– Ма-а-а-ама!
Впервые с того дня 1969 года она поняла, что ее дочь мертва, и с этим пониманием нахлынуло невероятное облегчение и невыносимое чувство утраты. Эмоции хлестали и заливали ее как мощные реки, и она зарыдала. Рыдания сотрясали ее хрупкое тело, грозя опрокинуть на пол. Девушка в зеркальных очках протянула руку, чтобы поддержать ее, но миссис Торн съежилась и отпрянула.
– Не трогай ее! – злобно и испуганно крикнул Торн. – Иди от нее! Ты и так уже достаточно натворила.
Он бросился к жене, встав между матерью и дочерью. Миссис Торн ухватилась за его руку, заливая ее слезами.
– Джейк, Джейк! Нашей девочки больше нет! Она погибла, Джейк! Дениз погибла.
У Торна щипало глаза от слез, но он не хотел плакать перед тварью, которая была одета в кожу его дочери.
– Убирайся! – зашипел он. – Убирайся, слышишь?
Соня Блу вышла, не оглянувшись, и ее избитый спутник за ней. Если бы она позволила себе оглянуться на родителей Дениз, она бы увидела, как Торн тянется к телефону.
Все вокруг казалось все более и более нереальным, и Клод не мог сообразить, тревожит его это или нет. Почти двадцать лет его жизнь вращалась вокруг некоей рутины и в конце концов к этой рутине и свелась.
Из-за своей работы он все больше отдалялся от обычной жизни. Он работал, когда другие спят, и спал, когда другие работают. Часы бодрствования он проводил в одиночестве или в обществе сумасшедших. У него было мало друзей и еще меньше любовниц. В тридцать восемь лет он вполне мог бросить все, что емупринадлежит, и всех, кого он знает, без малейшего сожаления. Ничего не держало его в этом городе, кроме работы, а теперь и ее не стало.
Забавно: три дня назад он был незаметным служащим, застрявшим на тупиковой работе, и достоинств у него было всего лишь аттестат средней школы да библиотечная карточка. Сегодня он причастен к тайнам, ради которых теологи готовы душу продать, он участвует в заговорах и против него строятся заговоры, он заглянул в самые глубины частной жизни богатых и знаменитых. От этого вполне может закружиться голова. Или это от коньяка? Он успел налить себе из запасов Торна. Ему казалось, что главные участники семейной встречи не заметят, а если и заметят, им это все равно.
А может, все это ему приснилось. Такой смеси триллера, мелодрамы и безумия не может быть на самом деле. Но если это и сон, то очень живой. Даже слышен запах выхлопных газов, горячих, как дыхание дракона, от налетающего сзади темного «седана».
Упершись правой рукой в капот, она взлетела на крышу, не успев даже подумать, что делает. Приземлилась она неудачно и скатилась с крыши, ударившись левым плечом о багажник.
Где Хагерти?
Она вскочила на ноги, оглядывая тротуар в страхе, что добродушная масса Клода раздавлена передними колесами машины. Но нет, санитар успел отпрыгнуть от машины, хотя не так грациозно, как Соня. Он сидел в кювете с несколько оглушенным видом. Из носа у него снова текла кровь, и это почему-то ее напугало.
Дверцы «седана» открылись, выпустив одинакового вида молодых людей в костюмах, галстуках и темных очках. Хагерти засмеялся. Он не сопротивлялся, когда двое ткнули ему в лицо стволами и потащили к машине.
Столько помпы ради бывшего спортсмена, потолстевшего и облысевшего! Кто бы мог подумать?
– А ну назад! Уберите лапы!
Колесники остановились, и по жестам, если не по лицам, было ясно, что они испугались. Другая рвалась ломать кости и рвать ткани. Соня ощутила знакомый прилив адреналина, предвещавший потерю над собой контроля. Она шагнула к безлицым людям, уже почти ощущая на губах их кровь.
Пули пробили у нее в животе дыры, и полые головки разорвались от удара, шпигуя кишки шрапнелью. Она уже сотни раз получала раны, но никогда – такие. Никогда. Соня свалилась ничком на тротуар, торс ее превратился в бесформенную массу крови и внутренностей. Донесся запах разорванных кишок, и только мгновение спустя она поняла, что это ее собственная вонь.
Во всех предыдущих ранениях боль была резкой, но краткой. В конце концов, что такое боль, как не инстинктивная реакция плоти животного? Но пытка, ощущаемая теперь, не ослабевала и множилась с каждым вдохом, как солнце, отраженное в зеркальном доме. Наверное, спинной мозг поврежден осколками пуль дум-дум.
Спинной мозг, гибкий кабель из нервов и тканей, ахиллесова пята вампира. Поврежденный, он уже не восстанавливается – как и тот мозг, что сидит на нем сверху в костяном ящике. Перережь вампиру спинной мозг, и он умрет. Раздави его, и вампир будет парализован и вскоре умрет с голоду. Одна из немногих физических слабостей, общая у вампиров и их дичи.
Машина рванула с места, увозя Клода на заднем сиденье. Соня увидела иронию судьбы в том, что лежит теперь в канаве, уходя из мира так же, как пришла в него двадцать лет назад. Будто все эти двадцать лет просто пригрезились умирающей девушке. Она рассмеялась, но вместо смеха изо рта плеснула темная кровь, вспененная кислородом.
И перед смертью она стала галлюцинировать.
А может быть, и нет.
– Соня?
Она ожидала, что голос будет так же эфемерен, как внешность, но он прозвучал совсем как раньше. Без помех на линии. Не междугородный разговор, значит, она уже близко к смерти. Так близко, как не была даже в той лондонской канаве.
– Я тебе так много должен рассказать, Соня! Я был такой дурак, в стольких вещах ошибался! Плоть обманывала меня, уводила в сторону. Это каждому становится ясно, как только он от нее избавляется. Ну, почти каждому. Некоторые никогда не отбрасывают иллюзии плоти и отказываются отринуть свою ограниченность. Но я все понимал не так.
«Aegrisomnia» – это не ключ к утерянным возможностям, то есть ключ, но не от дверей человеческого восприятия. Это книга, написанная Притворщиком для Притворщиков. Она предназначалась Притворщикам-подменышам, которые не знают права своего рождения и думают, что они люди – высшая степень притворства! Во мне тоже была кровь Притворщика, не очень много, но достаточно, чтобы ощущать Реальный Мир. Мне было проще признать, что мои возможности свойственны всем людям, чем даже подумать, что у меня в генеалогическом древе есть огр или инкуб.
Все это было очень интересно, но Соня не могла понять, зачем ее учитель ворвался в последние моменты ее жизни с такими старыми новостями.
