Эдуард Кондратов
Птица войны
ПРОЛОГ
I
Мауи очень любил рыбную ловлю и никогда не расставался с рыболовным крючком, пряча его под набедренной повязкой. Своим крючком Мауи гордился. Он был сделан из челюсти его бабушки, покрыт перламутром и украшен пучком собачьей шерсти. Крючок обладал магической силой, и улов у Мауи всегда был лучше, чем у его братьев. Рыба никогда не срывалась с этого необыкновенного, покрытого острыми зазубринами крючка.
Однажды, узнав, что завистливые братья не собираются поутру брать его на рыбную ловлю, Мауи спрятался на днище их каноэ. Обнаружили они его на борту лодки не сразу, а увидев, рассердились и хотели повернуть назад. Пришлось Мауи пустить в ход свою волшебную силу. Он расширил океан, и берега отодвинулись далеко-далеко.
Мауи сам выбрал место для ловли. И когда братья забросили свои крючки в воду, удочки сразу же задергались. Очень скоро дно каноэ было завалено рыбой.
— Пора и мне порыбачить! — решил Мауи.
Но братья отказались дать ему наживку. Они считали, что наловили уже достаточно рыбы. Тогда Мауи с силой ударил себя кулаком по носу. Брызнула кровь. Он обмазал ею крючок и бросил лесу в море, бормоча заклинания.
Глубоко-глубоко спускался его крючок, пока не зацепился за рыбу-землю, которая принадлежала Тонгануи, сыну морского бога Тангароа. Леса натянулась. Мауи запел магическую песню, которая делает самую тяжелую ношу легкой, и стал потихоньку тащить рыбу-землю из океана. Он пел все громче и громче, и мускулы на его руках выступали, словно корни старого дерева.
Как ни сопротивлялась рыба-земля, а пришлось ей сдаться. Сбросив с себя океан, она всплыла, и братья заохали от удивления, потому что увидели на рыбьей спине деревья, дома и людей.
Мауи оставил братьев в лодке, а сам отправился мириться с морским богом. Но жадные братья не усидели. Они выскочили из каноэ и принялись делить рыбу-землю. А та, проснувшись, задрожала, и ее гладкое тело покрылось складками, которые так и остались до наших дней в виде холмов и горных хребтов.
Люди хорошо помнят эту историю. Вот почему они называют Северный остров Те Ика а Мауи, то есть Рыбой Мауи. А Южный остров Новой Зеландии носит имя Те Вака а Мауи — Лодка Мауи.
Вот ведь какой хороший подарок сделал людям хитрый силач Мауи!
Ну а дальше? Как распорядились братья рыбой-землей? Этого никто не знает. Слишком давно жил полубог Мауи. Зато о событиях, которые произошли сравнительно недавно, известно во всех подробностях. Трудно представить себе человека, который не смог бы рассказать вам о великом полинезийском мореплавателе Купе, тысячу лет тому назад открывшем эту удивительную страну.
Сделал он свое открытие совершенно случайно. Рассердившись на вожака кальмаров, объедавшего приманку с крючков, Купе поклялся убить его. Помочь Купе вызвался его старинный приятель Нгахуэ. Приятели снарядили свои прекрасные лодки, посадили за весла по шестьдесят гребцов и вышли в море.
Но догнать дерзкого вожака было не так-то просто. Много дней и ночей преследовали его охотники, пока на горизонте не показалась странная белая полоска.
— Хе Ао! Облако! — воскликнула Хина Те Апаранги, жена Купе, сопровождавшая его в плавании вместе с пятью смуглокожими ребятишками.
Но женщина ошиблась: светлая полоска вовсе не была облаком. Впереди лежала гористая, закутанная в белые туманы земля. Недолго раздумывая, Купе окрестил ее именем Аотеароа — Длинное белое облако.
Наглый кальмар был настигнут мореходами в узком проливе между Северным и Южным островами. Купе сдержал свое слово: удар его топора пришелся головоногому чудищу между глаз. Вожак кальмаров испустил дух. Покончив с этим делом, отважный Купе вместе со своими спутниками принялся обследовать открытую им страну.
Она им понравилась. Понравилась чрезвычайно, хотя и удивила. Ну, хотя бы потому, что населена она была одними лишь птицами. Ни людей, ни зверюшек — только тысячи, тысячи птиц. И каких! Удачливый Нгахуэ убил, например, бескрылую птицу, до клюва которой не дотянулся бы рукой даже самый долговязый гребец, разве что подпрыгнул бы. Одним ударом исполинской ноги она могла бы уложить охотника. Хорошо, что Нгахуэ оказался проворней. Удивило мореплавателей и обилие драгоценного, изумительно твердого камня — нефрита, который всюду зеленел здесь на берегах торопливых ручьев. Горячие фонтаны били из земли, и огромные деревья, вершины которых терялись в облаках, стояли, будто войска великанов.
Вернувшись на родные острова, Купе не стал делать секрета из открытия.
— В лунные месяцы начала южного лета плывите немного левее заходящего солнца, — сказал он людям своего племени, — и тогда на вашем пути встанет Аотеароа — земля гор, лесов и птиц.
Прошло много веков, и его совет пригодился.
Когда с берегов страны Гаваики поплыли большие лодки.
Когда смелые вожди повели своих людей по пути, указанному Купе.
Когда скалистые кручи Аотеароа увидели те, кому суждено было стать бессмертными. До сих пор живут в преданиях маори их имена.
Алым пламенем цветущих деревьев похутукава встречала их новая родина. И один из вождей, сорвав с головы убор из красных перьев, произнес:
— Цвет вождей Гаваики отброшен ради цвета новой земли, приветствующей нас. — И бросил свое оперение за борт.
Это был великий, великий, великий день. От людей, что сошли тогда на берег Аотеароа, ведут свое происхождение гордые маори. Экипаж каждой лодки положил начало нескольким племенам. Нет большей чести для маори, чем эта: знать, что в твоих жилах течет кровь героев, приплывших сюда на этих славных ладьях.
И снова потекли годы и годы. Теперь сынам Гаваики не надо было совершать долгих морских путешествий: земля Аотеароа была достаточно обширной, чтобы прокормить всех. Правда, здесь было холоднее, чем на оставленной родине, и о вкусе кокоса, банана и хлебного дерева вскоре пришлось навсегда забыть. Зато сладкого картофеля — кумары можно было выращивать так много, что даже одного урожая хватало на целый год. Жена капитана лодки «Аотеа» привезла сюда клубни кумары в двойном поясе, согрев их во время долгого плавания своим телом, и о «поясе Ронгоронго» до сих пор поют маори песни.
