назвать игрушку и буду знать, какой ответ от него ожидать! В этом случае им не удастся обмануть меня, показав мне другого ребенка.
   Пока он произносил эту блестящую речь, я оделся. Лично я не сомневался, что этого шута легко будет провести, показав ему куклу из дешевой лавки.
   – Конечно, вы можете ее забрать, – сказал Линдберг.
   – Я уже позволил себе взять два других предмета, – сказал Кондон. – Мне бы хотелось, чтобы вы позволили оставить их у себя. Это две английских булавки, ими к матрасу крепились одеяла, под которыми спал ваш сын.
   – Я не понимаю, зачем вам...
   – Это просто, – сказал Кондон с самодовольной улыбкой. – И, как я полагаю, совершенно логично. Я беру эти булавки, чтобы, когда я встречусь с человеком, который написал мне, показать их и спросить, где он их видел. Если он сможет точно мне сказать, к чему они были приколоты в ночь похищения, то мы сможем быть уверены, что имеем дело с человеком, который действительно вошел в эту детскую и похитил вашего сына.
   – Я бы выпил немного кофе, – сказал я.
   – Давайте тогда спустимся вниз, – сказал Линдберг и повел нас в кухню.
   Загадочно привлекательная Бетти Гау помогала дебелой Элси Уэйтли подавать нам завтрак. Мы непринужденно принялись поглощать апельсиновый сок, бекон, яйца, гренки и кофе, сидя за кухонным столом. Кондон беспрерывно рассказывал о Бронксе и морализировал, рисуясь перед Энн Линдберг и ее матерью, которые завтракали вместе с нами.
   После завтрака Линдберг пригласил Кондона в свой кабинет; мы с Брекинриджем последовали за ними.
   – Я убежден, – сказал Линдберг, садясь за свой стол, – что вы установили контакт с людьми, которые украли моего сына.
   Кондон сел напротив Линдберга на краешек стула; Брекинридж и я стояли.
   – Профессор, я дам распоряжение поместить на ваш счет в банке пятьдесят тысяч долларов, – сказал Линдберг, записывая что-то на листке бумаги. – В связи с тем, что первоначально требуемая сумма была повышена до семидесяти тысяч, я приложу все усилия, чтобы в ближайшие день-два достать для вас еще двадцать тысяч.
   Он подал Кондону листок бумаги, на котором писал.
   Я подошел и прочитал его через плечо Кондона: «Сим уполномочиваю доктора Джона Ф. Кондона действовать в качестве посредника для моей супруги и для меня». Внизу стояла подпись: Чарльз А. Линдберг.
   – Сегодня во второй половине дня, – сказал Линдберг, – полковник Брекинридж поместит в нью-йоркскую газету «Америкэн» объявление: «Деньги приготовлены», как сказано в их письме.
   – Последствия будут катастрофическими, если газеты узнают, что вы вошли в контакт с похитителями, – сказал Брекинридж Кондону. – Нам нужно подобрать для вас псевдоним, которым вы подпишете это объявление.
   Кондон почесал подбородок; он не побрился утром, и лицо его покрылось белой щетиной.
   – Если соединить мои инициалы JFC, – задумчиво проговорил Кондон, – то получится Джефси, – чем не псевдоним?
   Я внимательно посмотрел на Брекинриджа, он ответил мне тем же.
   Два дня назад сестра Сара Сивелла, находясь во власти вождя Желтое Перо, назвала и даже произнесла по буквам это имя: Джефси.
   – Отлично, – сказал Линдберг Кондону. – Хороший псевдоним, воспользуйтесь им. Так ваша личность останется неизвестной для всех, кроме тех людей, что написали вам... и мне.
   – Прежде чем я вернусь в Бронкс, – сказал Кондон, – мне хотелось посмотреть на фотографию вашего сына, чтобы я смог навсегда запечатлеть в своей памяти его лицо. У вас найдется фотография сына?
   – Конечно.
   Я жестом пригласил Брекинриджа выйти в коридор.
   – Один из нас должен присмотреть за этим стариком, – сказал я. – Вы слышали, как он выдумал, или сделал вид, что выдумал, этот псевдоним...