– Столько нужно узнать и столько забыть, когда избавляешься от необходимости жить! Но тебе нельзя умирать, Соня. Пока еще нельзя. От тебя зависит слишком многое.
Колесс? Она настолько опасна?
Жилярди перехватил ее мысли и отмахнулся от них:
– Колесс – это ерунда. Флуктуация. Ублюдочное порождение сельского инкуба. Притворщица, не знающая, что она притворяется, и имеющая больше силы, чем она может использовать. Нет, тебя ждут вещи более великие и более страшные.
– После смерти ты стал темно выражаться, старик, – шепнула она, но Жилярди уже не было. Его место занял Чаз.
В отличие от Жилярди, которому сохранять людскую форму было трудновато, Чаз был полной копией самого себя при жизни, вплоть до пуговиц на воротничке. Единственным недостатком иллюзии было то, что он был создан не из плоти, а из фиолетового тумана.
Чаз наклонился вперед, глядя на нее с безразличным интересом, как смотрел бы на муравейник. Призрачная дешевая сигарета на губе, призрачный дымок, уходящий прямо сквозь голову. Чаз и дым сигареты были одной плотности.
– Пулю схватила? – распялил он губы в насмешливой улыбке. – Шесть месяцев проторчала в психушке, а как вышла, так и трех дней не прошло, и уже лежишь в канаве с собственными кишками в руках. Да, тебя хорошо разнесли. Только, лапуля, ты не бойся, что одна останешься. Мы тут с Джо – ты Джо помнишь, рыбонька? Конечно, помнишь! Так вот, мы тебя ждем не дождемся, лапуля. Хотим тебя тут поразвлечь, понимаешь? Джо раньше ждет, так что он первый. Вроде как цеховой староста. А я подожду. Время у меня есть, правда, лапуля?
Он протянул призрачную руку, погладил по щеке. По коже побежали мурашки.
– Прочь, гиена! – раздался голос Жилярди. – Гнусный идиот! Жизнь растратил и в смерти бесполезен!
Тело Чаза растаяло, как облачко на сильном ветру, и снова появилась пульсирующая голубизна Жилярди.
– Соня, я привел помощь. Соня?
Ее зрение перестало различать цвета, глаза смотрели в серый туннель, будто в картонную трубу, но склонившуюся над ней с улыбкой побирушку она узнала.
Это галлюцинация. Ничего этого на самом деле нет. Сначала она в этом сомневалась, но появление золотоглазой карги ее убедило. Это иллюзия, предсмертный сон.
Серафим издал хрустальную птичью трель и сунул Соне в кишки сияющую руку, и уже не стало различия между природой иллюзии и природой реальности.
10
Впервые с того дня 1969 года она поняла, что ее дочь мертва, и с этим пониманием нахлынуло невероятное облегчение и невыносимое чувство утраты. Эмоции хлестали и заливали ее как мощные реки, и она зарыдала. Рыдания сотрясали ее хрупкое тело, грозя опрокинуть на пол. Девушка в зеркальных очках протянула руку, чтобы поддержать ее, но миссис Торн съежилась и отпрянула.
– Не трогай ее! – злобно и испуганно крикнул Торн. – Иди от нее! Ты и так уже достаточно натворила.
Он бросился к жене, встав между матерью и дочерью. Миссис Торн ухватилась за его руку, заливая ее слезами.
– Джейк, Джейк! Нашей девочки больше нет! Она погибла, Джейк! Дениз погибла.
У Торна щипало глаза от слез, но он не хотел плакать перед тварью, которая была одета в кожу его дочери.
– Убирайся! – зашипел он. – Убирайся, слышишь?
Соня Блу вышла, не оглянувшись, и ее избитый спутник за ней. Если бы она позволила себе оглянуться на родителей Дениз, она бы увидела, как Торн тянется к телефону.
* * *
Клод не стал набиваться со словами сочувствия – было ясно, что Соня не хочет говорить. И ее можно было понять. Он влип в чужой сон.Все вокруг казалось все более и более нереальным, и Клод не мог сообразить, тревожит его это или нет. Почти двадцать лет его жизнь вращалась вокруг некоей рутины и в конце концов к этой рутине и свелась.
Из-за своей работы он все больше отдалялся от обычной жизни. Он работал, когда другие спят, и спал, когда другие работают. Часы бодрствования он проводил в одиночестве или в обществе сумасшедших. У него было мало друзей и еще меньше любовниц. В тридцать восемь лет он вполне мог бросить все, что емупринадлежит, и всех, кого он знает, без малейшего сожаления. Ничего не держало его в этом городе, кроме работы, а теперь и ее не стало.
Забавно: три дня назад он был незаметным служащим, застрявшим на тупиковой работе, и достоинств у него было всего лишь аттестат средней школы да библиотечная карточка. Сегодня он причастен к тайнам, ради которых теологи готовы душу продать, он участвует в заговорах и против него строятся заговоры, он заглянул в самые глубины частной жизни богатых и знаменитых. От этого вполне может закружиться голова. Или это от коньяка? Он успел налить себе из запасов Торна. Ему казалось, что главные участники семейной встречи не заметят, а если и заметят, им это все равно.
А может, все это ему приснилось. Такой смеси триллера, мелодрамы и безумия не может быть на самом деле. Но если это и сон, то очень живой. Даже слышен запах выхлопных газов, горячих, как дыхание дракона, от налетающего сзади темного «седана».
* * *
Она была слишком занята своими мыслями, чтобы увидеть опасность до самого последнего момента. Она вспоминала Торна, испуганного старого человека, когда «седан» въехал на тротуар и бросился прямо к ней.Упершись правой рукой в капот, она взлетела на крышу, не успев даже подумать, что делает. Приземлилась она неудачно и скатилась с крыши, ударившись левым плечом о багажник.
Где Хагерти?
Она вскочила на ноги, оглядывая тротуар в страхе, что добродушная масса Клода раздавлена передними колесами машины. Но нет, санитар успел отпрыгнуть от машины, хотя не так грациозно, как Соня. Он сидел в кювете с несколько оглушенным видом. Из носа у него снова текла кровь, и это почему-то ее напугало.
Дверцы «седана» открылись, выпустив одинакового вида молодых людей в костюмах, галстуках и темных очках. Хагерти засмеялся. Он не сопротивлялся, когда двое ткнули ему в лицо стволами и потащили к машине.
Столько помпы ради бывшего спортсмена, потолстевшего и облысевшего! Кто бы мог подумать?
– А ну назад! Уберите лапы!