Взыскательной и строгой матерью стала для пришельцев страна Аотеароа. Она заставила их научиться многому такому, о чем они не имели понятия, когда жили под жарким солнцем Гаваики, — изготовлять теплую одежду из стеблей местного льна или собачьих шкур, строить амбары для хранения сладкого картофеля, выдумать множество хитроумных орудий для охоты на птиц. Они научились делать из зеленого камня острейшие тесла и валить с их помощью огромные деревья, чтобы делать из лесных исполинов долбленые корпуса лодок и опоры для прочных и теплых хижин.
Но время шло, и потомки тех, кто так дружно привел свои легендарные лодки, перестали считать себя одной семьей. Каждый год, едва на полях заканчивалась уборка кумары, на Аотеароа вспыхивали кровопролитные войны. Кровная месть и горечь несмытой обиды толкали племя на племя из года в год, из века в век. Оттого бесстрашие и доблесть, мужество и выдержка ценились здесь превыше всех иных человеческих достоинств, а сердце врага стало почетнейшим из трофеев.
Шло время, поколения сменялись поколениями, и ничто не предвещало перемен в жизни трудолюбивых и воинственных сынов Аотеароа, пока однажды на горизонте они не увидели белые крылья огромных, невиданных лодок.
13 декабря 1642 года голландский капитан Абель Тасман сделал запись в судовом журнале об открытии неизвестной земли.
В тот черный и знаменательный день взгляд европейца впервые оценил красоту страны остроконечных гор, корабельных лесов и кипящих гейзеров.
Двести лет назад впервые увидели европейцы Аотеароа. А в середине девятнадцатого века по ее цветущему телу шарили уже несколько тысяч жадных, завистливых глаз. С каждым годом сюда прибывает все больше и больше пакеха — английских колонистов, соблазненных недавно родившейся Новозеландской компанией.
Пакеха!
Ох, вся жизнь на Аотеароа перевернулась с их приходом.
У пакеха научились маори выращивать картофель и капусту, кукурузу и пшеницу.
У пакеха учились они плутовству и бессовестному обману в торговле.
Это пакеха завезли сюда свиней, и не было теперь на Северном острове деревни, где люди бы не знали вкуса жареной свинины.
Это пакеха завезли сюда плохие болезни, от которых безлюдными становятся деревни.
От пакеха узнали маори чудесную силу железных орудий. Благодаря им стало так легко и просто побеждать самое прочное дерево и самую твердую почву.
От пакеха узнали маори силу железных пу — ружей. С помощью их стало так легко истреблять друг друга.
Кровавые реки потекли по Аотеароа. Страшную славу снискали себе великие воины Хонги Хики и Те Раупараха, Помаре и Те Вероверо, огнем всесильных, купленных у пакеха ружей обескровившие многочисленные племена.
И только сами пакеха не помышляли о воинской славе. Они охотно меняли порох, патроны и ружья на акры маорийской земли. Поселения колонистов становились все многолюдней, их земельные участки — все обширней. А когда за дело взялась Новозеландская компания, в руках у пакеха оказались целые провинции, миллионы акров плодородной земли.
Такой размах пришелся не по душе английской королеве. Она хотела единолично владеть всеми землями Аотеароа. И чтобы разом положить конец частной землеторговле, она послала на Новую Зеландию капитана Гобсона, назначив его на пост вице-губернатора еще не принадлежавшей Англии страны.
В живописном месте, где река Ваитанги впадает в море, сорок шесть маорийских вождей подписали с Гобсоном 5 февраля 1840 года договор о признании владычества английской короны над страной маори.
— Что в нескольких черных отметках! — воскликнул один из вождей. — Кто придает им какое-нибудь значение?
— Тень земли переходит к королеве Виктории, но сущность остается за нами, — презрительно заметил другой.
Вожди были довольны: каждый из них получил подарки — муку, одеяла, сахар. Хорошо!
Восемь месяцев путешествовала бумага с договором по Новой Зеландии, более пятисот вождей получили теплые одеяла в обмен на черные значки своих подписей.
Но еще больше было тех, кто сказал королеве «Нет!».
— О, губернатор, ты мне не нравишься, — сказал Гобсону вождь племени нгатикава Те Кемара. — Я не соглашусь на то, чтобы ты оставался здесь, в этой стране. Если ты останешься как губернатор, тогда, может быть, Те Кемара будет предан суду и осужден. Да, на самом деле, и, более того, даже повешен. Нет, нет, нет, я никогда не скажу «да» тому, чтобы ты остался. Если бы мы были равными, тогда, может быть, Те Кемара сказал бы «да». Но чтобы губернатор был наверху, а Те Кемара — внизу, губернатор — высоко наверху, наверху, наверху, а Те Кемара — внизу, маленький червяк, извивающийся. Нет, нет, нет!
Но хитрый пакеха Гобсон услышал только те слова, которые ему хотелось услышать. Раньше чем договор уплыл за океан, Новая Зеландия была официально названа колонией Англии.
Теперь все права на покупку земель у маори принадлежали английской королеве, и переселенцы отныне могли приобретать себе участки только у правительственных чиновников. Слуги королевы Виктории не слишком церемонились с несговорчивыми маорийскими вождями: земельные участки закупались у них насильно и за бесценок. Жаловаться было бессмысленно, потому что жалоб на себя королева не принимала. Как раскаленная лава в чреве еще не родившегося вулкана, плескалось и не находило выхода возмущение в сердцах самолюбивых и гордых сынов Аотеароа.
И хотя пакеха и маори все еще продолжали жить в мире, мир этот был слишком зыбок.
Ведь жадность не имеет границ.
А терпение не безгранично.
И кто остановит вулкан, коль придет его время проснуться?
Однажды, узнав, что завистливые братья не собираются поутру брать его на рыбную ловлю, Мауи спрятался на днище их каноэ. Обнаружили они его на борту лодки не сразу, а увидев, рассердились и хотели повернуть назад. Пришлось Мауи пустить в ход свою волшебную силу. Он расширил океан, и берега отодвинулись далеко-далеко.
Мауи сам выбрал место для ловли. И когда братья забросили свои крючки в воду, удочки сразу же задергались. Очень скоро дно каноэ было завалено рыбой.
— Пора и мне порыбачить! — решил Мауи.
Но братья отказались дать ему наживку. Они считали, что наловили уже достаточно рыбы. Тогда Мауи с силой ударил себя кулаком по носу. Брызнула кровь. Он обмазал ею крючок и бросил лесу в море, бормоча заклинания.
