Страница:
Я чувствовала, что кровь у меня в голове шумит и мешает воспринимать рассказ Егоровны спокойно и с достоинством. Так, словно меня это ничуточки не касается.
– ...А после похорон князь меня призвал и наказал девочку назвать Эмилией и фамилию ей дать – Болловская. Задержись он еще немного, сам бы все так и сделал, но тут ему срочный пакет пришел. Он мигом собрался и уехал... А следом, значит, приехала Лидия Филлиповна и записала девчонку крепостной. Вроде как от Мавры Гучковой – та как раз об ту пору мальчонку родила. Княгиня представила все нашему священнику так, будто Мавра двойню родила: мальчика и девочку...
Теперь мне кое-что стало ясно. Конечно, я вспомнила не то время, когда родилась Эмилия, а много позже. Отец что-то требовал от матери, а она не соглашалась. Я слышала ее выкрики, что он сможет дать незаконнорожденной девке вольную только через ее труп. Скандалы между родителями, которые они старались скрывать ото всех, все равно не прошли незамеченными ни для дворни, ни для меня...
Красные опухшие глаза матери, разговоры на повышенных тонах за дверью спальни... Не видеть и не слышать мог только слепой и глухой.
И шепот дворовых, смолкавший всякий раз, когда я проходила мимо...
Но как мне удалось остаться в неведении, не представляю. Может, мое нелюбопытство тому виной? Или я подсознательно отмахивалась от того, что могло бы в тот момент существенно поколебать мою любовь к родителям, а особенно к отцу, которого я считала человеком в высшей степени достойным.
Видимо, отец настаивал Эмилию сделать свободной – она к тому времени, должно быть, бегала по имению и волей-неволей попадалась на глаза матушки, содействуя тому, чтобы все началось сначала.
Сколько мне было – года четыре? – а я отчего-то помнила слова матери:
– Я продам ее Ипатову, в придворный театр.
– Только посмей это сделать! – кричал отец.
Теперь я понимала – матушка опасалась, что незаконнорожденная папенькина дочь, как отпрыск князя, может потребовать для себя каких-нибудь благ или вздумает появляться в свете и тем самым бросит тень на доброе имя законной дочери, то есть меня. А таким образом она надежно оградила семью и своего единственного отпрыска от возможных неприятностей.
Впрочем, так ли уж она пеклась именно обо мне? Скорее всего это делалось назло отцу, посмевшему привезти свою любовницу в родовое имение. Или проще: посмевшему разлюбить ее, княгиню Лидию, одну из первых красавиц Петербурга...
Это воспоминание о ссорах родителей, однако, привело за собой другое.
Когда я подросла, мне рассказывали, какая безумная любовь соединила их когда-то. Отец просто засыпал мать драгоценностями, среди которых было даже что-то особенное, фамильное: не то перстень, не то брошь.
По сравнению с другими женихами князь Болловский не считался особенно выгодной партией. Род его хирел, и лишь папина бережливость не позволила ему в трудные минуты продать драгоценности покойной матери, как на его месте сделали бы многие. Но его любовь к моей матери заставила его обо всякой бережливости забыть.
Что же произошло между ними, если отец стал изменять матери с Изабель почти сразу же после свадьбы?
– Ежели так случится, что меня не станет, продашь изумруд, – как-то сказал он матери в моем присутствии.
– Что, что с тобой может случиться? – сразу забеспокоилась она, приникая к нему.
Поверх ее головы папа подмигнул мне, и я решила, что он просто шутит.
Значит, среди фамильного серебра есть какой-то изумруд, который может облегчить мое положение. А почему об этом ничего не знает Амвросий? Кроме этого смутно помнящегося разговора родителей, у меня не было никакого доказательства существования какой-то дорогостоящей семейной реликвии. Или наш дворецкий считает, что это теперь мое приданое и прикасаться к нему нельзя?
Сколько мне, оказывается, предстояло еще узнать!
Увы, сейчас было не до того. Поэтому, рассудив, что все проблемы, свалившиеся на меня разом, все равно не смогу сразу и решить, я выбрала такой путь: вначале заняться делами насущными, а те, что могут потерпеть, оставить на потом.
Время до полудня пролетело так быстро, что, когда позвонили к обеду, я опять была занята, потому что с помощью крепостной девушки по имени Аглая перемеряла полотно, предназначенное для постельного белья. Мы прикидывали, сколько постелей понадобится нам уже сегодня, так что я собиралась засадить за шитье всех дворовых женщин имения, не занятых срочной работой.
Куда делось наше прежнее постельное белье, можно было только догадываться. Разве что ватажники Осипа порвали его на портянки.
Звонок показался мне прозвучавшим некстати, и только взглянув на часы в гостиной, я поняла, что уже полдень. Часы были перенесены из танцевальной залы под руководством поручика в гостиную, и господин Зимин собственноручно установил их, ориентируясь по своему брегету. [3]
А я нашла колокольчик, лежавший почему-то в кладовой поверх штук всевозможной материи, и вручила Егоровне, чтобы та отнесла на кухню. Мне самой не хотелось лишний раз встречаться с Эмилией.
То ли из-за того, что нянька отца рассказала мне об этой странной девице в роли повара, то ли оттого, что в моем имении все шло вкривь и вкось, я все время чувствовала себя так, словно над моей головой постепенно сгущались тяжелые черные тучи.
Потому, наверное, я и старалась увлечь себя работой, чтобы этим чувством тревоги попусту не изводиться.
Глава девятая
– ...А после похорон князь меня призвал и наказал девочку назвать Эмилией и фамилию ей дать – Болловская. Задержись он еще немного, сам бы все так и сделал, но тут ему срочный пакет пришел. Он мигом собрался и уехал... А следом, значит, приехала Лидия Филлиповна и записала девчонку крепостной. Вроде как от Мавры Гучковой – та как раз об ту пору мальчонку родила. Княгиня представила все нашему священнику так, будто Мавра двойню родила: мальчика и девочку...
Теперь мне кое-что стало ясно. Конечно, я вспомнила не то время, когда родилась Эмилия, а много позже. Отец что-то требовал от матери, а она не соглашалась. Я слышала ее выкрики, что он сможет дать незаконнорожденной девке вольную только через ее труп. Скандалы между родителями, которые они старались скрывать ото всех, все равно не прошли незамеченными ни для дворни, ни для меня...
Красные опухшие глаза матери, разговоры на повышенных тонах за дверью спальни... Не видеть и не слышать мог только слепой и глухой.
И шепот дворовых, смолкавший всякий раз, когда я проходила мимо...
