Колышевский Алексей. Секта-2

   Уложив малыша и успокоившись, Настя осмотрелась. На другой стороне дороги она заметила разрытый котлован, рядом копошились несколько рабочих-азиатов, которые размахивали своими лопатами и с жаром спорили о неизвестных Насте вещах. Это зрелище увлекло ее чем-то таким, что поначалу оставалось за рамками ее понимания, на подсознательном уровне, и, лишь очутившись рядом с этим котлованом, Настя опомнилась.
   – Эй, женщина, – грубовато, но незло крикнул ей один из азиатов. – Здесь ходить нельзя, опасно, упасть можно. Уходите, пожалуйста! – При этом он потряс лопатой, словно приводя дополнительный аргумент в пользу своего предупреждения.
   – Мне с вами поговорить надо, – не сводя глаз с его лопаты, ответила Настя, – очень надо. Дело у меня к вам.
   – Дело? – улыбнулся азиат. – Нужны таджики огород, что ли, вскопать? Так вроде еще рановато.
   – Нет, не огород, – все еще продолжая глядеть в одну точку, перебила его Настя. – Мне надо кое-что выкопать из земли. Я очень хорошо заплачу.
   – О! – Азиат спрыгнул с насыпного края котлована и подошел к ней. – Это запросто, хозяйка. Чего надо откопать? И где?
   – Гроб надо выкопать на кладбище.
   Рабочий отшатнулся, замахал на нее руками, зло залопотал что-то на своем языке, дважды произнеся знакомое Насте слово «шайтан». Его товарищи, давно уже с интересом наблюдавшие за этим разговором и не услышавшие последних слов, сгрудились вокруг него, и рабочий принялся объяснять им, рассказывать, при этом тыча черным заскорузлым пальцем в сторону Насти, а потом, когда все работяги разом возбужденно зашумели, покрутил этим же пальцем у виска.
   Настя, ни слова не говоря, пошла прочь, толкая коляску перед собой. Ее охватила какая-то непонятная, загадочная скованность, и она с трудом переставляла ноги. Видимо, желание, которое все прошедшее с момента похорон время она носила в себе, прорвавшись в конце концов наружу, испугало ее своей силой и реальностью. Ровным счетом ничего не соображая, она продолжала медленно, словно в сомнамбулическом состоянии, идти, вытянув перед собой руки и положив их на ручку коляски. Вот она подошла к переходу через дорогу и, не глядя по сторонам, выкатила коляску на проезжую часть. Тут же раздался визг покрышек по асфальту – какой-то таксист резко ударил по тормозам, его занесло, и лишь благодаря его профессионализму, водительской сноровке и реакции удалось избежать самых ужасных последствий.
   – Эй, ты! Ты что, под кайфом, твою мать?! Куда прешь, дура?! – от всей души обматерил ее таксист и укатил по своей надобности.
   Настя пришла в себя, ее словно окунули головой в сугроб. На мновение показалось, что не хватает воздуха, но тут же все выровнялось, она перебежала на другую сторону дороги и пошла вдоль по тротуару. Внезапно за спиной послышались торопливые шаги и знакомый голос:
   – Эй, хозяйка! А сколько дашь за работу?