Колесники остановились, и по жестам, если не по лицам, было ясно, что они испугались. Другая рвалась ломать кости и рвать ткани. Соня ощутила знакомый прилив адреналина, предвещавший потерю над собой контроля. Она шагнула к безлицым людям, уже почти ощущая на губах их кровь.
Пули пробили у нее в животе дыры, и полые головки разорвались от удара, шпигуя кишки шрапнелью. Она уже сотни раз получала раны, но никогда – такие. Никогда. Соня свалилась ничком на тротуар, торс ее превратился в бесформенную массу крови и внутренностей. Донесся запах разорванных кишок, и только мгновение спустя она поняла, что это ее собственная вонь.
Во всех предыдущих ранениях боль была резкой, но краткой. В конце концов, что такое боль, как не инстинктивная реакция плоти животного? Но пытка, ощущаемая теперь, не ослабевала и множилась с каждым вдохом, как солнце, отраженное в зеркальном доме. Наверное, спинной мозг поврежден осколками пуль дум-дум.
Спинной мозг, гибкий кабель из нервов и тканей, ахиллесова пята вампира. Поврежденный, он уже не восстанавливается – как и тот мозг, что сидит на нем сверху в костяном ящике. Перережь вампиру спинной мозг, и он умрет. Раздави его, и вампир будет парализован и вскоре умрет с голоду. Одна из немногих физических слабостей, общая у вампиров и их дичи.
Машина рванула с места, увозя Клода на заднем сиденье. Соня увидела иронию судьбы в том, что лежит теперь в канаве, уходя из мира так же, как пришла в него двадцать лет назад. Будто все эти двадцать лет просто пригрезились умирающей девушке. Она рассмеялась, но вместо смеха изо рта плеснула темная кровь, вспененная кислородом.
И перед смертью она стала галлюцинировать.
А может быть, и нет.
* * *
Жилярди склонился над ней с озабоченным лицом. Соня узнала его скорее по ауре, чем по внешнему виду. Он уже был несколько лет как мертв, и вряд ли его дух стал держаться строения постаревшей плоти. Он переливался голубовато-белым светом, как небо в яркий летний день, и размытые черты лица были моложе, чем помнилось Соне. Но ведь никто себя не представляет старым.– Соня?
Она ожидала, что голос будет так же эфемерен, как внешность, но он прозвучал совсем как раньше. Без помех на линии. Не междугородный разговор, значит, она уже близко к смерти. Так близко, как не была даже в той лондонской канаве.
– Я тебе так много должен рассказать, Соня! Я был такой дурак, в стольких вещах ошибался! Плоть обманывала меня, уводила в сторону. Это каждому становится ясно, как только он от нее избавляется. Ну, почти каждому. Некоторые никогда не отбрасывают иллюзии плоти и отказываются отринуть свою ограниченность. Но я все понимал не так.
«Aegrisomnia» – это не ключ к утерянным возможностям, то есть ключ, но не от дверей человеческого восприятия. Это книга, написанная Притворщиком для Притворщиков. Она предназначалась Притворщикам-подменышам, которые не знают права своего рождения и думают, что они люди – высшая степень притворства! Во мне тоже была кровь Притворщика, не очень много, но достаточно, чтобы ощущать Реальный Мир. Мне было проще признать, что мои возможности свойственны всем людям, чем даже подумать, что у меня в генеалогическом древе есть огр или инкуб.
Все это было очень интересно, но Соня не могла понять, зачем ее учитель ворвался в последние моменты ее жизни с такими старыми новостями.
– Столько нужно узнать и столько забыть, когда избавляешься от необходимости жить! Но тебе нельзя умирать, Соня. Пока еще нельзя. От тебя зависит слишком многое.
Колесс? Она настолько опасна?
Жилярди перехватил ее мысли и отмахнулся от них:
– Колесс – это ерунда. Флуктуация. Ублюдочное порождение сельского инкуба. Притворщица, не знающая, что она притворяется, и имеющая больше силы, чем она может использовать. Нет, тебя ждут вещи более великие и более страшные.
– После смерти ты стал темно выражаться, старик, – шепнула она, но Жилярди уже не было. Его место занял Чаз.
В отличие от Жилярди, которому сохранять людскую форму было трудновато, Чаз был полной копией самого себя при жизни, вплоть до пуговиц на воротничке. Единственным недостатком иллюзии было то, что он был создан не из плоти, а из фиолетового тумана.
Чаз наклонился вперед, глядя на нее с безразличным интересом, как смотрел бы на муравейник. Призрачная дешевая сигарета на губе, призрачный дымок, уходящий прямо сквозь голову. Чаз и дым сигареты были одной плотности.
– Пулю схватила? – распялил он губы в насмешливой улыбке. – Шесть месяцев проторчала в психушке, а как вышла, так и трех дней не прошло, и уже лежишь в канаве с собственными кишками в руках. Да, тебя хорошо разнесли. Только, лапуля, ты не бойся, что одна останешься. Мы тут с Джо – ты Джо помнишь, рыбонька? Конечно, помнишь! Так вот, мы тебя ждем не дождемся, лапуля. Хотим тебя тут поразвлечь, понимаешь? Джо раньше ждет, так что он первый. Вроде как цеховой староста. А я подожду. Время у меня есть, правда, лапуля?
Он протянул призрачную руку, погладил по щеке. По коже побежали мурашки.
– Прочь, гиена! – раздался голос Жилярди. – Гнусный идиот! Жизнь растратил и в смерти бесполезен!
Тело Чаза растаяло, как облачко на сильном ветру, и снова появилась пульсирующая голубизна Жилярди.
– Соня, я привел помощь. Соня?
Ее зрение перестало различать цвета, глаза смотрели в серый туннель, будто в картонную трубу, но склонившуюся над ней с улыбкой побирушку она узнала.
Это галлюцинация. Ничего этого на самом деле нет. Сначала она в этом сомневалась, но появление золотоглазой карги ее убедило. Это иллюзия, предсмертный сон.
Серафим издал хрустальную птичью трель и сунул Соне в кишки сияющую руку, и уже не стало различия между природой иллюзии и природой реальности.
10
Презрение метрдотеля можно было пощупать руками. Сама мысль, что она посмеет войти в его ресторан в джинсах и кожаном пиджаке, наполняла его негодованием.
– Мадемуазель вас ждет, – чопорно заявил он. – Прошу вас за мной.
Главный официант повернулся с военной четкостью и зашагал в главный зал. Соня пошла за ним, разглядывая крахмальные скатерти и нетронутые столовые приборы тонкого фарфора и дорогого хрусталя. Хотя зал казался пустым, вокруг слышался тихий гул вежливых разговоров.