Но как мне удалось остаться в неведении, не представляю. Может, мое нелюбопытство тому виной? Или я подсознательно отмахивалась от того, что могло бы в тот момент существенно поколебать мою любовь к родителям, а особенно к отцу, которого я считала человеком в высшей степени достойным.
Видимо, отец настаивал Эмилию сделать свободной – она к тому времени, должно быть, бегала по имению и волей-неволей попадалась на глаза матушки, содействуя тому, чтобы все началось сначала.
Сколько мне было – года четыре? – а я отчего-то помнила слова матери:
– Я продам ее Ипатову, в придворный театр.
– Только посмей это сделать! – кричал отец.
Теперь я понимала – матушка опасалась, что незаконнорожденная папенькина дочь, как отпрыск князя, может потребовать для себя каких-нибудь благ или вздумает появляться в свете и тем самым бросит тень на доброе имя законной дочери, то есть меня. А таким образом она надежно оградила семью и своего единственного отпрыска от возможных неприятностей.
Впрочем, так ли уж она пеклась именно обо мне? Скорее всего это делалось назло отцу, посмевшему привезти свою любовницу в родовое имение. Или проще: посмевшему разлюбить ее, княгиню Лидию, одну из первых красавиц Петербурга...
Это воспоминание о ссорах родителей, однако, привело за собой другое.
Когда я подросла, мне рассказывали, какая безумная любовь соединила их когда-то. Отец просто засыпал мать драгоценностями, среди которых было даже что-то особенное, фамильное: не то перстень, не то брошь.
По сравнению с другими женихами князь Болловский не считался особенно выгодной партией. Род его хирел, и лишь папина бережливость не позволила ему в трудные минуты продать драгоценности покойной матери, как на его месте сделали бы многие. Но его любовь к моей матери заставила его обо всякой бережливости забыть.
Что же произошло между ними, если отец стал изменять матери с Изабель почти сразу же после свадьбы?
– Ежели так случится, что меня не станет, продашь изумруд, – как-то сказал он матери в моем присутствии.
– Что, что с тобой может случиться? – сразу забеспокоилась она, приникая к нему.
Поверх ее головы папа подмигнул мне, и я решила, что он просто шутит.
Значит, среди фамильного серебра есть какой-то изумруд, который может облегчить мое положение. А почему об этом ничего не знает Амвросий? Кроме этого смутно помнящегося разговора родителей, у меня не было никакого доказательства существования какой-то дорогостоящей семейной реликвии. Или наш дворецкий считает, что это теперь мое приданое и прикасаться к нему нельзя?
Сколько мне, оказывается, предстояло еще узнать!
Увы, сейчас было не до того. Поэтому, рассудив, что все проблемы, свалившиеся на меня разом, все равно не смогу сразу и решить, я выбрала такой путь: вначале заняться делами насущными, а те, что могут потерпеть, оставить на потом.
Время до полудня пролетело так быстро, что, когда позвонили к обеду, я опять была занята, потому что с помощью крепостной девушки по имени Аглая перемеряла полотно, предназначенное для постельного белья. Мы прикидывали, сколько постелей понадобится нам уже сегодня, так что я собиралась засадить за шитье всех дворовых женщин имения, не занятых срочной работой.
Куда делось наше прежнее постельное белье, можно было только догадываться. Разве что ватажники Осипа порвали его на портянки.
Звонок показался мне прозвучавшим некстати, и только взглянув на часы в гостиной, я поняла, что уже полдень. Часы были перенесены из танцевальной залы под руководством поручика в гостиную, и господин Зимин собственноручно установил их, ориентируясь по своему брегету. [3]
А я нашла колокольчик, лежавший почему-то в кладовой поверх штук всевозможной материи, и вручила Егоровне, чтобы та отнесла на кухню. Мне самой не хотелось лишний раз встречаться с Эмилией.
То ли из-за того, что нянька отца рассказала мне об этой странной девице в роли повара, то ли оттого, что в моем имении все шло вкривь и вкось, я все время чувствовала себя так, словно над моей головой постепенно сгущались тяжелые черные тучи.
Потому, наверное, я и старалась увлечь себя работой, чтобы этим чувством тревоги попусту не изводиться.
Глава девятая
Заглянув в комнату, которой занимался Кирилл, я увидела, что ему помогает Хелен. А я, грешным делом, считала, что она недомогает и лежит в кровати – и ведь именно поэтому наказала слугам поскорее привести ее комнату в порядок.
Неужели Хелен перенесла свое внимание с Джима на Кирилла?
Надо сказать, Ромодановский должен был нравиться женщинам. Синеглазый, русоволосый, с ослепительной белозубой улыбкой, он мог представляться иностранке истинно русским аристократом.
Судя по всему, ему не в тягость было общение с Хелен. Они оживленно беседовали – правда, негромко, так что я не услышала ни слова, – а когда я зашла в оружейную и сообщила, что подан обед, Кирилл удивился:
– Как быстро пролетело время! Я еще подумал, звонят где-то или мне кажется?
Они переглянулись, как сообщники, и Хелен поддакнула:
– Странно, я подумала о том же.
Итак, мы все собрались за столом. Пятеро. Две женщины и трое мужчин. Это при том, что совсем недавно я думала некоторое время пожить в своем имении совершенно одна и самостоятельно разобраться со всеми делами. Наивная, думала, мне это удастся!
Но с другой стороны, как я теперь поняла, если заранее готовить себя к тому, что у тебя ничего не получится, то можно ничего и не достигнуть.
Теперь я была даже рада, что не одна. По крайней мере мне не надо было искать себе горничную среди крепостных и объяснять ей, что к чему.
Впрочем, нет, вот этому как раз я особенно и не радовалась... Мне было странно, что мама выбрала себе в горничные женщину, которая вовсе не походила на служанку. На подругу, компаньонку – да, но никак не на горничную.
С другой стороны, она не стала меня ни в чем разубеждать и согласилась ехать в Дедово, чтобы именно прислуживать. А мне даже на ты к ней трудно было обратиться.
Что же все-таки случилось с этой англичанкой, что она согласилась на такое незавидное существование?
За столом нам прислуживали две женщины: Аксинья и Мария. Та, что встретила нас в первый день приезда на пороге дома.
Она, видимо, наконец пришла в себя. Привела в порядок волосы, переоделась в чистое платье – скорее всего к этому приложила руку Егоровна. В любом случае ни одна из женщин не оскорбляла наше чувство прекрасного ни своим видом, ни манерами, бесшумно скользя за нашими спинами и аккуратно меняя тарелки.