Глубоко-глубоко спускался его крючок, пока не зацепился за рыбу-землю, которая принадлежала Тонгануи, сыну морского бога Тангароа. Леса натянулась. Мауи запел магическую песню, которая делает самую тяжелую ношу легкой, и стал потихоньку тащить рыбу-землю из океана. Он пел все громче и громче, и мускулы на его руках выступали, словно корни старого дерева.
Как ни сопротивлялась рыба-земля, а пришлось ей сдаться. Сбросив с себя океан, она всплыла, и братья заохали от удивления, потому что увидели на рыбьей спине деревья, дома и людей.
Мауи оставил братьев в лодке, а сам отправился мириться с морским богом. Но жадные братья не усидели. Они выскочили из каноэ и принялись делить рыбу-землю. А та, проснувшись, задрожала, и ее гладкое тело покрылось складками, которые так и остались до наших дней в виде холмов и горных хребтов.
Люди хорошо помнят эту историю. Вот почему они называют Северный остров Те Ика а Мауи, то есть Рыбой Мауи. А Южный остров Новой Зеландии носит имя Те Вака а Мауи — Лодка Мауи.
Вот ведь какой хороший подарок сделал людям хитрый силач Мауи!
Ну а дальше? Как распорядились братья рыбой-землей? Этого никто не знает. Слишком давно жил полубог Мауи. Зато о событиях, которые произошли сравнительно недавно, известно во всех подробностях. Трудно представить себе человека, который не смог бы рассказать вам о великом полинезийском мореплавателе Купе, тысячу лет тому назад открывшем эту удивительную страну.
Сделал он свое открытие совершенно случайно. Рассердившись на вожака кальмаров, объедавшего приманку с крючков, Купе поклялся убить его. Помочь Купе вызвался его старинный приятель Нгахуэ. Приятели снарядили свои прекрасные лодки, посадили за весла по шестьдесят гребцов и вышли в море.
Но догнать дерзкого вожака было не так-то просто. Много дней и ночей преследовали его охотники, пока на горизонте не показалась странная белая полоска.
— Хе Ао! Облако! — воскликнула Хина Те Апаранги, жена Купе, сопровождавшая его в плавании вместе с пятью смуглокожими ребятишками.
Но женщина ошиблась: светлая полоска вовсе не была облаком. Впереди лежала гористая, закутанная в белые туманы земля. Недолго раздумывая, Купе окрестил ее именем Аотеароа — Длинное белое облако.
Наглый кальмар был настигнут мореходами в узком проливе между Северным и Южным островами. Купе сдержал свое слово: удар его топора пришелся головоногому чудищу между глаз. Вожак кальмаров испустил дух. Покончив с этим делом, отважный Купе вместе со своими спутниками принялся обследовать открытую им страну.
Она им понравилась. Понравилась чрезвычайно, хотя и удивила. Ну, хотя бы потому, что населена она была одними лишь птицами. Ни людей, ни зверюшек — только тысячи, тысячи птиц. И каких! Удачливый Нгахуэ убил, например, бескрылую птицу, до клюва которой не дотянулся бы рукой даже самый долговязый гребец, разве что подпрыгнул бы. Одним ударом исполинской ноги она могла бы уложить охотника. Хорошо, что Нгахуэ оказался проворней. Удивило мореплавателей и обилие драгоценного, изумительно твердого камня — нефрита, который всюду зеленел здесь на берегах торопливых ручьев. Горячие фонтаны били из земли, и огромные деревья, вершины которых терялись в облаках, стояли, будто войска великанов.
Вернувшись на родные острова, Купе не стал делать секрета из открытия.
— В лунные месяцы начала южного лета плывите немного левее заходящего солнца, — сказал он людям своего племени, — и тогда на вашем пути встанет Аотеароа — земля гор, лесов и птиц.
Прошло много веков, и его совет пригодился.
Когда с берегов страны Гаваики поплыли большие лодки.
Когда смелые вожди повели своих людей по пути, указанному Купе.
Когда скалистые кручи Аотеароа увидели те, кому суждено было стать бессмертными. До сих пор живут в преданиях маори их имена.
Алым пламенем цветущих деревьев похутукава встречала их новая родина. И один из вождей, сорвав с головы убор из красных перьев, произнес:
— Цвет вождей Гаваики отброшен ради цвета новой земли, приветствующей нас. — И бросил свое оперение за борт.
Это был великий, великий, великий день. От людей, что сошли тогда на берег Аотеароа, ведут свое происхождение гордые маори. Экипаж каждой лодки положил начало нескольким племенам. Нет большей чести для маори, чем эта: знать, что в твоих жилах течет кровь героев, приплывших сюда на этих славных ладьях.
И снова потекли годы и годы. Теперь сынам Гаваики не надо было совершать долгих морских путешествий: земля Аотеароа была достаточно обширной, чтобы прокормить всех. Правда, здесь было холоднее, чем на оставленной родине, и о вкусе кокоса, банана и хлебного дерева вскоре пришлось навсегда забыть. Зато сладкого картофеля — кумары можно было выращивать так много, что даже одного урожая хватало на целый год. Жена капитана лодки «Аотеа» привезла сюда клубни кумары в двойном поясе, согрев их во время долгого плавания своим телом, и о «поясе Ронгоронго» до сих пор поют маори песни.
Взыскательной и строгой матерью стала для пришельцев страна Аотеароа. Она заставила их научиться многому такому, о чем они не имели понятия, когда жили под жарким солнцем Гаваики, — изготовлять теплую одежду из стеблей местного льна или собачьих шкур, строить амбары для хранения сладкого картофеля, выдумать множество хитроумных орудий для охоты на птиц. Они научились делать из зеленого камня острейшие тесла и валить с их помощью огромные деревья, чтобы делать из лесных исполинов долбленые корпуса лодок и опоры для прочных и теплых хижин.
Но время шло, и потомки тех, кто так дружно привел свои легендарные лодки, перестали считать себя одной семьей. Каждый год, едва на полях заканчивалась уборка кумары, на Аотеароа вспыхивали кровопролитные войны. Кровная месть и горечь несмытой обиды толкали племя на племя из года в год, из века в век. Оттого бесстрашие и доблесть, мужество и выдержка ценились здесь превыше всех иных человеческих достоинств, а сердце врага стало почетнейшим из трофеев.
Шло время, поколения сменялись поколениями, и ничто не предвещало перемен в жизни трудолюбивых и воинственных сынов Аотеароа, пока однажды на горизонте они не увидели белые крылья огромных, невиданных лодок.