IV

   Ночь выдалась на диво лунной. Ночное светило, щербатое, словно голова швейцарского сыра, было в полной силе и щедро дарило свой холодный свет всем, кто выбрал ночной промысел: ворам, вампирам, волкам. Настя, взбадривая и согревая себя чаем из термоса, прихваченным из дома, молча смотрела, как четверо нанятых ею землекопов ловко раскидывают лопатами свежую землю. Венки были свалены в сторонке, а цветов уже не было – в первую же ночь после погребения их собрали бродяги, загнав ларечникам у метро за скромную мзду, необходимую для приобретения порции высокоградусного счастья.
   Лопата одного из азиатов достигла цели. Все заработали еще интенсивнее, залопотали молитвы, имеющиеся в каждой религии на случай встречи с нежитью. Не без труда, с надрывом, с руганью они смогли наконец поднять гроб с положенного ему места и потребовали расчета.
   – Но мы же договаривались, – спокойно ответила им Настя. – Вы вскроете гроб, я в него загляну, потом его надо будет зарыть и все вернуть на прежнее место, чтобы не было заметно.
   – Нет, нет, хозяйка. – У рабочего зубы отбивали барабанную дробь, так ему было страшно. – Плати нам сейчас, пожалуйста.
   – Нет. Я ничего не заплачу, пока вы не зароете гроб. Это точно. – Настя была непреклонна. – Уговор дороже денег.
   – Ах, не заплатишь! – осклабился азиат. – Сейчас мы тебя саму здесь закопаем. Плати или…
   В этот момент прежде придавленная землей крышка гроба, которая все еще оставалась вогнутой, сама по себе распрямилась, издав при этом довольно сильный звук. Казалось, будто кто-то, находящийся внутри, стукнул по крышке. На бесчестных землекопов этот звук подействовал удручающе: в ужасе побросав свои лопаты, они с воплями разбежались во все стороны, сверкая подошвами в лунном свете, словно римские светлячки, а Настя, тоже до полусмерти напуганная и их угрозой, и этим стуком, замерла на месте, точно парализованная. Но никакие звуки больше не повторялись, и мало-помалу она смогла перевести дух и взять себя в руки.
   Гроб был закрыт на два латунных замочка. Настя просто сбила их лопатой. Перекрестившись на луну, она просунула лопату в щель под крышкой и нажала на черенок. Щель увеличилась, Настя, взявшись за крышку руками, подняла и откинула ее прочь. В этот момент луна, поднявшаяся над деревьями, осветила гроб, и Настя увидела Германа – он, завернутый, словно мумия, в какое-то белое тряпье, лежал, втиснутый в этот деревянный, обитый изнутри темным атласом футляр. Тихо всхлипнув, Настя упала на колени перед гробом.
   – Герочка, милый, значит, это правда! Значит, ты умер! – Сдерживая подступившие к горлу и готовые вот-вот прорваться наружу слезы, Настя протянула руку и коснулась лица Германа. Однако никакой ожидаемой холодной плоти, никакой твердости рука ее не встретила, а прошла насквозь и захватила пустоту. Не веря еще глазам своим, Настя повторила попытку прикоснуться к телу бывшего мужа, но руки по-прежнему ловили воздух, задевали дно гроба, и даже белые лохмотья, такие осязаемые на вид, оказались все тем же бесплотным миражом.
   Луна, окончательно освободившись от редких, но докучливых ночных облаков, оказалась совсем высоко, и тогда вся эта ужасающая ночная картина с разрытой могилой и Настей, в последних вспышках здравого ума безуспешно пытающейся постичь причину бесплотности лежащего перед ней мертвого тела, вся эта достойная ранних поэтических опытов Жуковского сцена стала видна как на ладони. Свет луны пал на гроб, и Настя, охваченная небывалым, незнакомым прежде чувством, замешанным на ужасе и граничащим с мистическим экстазом, увидела, как то, что еще минуту назад напоминало ее Геру, на глазах теряет свои бесплотные очертания, истончаясь, превращаясь в пар, исчезая без остатка. Глядя на опустевший гроб, Настя обхватила голову руками и закрыла глаза. В голове ее все перемешалось, будто какие-то пронырливые искры затеяли там быстрый, молниеносный хоровод. Уже ничего не соображая, как была, не вставая с колен, Настя отползла от разрытой могилы, прислонилась к соседней низенькой, железной, крашенной в желтое оградке и потеряла сознание.

Прыжок в бездну

   Москва
   Весна 2007 года

I

   – Ну что, говнюк, признаешь, что крысил деньги у компании все пять лет?
   Сотрудник службы безопасности был подтянутым краснорожим старпером, от которого пахло сильно поношенными боксерскими перчатками и одеколоном «Сальваторе Феррагамо». Рома ненавидел этот запах до тошноты, до желудочных колик, но дважды в день вынужден был ходить на допросы к этому отставному держиморде и пропитываться миазмами, созданными смесью парфюма и естественного запаха стареющего тела. Старпер терпеливо копал под Рому полгода и выволок на свет немало интересного. Все найденные материалы он аккуратно подкалывал и подшивал в отдельную папку и запротоколировал все с такой убийственной точностью, что вывернуться у Ромы совершенно не получалось, сколько он ни старался. Итогом служебного расследования стал возврат украденных в компании средств в доказанном старпером объеме и позорное, оглушительное падение с карьерной лестницы.
   Сейчас, стоя у последней черты, у балконного бордюра, за которым начиналась бездна, он вдруг вспомнил этот случай, а от него нить воспоминаний потекла по лабиринту памяти, словно от клубка Ариадны, не давая заблудиться и безжалостно показывая все горькие события последних лет…