Ну, кажется, мои дела стали понемногу приходить в норму, так что я смогла облегченно вздохнуть и без усилий поддерживать легкий разговор, который мирно тек за столом.
Хелен тоже выглядела не в пример свежо. Она, как шепнула мне Аксинья, отыскала свой баул, на который Осип и его люди не позарились, навела на щеки слабый румянец, тронула губы помадой, так что в конце концов стала выглядеть живой женщиной, а не ожившей мумией.
Я ничего такого сделать не успела. Только вымыла руки, провела мокрой рукой по лицу вместо умывания и пригладила волосы.
Надо сказать, Аксинья пыталась предложить мне свои услуги в сооружении новой прически, но я от нее только отмахнулась:
– Некогда.
Прежде чем сесть за стол, я успела перемолвиться парой слов с поручиком Зиминым.
– Если все так пойдет и дальше... – сказала я.
– Как – так? – сразу заинтересовался он.
– Если ничто больше не помешает мне хоть чуть-чуть привести в порядок дом, я завтра же займусь поиском бумаг. Обещаю.
Зимин сразу оживился, поцеловал мне руку.
– Ваше сиятельство, вы возвращаете меня к жизни.
– Вы так торопитесь сбежать из Дедова? – все же спросила я. Мне отчего-то неприятна была его торопливость. И добавила, не удержавшись: – Еще бы, не знаешь, из какого угла ждать опасности. Ведь Осип сбежал, не так ли? Вдруг опять нагрянет со своими ватажниками?
– Я обязательно напишу об этом рапорт, – сухо сказал он. Обиделся. – Думаю, сюда пришлют взвод солдат, которые наведут порядок в имении и окрестностях. Это неизбежно после всякой войны. Чтобы навести порядок, требуется время. Выловить дезертиров, беглых крепостных, повесить мародеров... Словом, самая обычная работа.
И в самом деле, почему мне все время хочется ерничать именно с ним?
За столом он ухаживал за Хелен. Наверное, из-за того, что никак не мог забыть нанесенную мной обиду. А с другой стороны вокруг англичанки, можно сказать, вился Кирилл Ромодановский, мой якобы кузен.
Уловив в собственных мыслях неприязнь к Хелен только оттого, что за мной ухаживали не все мужчины, я посмеялась над собой. Джим Веллингтон был предельно вежлив и обходителен со мной, так что внимание еще одного кавалера было бы уже лишним. По крайней мере так я себя успокаивала.
– Вы так сосредоточены, Анна, – заметил он. – Позволительно ли будет мне называть вас по имени?
– Пожалуйста, называйте, – мило улыбнулась я. В самом деле, почему бы и нет?
– Вы невольно все время хмурите свой прекрасный лоб. Обязанности хозяйки кажутся вам столь обременительными? Или, может, у вас недостаточно помощников, чтобы привести в порядок дом и обеспечить вам защиту... Кстати, если позволите, я этим займусь. Обойду по периметру усадьбу, посмотрю, какие есть в ней слабые места. Может, посажу кого-нибудь из мужиков покрепче на охрану. К тому же неплохо бы выпускать на ночь собак. Вы знаете, у вас есть собаки?
– Раньше были, – неуверенно проговорила я.
– Надо проверить дверь черного хода. Достаточно ли она крепка? Кроме того, я обнаружил в доме кое-какое оружие. Старое, правда. Мушкеты еще шестнадцатого века. Две штуки. Оказалось, были просто свалены на пол в углу вашей танцевальной залы. Есть несколько сабель. Но это уже из вещей, что были сложены в погребе. Насколько я понял, украденные из французского обоза...
– Я так благодарна вам, Джим. Какое-то время я ощущала себя совершенно одинокой. Я думала, мне некому помочь...
Джим ласково взглянул на меня.
– Вы можете располагать мной, ваше сиятельство, как вам будет угодно! – несколько торжественно проговорил он.
Все еще благодарно сияя ему в ответ, я невзначай взглянула через стол и увидела, что поручик внимательно прислушивается к нашему разговору. И отчего-то родившееся прямо на его глазах наше с Веллингтоном содружество его нисколько не радовало.
Этому Зимину не угодишь! Я вынуждена была признаться самой себе, что далеко не все в его намерениях понимаю. Он торопил меня с поиском бумаг, понятно почему: его начальство послало, но в то же время мне казалось, что у него имеется еще какой-то интерес, хотя я даже и представить не могла себе какой?
После обеда я опять занималась тем же: следила, как приводятся в порядок комнаты для моих гостей и для меня самой. Как бы то ни было, рано или поздно встанет вопрос с ночлегом и как буду выглядеть перед ними я – хозяйка Дедова? Не смогла разместить всего каких-то четверых гостей, в то время как при жизни моих родителей наш дом спокойно принимал не меньше десяти... супружеских пар, иными словами, в пять раз больше, и всем можно было обеспечить достойный ночлег!
Конечно, меня можно было бы оправдать тем, что прежде жизнь в Дедове шла по накатанной колее. Здесь был управляющий, который следил за порядком и отвечал за то, как будут размещены гости. Он закупал продукты, знал, где что лежит.
Мне же досталось учиться всему самой и на ходу. Даже количество съестных припасов в моих погребах и амбарах до сих пор мне неизвестно. Но об этом потом. Главное, пока есть из чего готовить, иначе наша новая повариха непременно прислала бы ко мне сказать о том, что запасы кончились...
Завтра, этим я займусь завтра. А сегодня – размещение, и больше ни о чем другом не хочу думать!
Комнату для себя я выбрала с тем расчетом, что буду ею пользоваться гораздо дольше, чем все мои остальные гости. Она оказалась последней в ряду жилых помещений, выходящих окнами в сад, и была прежде моей детской комнатой. Располагалась по соседству с родительской спальней, и в ней спала моя няня.
Поиск документов – а также зарытого моим покойным батюшкой фамильного серебра, маминых драгоценностей и, возможно, папки с бумагами, которая, как мне казалось, тоже должна быть в этом узле – следовало бы начать побыстрее. Но, планируя еще в Петербурге свои действия, я вовсе не думала застать поместье прямо-таки перевернутым вверх дном.
Я не говорила Зимину о том, что гораздо важнее бумаг отца для меня драгоценности и вообще все, что имеет какую-либо стоимость. Первым делом мне нужно было найти хоть какие-то деньги, которые я могла бы послать в Петербург Амвросию.
И я собиралась задействовать всех – то ли гостей, то ли слуг – в поиске средств существования для сироты-наследницы. Иными словами, в этом самом добывании денег.