13 декабря 1642 года голландский капитан Абель Тасман сделал запись в судовом журнале об открытии неизвестной земли.
В тот черный и знаменательный день взгляд европейца впервые оценил красоту страны остроконечных гор, корабельных лесов и кипящих гейзеров.
Двести лет назад впервые увидели европейцы Аотеароа. А в середине девятнадцатого века по ее цветущему телу шарили уже несколько тысяч жадных, завистливых глаз. С каждым годом сюда прибывает все больше и больше пакеха — английских колонистов, соблазненных недавно родившейся Новозеландской компанией.
Пакеха!
Ох, вся жизнь на Аотеароа перевернулась с их приходом.
У пакеха научились маори выращивать картофель и капусту, кукурузу и пшеницу.
У пакеха учились они плутовству и бессовестному обману в торговле.
Это пакеха завезли сюда свиней, и не было теперь на Северном острове деревни, где люди бы не знали вкуса жареной свинины.
Это пакеха завезли сюда плохие болезни, от которых безлюдными становятся деревни.
От пакеха узнали маори чудесную силу железных орудий. Благодаря им стало так легко и просто побеждать самое прочное дерево и самую твердую почву.
От пакеха узнали маори силу железных пу — ружей. С помощью их стало так легко истреблять друг друга.
Кровавые реки потекли по Аотеароа. Страшную славу снискали себе великие воины Хонги Хики и Те Раупараха, Помаре и Те Вероверо, огнем всесильных, купленных у пакеха ружей обескровившие многочисленные племена.
И только сами пакеха не помышляли о воинской славе. Они охотно меняли порох, патроны и ружья на акры маорийской земли. Поселения колонистов становились все многолюдней, их земельные участки — все обширней. А когда за дело взялась Новозеландская компания, в руках у пакеха оказались целые провинции, миллионы акров плодородной земли.
Такой размах пришелся не по душе английской королеве. Она хотела единолично владеть всеми землями Аотеароа. И чтобы разом положить конец частной землеторговле, она послала на Новую Зеландию капитана Гобсона, назначив его на пост вице-губернатора еще не принадлежавшей Англии страны.
В живописном месте, где река Ваитанги впадает в море, сорок шесть маорийских вождей подписали с Гобсоном 5 февраля 1840 года договор о признании владычества английской короны над страной маори.
— Что в нескольких черных отметках! — воскликнул один из вождей. — Кто придает им какое-нибудь значение?
— Тень земли переходит к королеве Виктории, но сущность остается за нами, — презрительно заметил другой.
Вожди были довольны: каждый из них получил подарки — муку, одеяла, сахар. Хорошо!
Восемь месяцев путешествовала бумага с договором по Новой Зеландии, более пятисот вождей получили теплые одеяла в обмен на черные значки своих подписей.
Но еще больше было тех, кто сказал королеве «Нет!».
— О, губернатор, ты мне не нравишься, — сказал Гобсону вождь племени нгатикава Те Кемара. — Я не соглашусь на то, чтобы ты оставался здесь, в этой стране. Если ты останешься как губернатор, тогда, может быть, Те Кемара будет предан суду и осужден. Да, на самом деле, и, более того, даже повешен. Нет, нет, нет, я никогда не скажу «да» тому, чтобы ты остался. Если бы мы были равными, тогда, может быть, Те Кемара сказал бы «да». Но чтобы губернатор был наверху, а Те Кемара — внизу, губернатор — высоко наверху, наверху, наверху, а Те Кемара — внизу, маленький червяк, извивающийся. Нет, нет, нет!
Но хитрый пакеха Гобсон услышал только те слова, которые ему хотелось услышать. Раньше чем договор уплыл за океан, Новая Зеландия была официально названа колонией Англии.
Теперь все права на покупку земель у маори принадлежали английской королеве, и переселенцы отныне могли приобретать себе участки только у правительственных чиновников. Слуги королевы Виктории не слишком церемонились с несговорчивыми маорийскими вождями: земельные участки закупались у них насильно и за бесценок. Жаловаться было бессмысленно, потому что жалоб на себя королева не принимала. Как раскаленная лава в чреве еще не родившегося вулкана, плескалось и не находило выхода возмущение в сердцах самолюбивых и гордых сынов Аотеароа.
И хотя пакеха и маори все еще продолжали жить в мире, мир этот был слишком зыбок.
Ведь жадность не имеет границ.
А терпение не безгранично.
И кто остановит вулкан, коль придет его время проснуться?
II
Вот отчего так заторопился возница, когда его видавший виды фургон миновал лощину и приблизился вплотную к поросшему лесом холму. Опасливо поглядывая на стену, нависшую над головой, возница — короткорукий старичок с безволосым, будто осмоленным солнцем личиком — то и дело покрикивал на серых от пыли лошадей.
Его бессмысленные понукания не на шутку сердили светловолосого юношу, который трясся на козлах рядом. Кислая мина, не сходившая с большеротого, еще мальчишеского лица Генри Гривса, выдавала его чувства, и если он помалкивал, так потому лишь, что ссориться с отцом уже в день приезда он не хотел. Отвратительная дорожная тряска, начавшаяся еще до рассвета, успела вымотать из Генри душу, и сейчас, когда солнце уже клонилось к западу, он с сонным безразличием относился к причудам новозеландской природы, над которыми ахал в начале пути. Поскорее приехать, вытянуть затекшие ноги и с облегчением сказать себе: «Баста! Я — дома». Других желаний не было.
Фургон уже удалялся от подножия, когда Генри, подставляя ветру пропотевшую тулью шляпы, случайно взглянул на вершину холма.
— Отец! — крикнул он, хватая Сайруса Гривса за рукав. — Смотрите, дикари!
Печеное лицо старика сморщилось. Он придержал коней и повернулся всем телом.
— Где? Что? — забормотал он, вертя головой.
— Смотрите, — Генри ткнул рукой вверх, — они нас заметили.
Сайрус напряженно щурил выцветшие глазки, задубленная шея медленно втянулась в воротник.
«Как черепаха», — подумал Генри.
— Едем, сынок, едем… — заторопился Сайрус Гривс и резко взмахнул бичом. Лошадки рванулись. Генри, потеряв равновесие, чуть не опрокинулся на спину.
Уцепившись обеими руками за расхлябанное сиденье, он с волнением и любопытством вглядывался в маленькие фигурки, темневшие на скалистой площадке ярдах в ста от дороги. Но скоро желтые клубы пыли заслонили их от него.
Генри разочарованно вздохнул. Лицо его опять стало скучным.