Метрдотель подвел ее к столу, стоящему точно под большой хрустальной люстрой, чуть покачивающейся и позванивающей. За столом сидела Дениз Торн в клетчатой мини-юбке, белых сапожках в пол-икры, в замшевой куртке с бахромой и бесформенной широкополой шляпе. Кажется, ее наряд не казался метрдотелю неподходящим.
– Спасибо, Андре. – Дениз улыбнулась, и метрдотель чопорно поклонился. Дениз обратилась к гостье: – Не хотите ли присесть?
– Я мертва?
– Что заставляет вас думать, будто я могу ответить на ваш вопрос?
– Потому что вы мертвы.
– Вы все время это утверждаете. Но у вас моя плоть и мои воспоминания.
– Но я не вы. Я не Дениз.
– Так кто же вы? Призрак? Переселившаяся душа? Демон?
– Я... я не знаю.
– Но вы знаете, что вы – не я. Почему вы так уверены?
– Потому что вы – там, а я – здесь.
– Очень научный подход.
– Ладно! Пусть я не знаю, кто я такая и как меня зовут. Разве это теперь важно? Ваш отец меня отверг, а ваша мать думает, что вы мертвы.
– Они и ваши родители тоже.
Соня покачала головой:
– Мой отец – насильник-вампир. Моя мать – сточная канава Лондона.
– А Другая? Это ваш сиамский близнец или нежелательный квартирант? Или это вы?
– Слушайте, я это все уже проходила. Может быть, все не так просто и ясно, как объяснял Жилярди. Я это поняла еще тогда, когда Панглосс уговаривал меня объединиться с ним Но я не Другая, и я не Дениз Торн.
– Вы видели, на что была похожа Другая, когда полностью взяла верх, когда ваша личность не функционировала. Это та Другая, которую вы знаете?
– Послушайте, что вы хотите, чтобы я признала? Что я – игра воображения Дениз Торн? Что Другая – это моя личность, а не отдельная? Ладно, я признаю все эти возможности, но я не знаю, правда ли это. Может быть, я синтез личностей Дениз и Моргана. Черт возьми, откуда я знаю, что вы – Дениз?
– Действительно, вы этого не знаете. – Дениз поднесла к губам бокал, и капля упала на скатерть, окрасив ее яркой краснотой.
Соня бросилась вперед, вцепилась в безмятежное лицо Дениз, и кожа слезла с вязким и липким звуком. Женщина улыбнулась Соне:
– Пора сбрасывать маски, – сказала женщина в зеркальных очках. – Притворство кончилось.
Брок поднял глаза от бутерброда с яичницей и салатом. Служитель, ухмыляющийся негр, вкатывал в подвал морга новую тележку.
– Вот блин! Не может уже человек позавтракать, чтобы ему не помешал очередной труп!
– Ты же знал, что работа опасная, когда нанимался, – пошутил служитель и сунул Броку планшетку с листом бумаги. – Распишешься за эту куклу?
Моу Брок быстро нацарапал свои инициалы и время доставки, не выпуская из рук бутерброда и чашки с кофе.
– Женщина?
– Ага. И красотка, если кому нравятся выпотрошенные. Патологоанатом сказал, что зайдет через часок. Пока, Моу.
– Ага, пока.
Брок глотнул прямо из термоса и просмотрел рапорт медэксперта с места происшествия: белая женщина, личность не установлена, возраст приблизительно двадцать пять лет. Черт, опять стрельба.
– Поехали, милочка, – вздохнул он. – Устроим тебя на покой. Ты же не виновата, что помешала мне завтракать.
Морг был построен в годы великой депрессии, и возраст его был заметен. Стены были выложены кафельной плиткой, кроме тех мест, где плитку отковыряли от скуки сторожа, и там был виден окаменевший клей. Где не было кафеля, была нержавейка. Эхо здесь было, как в Мамонтовой пещере, и скрип колес каталки усиливался до очень неприятного звука.
Брок завел каталку в небольшую ярко освещенную прозекторскую рядом с кладовыми. Ее почти всю занимал стол из нержавеющей стали, желоба для стока вдоль стен и висящий с потолочной балки микрофон.
Брок быстро переложил подопечную на прозекторский стол и начал до болезненности интимный процесс раздевания трупа. Каждый предмет одежды надлежало пометить, прицепить ярлык и зарегистрировать на случай, если ребята из судебной медицины потребуют дальнейшего расследования. Когда это будет сделано, дальше ее будет раздевать патологоанатом.
Он расколет ей череп и обнажит складки и ложбины мозга, откроет грудную клетку как оконные жалюзи, подкинет на ладони печень и легкие, осмотрит холодный ком утробы в поисках следов насилия или мертвого эмбриона. Тогда, и только тогда, ее передадут Броку. После того как будут открыты все ее секреты, он тщательно зашьет раны, сделанные убийцей и прозектором, чтобы близкие могли ее опознать.
Его называли Портной. В глаза – никогда, но он все равно знал свою кличку. И не имел ничего против. Искусство обращаться с иглой он унаследовал от деда с материнской стороны, который всю жизнь проработал швейником. Пусть зовут как хотят, он свою работу делать умеет. Тот хмырь, что был здесь до него, выпускал этих бедняг в таком виде, как из фильма про Франкенштейна.
Он глянул на лицо трупа. Действительно, красотка. Этой хотя бы пуля в череп не досталась. Вот этого он действительно не любил. Три пули почти в упор. Тот, кто это сделал, угробил отличный кожаный жакет, не говоря уже о женщине, которая была внутри. Он надеялся закончить работу, пока не началось посмертное окоченение. Забавная штука: солнечные очки так и остались у нее на лице.
Пиджак удалось снять почти без труда, и обнажилась кожа рук. Наркоманка – понятно. Пыталась, наверное, кинуть наркодилера, а это народ нервный. Брок аккуратно сложил пиджак. У него такой был когда-то, еще в колледже, и он, помнится, его много лет носил.
Он потянулся к очкам на глазах покойницы. Одно стекло треснуло, но не выпало. Посмотрим, какого цвета были у нее глаза.
Тело дернулось, но Брока это не удивило. За много лет, пока он раздевал и зашивал мертвецов, он много видел дергающихся трупов. Иногда они шевелились, как марионетки в неумелых руках. Один однажды даже сел. Это просто задержанная реакция мускулов, как у мертвой лягушки на удары током в школьном кабинете биологии.