Для этого после обеда я самым беззастенчивым образом прекратила чириканье моего новоявленного кузена с Хелен, вырвав его из объятий нежного флирта, и заявила, что мне немедленно нужно поговорить с ним. Тет-а-тет!
Кажется, Хелен поморщилась от моих манер и попыталась даже изобразить это на своем худосочном личике. Мол, фи, мове тон, или как это по-английски, я не могла вспомнить... А-а, вот, бэд меназ! [4]
Я сделала вид, что ничего не замечаю, но все же сказала ей:
– Хелен, проследите, пожалуйста, имеется ли все необходимое в комнате, которую мы выбрали для вас? Если чего-то не хватает, подойдите к Егоровне от моего имени и скажите.
Она взмахнула юбками и величаво удалилась, как будто не я, а она была хозяйкой поместья, в котором я у нее гостила.
Так, мысленно я хлопнула рука об руку, одна есть! Кажется, я довольно успешно приобретаю навыки общения с людьми. И учусь заставлять их следовать моим желаниям. Кто следующий?
Кирилл терпеливо ждал, когда я начну с ним приватный разговор. Если ему и не понравилось, как я обращалась с Хелен, он не посмел мне о том сказать.
А вообще, если подумать, Ромодановский вел себя не менее странно, чем Зимин. Казалось бы, его претензии на родство со мной были такими шаткими, что ему надо бы заняться тем, что зарабатывать авторитет у меня, а не у моей горничной.
Можно было бы поверить в его внезапную влюбленность в Хелен, если бы она не была старше его и внешность имела хоть сколько-нибудь романтическую. Может, англичанка прельстила его своим знанием оружия? Но от этой мысли я тут же отмахнулась. Это вряд ли, да и некогда мне вникать в такие тонкости!
– Раз вы представляетесь моим родственником, – сразу перешла я к делу, – то, надеюсь, и сделаете все для того, чтобы помочь мне. Видит Бог, я совершенно не готова к тому, чтобы вести хозяйство, но мне приходится это делать, поскольку речь в таком случае идет о моем будущем.
– Я бы не сказал, что вы так уж беспомощны, – проронил мой кузен. – А разве я не делаю для вас все, что могу?
Оружейная комната получается на славу. Если это нужно мне... Но я не стала спорить. Неужели он не понял, что я лишь разрешила ему играть моими игрушками, чтобы до поры до времени так называемый братец просто не путался у меня под ногами.
– То, о чем я хочу вас попросить, несколько иное. Признайтесь, вы разбираетесь в хозяйственных делах?
– Смею надеяться, да. Одно время я учился в Петербурге у экономов самого высокого уровня. Так что, паче чаяния, мне придется управлять каким-нибудь хозяйством, сделаю это достаточно умело.
– Так вот, не могли бы вы прямо сейчас проявить свое умение? Мне нужно знать, есть ли у меня в имении какие-нибудь деньги, и если есть, то сколько. Возможно, за ними нужно куда-то поехать. В свое время мы вроде приличные деньги выручали от урожая гречихи и ржи... Впрочем, остается только покаянно склонить голову и признаться, что я ничем подобным никогда не интересовалась и вряд ли смогу быть вам помощницей в таком деле.
– А могу я спросить, для каких целей вам так срочно понадобились деньги?
– Конечно, можете, от вас я не буду ничего скрывать: мне не на что содержать дом в Петербурге. Мой дворецкий сказал, что месяца два он еще продержится, а там... Хоть продавай с молотка! А мне бы этого не хотелось.
– Ради Бога, кузина, для вас я сделаю все, что вы хотите. Осталось развесить в оружейной всего пару сабель, и я возьмусь за хозяйственные книги! – горячо пообещал он.
Интересно, что во время нашего разговора у меня не выходила из головы Хелен. Мне казалось, у нее роман с Веллингтоном, а теперь вдруг она резко переключилась на Ромодановского.
Впрочем, это не мое дело. То есть, конечно, мое, потому что как горничная Хелен себя совершенно не проявляет. Неужели она думает, что я стану держать ее подле себя и кормить за здорово живешь?
Теперь мне надо было пробраться к Сашке. Звучало это, конечно, глупо. В моем доме заболел мой крепостной, а я думаю о том, как кто-то посторонний на это посмотрит!
Уж не знаю, случайно или нарочно, но у его комнаты постоянно крутился то Зимин, то Веллингтон, а я всякий раз почему-то стеснялась сказать, что иду проведать Сашку, и с озабоченным видом проходила мимо его комнаты дальше.
Самое смешное, за комнатой, в которой разместили больного, имелась еще только одна, пока нежилая. Дальше коридор заканчивался.
Мне приходилось открывать эту последнюю дверь, с умным видом закрывать ее за собой и, постояв минуту в пустой комнате, с тем же деловым видом возвращаться обратно.
Почему-то я стеснялась своей привязанности к Сашке. Мне казалось, меня могут не так понять. Точнее, понять совсем не так и не на шутку удивиться интересу княжны к какому-то крепостному!
Потому когда в очередной раз я вышла из пустой комнаты и никого у Сашкиной двери не застала, то быстренько вошла.
Надо сказать, я отчего-то думала, побои, которые нанесли ему сподвижники Осипа, пришлись в основном на закрытые платьем части тела. Но у него был подбит глаз и сильно опухла скула. Кроме того, очевидно, его еще и ударили по голове, потому что клок волос был испачкан запекшейся кровью.
Когда мы сидели в погребе, я думала, что Сашке повезло: он остался снаружи и может в крайнем случае спрятаться и избежать встречи с Осипом и его людьми. А оказалось, он пострадал больше всех нас.
– Говорят, ты пытался поднять бунт среди крестьян против Осипа? – спросила я нарочито строго.
– Пытался, – признался он. – Но мне не дали развернуться. Я им такого наплел, не поверите. Этим, ватажникам. Сказал, что назавтра – выходит, уже сегодня – знакомый вашего батюшки, генерал, обещал прислать взвод солдат. Значит, для помощи в имении. И грозился, что от них мокрого места не останется, если они поднимут руку на императорских слуг... Ну, много еще чего.
Сашка гордо улыбнулся, но потом скривился. Наверное, пошевелившись, растревожил и боль.
– Тебя хоть покормили?
– Сама повариха лично принесла, – самодовольно отозвался он. – Герой, говорит.
Ну как можно сердиться на такого олуха! Его избили так, что двигаться не может, лежит в постели при своем-то непоседливом нраве, и вот, извольте видеть, лишь оттого, что повариха лично принесла ему обед, он весь сияет от самодовольства!