* * *

   Все сигареты в смятой пачке оказались сломаны пополам: Рома и не заметил, как уснул вчера вместе с этой пачкой, и всю ночь, ворочаясь, не чувствуя быстро мягчающих картонных уголков, лохматил ее, мял и рвал. Пришлось курить эти ломаные, с выдавленным табаком, кривые сигареты. Одну за одной. Отломанные кусочки он отрывал окончательно, швырял вниз, следя за их полетом. В сумерках кусочки сигарет исчезали из виду, пролетев примерно половину предназначенного им расстояния, где-то на уровне четырнадцатого этажа. Роман не боялся высоты, он привык к ней за те несколько месяцев, что жил в этой квартире – наемной, однокомнатной, где кухня была почти размером с комнату, и неясно было, то ли это комната такая маленькая, то ли, наоборот, кухня большая. Это был высокий панельный дом в Чертаново, неудачный символ ушедшего и благословенного советского времени. Общие холлы и подъезды в доме были гигантскими, квартиры же, наоборот, маленькими, а балконы в них – чуть ли не с грузовик размером. На этих балконах возможно было многое: разводить крошечный огород, ставить раскладную кровать, оборудовать летний кабинет и вообще заниматься чем угодно. Дом сохранил свое прежнее прозвище «экспериментальный», оставшись, по всей видимости, единственным и неудачным опытом: подобные здания никто больше так и не решился возводить.
   Квартира стоила Роме недорого. По его расчетам, он смог бы снимать ее около года. О том, что будет потом, где он возьмет деньги, Рома не думал. Он вообще не заглядывал в будущее, оно теперь было ему безразлично. Все, что осталось в его жизни, – это выпивка, воспоминания и непреходящая печаль, которая день ото дня усиливалась, становясь все более невыносимой. Свои прогулки он сократил до перемещений в магазин, расположенный в трех кварталах от дома, которые и совершал примерно раз в два дня. Все остальное время проходило в бездумном валянии на кровати, в чтении подшивок старых журналов, собранных владельцем квартиры, старым и брюзгливым интеллигентным пенсионером, служившим когда-то учителем химии, в перекурах между бесчисленными стаканчиками крепкой влаги, которой Рома начинал заправлять себя примерно с полудня, когда окончательно просыпался. Соседи по подъезду почти не знали его, он старался ни с кем из них не общаться. Однажды заглянул участковый: проверил документы, задал какие-то проникновенные, с ментовской подковыркой вопросы, но ничего подозрительного в Романе не обнаружил и, откозыряв, исчез.