Откуда было ему знать, что люди, оставшиеся позади, говорили о нем?
Его бессмысленные понукания не на шутку сердили светловолосого юношу, который трясся на козлах рядом. Кислая мина, не сходившая с большеротого, еще мальчишеского лица Генри Гривса, выдавала его чувства, и если он помалкивал, так потому лишь, что ссориться с отцом уже в день приезда он не хотел. Отвратительная дорожная тряска, начавшаяся еще до рассвета, успела вымотать из Генри душу, и сейчас, когда солнце уже клонилось к западу, он с сонным безразличием относился к причудам новозеландской природы, над которыми ахал в начале пути. Поскорее приехать, вытянуть затекшие ноги и с облегчением сказать себе: «Баста! Я — дома». Других желаний не было.
Фургон уже удалялся от подножия, когда Генри, подставляя ветру пропотевшую тулью шляпы, случайно взглянул на вершину холма.
— Отец! — крикнул он, хватая Сайруса Гривса за рукав. — Смотрите, дикари!
Печеное лицо старика сморщилось. Он придержал коней и повернулся всем телом.
— Где? Что? — забормотал он, вертя головой.
— Смотрите, — Генри ткнул рукой вверх, — они нас заметили.
Сайрус напряженно щурил выцветшие глазки, задубленная шея медленно втянулась в воротник.
«Как черепаха», — подумал Генри.
— Едем, сынок, едем… — заторопился Сайрус Гривс и резко взмахнул бичом. Лошадки рванулись. Генри, потеряв равновесие, чуть не опрокинулся на спину.
Уцепившись обеими руками за расхлябанное сиденье, он с волнением и любопытством вглядывался в маленькие фигурки, темневшие на скалистой площадке ярдах в ста от дороги. Но скоро желтые клубы пыли заслонили их от него.
Генри разочарованно вздохнул. Лицо его опять стало скучным.
Откуда было ему знать, что люди, оставшиеся позади, говорили о нем?
III
— Ты неправ, Раупаха. Ты совсем неправ. Убийство без оправдания — это вероломство. Так говорили предки. И ты помнишь это, Раупаха, так же хорошо, как. и я.
Произнеся эти слова, невысокий, ладный юноша в расцвеченном орнаментом плаще самолюбиво дернул подбородком и отвернулся.
Худое лицо Раупахи будто застыло. Небрежно играя серповидной, отливающей зеленью палицей, которая была подвешена к его поясу на ремешке из собачьей кожи, Раупаха молча смотрел на пыльную завесу, скрывшую фургон. Достоинство вождя не позволяло ему продолжать спор с дерзким мальчишкой, тем более теперь, когда удобный момент для нападения был упущен. И все же Раупаха так и не смог совладать с чувствами. Досада и раздражение требовали выхода.
— С каких пор, Тауранги, ты стал называть вероломством убийство врага? — Раупаха насмешливо скривил рот, отчего синие спирали татуировки на щеках исказились и потеряли рисунок. — Старик пакеха — друг проклятых ваикато. Разве этого мало, чтобы снять с него кожу?
— Я знаю наших врагов. Ваикато — да. Нгапухи — да. А пакеха… — Юноша посмотрел через плечо на Раупаху и покачал головой. — Мой отец, великий Те Нгаро, считает глупцом всякого, кто ссорится с ними без нужды. Чтобы изжарить одного попугая, не надо устраивать лесной пожар.
— Обошлось бы и без пожара, — усмехнулся Раупаха. — У холмов нет ушей, у деревьев нет глаз.
— Большую лодку не спрячешь, — парировал поговоркой Тауранги. Подчеркивая, что разговор окончен, он отошел на несколько шагов, снял с плеча ружье и заглянул в ствол.
Пятеро воинов молча стояли поодаль, не желая вмешиваться в пререкания младшего вождя с сыном великого Те Нгаро. Их желто-коричневые, покрытые узорами лица выражали полное безразличие к тому, о чем спорили между собой благородные арики. Конечно же, безразличие деланное: у каждого из пяти была своя собственная точка зрения на белокожих пришельцев. Но… простому воину полагается молчать.
Раупаха сердито тряхнул пучком смоляных волос, схваченных на макушке ремешком, и тоном приказа произнес:
— Возвращаемся.
Повернулся, запахнул на открытой груди красивый плащ с черными кисточками и, ни на кого не глядя, стал спускаться вниз. За ним последовали остальные. На склоне холма замелькали красноватые и желто-черные пятнышки плетеных плащей.
Тауранги начал спуск последним. Прыгая с камня на камень и лишь изредка цепляясь руками за чешуйчатые черные сосенки, которые облепили склон, он с сожалением думал о том, что после сегодняшнего Раупаха, пожалуй, возненавидит его. Правда, ничего хорошего это Раупахе не сулит: враждовать с любимым сыном Те Нгаро — занятие неблагодарное. Но таков уж Раупаха, человек, что не прощает ни врагам, ни друзьям. А к Тауранги у него давняя неприязнь.
«Может, не стоило перечить ему? — думал Тауранги. — Зачем я ранил его гордость на глазах у воинов? От деревянного копья можно уклониться, от словесного — нет. А я оскорбил его из-за каких-то пакеха. Что мне их жизнь?»
«Держись крепко веры своего отца», — вдруг вспомнил он старинное маорийское присловье, и сразу же сомнения угасли. Он поступил правильно, да! Те Нгаро одобрит его, одобрит, одобрит. Еще не наступила пора воевать с пакеха, хоть и все больше наглеют они. Придет час, и бог войны Ту скажет маори: «Прогоните или убейте!» Тогда ни один пакеха не избежит своей участи.
Тауранги с облегчением рассмеялся и погладил оскаленную рожицу талисмана, болтавшегося у него на груди. Это он, как всегда, подсказал ему верное решение, он…
… Так вот, оказывается, кому были обязаны своей жизнью Генри Гривс и его боязливый отец! И кто знает, не он ли, этот безобразный божок из нефрита, подстроил все так, чтобы отныне судьбы двух юношей столь туго и сложно переплелись?
Произнеся эти слова, невысокий, ладный юноша в расцвеченном орнаментом плаще самолюбиво дернул подбородком и отвернулся.
Худое лицо Раупахи будто застыло. Небрежно играя серповидной, отливающей зеленью палицей, которая была подвешена к его поясу на ремешке из собачьей кожи, Раупаха молча смотрел на пыльную завесу, скрывшую фургон. Достоинство вождя не позволяло ему продолжать спор с дерзким мальчишкой, тем более теперь, когда удобный момент для нападения был упущен. И все же Раупаха так и не смог совладать с чувствами. Досада и раздражение требовали выхода.