Холодная рука покойницы охватила его правое запястье. У Брока перед глазами поплыли темные круги, как если посмотреть на лампу и отвернуться. Он тупо глядел, как резко дернулся живот трупа. Раз. Другой. Почему-то Брок увидел, как сидит в своем старом «шевроле» и ругает не заводящийся мотор. Покойница кашлянула и выбросила полные легкие черной крови. Брок почувствовал, что бутерброд в животе борется за свободу.
Он попытался выдернуть руку, но труп не отпускал. И тогда он заорал, и вопль многократным эхом стал отдаваться в ушах. Покойница бросила его руку, чтобы сесть, и Моу Брок пулей вылетел из качающихся дверей морга.
Чудесное воскрешение там или что, а чувствовала она себя более чем хреново. Голова была полна горящей воды полночного цвета. Когда она сползла со стола, ее снова потрясла судорога. Пол под ногами наклонился.
Нет! Не здесь! Не сейчас! Тут через минуту будут люди.
На глаза попался сложенный пиджак, и Соня застонала, увидев дыры от пуль. Черт, если бы хоть изоленту найти...
Она вышла, шатаясь, из морга, и пошла по коридору в погрузочную, откуда похоронщики забирали дорогих усопших. К счастью, в этом именно морге она уже бывала и потому знала расположение помещений, так что сбежать было просто.
Она едва осознавала страшную боль в животе, но это уже было не важно. А важна была только злость. Она питалась этой болью, создавая ненависть, хрустальную в своей чистоте. Ярость распускалась экзотическим ночным цветком. И ненависть давала силу.
Она слышала пение сирен ненависти, звавших отпустить вожжи и отдаться ее едким объятиям. Раньше она бы сразу испугалась, взволнованная порожденными этой ненавистью видениями. Она бы полностью потеряла контроль, а потом, когда ненависть утолилась бы, обвинила Другую в зверских поступках. Сейчас, впервые с тех пор, как ее переделали по образу сэра Моргана, она не стала отказывать себе в удовольствии самой насладиться яростью.
Она приняла ненависть, как часть себя самой, естественную, как дыхание или мочеиспускание. Ощутила силу, рождаемую гневом, ласкающую змеиными языками и электрическими искрами. Глянув на свои руки, она увидела, что они покрыты коркой черно-красной слизи.
Соня шла по ночным улицам, невидимая, но ощутимая. Ее путь был отмечен ударной волной, захватившей окружающих, как кильватерная волна линкора подхватывает гребные лодочки.
Мать дала ребенку пощечину, а когда он заплакал, дала еще одну, посильнее.
Мальчик ущипнул грудную сестренку так, что на беззащитной коже остался синяк.
Усталая домохозяйка глянула на стойку с кухонными ножами, потом на мужа, развалившегося перед бормочущим телевизором.
Тощий молодой человек в роговых очках и стриженный так коротко, что через щетину просвечивала кожа, отодвинул на окне шторы и подошел к шкафу, где за одеждой были спрятаны две винтовки, пять пистолетов и пятьсот патронов.
Двое любовников, сцепившись в объятиях среди сбившихся в кучу простыней, вдруг начали ссориться.
Домашний пес завыл, прижал уши и цапнул хозяина за руку до крови.
Соня Блу ощущала свою работу, как не может ни один человек. Она была по-своему вместе с каждым, кто реагировал на ее стимул.
На каждом ее шагу происходили десятки вспышек. Некоторые разражались сварливыми тирадами, другие были куда более грубы. Но не она создавала злобу и недовольство у этих случайных незнакомцев; она лишь давала им вырваться наружу. Панглосс был прав: в каждом разуме, которого она касалась, были семена саморазрушения. Люди жаждут истребления, своего или врагов – безразлично. С каждым таким взрывом Соня становилась сильнее, и чужую ярость она включала в свою.
Каким-то уголком души она сопротивлялась этому небрежному посеву раздора, пыталась заставить себя услышать что-нибудь еще, кроме поющей в жилах жажды крови. Она шла по городу, запуская тысячи семейных свар, пьяных драк, закулисных ссор, изнасилований. Она слышала полицейские сирены и прерывистый вой «скорой» в ответ на эпидемию огнестрельных и ножевых ран. И хорошо. Это даст ей нужное прикрытие. Она автоматически увернулась от полицейской машины, вынырнувшей из-за угла с мигающими фарами и включенной сиреной.
Соня захохотала, и ей показалось, что небо вздрогнуло.
Имя, хотя искаженное гулким эхом, казалось знакомым. Кажется, это его так зовут. Он попытался открыть глаза и посмотреть, кто зовет, но глаза будто эпоксидкой склеили. Какой дурак мог устроить такую шутку? Он потянулся снять с глаз клей, но руки не отзывались. Как будто движешься под водой.
– Клод!
Вялость начала исчезать, сменяясь таким ощущением счастья, что Клод почти испугался. Когда же он попытался подумать, чему он так рад, голова стала распухать, в глазах забилась пульсирующая боль.
Зачем думать? Просто радуйся.
Слова эти в голове ощущались приятно, хотя и не принадлежали ему. Похоже было на добрый совет, так чего упираться? Клод откинулся в удобном кожаном кресле, решив последовать предложению, сделанному без голоса, и стал осматривать обстановку. Он был в роскошно обставленных апартаментах, одетый в смокинг. Клод попытался навести глаза на резкость, но резкий удар болевого скальпеля пронизал лобные дозы мозга.
– Просто радуйся, – предупредил дружелюбный не-голос.
– Я так рада, что все так сложилось, а ты? Теперь мы можем побыть одни.
Кто-то к нему обращается. Женщина. Нет, девушка. Но где она? Он боялся оглянуться, чтобы не вернулась боль.
Дениз сидела на кровати. Раньше ее вроде бы там не было. Она выглядела точно как в его сне. И робко улыбалась, краснея.
– Мои родители так рады, что ты меня нашел. Отец тебе хорошо заплатит. – Она улыбнулась ему, и комната замелькала. Дениз была одета в длинную развевающуюся мантию на голове золотая диадема. – Полкоролевства – достойная награда тому, кто нашел пропавшую принцессу.
Диадема исчезла, но мантия осталась. Она была девственно-бела, а спереди пенилась кружевами и атласными лентами. Клоду до боли хотелось ее потрогать.
Дениз встала и подошла к Клоду. Он не мог ни заговорить, ни шевельнуться, ни думать. Он мог только смотреть, как эта красавица опускается к нему на колени. Мантия преобразилась в подвенечное платье с фатой. Клод провел пальцами по кружевам и перламутровым пуговицам. Наяву. Все это наяву.
Конечно, наяву. Просто радуйся.
Но как же Соня Блу? Ведь она же – Соня Блу?