Но, подумав так, я нахмурилась: это что же выходит, моя сестра по отцу кокетничает с обычным крепостным! Забыв на миг, что она – сама крепостная, я чуть было не дала волю гневу. Хорошо, что человек любую мысль может вначале продумывать, а потом уже проговаривать. Если, конечно, он не настолько экспансивен, чтобы говорить одновременно с тем, что думает.
Из-за своего неожиданного раздражения я быстренько распростилась с Сашкой, наказав ему:
– Ты быстрее выздоравливай, тут столько дел, я одна еле поспеваю.
Нарочно сказав – «одна», я уповала на то, что не только Сашкина непоседливость, но и его чувство долга быстро поднимут его с кровати.
Но уже в дверях я остановилась из-за мысли, неожиданно пришедшей мне в голову.
– Сашка, а Хелен приходила тебя проведывать?
Просто я подумала, что моя горничная сегодня постоянно исчезала с моих глаз, и, если бы не моя занятость, мне пришлось бы искать ее по всему дому.
– Приходила, – сказал мой слуга и замешкался.
– Ты чего это? – насторожилась я. – Хочешь скрыть что-то от своей хозяйки? Она тебя о чем-то спрашивала?
– Спрашивала, – кивнул Сашка, – я еще удивился, что она такие вопросы задает. Сколько у барышни земли, что здесь выращивают, кому принадлежит лес... А потом стала расспрашивать, богатые ли Болловские, во что вкладывали деньги, где драгоценности княгини... Я сказал, что ничего не знаю.
Сашка виновато замолчал, заметив, как я нахмурилась. Кого я привезла в свой дом? Зачем мне здесь эта англичанка? Если еще раз узнаю, что она ведет с кем-то из слуг подобные разговоры, усажу в повозку и отправлю в Москву. Пусть убирается в свою Англию!
Лес ее, видите ли, интересует! Уж не собиралась ли она его у меня купить?
Надо сказать, что и в самом деле примыкавший к имению лес – что-то около 6 десятин [5]– тоже принадлежал семье Болловских, то есть теперь мне.
Мы уже подумывали с Амвросием о том, что если не найдутся деньги, которые должен был отправить нам Фридрих Иванович, то придется продавать лес, чтобы продержаться до той поры, пока с помощью нового управляющего имение опять не начнет приносить доход.
Все понятно, но какое дело до этого моей горничной? Надо будет выбрать время и поговорить с Зиминым. Может, он ничего подозрительного в таком интересе не увидит?
Я ушла и постаралась на время выбросить из головы мысли о странной англичанке – похоже, так или иначе странны все мои гости – и решила разыскать вначале Исидора. Он как раз командовал слугами, переносившими в комнаты для гостей очередную мебель.
– Проводи-ка меня, милейший, на конюшню. Хочу посмотреть, что у нас с лошадьми.
Он согласно кивнул и крикнул одному из слуг, тащивших в комнату огромный диван:
– Лука! Иди в ту комнату, где господин Кирилл с оружием возится. Помоги Миколе прибить большой портрет старого князя...
– Какой такой портрет? – возмутилась я. – Кто это ему разрешил?!
И, забыв о конюшне, я помчалась в нашу новую оружейную комнату. Неужели портрет отца, всегда висевший в холле, он приказал снять и перевесить его туда, куда ему захотелось?
Оказалось, тревоги мои были напрасны. Кирилл вытащил откуда-то портрет моего прадедушки, где старик был изображен лихим воякой, хотя еще бабушка давным-давно, когда была жива, говорила, что ее отец нигде не воевал. Прадедушка очень этим огорчался и приказал писать себя на портрете не только при всех регалиях, каковые заработал на верной службе государю и отечеству в некоем сугубо штатском ведомстве, но еще и обвешанным оружием с ног до головы, словно какой-нибудь башибузук.
Однако здесь же я застала поручика Зимина, по виду весьма недовольного тем, что он увидел. Иными словами, оружейной комнатой. Сама бы я такую не стала устраивать, но если Кириллу захотелось, то я не стала ему в том препятствовать. А вот чем был недоволен поручик?
На всякий случай я отвела его в сторону.
– Понимаю, чем объясняется ваш хмурый вид, – сказала я. – Эти вещи из обозов, видимо, надлежало сдать в казну. Но Кирилл говорит, что здесь далеко не все – раритеты, и, возможно, кое-что из них принадлежало нашему роду.
Последнее я, откровенно говоря, прибавила, но чем больше я смотрела на стены, которые методично увешивались оружием, тем труднее мне было примириться с тем, что это все придется отдавать. Вот, оказывается, как можно выявить скупого человека. Дать ему задаром что-нибудь красивое и ценное, а потом попытаться отобрать.
– Я вовсе не это имел в виду, – все еще хмурясь, проговорил Зимин, – но мне бы не хотелось знать, что в доме, в котором безо всякой охраны живет такая юная особа, как вы, столько холодного оружия, развешанного, словно для приглашения: бери и пользуйся! Особенно учитывая близость этого мерзавца Осипа, который не убоялся наказания и едва не присвоил себе это имение, рассчитывая, видимо, что справиться с вами ему ничего не стоит. Кто даст зарок, что он, подождав где-нибудь в лесу денек-другой и не дождавшись военных, которых так находчиво выдумал ваш слуга, не заявится обратно? Он ведь уже привык жить здесь и пользоваться всем, что ему не принадлежит.
Неужели Хелен перенесла свое внимание с Джима на Кирилла?
Надо сказать, Ромодановский должен был нравиться женщинам. Синеглазый, русоволосый, с ослепительной белозубой улыбкой, он мог представляться иностранке истинно русским аристократом.
Судя по всему, ему не в тягость было общение с Хелен. Они оживленно беседовали – правда, негромко, так что я не услышала ни слова, – а когда я зашла в оружейную и сообщила, что подан обед, Кирилл удивился:
– Как быстро пролетело время! Я еще подумал, звонят где-то или мне кажется?
Они переглянулись, как сообщники, и Хелен поддакнула:
– Странно, я подумала о том же.
Итак, мы все собрались за столом. Пятеро. Две женщины и трое мужчин. Это при том, что совсем недавно я думала некоторое время пожить в своем имении совершенно одна и самостоятельно разобраться со всеми делами. Наивная, думала, мне это удастся!
Но с другой стороны, как я теперь поняла, если заранее готовить себя к тому, что у тебя ничего не получится, то можно ничего и не достигнуть.