— С каких пор, Тауранги, ты стал называть вероломством убийство врага? — Раупаха насмешливо скривил рот, отчего синие спирали татуировки на щеках исказились и потеряли рисунок. — Старик пакеха — друг проклятых ваикато. Разве этого мало, чтобы снять с него кожу?
— Я знаю наших врагов. Ваикато — да. Нгапухи — да. А пакеха… — Юноша посмотрел через плечо на Раупаху и покачал головой. — Мой отец, великий Те Нгаро, считает глупцом всякого, кто ссорится с ними без нужды. Чтобы изжарить одного попугая, не надо устраивать лесной пожар.
— Обошлось бы и без пожара, — усмехнулся Раупаха. — У холмов нет ушей, у деревьев нет глаз.
— Большую лодку не спрячешь, — парировал поговоркой Тауранги. Подчеркивая, что разговор окончен, он отошел на несколько шагов, снял с плеча ружье и заглянул в ствол.
Пятеро воинов молча стояли поодаль, не желая вмешиваться в пререкания младшего вождя с сыном великого Те Нгаро. Их желто-коричневые, покрытые узорами лица выражали полное безразличие к тому, о чем спорили между собой благородные арики. Конечно же, безразличие деланное: у каждого из пяти была своя собственная точка зрения на белокожих пришельцев. Но… простому воину полагается молчать.
Раупаха сердито тряхнул пучком смоляных волос, схваченных на макушке ремешком, и тоном приказа произнес:
— Возвращаемся.
Повернулся, запахнул на открытой груди красивый плащ с черными кисточками и, ни на кого не глядя, стал спускаться вниз. За ним последовали остальные. На склоне холма замелькали красноватые и желто-черные пятнышки плетеных плащей.
Тауранги начал спуск последним. Прыгая с камня на камень и лишь изредка цепляясь руками за чешуйчатые черные сосенки, которые облепили склон, он с сожалением думал о том, что после сегодняшнего Раупаха, пожалуй, возненавидит его. Правда, ничего хорошего это Раупахе не сулит: враждовать с любимым сыном Те Нгаро — занятие неблагодарное. Но таков уж Раупаха, человек, что не прощает ни врагам, ни друзьям. А к Тауранги у него давняя неприязнь.
«Может, не стоило перечить ему? — думал Тауранги. — Зачем я ранил его гордость на глазах у воинов? От деревянного копья можно уклониться, от словесного — нет. А я оскорбил его из-за каких-то пакеха. Что мне их жизнь?»
«Держись крепко веры своего отца», — вдруг вспомнил он старинное маорийское присловье, и сразу же сомнения угасли. Он поступил правильно, да! Те Нгаро одобрит его, одобрит, одобрит. Еще не наступила пора воевать с пакеха, хоть и все больше наглеют они. Придет час, и бог войны Ту скажет маори: «Прогоните или убейте!» Тогда ни один пакеха не избежит своей участи.
Тауранги с облегчением рассмеялся и погладил оскаленную рожицу талисмана, болтавшегося у него на груди. Это он, как всегда, подсказал ему верное решение, он…
… Так вот, оказывается, кому были обязаны своей жизнью Генри Гривс и его боязливый отец! И кто знает, не он ли, этот безобразный божок из нефрита, подстроил все так, чтобы отныне судьбы двух юношей столь туго и сложно переплелись?
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой появляются странные гости Сайруса Гривса
Узловатый коричневый палец качался в раскаленном воздухе. От уха вниз и снова к уху.
— Не упрямься, сынок… Вот уж какой ты упрямец, ну точь-в-точь как мать. Хоть и грех, конечно, покойницу так вот поминать, да что делать — правда есть правда, от нее куда денешься? Упрямая порода ирландцы. Все О'Шины были упрямые — вот и ты тоже… Говорю — надо, стало быть, иди. Как-никак отец велит, не кто другой, а отца не слушать — бога гневить. И чему учили тебя только?..
Генри тоскливо ждал, когда иссякнет поток стариковского красноречия. Медное лицо Сайруса Гривса лучилось добродушием, выцветшие глазки, оплетенные частой паутинкой, смотрели на юношу с ласковой укоризной. А из прорези рта монотонно текли и текли бесцветные слова. За пять лет Генри отвык от отца.
Отшвырнув башмаком треугольный камень с зеленой кромкой, которую он тупо рассматривал в течение нескольких минут, юноша простонал:
— О господи! Да перестаньте же, сэр!.. Эти ваши проповеди… Вы никак не хотите уразуметь, что мне уже семнадцать! Понимаете, сем-над-цать! А не две-над-цать…
Щелка на плоском лице Сайруса Гривса раздвинулась, обнажив крепкие прокуренные зубы.
— Ай-ай-ай, сынок, вот уж научился так научился!.. Вижу теперь, за что тебя святые отцы прогнали. Строптивого и дерзкого, сынок, нигде не уважают, знай это, всегда помни, иначе худо тебе будет, сынок, ты уж отца послушай. А за грубость высечь бы тебя следовало. И надо будет — высеку, не посмотрю, двенадцать тебе или семнадцать. Как миленького выдеру, сэр! Однако некогда мне с тобой препираться, дел-то невпроворот, сам знаешь. Так что иди и не медли — слышишь, не медли. А этому лоботрясу Етики прикажи, чтоб овец стриг, да не всех подряд, а с выбором, с толком. Проследи, как начнет, — не доверяю. я этим диким рожам: как один, лентяи да обжоры. Ступай, а не то рассержусь, ступай!..
Сайрус помахал рукой и захромал по двору. Остановившись у изгороди, он быстро пересчитал обручи для бочек, потом озабоченно обнюхал огромную связку сушеной рыбы, поправил шест и скрылся в приземистом свинарнике.
Подождав еще немного, Генри на цыпочках перебежал двор и, шмыгнув в распахнутую настежь дверь дома, тихонько полез по шаткой лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, пыльно и тихо. Устроившись на толстой циновке в самом дальнем от лестницы углу чердака, Генри пошарил в тайнике за выступом балки и выудил оттуда изрядно растрепанную книжку. Раскрыв ее на странице, замеченной травинкой, он тотчас погрузился в чтение. Дневной свет падал на книгу через щель, в которую без усилий могла протиснуться годовалая кошка. Пробить дыру в крыше и замаскировать ее снаружи стоило Генри немалых трудов, зато у него был по-настоящему укромный уголок, где, никем не тревожимый, он мог валяться целыми часами.