Дениз у него на коленях вздрогнула.
– Я так счастлива, что ты избавился от этой ужасной женщины! От той, которая всюду ходила и говорила, что она – это я. Мир не слыхал подобной глупости! Она же даже не была на меня похожа!
Дениз наклонилась, поцеловала его в щеку, и он забыл, что не назвал имени Сони вслух.
Он уже очень давно не занимался сексом и сейчас с неловкостью понял, как у него сильно встал. Он боялся, что Дениз обидится, когда эта штука в нее упрется. Но она была такой близкой, такой теплой. Он вдохнул ее запах и удивился, ощутив аромат чайных роз. Розами пахла его тетушка. Совсем не тот аромат, которого ожидаешь от краснеющей нимфетки-принцессы.
Кожа Дениз стала прозрачной, показался череп. Девственный размах подвенечного платья покрылся плесенью, будто долго лежал в подвале. Из голых орбит смотрели на него глаза без век.
Вопль не вырвался наружу, а остался мертвой тяжестью у него в груди.
– Что с тобой, Клод? Ты опять думаешь об этой ужасной женщине? – Дениз снова облеклась плотью и чистым атласом. – Ты же знаешь, как это на тебя действует, а когда ты огорчаешься, огорчаюсь и я. Ты же не хочешь меня огорчать?
– Нет... не хочу... конечно.
– Вот и хорошо. Я не хочу, чтобы ты думал об этой ужасной женщине. Понимаешь?
Он кивнул. Лицо черепа с виноградинами ободранных глаз исчезло из памяти.
Подвенечного платья уже не было, а вместо него явилось короткое белое неглиже. Хотя шифон скрывал ее тело, Клод понял, что под неглиже она голая. Он задышал прерывисто, на лбу выступил пот. Дрожащими руками он погладил ее волосы.
Он давно уже ничего в жизни не желал. Эта жизнь обманула его во всех его надеждах: спортивная школа, карьера профессионального футболиста, достойная работа. Нет смысла желать того, чего никогда не получишь, в результате тебе достанутся только разочарование и неудовлетворенность. Он хотел Дениз, хотел с той минуты, как увидел ее во сне, но это было невозможно. Дениз – это тень, и желать ее так же бессмысленно, как в том старом фильме, где полицейский влюбляется в портрет убитой женщины.
Не-голос был прав. Сомнениям нет места. Если Дениз Торн на самом деле не существует, так что с того? А если бы и была, то ей сейчас было бы тридцать пять, а не семнадцать – подумаешь, важность! Вот она, настоящая, живая и молодая прямо сейчас, и вот только это и важно. Почему-то для него исполнилось желание его сердца, и дураком надо быть, чтобы растратить его без толку.
Он встал, держа на руках Дениз. Она положила голову ему на плечо, и его накрыло ласковым ароматом ее волос. Клода приятно удивила сила собственных рук и ног. Не было ни пульсации в голове, ни ноющих мышц, будто он был вознагражден за свое решение избавлением от боли.
– Мадемуазель вас ждет, – чопорно заявил он. – Прошу вас за мной.
Главный официант повернулся с военной четкостью и зашагал в главный зал. Соня пошла за ним, разглядывая крахмальные скатерти и нетронутые столовые приборы тонкого фарфора и дорогого хрусталя. Хотя зал казался пустым, вокруг слышался тихий гул вежливых разговоров.
Метрдотель подвел ее к столу, стоящему точно под большой хрустальной люстрой, чуть покачивающейся и позванивающей. За столом сидела Дениз Торн в клетчатой мини-юбке, белых сапожках в пол-икры, в замшевой куртке с бахромой и бесформенной широкополой шляпе. Кажется, ее наряд не казался метрдотелю неподходящим.
– Спасибо, Андре. – Дениз улыбнулась, и метрдотель чопорно поклонился. Дениз обратилась к гостье: – Не хотите ли присесть?
– Я мертва?
– Что заставляет вас думать, будто я могу ответить на ваш вопрос?
– Потому что вы мертвы.
– Вы все время это утверждаете. Но у вас моя плоть и мои воспоминания.
– Но я не вы. Я не Дениз.
– Так кто же вы? Призрак? Переселившаяся душа? Демон?
– Я... я не знаю.
– Но вы знаете, что вы – не я. Почему вы так уверены?
– Потому что вы – там, а я – здесь.
– Очень научный подход.
– Ладно! Пусть я не знаю, кто я такая и как меня зовут. Разве это теперь важно? Ваш отец меня отверг, а ваша мать думает, что вы мертвы.
– Они и ваши родители тоже.
Соня покачала головой:
– Мой отец – насильник-вампир. Моя мать – сточная канава Лондона.
– А Другая? Это ваш сиамский близнец или нежелательный квартирант? Или это вы?
– Слушайте, я это все уже проходила. Может быть, все не так просто и ясно, как объяснял Жилярди. Я это поняла еще тогда, когда Панглосс уговаривал меня объединиться с ним Но я не Другая, и я не Дениз Торн.
– Вы видели, на что была похожа Другая, когда полностью взяла верх, когда ваша личность не функционировала. Это та Другая, которую вы знаете?
– Послушайте, что вы хотите, чтобы я признала? Что я – игра воображения Дениз Торн? Что Другая – это моя личность, а не отдельная? Ладно, я признаю все эти возможности, но я не знаю, правда ли это. Может быть, я синтез личностей Дениз и Моргана. Черт возьми, откуда я знаю, что вы – Дениз?
– Действительно, вы этого не знаете. – Дениз поднесла к губам бокал, и капля упала на скатерть, окрасив ее яркой краснотой.
Соня бросилась вперед, вцепилась в безмятежное лицо Дениз, и кожа слезла с вязким и липким звуком. Женщина улыбнулась Соне:
– Пора сбрасывать маски, – сказала женщина в зеркальных очках. – Притворство кончилось.
* * *
– Эй, Моу! Тут для тебя еще один!Брок поднял глаза от бутерброда с яичницей и салатом. Служитель, ухмыляющийся негр, вкатывал в подвал морга новую тележку.
– Вот блин! Не может уже человек позавтракать, чтобы ему не помешал очередной труп!
– Ты же знал, что работа опасная, когда нанимался, – пошутил служитель и сунул Броку планшетку с листом бумаги. – Распишешься за эту куклу?
Моу Брок быстро нацарапал свои инициалы и время доставки, не выпуская из рук бутерброда и чашки с кофе.
– Женщина?
– Ага. И красотка, если кому нравятся выпотрошенные. Патологоанатом сказал, что зайдет через часок. Пока, Моу.
– Ага, пока.