* * *

   Алкоголь медленно изменял сознание: некоторые ощущения притуплял, а некоторые, наоборот, оттачивал до бритвенной остроты. Иногда накатывало желание пофилософствовать, поделиться с ближним своим. Ни ближних, ни дальних у Ромы не осталось, и тогда он устраивался напротив большого зеркала в прихожей, выставлял на шкафчик бутылку и чокался с собственным отражением. Во время таких «накатов» с зеркалом он беседовал, бывало, часами. Поначалу отражение вело себя, как и положено, то есть синхронно отображало все движения владельца, но Роман пил все больше, и спустя некоторое время ему стало казаться, что зазеркальный собеседник позволяет себе жить собственной жизнью: кривляется невпопад, отворачивается. Однажды, в редкий момент прозрения, Рома, опасаясь высказываться вслух, подумал: «Что со мной? Я галлюцинирую? Кто это там, в зеркале? Как же это существо может быть мной, ведь нет в нас ни капли схожести! Что за черные впадины вместо глаз, откуда эти желтые, кошачьи космы, какая-то запекшаяся на подбородке коричневая полоса? Впрочем, это слюна, коричневая от сигарет, а глаза давно ввалились, примерно с тех самых пор, как я перестал ходить в парикмахерскую, вот откуда этот шалаш на голове. И все равно, лицо какое-то не мое. Надо совсем подвязывать с выпивкой, иначе я скоро перестану себя узнавать и превращусь в обезьяну». Потом на время все забылось, воспоминания о пережитом всплеске ужаса притупились и почти перестали беспокоить, словно привычно упирающаяся в спину ретивая матрасная пружина…
   Беседы с отражением продолжались до того момента, когда однажды, в очередной раз что-то с жаром доказывая своему безмолвному собеседнику, Роман потянулся за очередной порцией водки и на мгновение отвернулся от зеркала, а когда вновь заглянул в него, то никого не увидел! Он так испугался, что с тех пор никогда больше не заговаривал с тем, кто живет в зеркале, и вообще стал относиться к зеркалам с большой опаской. Даже бреясь по утрам, он прищуривал глаза и сквозь ресницы внимательно наблюдал за поведением отражения, однако его двойник, живущий в зеркале ванной комнаты, вел себя примерно, уходить не собирался и сам брился, похоже, с удовольствием.
   Мозг продолжал разваливаться, извилины стирались, словно магнитные дорожки на старой кассете. Рома с опаской стал посещать ванную – однажды, открыв краны, он повернул ручку смесителя и долго настраивал удобную температуру, дважды ошпарив руку, прежде чем решился наконец встать под душ. Здесь, как оказалось, его подстерегал страх, укоренившийся еще с детства: тогда он услышал на улице случайный чей-то рассказ о человеке, поскользнувшемся в ванной. Рассказ заставил мальчика остановиться, прислушаться, покрутить головой и убедиться, что голос рассказчицы (слегка надтреснутый, старушечий), несомненно, исходит из окна второго этажа, распахнутого по случаю крепчайшей жары настежь.
   – И убилси он, сердешнай, – слезливо причитала в телефонную трубку невидимая старушка, – как есть весь убилси. Третьего дня и снесли яво, выходит дело, вот как. Да какие тама поминки? – Теперь, спустя много лет, Рома представлял, как, высказавшись насчет поминок, старушка взмахнула рукой и волнообразно, снизу вверх, колыхнула мягким, откормленным выпечкой телом. – Какие, я говорю, поминки-то?! Он ведь одинокий был, только на пятый день откель ни возьмись родня шустрая на двух машинах подъехала, квартиру делить. А так-то никого у него и не было. Пошел вымыться и упал, да прямо головою-то, да об краны. Ась?! Об краны говорю, головою-то. Ага…

* * *

   Изнасилованный алкоголем рассудок шалил, выдавал фобии на-гора, заставлял жить с оглядкой, обращая прежде беззаботного, веселого человека в пугливого субъекта с нервным истощением, по утрам не узнающего себя в зеркале. Все случилось, как случается в горах лавина – ни с того ни с сего вдруг слышится глухой, сотрясающий мир шум, а потом сразу уже и нет ничего, только темень, и забитый снегом рот, и лицо, горящее от соприкосновения с этой холодной лавой, и забота, возникшая от того, что, слава богу, жив и надо теперь выбираться наверх, и ужас от незнания – хватит ли в легких воздуха, сможешь ли теперь выбраться и выжить.
   За время своего бодрствования в течение суток Рома обычно выпивал поллитровку водки. Иногда этого не хватало и он добавлял. Водка была отличным лекарством против назойливо преследовавшего его вопроса «Почему я?». Этот паскудный вопрос начинал сверлить Роману мозг в следующую после пробуждения секунду, и бороться с ним можно было только с помощью алкоголя, причем ничего, кроме самой обыкновенной, пролетарской сорокаградусной, не помогало – Рома перепробовал множество других напитков и пришел к данному выводу экспериментальным путем.
   Жизни, которая утекала сквозь пальцы, было не жаль. Рома считал, что настоящая, полнокровная его жизнь кончилась несколько месяцев назад, когда столь тщательно выстраиваемая крепость житейского благополучия в одночасье рухнула, оказавшись лишь зыбким воздушным замком. Перспективы Роман не видел и не верил в нее. Он окончательно и бесповоротно тронулся рассудком…
   Докурив невесть какую по счету обломанную сигарету, он вздохнул, ушел в комнату, откуда почти сразу же вернулся, держа перед собой табурет. Установил его у балконного парапета, вздохнул еще раз, перекрестился и влез на табурет. За парапетом начиналась пропасть глубиной в двадцать восемь этажей и с твердым асфальтовым дном. О том, чтобы повторить падение Алисы, созданной лучезарным гением Кэрролла, нечего было и думать: никакая куча сухих листьев внизу не ждала, белого кролика с карманными часами поблизости не было видно, да и страна, в которую собирался отправиться Рома, вовсе не имела права именоваться Страной Чудес. Страна самоубийц чудесами не блещет – вместо волшебного сада там лишь унылые, раскисшие от дождя осенние поля, по которым бродят неприкаянные души, обреченные до конца этого мира сожалеть о содеянной ими глупости.
   Итак, до пропасти оставался последний шаг. Рома закрыл глаза, и последние несколько лет жизни пронеслись перед ним, словно в туче дорожной пыли…