Однако сегодня что-то не читалось и умные мысли никак не лезли в голову. Туда их упорно не пускали другие мысли, сугубо домашние, связанные с сегодняшней стычкой. Не надо было, наверное, перечить старику: его ведь не переделаешь. Хорош ли, плох ли, а он отец, хотя, конечно же, ни симпатий, ни уважения к нему нет и в помине. Раньше, до отъезда, Генри не задумывался, любит он или не любит отца, — воспринимал его так же просто, как воздух, сон, траву.
Мать Генри не помнил, она умерла, когда ему не было и двух лет. Так что, покидая Новую Зеландию, он, пожалуй, сожалел только об одном — о шикарной пещере, которую они с Бобби Стейном нашли в полумиле от поселка колонистов, да так и не успели оборудовать, как надо.
Далекая, загадочная Англия дразнила воображение, и все мальчишки поселка Корорарека терзались муками зависти к своему приятелю, которому предстояло не только пересечь полмира на огромном корабле, но и увидеть то, о чем большинство детей колонистов знало от старших понаслышке. Только трое или четверо ребят, чьи отцы переселились сюда в последние годы, помнили кое-что об Англии. Но их рассказы всем давно приелись.
Три с половиной года, прожитые в Манчестере — еще полтора ушло на плавание туда и обратно, — тянулись для него невыносимо долго. Как только поблекла новизна впечатлений, Генри понял, что надо быть идиотом, чтобы оставаться в этой промозглой, унылой стране. Он сделал все, чтобы ускорить свое возвращение домой: трижды за дерзость и непослушание его выгоняли из миссионерской школы, и всякий раз манчестерский сукнодел Филипп Гривс добивался в епископате разрешения вернуть строптивого племянника под крылышко святых отцов. Но наконец, даже дядюшкины деньги не помогли. Мечте отца — увидеть сына ученым миссионером — не суждено было сбыться. Не прошло и месяца после окончательного изгнания Генри из богоугодного заведения, как его уже качало на палубе торгового судна «Элизабет», направлявшегося к скалистым берегам Новой Зеландии. За семь месяцев пути Генри научился не только искусству вязать морские узлы — он всерьез занялся языком маори, благо на «Элизабет» был Те Игате, подручный кока, незаметный, презираемый командой маориец.
В Корорареке, где бросила якорь «Элизабет», Генри ждала новость: отец, купив у туземцев солидный участок земли близ излучины великой реки Ваитанги, переселился в глубь Северного острова. Так и не успев повидаться с приятелями, Генри отправился в путь. Ему повезло: попутный экипаж чиновника Новозеландской компании довез юношу почти до Окленда, новой столицы колонии. Там его и встретил отец.
Сегодня пошел шестой день, как он здесь, на ферме Сайруса Гривса. Шестой день — и уже третья стычка с отцом.
Генри протяжно вздохнул, опрокинулся на спину и принялся от скуки рассматривать свисающую с потолка корзину, сплетенную из побуревших веток папоротника. Идти или не идти? До смерти не хотелось тащиться по жаре на пастбище. Целых три мили! И зачем? Чтобы сказать пастухам то, что они сами хорошо знают. А не пойдешь…
Негромкий возглас, раздавшийся совсем рядом, прервал поединок чувства долга и лени. Генри привстал на локте и прислушался: ему почудилось, что старый Сайрус во дворе не один. И точно, снизу донеслось:
— Заходите, добро пожаловать, я-то жду не дождусь, заходите, уважаемые…
Отцовский голос журчал что-то уж очень медово: с пастухами он разговаривает иначе. Значит, гости… Генри быстро вскочил с подстилки и крадучись приблизился к чердачному люку. Опустившись возле квадратной дыры на четвереньки, он приник грудью к краю люка и, до боли в позвонках вытянув шею, выглянул.
Увидел он немногое: кусок двора у входа в дом и отцовские башмаки из свиной кожи. По тому, как нетерпеливо они переминались, можно было догадаться, что к отцу кто-то приближается. Некто, кого Сайрус Гривс с волнением ждет.
Нет, надо переменить позицию — так ничего не увидишь. Генри торопливо осмотрелся. Ну, разумеется, дыра у основания крыши — вот что ему надо. Снова метнувшись в угол чердака, он отгреб клочья колючей соломы, стал на колени и приник глазом к щели.
— Привет тебе, о вождь! — раздался тонкий голос отца. Теперь он говорил на языке маори.
Четверо дикарей неторопливо направлялись от ворот к дому. Шага на два впереди всех шел высокий человек с сухим, необычайно жестким лицом, расписанным замысловатыми спиралями татуировки. Куцый плащ из льняных волокон с заплетенными в них пушистыми перьями птичек киви, зеленые украшения из нефрита вокруг шеи и пылающий багряным орнаментом передник отличали его от остальных воинов, одетых куда беднее. Рисунок татуировки у них тоже был попроще. И только новенькие, любовно начищенные ружья одинаково ярко сверкали у всех четверых.
Узловатый коричневый палец качался в раскаленном воздухе. От уха вниз и снова к уху.
— Не упрямься, сынок… Вот уж какой ты упрямец, ну точь-в-точь как мать. Хоть и грех, конечно, покойницу так вот поминать, да что делать — правда есть правда, от нее куда денешься? Упрямая порода ирландцы. Все О'Шины были упрямые — вот и ты тоже… Говорю — надо, стало быть, иди. Как-никак отец велит, не кто другой, а отца не слушать — бога гневить. И чему учили тебя только?..
Генри тоскливо ждал, когда иссякнет поток стариковского красноречия. Медное лицо Сайруса Гривса лучилось добродушием, выцветшие глазки, оплетенные частой паутинкой, смотрели на юношу с ласковой укоризной. А из прорези рта монотонно текли и текли бесцветные слова. За пять лет Генри отвык от отца.
Отшвырнув башмаком треугольный камень с зеленой кромкой, которую он тупо рассматривал в течение нескольких минут, юноша простонал:
— О господи! Да перестаньте же, сэр!.. Эти ваши проповеди… Вы никак не хотите уразуметь, что мне уже семнадцать! Понимаете, сем-над-цать! А не две-над-цать…
Щелка на плоском лице Сайруса Гривса раздвинулась, обнажив крепкие прокуренные зубы.