Брок глотнул прямо из термоса и просмотрел рапорт медэксперта с места происшествия: белая женщина, личность не установлена, возраст приблизительно двадцать пять лет. Черт, опять стрельба.
– Поехали, милочка, – вздохнул он. – Устроим тебя на покой. Ты же не виновата, что помешала мне завтракать.
Морг был построен в годы великой депрессии, и возраст его был заметен. Стены были выложены кафельной плиткой, кроме тех мест, где плитку отковыряли от скуки сторожа, и там был виден окаменевший клей. Где не было кафеля, была нержавейка. Эхо здесь было, как в Мамонтовой пещере, и скрип колес каталки усиливался до очень неприятного звука.
Брок завел каталку в небольшую ярко освещенную прозекторскую рядом с кладовыми. Ее почти всю занимал стол из нержавеющей стали, желоба для стока вдоль стен и висящий с потолочной балки микрофон.
Брок быстро переложил подопечную на прозекторский стол и начал до болезненности интимный процесс раздевания трупа. Каждый предмет одежды надлежало пометить, прицепить ярлык и зарегистрировать на случай, если ребята из судебной медицины потребуют дальнейшего расследования. Когда это будет сделано, дальше ее будет раздевать патологоанатом.
Он расколет ей череп и обнажит складки и ложбины мозга, откроет грудную клетку как оконные жалюзи, подкинет на ладони печень и легкие, осмотрит холодный ком утробы в поисках следов насилия или мертвого эмбриона. Тогда, и только тогда, ее передадут Броку. После того как будут открыты все ее секреты, он тщательно зашьет раны, сделанные убийцей и прозектором, чтобы близкие могли ее опознать.
Его называли Портной. В глаза – никогда, но он все равно знал свою кличку. И не имел ничего против. Искусство обращаться с иглой он унаследовал от деда с материнской стороны, который всю жизнь проработал швейником. Пусть зовут как хотят, он свою работу делать умеет. Тот хмырь, что был здесь до него, выпускал этих бедняг в таком виде, как из фильма про Франкенштейна.
Он глянул на лицо трупа. Действительно, красотка. Этой хотя бы пуля в череп не досталась. Вот этого он действительно не любил. Три пули почти в упор. Тот, кто это сделал, угробил отличный кожаный жакет, не говоря уже о женщине, которая была внутри. Он надеялся закончить работу, пока не началось посмертное окоченение. Забавная штука: солнечные очки так и остались у нее на лице.
Пиджак удалось снять почти без труда, и обнажилась кожа рук. Наркоманка – понятно. Пыталась, наверное, кинуть наркодилера, а это народ нервный. Брок аккуратно сложил пиджак. У него такой был когда-то, еще в колледже, и он, помнится, его много лет носил.
Он потянулся к очкам на глазах покойницы. Одно стекло треснуло, но не выпало. Посмотрим, какого цвета были у нее глаза.
Тело дернулось, но Брока это не удивило. За много лет, пока он раздевал и зашивал мертвецов, он много видел дергающихся трупов. Иногда они шевелились, как марионетки в неумелых руках. Один однажды даже сел. Это просто задержанная реакция мускулов, как у мертвой лягушки на удары током в школьном кабинете биологии.
Холодная рука покойницы охватила его правое запястье. У Брока перед глазами поплыли темные круги, как если посмотреть на лампу и отвернуться. Он тупо глядел, как резко дернулся живот трупа. Раз. Другой. Почему-то Брок увидел, как сидит в своем старом «шевроле» и ругает не заводящийся мотор. Покойница кашлянула и выбросила полные легкие черной крови. Брок почувствовал, что бутерброд в животе борется за свободу.
Он попытался выдернуть руку, но труп не отпускал. И тогда он заорал, и вопль многократным эхом стал отдаваться в ушах. Покойница бросила его руку, чтобы сесть, и Моу Брок пулей вылетел из качающихся дверей морга.
* * *
Соня Блу села на прозекторском столе, осторожно переплетя руки на животе. Непонятно, что сделал с ней серафим, но это помогло. Хотя и не слишком быстро. Она передернулась при мысли, что могла бы прийти в сознание с электрической пилой в мозгу.Чудесное воскрешение там или что, а чувствовала она себя более чем хреново. Голова была полна горящей воды полночного цвета. Когда она сползла со стола, ее снова потрясла судорога. Пол под ногами наклонился.
Нет! Не здесь! Не сейчас! Тут через минуту будут люди.
На глаза попался сложенный пиджак, и Соня застонала, увидев дыры от пуль. Черт, если бы хоть изоленту найти...
Она вышла, шатаясь, из морга, и пошла по коридору в погрузочную, откуда похоронщики забирали дорогих усопших. К счастью, в этом именно морге она уже бывала и потому знала расположение помещений, так что сбежать было просто.
Она едва осознавала страшную боль в животе, но это уже было не важно. А важна была только злость. Она питалась этой болью, создавая ненависть, хрустальную в своей чистоте. Ярость распускалась экзотическим ночным цветком. И ненависть давала силу.
Она слышала пение сирен ненависти, звавших отпустить вожжи и отдаться ее едким объятиям. Раньше она бы сразу испугалась, взволнованная порожденными этой ненавистью видениями. Она бы полностью потеряла контроль, а потом, когда ненависть утолилась бы, обвинила Другую в зверских поступках. Сейчас, впервые с тех пор, как ее переделали по образу сэра Моргана, она не стала отказывать себе в удовольствии самой насладиться яростью.
Она приняла ненависть, как часть себя самой, естественную, как дыхание или мочеиспускание. Ощутила силу, рождаемую гневом, ласкающую змеиными языками и электрическими искрами. Глянув на свои руки, она увидела, что они покрыты коркой черно-красной слизи.
Соня шла по ночным улицам, невидимая, но ощутимая. Ее путь был отмечен ударной волной, захватившей окружающих, как кильватерная волна линкора подхватывает гребные лодочки.
Мать дала ребенку пощечину, а когда он заплакал, дала еще одну, посильнее.
Мальчик ущипнул грудную сестренку так, что на беззащитной коже остался синяк.
Усталая домохозяйка глянула на стойку с кухонными ножами, потом на мужа, развалившегося перед бормочущим телевизором.
Тощий молодой человек в роговых очках и стриженный так коротко, что через щетину просвечивала кожа, отодвинул на окне шторы и подошел к шкафу, где за одеждой были спрятаны две винтовки, пять пистолетов и пятьсот патронов.
Двое любовников, сцепившись в объятиях среди сбившихся в кучу простыней, вдруг начали ссориться.