* * *

   Все было как у всех, ничего особенного, ничего выдающегося, обыкновенно… Простенькая школа, воистину «средняя», затем непрестижный институт, из тех, где нужно при поступлении прекрасно знать математику, а значит, с невысоким конкурсом на место. После диплома работа черт знает кем и черт знает где, за две копейки в месяц, потом случайная встреча с одноклассником, который, никаких институтов не закончив, имел уже все жизненные блага в виде собственной квартиры и автомобиля с большими и широкими колесами, да и сам был большим и широким, занимался каким-то шахер-махерским промыслом, одним словом, торговал и был совершенно житейски счастлив и целеустремленно деловит. Роман, выползший из метро, и этот болван-одноклассник, вылезший из своего добротного автомобиля, чтобы возобновить запас сигарет, встретились (хотя вероятность такой встречи и была невелика, но все в жизни предопределено), а встретившись, разговорились. И одноклассник поднял Рому на смех, узнав, что тот горбатится на каком-то загибающемся производстве, работая «по специальности среди старых грибов, доживающих до пенсии».
   – А у меня никакой специальности нету, зато бабла полный лопатник, – заявил одноклассник и угостил Романа дорогой сигаретой из алюминиевой коробочки. – Кручусь, братан. Сейчас жизнь такая, что крутиться надо, тогда бабла будет нормально, а с баблом завсегда все ништяк.
   На следующий день впечатленный этими аргументами Рома уволился со своего производства, а спустя неделю нашел себе место торгового представителя в виноторговой организации и начал «крутиться». Довольно быстро он понял, что, не комбинируя, добиться чего-либо существенного на новой должности ему не удастся, и придумал простой, но в то же время действенный алгоритм по извлечению дополнительной, весьма ощутимой выгоды из своего положения. Работал Роман с мелкими магазинчиками, которыми сплошь и рядом владели надменные азиатские мужчины; сумел на бумаге, для начальства, объединить эти осколки в несколько больших торговых предприятий, каждое из которых якобы состояло из многих таких магазинчиков, и получил для этих теперь уже не мелких клиентов новую, довольно существенную скидку. А так как магазинчики расплачивались с ним в наличной форме, Рома, отнимая от их оплат процент неправедно полученной скидки, со спокойной совестью клал его себе в карман – просто, немного опасно, но чрезвычайно эффективно и без лишних экивоков. Пообтеревшись в этом мирке, он перескочил в другую, уже более серьезную «контору», где сел в кресло начальника и весьма скоро убедился в том, что алгоритм, который он считал своим детищем, с усердием используют его новообретенные подчиненные. С каждым из них Рома провел профилактическую беседу, после которой выведенный на чистую воду сотрудник начал под страхом разоблачения ежемесячно «отстегивать» шефу круглую сумму. Сотрудников таких было в Ромином подчинении немало, к тому же он постоянно бился за расширение штата и всегда у него был удивительный нюх и на людей, и на ситуацию. Он видел, кого следует принимать в штат, а кто может оказаться «засланным казачком», стукачом, который не сдюжит и с потрохами продаст всю отлаженную систему извлечения прибыли из воздуха, а также заблаговременно чувствовал, когда лучше свернуться и уйти, сохранив добрую репутацию.
   Наконец с места начальничка он прыгнул сразу на должность довольно существенную, под каким углом на нее ни взгляни, став коммерческим директором в еще более серьезной организации федерального масштаба с филиалами, разбросанными по всей стране, и с головой ушел во множественные схемы извлечения дохода из всего, из чего на первый взгляд ни копейки уже выжать было невозможно. Деньги, накопленные к тому времени, Рома не тратил, но продолжал их коллекционировать, сам толком не зная, для чего именно. Будущую жену свою он встретил в самолете, когда летел в какую-то командировку, не то в самарский филиал, не то в представительство в Челябинске. И она летела, как несложно догадаться, туда же и с теми же целями, оказалась примерно на той