   – Джефси, – кивая, сказал Брекинридж. – Мы уже слышали его раньше, не так ли?
   – Конечно, слышали. Но Линди, кажется, склонен объяснять это способностью Сары Сивеллы проникать в мир духов, экстрасенсорным восприятием и прочей чепухой.
   – Это так, – задумчиво произнес Брекинридж. Вдруг его лицо приняло решительное выражение. – Позвольте мне позаботиться об этом.
   Мы вернулись в кабинет, где Кондон, подобно студенту, повторяющему предмет перед экзаменом, внимательно рассматривал фотографии ребенка.
   Брекинридж дотронулся до его плеча и ласково сказал:
   – Профессор, могу ли я побыть гостем в вашем доме, пока не завершатся переговоры с похитителями? Я сочту это за большую честь.
   – Весь мой дом и все, что в нем находится, – торжественным тоном произнес Кондон, – я отдаю на неограниченный срок в ваше распоряжение.
   – Вы чрезвычайно любезны, профессор, – сказал Брекинридж, и мужчины пожали друг другу руки. – С вашего позволения я приеду прямо сегодня.

Глава 12

   Микки Роснер в роскошном черном костюме-тройке в белую полоску и с кокетливо торчащим из нагрудного кармана белым шелковым носовым платком устраивал прием. Его смуглое лицо, среднее во всех отношениях, если не считать большого расплющенного носа, расплывалось в улыбке; этот маленький ублюдок сиял, как счастливый отец новорожденного, раздающий сигары направо и налево. Он сидел за столом на четверых в задней части ресторана «Кадиллак» на Восточной 41-й стрит Манхэттена, где нелегально торговали спиртным. Рядом сидели двое его дружков, Ирвинг Битз и Сальваторе Спитале, владельцы этого заведения, где, как и положено, было темно, накурено и тесно. Большинство из присутствующих были репортерами, в этом не было ничего удивительного, поскольку этот кабак находился непосредственно за зданием нью-йоркской газеты «Дейли Ньюз».
   Спитале было около сорока; смуглый, темноволосый и темноглазый с пухлым, контрастирующим с его стройной фигурой лицом, он, как и Роснер, был в дорогом костюме. Его партнер, Битз, был маленькой и толстенькой версией Спитале, только в более дешевом костюме, с оттопыренными ушами и глупым взглядом глубоко посаженных глаз.
   Эти трое мужчин проводили неофициальную пресс-конференцию; репортеры, жонглирующие блокнотами и пивными кружками, подбрасывали этим жуликам вопросы, но не слишком сложные: они напоминали скорее мягкую подачу мяча, чем бросок по воротам.
   – Микки, – сказал один репортер, – вчера ночью вы в Тумсе^[7]допрашивали одного узника для полковника Линдберга. Что вы узнали?
   – Я не имею права ответить на этот вопрос, ребята, – сказал Роснер и откусил кончик толстой гаванской сигары.
   – А что вы можете сказать о слухах, что вы сейчас проводите секретные переговоры с одним из главарей преступного мира, который в настоящее время сидит в тюрьме?
   Роснер отрицательно покачал головой, зажег сигару и потушил спичку взмахом руки.
   Другой репортер сказал:
   – Да ладно вам. Разве Спитале и Битз несколько дней назад не ездили в Чикаго?
   – Да, Сальви, – сказал другой, обращаясь к Спитале. – Что вы скажете об этом?
   – Мне нечего сказать по этому поводу, – сказал Спитале и с улыбкой посмотрел на Роснера и затем на Битза.
   – Микки, – сказал третий газетчик, – как, черт возьми, вы умудрились стать представителем Линди? С вас же еще не снято обвинение в похищении имущества в крупных размерах за ту аферу с фиктивными векселями, которую вы провернули в октябре прошлого года.
   Улыбка исчезла с лица Роснера, и он помахал в воздухе сигарой.
   – Я респектабельный бизнесмен, джентльмены. Вы знаете, что я занимаюсь недвижимостью.
   Раздалось несколько приглушенных смешков, а кое-кто рассмеялся громко и откровенно.
   – Микки! – выкрикнул один из репортеров, которого не было видно за вьющимся сигаретным дымом. – Для чего мы сюда пришли? Конечно, мы благодарны вам за дармовое пиво, но вы не сказали еще ничего толкового.