Теперь я была даже рада, что не одна. По крайней мере мне не надо было искать себе горничную среди крепостных и объяснять ей, что к чему.
Впрочем, нет, вот этому как раз я особенно и не радовалась... Мне было странно, что мама выбрала себе в горничные женщину, которая вовсе не походила на служанку. На подругу, компаньонку – да, но никак не на горничную.
С другой стороны, она не стала меня ни в чем разубеждать и согласилась ехать в Дедово, чтобы именно прислуживать. А мне даже на ты к ней трудно было обратиться.
Что же все-таки случилось с этой англичанкой, что она согласилась на такое незавидное существование?
За столом нам прислуживали две женщины: Аксинья и Мария. Та, что встретила нас в первый день приезда на пороге дома.
Она, видимо, наконец пришла в себя. Привела в порядок волосы, переоделась в чистое платье – скорее всего к этому приложила руку Егоровна. В любом случае ни одна из женщин не оскорбляла наше чувство прекрасного ни своим видом, ни манерами, бесшумно скользя за нашими спинами и аккуратно меняя тарелки.
Ну, кажется, мои дела стали понемногу приходить в норму, так что я смогла облегченно вздохнуть и без усилий поддерживать легкий разговор, который мирно тек за столом.
Хелен тоже выглядела не в пример свежо. Она, как шепнула мне Аксинья, отыскала свой баул, на который Осип и его люди не позарились, навела на щеки слабый румянец, тронула губы помадой, так что в конце концов стала выглядеть живой женщиной, а не ожившей мумией.
Я ничего такого сделать не успела. Только вымыла руки, провела мокрой рукой по лицу вместо умывания и пригладила волосы.
Надо сказать, Аксинья пыталась предложить мне свои услуги в сооружении новой прически, но я от нее только отмахнулась:
– Некогда.
Прежде чем сесть за стол, я успела перемолвиться парой слов с поручиком Зиминым.
– Если все так пойдет и дальше... – сказала я.
– Как – так? – сразу заинтересовался он.
– Если ничто больше не помешает мне хоть чуть-чуть привести в порядок дом, я завтра же займусь поиском бумаг. Обещаю.
Зимин сразу оживился, поцеловал мне руку.
– Ваше сиятельство, вы возвращаете меня к жизни.
– Вы так торопитесь сбежать из Дедова? – все же спросила я. Мне отчего-то неприятна была его торопливость. И добавила, не удержавшись: – Еще бы, не знаешь, из какого угла ждать опасности. Ведь Осип сбежал, не так ли? Вдруг опять нагрянет со своими ватажниками?
– Я обязательно напишу об этом рапорт, – сухо сказал он. Обиделся. – Думаю, сюда пришлют взвод солдат, которые наведут порядок в имении и окрестностях. Это неизбежно после всякой войны. Чтобы навести порядок, требуется время. Выловить дезертиров, беглых крепостных, повесить мародеров... Словом, самая обычная работа.
И в самом деле, почему мне все время хочется ерничать именно с ним?
За столом он ухаживал за Хелен. Наверное, из-за того, что никак не мог забыть нанесенную мной обиду. А с другой стороны вокруг англичанки, можно сказать, вился Кирилл Ромодановский, мой якобы кузен.
Уловив в собственных мыслях неприязнь к Хелен только оттого, что за мной ухаживали не все мужчины, я посмеялась над собой. Джим Веллингтон был предельно вежлив и обходителен со мной, так что внимание еще одного кавалера было бы уже лишним. По крайней мере так я себя успокаивала.
– Вы так сосредоточены, Анна, – заметил он. – Позволительно ли будет мне называть вас по имени?
– Пожалуйста, называйте, – мило улыбнулась я. В самом деле, почему бы и нет?
– Вы невольно все время хмурите свой прекрасный лоб. Обязанности хозяйки кажутся вам столь обременительными? Или, может, у вас недостаточно помощников, чтобы привести в порядок дом и обеспечить вам защиту... Кстати, если позволите, я этим займусь. Обойду по периметру усадьбу, посмотрю, какие есть в ней слабые места. Может, посажу кого-нибудь из мужиков покрепче на охрану. К тому же неплохо бы выпускать на ночь собак. Вы знаете, у вас есть собаки?
– Раньше были, – неуверенно проговорила я.
– Надо проверить дверь черного хода. Достаточно ли она крепка? Кроме того, я обнаружил в доме кое-какое оружие. Старое, правда. Мушкеты еще шестнадцатого века. Две штуки. Оказалось, были просто свалены на пол в углу вашей танцевальной залы. Есть несколько сабель. Но это уже из вещей, что были сложены в погребе. Насколько я понял, украденные из французского обоза...
– Я так благодарна вам, Джим. Какое-то время я ощущала себя совершенно одинокой. Я думала, мне некому помочь...
Джим ласково взглянул на меня.
– Вы можете располагать мной, ваше сиятельство, как вам будет угодно! – несколько торжественно проговорил он.
Все еще благодарно сияя ему в ответ, я невзначай взглянула через стол и увидела, что поручик внимательно прислушивается к нашему разговору. И отчего-то родившееся прямо на его глазах наше с Веллингтоном содружество его нисколько не радовало.
Этому Зимину не угодишь! Я вынуждена была признаться самой себе, что далеко не все в его намерениях понимаю. Он торопил меня с поиском бумаг, понятно почему: его начальство послало, но в то же время мне казалось, что у него имеется еще какой-то интерес, хотя я даже и представить не могла себе какой?
После обеда я опять занималась тем же: следила, как приводятся в порядок комнаты для моих гостей и для меня самой. Как бы то ни было, рано или поздно встанет вопрос с ночлегом и как буду выглядеть перед ними я – хозяйка Дедова? Не смогла разместить всего каких-то четверых гостей, в то время как при жизни моих родителей наш дом спокойно принимал не меньше десяти... супружеских пар, иными словами, в пять раз больше, и всем можно было обеспечить достойный ночлег!
Конечно, меня можно было бы оправдать тем, что прежде жизнь в Дедове шла по накатанной колее. Здесь был управляющий, который следил за порядком и отвечал за то, как будут размещены гости. Он закупал продукты, знал, где что лежит.
Мне же досталось учиться всему самой и на ходу. Даже количество съестных припасов в моих погребах и амбарах до сих пор мне неизвестно. Но об этом потом. Главное, пока есть из чего готовить, иначе наша новая повариха непременно прислала бы ко мне сказать о том, что запасы кончились...
Завтра, этим я займусь завтра. А сегодня – размещение, и больше ни о чем другом не хочу думать!