же, что и Рома, должности и произвела на него неизгладимое впечатление всем своим «я», звучавшим у нее в полный унисон с «я» его собственным. Прибыв на место, они поселились в одной гостинице и спустя день или около того переехали в один номер: так было гораздо удобнее, чем бегать с этажа на этаж, когда потребность в очередном сеансе близкого общения становилась для обоих очевидно невыносимой. Вернувшись в Москву и некоторое время попритиравшись друг к другу, они поженились, и вот тогда-то Роман возблагодарил собственную прозорливость, истратив нажитое состояние на обустройство собственной семьи. Как только все накопления были превращены в стены, окна, двери, торшеры, модные кухонные принадлежности, сотки земли, бревна и кирпичи, источник, питавший эти накопления, полностью иссяк. Хитрый лис-безопасник, недавно выпрыгнувший из милицейского кителя, принялся быстро распутывать клубок Роминых махинаций, и пришлось Роме, сохранив достойную мину, уволиться «по собственному», пока, чего доброго, не вышло хуже. Ледянящие кровь истории о прикованных в подвалах сотрудниках и пытках, которые к ним применяли обманутые работодатели, гуляли среди офисной братии и воспринимались с ужасом. Пришлось срочно подыскивать новую работу.
   Не будучи консерватором, Рома решил попробовать неведомую для себя стезю и устроился закупщиком-снабженцем в организацию, название которой было у всех на устах. Здесь все у него на удивление хорошо заладилось, так как был он к тому времени уже многократно тертым калачом и знал, куда идти стоит, потому что там твердая земля, а куда соваться ни к чему – тут же провалишься в яму с острыми кольями на дне. Итак, он числился на хорошем счету, пользовался доверием своих руководителей, в конфликты не вступал, лавировал между струями, ухитряясь не промокнуть, и являлся для всех, незнакомых с его секретным промыслом, эталоном лояльности и честности. Промысел же этот, попросту говоря, состоял в получении регулярной мзды от нескольких фирм-поставщиков за предоставление им некоторых преференций, но так, чтобы это не слишком бросалось в глаза.
   Рома стал классическим откатчиком, и до поры до времени все у него шло хорошо – человеком он был обаятельным и ни в ком никогда не вызывал отторжения, желания побольнее пнуть, насплетничать. Ему доверяли. Начальство считало его неподкупным и грамотным специалистом, частенько подкидывало премии, которые он и принимал с кроткой благодарностью, хотя в сравнении с его теневыми доходами премии эти были сущим пустяком. Женщины, все, сколько их было поблизости, доверяли свои сердечные тайны и плакались в жилетку, спрашивали совета, и Рома советовал, у него это хорошо получалось, а заодно не проходил мимо соблазна утешить какую-нибудь красотку у нее в постели. Бабушки доверяли ему перевести их через улицу, что он и делал, будучи весьма доволен собой и нравоучительно приговаривая «твори добро». Малыши показывали пальцем, улыбались, высовывали розовый язык – дразнили дядю, казавшегося им добрым и безобидным сказочным королем-недотепой. Бродячие собаки на Романа не лаяли, стеснительно жмурились и, повиливая хвостом, убегали… И все в таком роде. И был он счастлив, как может быть счастлив человек, у которого все есть, все хорошо и во всем полная чаша. Иногда он вспоминал слова дубины-одноклассника и порывисто благодарил Бога за ту встречу.
   Все счастье рухнуло в течение нескольких дней, показавшихся Роме краткими до нелепости мгновениями, потому что помнил он из этих дней лишь какие-то вспышки, а затем болезненные толчки где-то в левой половине груди. С работы его буквально выбросили, с треском, с волчьим билетом, с гарантией, что больше ни в одно приличное место его не возьмут. Жена такую перемену в статусе не одобрила, наладилась по любому поводу закатывать скандал. У нее самой все было в порядке, и вскоре после Роминого увольнения ее стал подвозить к дому чей-то нескромный автомобиль. А потом случилось несчастье с их крошечным сыном. Настоящее, наивысшей пробы, ничем не компенсируемое горе – малыш выпал из окна…