Домашний пес завыл, прижал уши и цапнул хозяина за руку до крови.
Соня Блу ощущала свою работу, как не может ни один человек. Она была по-своему вместе с каждым, кто реагировал на ее стимул.
На каждом ее шагу происходили десятки вспышек. Некоторые разражались сварливыми тирадами, другие были куда более грубы. Но не она создавала злобу и недовольство у этих случайных незнакомцев; она лишь давала им вырваться наружу. Панглосс был прав: в каждом разуме, которого она касалась, были семена саморазрушения. Люди жаждут истребления, своего или врагов – безразлично. С каждым таким взрывом Соня становилась сильнее, и чужую ярость она включала в свою.
Каким-то уголком души она сопротивлялась этому небрежному посеву раздора, пыталась заставить себя услышать что-нибудь еще, кроме поющей в жилах жажды крови. Она шла по городу, запуская тысячи семейных свар, пьяных драк, закулисных ссор, изнасилований. Она слышала полицейские сирены и прерывистый вой «скорой» в ответ на эпидемию огнестрельных и ножевых ран. И хорошо. Это даст ей нужное прикрытие. Она автоматически увернулась от полицейской машины, вынырнувшей из-за угла с мигающими фарами и включенной сиреной.
Соня захохотала, и ей показалось, что небо вздрогнуло.
* * *
– Клод! Клод? Клод?Имя, хотя искаженное гулким эхом, казалось знакомым. Кажется, это его так зовут. Он попытался открыть глаза и посмотреть, кто зовет, но глаза будто эпоксидкой склеили. Какой дурак мог устроить такую шутку? Он потянулся снять с глаз клей, но руки не отзывались. Как будто движешься под водой.
– Клод!
Вялость начала исчезать, сменяясь таким ощущением счастья, что Клод почти испугался. Когда же он попытался подумать, чему он так рад, голова стала распухать, в глазах забилась пульсирующая боль.
Зачем думать? Просто радуйся.
Слова эти в голове ощущались приятно, хотя и не принадлежали ему. Похоже было на добрый совет, так чего упираться? Клод откинулся в удобном кожаном кресле, решив последовать предложению, сделанному без голоса, и стал осматривать обстановку. Он был в роскошно обставленных апартаментах, одетый в смокинг. Клод попытался навести глаза на резкость, но резкий удар болевого скальпеля пронизал лобные дозы мозга.
– Просто радуйся, – предупредил дружелюбный не-голос.
– Я так рада, что все так сложилось, а ты? Теперь мы можем побыть одни.
Кто-то к нему обращается. Женщина. Нет, девушка. Но где она? Он боялся оглянуться, чтобы не вернулась боль.
Дениз сидела на кровати. Раньше ее вроде бы там не было. Она выглядела точно как в его сне. И робко улыбалась, краснея.
– Мои родители так рады, что ты меня нашел. Отец тебе хорошо заплатит. – Она улыбнулась ему, и комната замелькала. Дениз была одета в длинную развевающуюся мантию на голове золотая диадема. – Полкоролевства – достойная награда тому, кто нашел пропавшую принцессу.
Диадема исчезла, но мантия осталась. Она была девственно-бела, а спереди пенилась кружевами и атласными лентами. Клоду до боли хотелось ее потрогать.
Дениз встала и подошла к Клоду. Он не мог ни заговорить, ни шевельнуться, ни думать. Он мог только смотреть, как эта красавица опускается к нему на колени. Мантия преобразилась в подвенечное платье с фатой. Клод провел пальцами по кружевам и перламутровым пуговицам. Наяву. Все это наяву.
Конечно, наяву. Просто радуйся.
Но как же Соня Блу? Ведь она же – Соня Блу?
Дениз у него на коленях вздрогнула.
– Я так счастлива, что ты избавился от этой ужасной женщины! От той, которая всюду ходила и говорила, что она – это я. Мир не слыхал подобной глупости! Она же даже не была на меня похожа!
Дениз наклонилась, поцеловала его в щеку, и он забыл, что не назвал имени Сони вслух.
Он уже очень давно не занимался сексом и сейчас с неловкостью понял, как у него сильно встал. Он боялся, что Дениз обидится, когда эта штука в нее упрется. Но она была такой близкой, такой теплой. Он вдохнул ее запах и удивился, ощутив аромат чайных роз. Розами пахла его тетушка. Совсем не тот аромат, которого ожидаешь от краснеющей нимфетки-принцессы.
Кожа Дениз стала прозрачной, показался череп. Девственный размах подвенечного платья покрылся плесенью, будто долго лежал в подвале. Из голых орбит смотрели на него глаза без век.
Вопль не вырвался наружу, а остался мертвой тяжестью у него в груди.
– Что с тобой, Клод? Ты опять думаешь об этой ужасной женщине? – Дениз снова облеклась плотью и чистым атласом. – Ты же знаешь, как это на тебя действует, а когда ты огорчаешься, огорчаюсь и я. Ты же не хочешь меня огорчать?
– Нет... не хочу... конечно.
– Вот и хорошо. Я не хочу, чтобы ты думал об этой ужасной женщине. Понимаешь?
Он кивнул. Лицо черепа с виноградинами ободранных глаз исчезло из памяти.
Подвенечного платья уже не было, а вместо него явилось короткое белое неглиже. Хотя шифон скрывал ее тело, Клод понял, что под неглиже она голая. Он задышал прерывисто, на лбу выступил пот. Дрожащими руками он погладил ее волосы.
Он давно уже ничего в жизни не желал. Эта жизнь обманула его во всех его надеждах: спортивная школа, карьера профессионального футболиста, достойная работа. Нет смысла желать того, чего никогда не получишь, в результате тебе достанутся только разочарование и неудовлетворенность. Он хотел Дениз, хотел с той минуты, как увидел ее во сне, но это было невозможно. Дениз – это тень, и желать ее так же бессмысленно, как в том старом фильме, где полицейский влюбляется в портрет убитой женщины.
Не-голос был прав. Сомнениям нет места. Если Дениз Торн на самом деле не существует, так что с того? А если бы и была, то ей сейчас было бы тридцать пять, а не семнадцать – подумаешь, важность! Вот она, настоящая, живая и молодая прямо сейчас, и вот только это и важно. Почему-то для него исполнилось желание его сердца, и дураком надо быть, чтобы растратить его без толку.
Он встал, держа на руках Дениз. Она положила голову ему на плечо, и его накрыло ласковым ароматом ее волос. Клода приятно удивила сила собственных рук и ног. Не было ни пульсации в голове, ни ноющих мышц, будто он был вознагражден за свое решение избавлением от боли.