Комнату для себя я выбрала с тем расчетом, что буду ею пользоваться гораздо дольше, чем все мои остальные гости. Она оказалась последней в ряду жилых помещений, выходящих окнами в сад, и была прежде моей детской комнатой. Располагалась по соседству с родительской спальней, и в ней спала моя няня.
Поиск документов – а также зарытого моим покойным батюшкой фамильного серебра, маминых драгоценностей и, возможно, папки с бумагами, которая, как мне казалось, тоже должна быть в этом узле – следовало бы начать побыстрее. Но, планируя еще в Петербурге свои действия, я вовсе не думала застать поместье прямо-таки перевернутым вверх дном.
Я не говорила Зимину о том, что гораздо важнее бумаг отца для меня драгоценности и вообще все, что имеет какую-либо стоимость. Первым делом мне нужно было найти хоть какие-то деньги, которые я могла бы послать в Петербург Амвросию.
И я собиралась задействовать всех – то ли гостей, то ли слуг – в поиске средств существования для сироты-наследницы. Иными словами, в этом самом добывании денег.
Для этого после обеда я самым беззастенчивым образом прекратила чириканье моего новоявленного кузена с Хелен, вырвав его из объятий нежного флирта, и заявила, что мне немедленно нужно поговорить с ним. Тет-а-тет!
Кажется, Хелен поморщилась от моих манер и попыталась даже изобразить это на своем худосочном личике. Мол, фи, мове тон, или как это по-английски, я не могла вспомнить... А-а, вот, бэд меназ! [4]
Я сделала вид, что ничего не замечаю, но все же сказала ей:
– Хелен, проследите, пожалуйста, имеется ли все необходимое в комнате, которую мы выбрали для вас? Если чего-то не хватает, подойдите к Егоровне от моего имени и скажите.
Она взмахнула юбками и величаво удалилась, как будто не я, а она была хозяйкой поместья, в котором я у нее гостила.
Так, мысленно я хлопнула рука об руку, одна есть! Кажется, я довольно успешно приобретаю навыки общения с людьми. И учусь заставлять их следовать моим желаниям. Кто следующий?
Кирилл терпеливо ждал, когда я начну с ним приватный разговор. Если ему и не понравилось, как я обращалась с Хелен, он не посмел мне о том сказать.
А вообще, если подумать, Ромодановский вел себя не менее странно, чем Зимин. Казалось бы, его претензии на родство со мной были такими шаткими, что ему надо бы заняться тем, что зарабатывать авторитет у меня, а не у моей горничной.
Можно было бы поверить в его внезапную влюбленность в Хелен, если бы она не была старше его и внешность имела хоть сколько-нибудь романтическую. Может, англичанка прельстила его своим знанием оружия? Но от этой мысли я тут же отмахнулась. Это вряд ли, да и некогда мне вникать в такие тонкости!
– Раз вы представляетесь моим родственником, – сразу перешла я к делу, – то, надеюсь, и сделаете все для того, чтобы помочь мне. Видит Бог, я совершенно не готова к тому, чтобы вести хозяйство, но мне приходится это делать, поскольку речь в таком случае идет о моем будущем.
– Я бы не сказал, что вы так уж беспомощны, – проронил мой кузен. – А разве я не делаю для вас все, что могу?
Оружейная комната получается на славу. Если это нужно мне... Но я не стала спорить. Неужели он не понял, что я лишь разрешила ему играть моими игрушками, чтобы до поры до времени так называемый братец просто не путался у меня под ногами.
– То, о чем я хочу вас попросить, несколько иное. Признайтесь, вы разбираетесь в хозяйственных делах?
– Смею надеяться, да. Одно время я учился в Петербурге у экономов самого высокого уровня. Так что, паче чаяния, мне придется управлять каким-нибудь хозяйством, сделаю это достаточно умело.
– Так вот, не могли бы вы прямо сейчас проявить свое умение? Мне нужно знать, есть ли у меня в имении какие-нибудь деньги, и если есть, то сколько. Возможно, за ними нужно куда-то поехать. В свое время мы вроде приличные деньги выручали от урожая гречихи и ржи... Впрочем, остается только покаянно склонить голову и признаться, что я ничем подобным никогда не интересовалась и вряд ли смогу быть вам помощницей в таком деле.
– А могу я спросить, для каких целей вам так срочно понадобились деньги?
– Конечно, можете, от вас я не буду ничего скрывать: мне не на что содержать дом в Петербурге. Мой дворецкий сказал, что месяца два он еще продержится, а там... Хоть продавай с молотка! А мне бы этого не хотелось.
– Ради Бога, кузина, для вас я сделаю все, что вы хотите. Осталось развесить в оружейной всего пару сабель, и я возьмусь за хозяйственные книги! – горячо пообещал он.
Интересно, что во время нашего разговора у меня не выходила из головы Хелен. Мне казалось, у нее роман с Веллингтоном, а теперь вдруг она резко переключилась на Ромодановского.
Впрочем, это не мое дело. То есть, конечно, мое, потому что как горничная Хелен себя совершенно не проявляет. Неужели она думает, что я стану держать ее подле себя и кормить за здорово живешь?
Теперь мне надо было пробраться к Сашке. Звучало это, конечно, глупо. В моем доме заболел мой крепостной, а я думаю о том, как кто-то посторонний на это посмотрит!
Уж не знаю, случайно или нарочно, но у его комнаты постоянно крутился то Зимин, то Веллингтон, а я всякий раз почему-то стеснялась сказать, что иду проведать Сашку, и с озабоченным видом проходила мимо его комнаты дальше.
Самое смешное, за комнатой, в которой разместили больного, имелась еще только одна, пока нежилая. Дальше коридор заканчивался.
Мне приходилось открывать эту последнюю дверь, с умным видом закрывать ее за собой и, постояв минуту в пустой комнате, с тем же деловым видом возвращаться обратно.
Почему-то я стеснялась своей привязанности к Сашке. Мне казалось, меня могут не так понять. Точнее, понять совсем не так и не на шутку удивиться интересу княжны к какому-то крепостному!
Потому когда в очередной раз я вышла из пустой комнаты и никого у Сашкиной двери не застала, то быстренько вошла.
Надо сказать, я отчего-то думала, побои, которые нанесли ему сподвижники Осипа, пришлись в основном на закрытые платьем части тела. Но у него был подбит глаз и сильно опухла скула. Кроме того, очевидно, его еще и ударили по голове, потому что клок волос был испачкан запекшейся кровью.