   Роснер опять заулыбался.
   Послышались ворчание и стоны, преимущественно снисходительные, поскольку журналистская братия к этому времени была уже в изрядном подпитии.
   Еще один репортер попытался задать вопрос – на этот раз Спитале:
   – Эй, Сальви, я слышал, копы вздумали обвинять вас в незаконной торговле спиртными напитками. Линди еще не воспользовался своим влиянием, чтобы снять с вас это обвинение?
   Спитале засмеялся:
   – Я не могу дать ответ на такой вопрос.
   – Ну, тогда расскажите нам о своей роли в деле Линдберга.
   Спитале прижал ладонь к груди.
   – Значит так, ребята. Меня попросили использовать свое влияние, чтобы вернуть ребенка родителям. Если его похитили профессионалы, то они смогут связаться со мной в течение пяти минут днем и ночью, в дождь и в хорошую погоду. Правильно я говорю, Ирв?
   Битз покорно кивнул. Затем Спитале продолжил:
   – Но я не коп, понимаете? Намотайте себе на ус, и не коп, я не сую нос в чужие дела.
   – Создается впечатление, что вы сожалеете, что взялись за это дело.
   Он пожал плечами.
   – Да, я немного сожалею, что впутался в это дело. Вы, ребята, начали печатать в газетах фотографии моих детей и моей семьи, и мой принцип – держаться подальше от газет – с треском провалился. Не могли бы вы, ребята, освещать какие-нибудь другие события? Шанхайскую войну, например, или еще что-нибудь?
   – Вы напали на след ребенка, Сальви?
   – Э, если честно, то еще нет. Сказать по правде, я несколько разочарован.
   Роснер перебил его:
   – У меня для вас есть более веселые новости, ребята.
   Репортеры обменялись взглядами; у всех на лице было одинаковое выражение, которое говорило: давно пора, черт возьми.
   – Ребенок жив и здоров, – сказал Роснер, сбивая на пол пепел с сигары. – Даю вам личную гарантию, что ребенок в ближайшее время вернется к родителям.
   Казалось, даже Спитале и Битз удивлены его словами.
   Репортеры принялись закидывать Роснера вопросами, среди которых на этот раз были и трудные, но он поднял руку, чтобы остановить их; на пальцах его засверкали кольца с бриллиантами.
   – То, что я говорю, это не просто мое мнение, – сказал он. – Я говорю то, что на самом деле знаю.
   – Вы ведете переговоры о возвращении ребенка?
   – Если бы я вел их, то, сообщив вам об этом поставил бы их под угрозу, верно? Поэтому давайте сейчас закончим, о'кей? Спасибо, ребята.
   Он встал и протиснулся через репортеров, оставив Спитале и Битза отвечать на сложные вопросы. Роснер направился к мужскому туалету; его никто не стал преследовать.
   Кроме меня.
   Я приехал в Манхэттен в середине утра, чтобы сообщить о своем приезде Фрэнку Уилсону из Налогового управления и встретиться после работы с Брекинриджем. Я собирался провести вечер с адвокатом и чудаковатым доктором Кондоном в доме последнего в Бронксе, ожидая ответа на объявление: «Деньги приготовлены. Джефси», которое сегодня должно было появиться в газете.
   В мои планы в Нью-Йорке, кроме всего прочего, входило также знакомство с кабаком Спитале и Битза: я зашел в ресторан, отведал бесплатной закуски, услышал разговоры о предстоящей «пресс-конференции» и проторчал там два часа, прихлебывая пиво и ожидая, когда появится Роснер и компания.
   Теперь Микки стоял у писсуара. Помещение, в котором мы находились, было маленькое; я запер дверь на крючок и ждал, когда он закончит. Он повернулся, застегивая ширинку, увидел меня и ухмыльнулся:
   – Что, черт возьми, вы здесь делаете. Геллер?
   – А как вы думаете, Микки? Наблюдаю за вами.
   Он попытался пройти мимо меня.
   – Дайте мне пройти.
   Я взял его за руку.
   – Вы не помыли руки, Микки. Задержитесь ненадолго и помойте их.