— Ай-ай-ай, сынок, вот уж научился так научился!.. Вижу теперь, за что тебя святые отцы прогнали. Строптивого и дерзкого, сынок, нигде не уважают, знай это, всегда помни, иначе худо тебе будет, сынок, ты уж отца послушай. А за грубость высечь бы тебя следовало. И надо будет — высеку, не посмотрю, двенадцать тебе или семнадцать. Как миленького выдеру, сэр! Однако некогда мне с тобой препираться, дел-то невпроворот, сам знаешь. Так что иди и не медли — слышишь, не медли. А этому лоботрясу Етики прикажи, чтоб овец стриг, да не всех подряд, а с выбором, с толком. Проследи, как начнет, — не доверяю. я этим диким рожам: как один, лентяи да обжоры. Ступай, а не то рассержусь, ступай!..
Сайрус помахал рукой и захромал по двору. Остановившись у изгороди, он быстро пересчитал обручи для бочек, потом озабоченно обнюхал огромную связку сушеной рыбы, поправил шест и скрылся в приземистом свинарнике.
Подождав еще немного, Генри на цыпочках перебежал двор и, шмыгнув в распахнутую настежь дверь дома, тихонько полез по шаткой лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, пыльно и тихо. Устроившись на толстой циновке в самом дальнем от лестницы углу чердака, Генри пошарил в тайнике за выступом балки и выудил оттуда изрядно растрепанную книжку. Раскрыв ее на странице, замеченной травинкой, он тотчас погрузился в чтение. Дневной свет падал на книгу через щель, в которую без усилий могла протиснуться годовалая кошка. Пробить дыру в крыше и замаскировать ее снаружи стоило Генри немалых трудов, зато у него был по-настоящему укромный уголок, где, никем не тревожимый, он мог валяться целыми часами.
Однако сегодня что-то не читалось и умные мысли никак не лезли в голову. Туда их упорно не пускали другие мысли, сугубо домашние, связанные с сегодняшней стычкой. Не надо было, наверное, перечить старику: его ведь не переделаешь. Хорош ли, плох ли, а он отец, хотя, конечно же, ни симпатий, ни уважения к нему нет и в помине. Раньше, до отъезда, Генри не задумывался, любит он или не любит отца, — воспринимал его так же просто, как воздух, сон, траву.
Мать Генри не помнил, она умерла, когда ему не было и двух лет. Так что, покидая Новую Зеландию, он, пожалуй, сожалел только об одном — о шикарной пещере, которую они с Бобби Стейном нашли в полумиле от поселка колонистов, да так и не успели оборудовать, как надо.
Далекая, загадочная Англия дразнила воображение, и все мальчишки поселка Корорарека терзались муками зависти к своему приятелю, которому предстояло не только пересечь полмира на огромном корабле, но и увидеть то, о чем большинство детей колонистов знало от старших понаслышке. Только трое или четверо ребят, чьи отцы переселились сюда в последние годы, помнили кое-что об Англии. Но их рассказы всем давно приелись.
Три с половиной года, прожитые в Манчестере — еще полтора ушло на плавание туда и обратно, — тянулись для него невыносимо долго. Как только поблекла новизна впечатлений, Генри понял, что надо быть идиотом, чтобы оставаться в этой промозглой, унылой стране. Он сделал все, чтобы ускорить свое возвращение домой: трижды за дерзость и непослушание его выгоняли из миссионерской школы, и всякий раз манчестерский сукнодел Филипп Гривс добивался в епископате разрешения вернуть строптивого племянника под крылышко святых отцов. Но наконец, даже дядюшкины деньги не помогли. Мечте отца — увидеть сына ученым миссионером — не суждено было сбыться. Не прошло и месяца после окончательного изгнания Генри из богоугодного заведения, как его уже качало на палубе торгового судна «Элизабет», направлявшегося к скалистым берегам Новой Зеландии. За семь месяцев пути Генри научился не только искусству вязать морские узлы — он всерьез занялся языком маори, благо на «Элизабет» был Те Игате, подручный кока, незаметный, презираемый командой маориец.
В Корорареке, где бросила якорь «Элизабет», Генри ждала новость: отец, купив у туземцев солидный участок земли близ излучины великой реки Ваитанги, переселился в глубь Северного острова. Так и не успев повидаться с приятелями, Генри отправился в путь. Ему повезло: попутный экипаж чиновника Новозеландской компании довез юношу почти до Окленда, новой столицы колонии. Там его и встретил отец.
Сегодня пошел шестой день, как он здесь, на ферме Сайруса Гривса. Шестой день — и уже третья стычка с отцом.
Генри протяжно вздохнул, опрокинулся на спину и принялся от скуки рассматривать свисающую с потолка корзину, сплетенную из побуревших веток папоротника. Идти или не идти? До смерти не хотелось тащиться по жаре на пастбище. Целых три мили! И зачем? Чтобы сказать пастухам то, что они сами хорошо знают. А не пойдешь…
Негромкий возглас, раздавшийся совсем рядом, прервал поединок чувства долга и лени. Генри привстал на локте и прислушался: ему почудилось, что старый Сайрус во дворе не один. И точно, снизу донеслось:
— Заходите, добро пожаловать, я-то жду не дождусь, заходите, уважаемые…
Отцовский голос журчал что-то уж очень медово: с пастухами он разговаривает иначе. Значит, гости… Генри быстро вскочил с подстилки и крадучись приблизился к чердачному люку. Опустившись возле квадратной дыры на четвереньки, он приник грудью к краю люка и, до боли в позвонках вытянув шею, выглянул.
Увидел он немногое: кусок двора у входа в дом и отцовские башмаки из свиной кожи. По тому, как нетерпеливо они переминались, можно было догадаться, что к отцу кто-то приближается. Некто, кого Сайрус Гривс с волнением ждет.
Нет, надо переменить позицию — так ничего не увидишь. Генри торопливо осмотрелся. Ну, разумеется, дыра у основания крыши — вот что ему надо. Снова метнувшись в угол чердака, он отгреб клочья колючей соломы, стал на колени и приник глазом к щели.
— Привет тебе, о вождь! — раздался тонкий голос отца. Теперь он говорил на языке маори.
Четверо дикарей неторопливо направлялись от ворот к дому. Шага на два впереди всех шел высокий человек с сухим, необычайно жестким лицом, расписанным замысловатыми спиралями татуировки. Куцый плащ из льняных волокон с заплетенными в них пушистыми перьями птичек киви, зеленые украшения из нефрита вокруг шеи и пылающий багряным орнаментом передник отличали его от остальных воинов, одетых куда беднее. Рисунок татуировки у них тоже был попроще. И только новенькие, любовно начищенные ружья одинаково ярко сверкали у всех четверых.