Когда мы сидели в погребе, я думала, что Сашке повезло: он остался снаружи и может в крайнем случае спрятаться и избежать встречи с Осипом и его людьми. А оказалось, он пострадал больше всех нас.
– Говорят, ты пытался поднять бунт среди крестьян против Осипа? – спросила я нарочито строго.
– Пытался, – признался он. – Но мне не дали развернуться. Я им такого наплел, не поверите. Этим, ватажникам. Сказал, что назавтра – выходит, уже сегодня – знакомый вашего батюшки, генерал, обещал прислать взвод солдат. Значит, для помощи в имении. И грозился, что от них мокрого места не останется, если они поднимут руку на императорских слуг... Ну, много еще чего.
Сашка гордо улыбнулся, но потом скривился. Наверное, пошевелившись, растревожил и боль.
– Тебя хоть покормили?
– Сама повариха лично принесла, – самодовольно отозвался он. – Герой, говорит.
Ну как можно сердиться на такого олуха! Его избили так, что двигаться не может, лежит в постели при своем-то непоседливом нраве, и вот, извольте видеть, лишь оттого, что повариха лично принесла ему обед, он весь сияет от самодовольства!
Но, подумав так, я нахмурилась: это что же выходит, моя сестра по отцу кокетничает с обычным крепостным! Забыв на миг, что она – сама крепостная, я чуть было не дала волю гневу. Хорошо, что человек любую мысль может вначале продумывать, а потом уже проговаривать. Если, конечно, он не настолько экспансивен, чтобы говорить одновременно с тем, что думает.
Из-за своего неожиданного раздражения я быстренько распростилась с Сашкой, наказав ему:
– Ты быстрее выздоравливай, тут столько дел, я одна еле поспеваю.
Нарочно сказав – «одна», я уповала на то, что не только Сашкина непоседливость, но и его чувство долга быстро поднимут его с кровати.
Но уже в дверях я остановилась из-за мысли, неожиданно пришедшей мне в голову.
– Сашка, а Хелен приходила тебя проведывать?
Просто я подумала, что моя горничная сегодня постоянно исчезала с моих глаз, и, если бы не моя занятость, мне пришлось бы искать ее по всему дому.
– Приходила, – сказал мой слуга и замешкался.
– Ты чего это? – насторожилась я. – Хочешь скрыть что-то от своей хозяйки? Она тебя о чем-то спрашивала?
– Спрашивала, – кивнул Сашка, – я еще удивился, что она такие вопросы задает. Сколько у барышни земли, что здесь выращивают, кому принадлежит лес... А потом стала расспрашивать, богатые ли Болловские, во что вкладывали деньги, где драгоценности княгини... Я сказал, что ничего не знаю.
Сашка виновато замолчал, заметив, как я нахмурилась. Кого я привезла в свой дом? Зачем мне здесь эта англичанка? Если еще раз узнаю, что она ведет с кем-то из слуг подобные разговоры, усажу в повозку и отправлю в Москву. Пусть убирается в свою Англию!
Лес ее, видите ли, интересует! Уж не собиралась ли она его у меня купить?
Надо сказать, что и в самом деле примыкавший к имению лес – что-то около 6 десятин [5]– тоже принадлежал семье Болловских, то есть теперь мне.
Мы уже подумывали с Амвросием о том, что если не найдутся деньги, которые должен был отправить нам Фридрих Иванович, то придется продавать лес, чтобы продержаться до той поры, пока с помощью нового управляющего имение опять не начнет приносить доход.
Все понятно, но какое дело до этого моей горничной? Надо будет выбрать время и поговорить с Зиминым. Может, он ничего подозрительного в таком интересе не увидит?
Я ушла и постаралась на время выбросить из головы мысли о странной англичанке – похоже, так или иначе странны все мои гости – и решила разыскать вначале Исидора. Он как раз командовал слугами, переносившими в комнаты для гостей очередную мебель.
– Проводи-ка меня, милейший, на конюшню. Хочу посмотреть, что у нас с лошадьми.
Он согласно кивнул и крикнул одному из слуг, тащивших в комнату огромный диван:
– Лука! Иди в ту комнату, где господин Кирилл с оружием возится. Помоги Миколе прибить большой портрет старого князя...
– Какой такой портрет? – возмутилась я. – Кто это ему разрешил?!
И, забыв о конюшне, я помчалась в нашу новую оружейную комнату. Неужели портрет отца, всегда висевший в холле, он приказал снять и перевесить его туда, куда ему захотелось?
Оказалось, тревоги мои были напрасны. Кирилл вытащил откуда-то портрет моего прадедушки, где старик был изображен лихим воякой, хотя еще бабушка давным-давно, когда была жива, говорила, что ее отец нигде не воевал. Прадедушка очень этим огорчался и приказал писать себя на портрете не только при всех регалиях, каковые заработал на верной службе государю и отечеству в некоем сугубо штатском ведомстве, но еще и обвешанным оружием с ног до головы, словно какой-нибудь башибузук.
Однако здесь же я застала поручика Зимина, по виду весьма недовольного тем, что он увидел. Иными словами, оружейной комнатой. Сама бы я такую не стала устраивать, но если Кириллу захотелось, то я не стала ему в том препятствовать. А вот чем был недоволен поручик?
На всякий случай я отвела его в сторону.
– Понимаю, чем объясняется ваш хмурый вид, – сказала я. – Эти вещи из обозов, видимо, надлежало сдать в казну. Но Кирилл говорит, что здесь далеко не все – раритеты, и, возможно, кое-что из них принадлежало нашему роду.
Последнее я, откровенно говоря, прибавила, но чем больше я смотрела на стены, которые методично увешивались оружием, тем труднее мне было примириться с тем, что это все придется отдавать. Вот, оказывается, как можно выявить скупого человека. Дать ему задаром что-нибудь красивое и ценное, а потом попытаться отобрать.
– Я вовсе не это имел в виду, – все еще хмурясь, проговорил Зимин, – но мне бы не хотелось знать, что в доме, в котором безо всякой охраны живет такая юная особа, как вы, столько холодного оружия, развешанного, словно для приглашения: бери и пользуйся! Особенно учитывая близость этого мерзавца Осипа, который не убоялся наказания и едва не присвоил себе это имение, рассчитывая, видимо, что справиться с вами ему ничего не стоит. Кто даст зарок, что он, подождав где-нибудь в лесу денек-другой и не дождавшись военных, которых так находчиво выдумал ваш слуга, не заявится обратно? Он ведь уже привык жить здесь и пользоваться всем, что ему не принадлежит.