Кононов Николай. Магический бестиарий

Николай Кононов
Магический бестиарий

   Но для чего же перед взорами читающих братьев эта смехотворная диковинность, эти странно безобразные образы?
   К чему тут грязные обезьяны?
   К чему дикие львы?
   К чему чудовищные кентавры?
   К чему полулюди?

Св. Бернар Клервоский

Раздел случайных имен

Микеша

   Если бы моя судьба сложилась так, что я был бы вынужден жить в этом городе, то о лучшем месте, о лучшем виде из окна, я и не мечтал бы. Это следует описать, чтобы многое стало ясным.
   Мне и посейчас зрелище, видимое из их окон представляется видением. Как если бы черно-белая фотография оживала, когда, всласть на нее насмотревшись, закрываешь глаза. Вообще в их жизни на склоне холма, в утесе кирпичной башни на восьмом этаже было нечто от фотографии, – их нельзя было застать врасплох, они были готовы к съемке, и разговаривали и вели себя так, словно вся их маета, перетекающая в хаос прошедшего времени, имеет цену, ну, солей серебра хотя бы.
   Когда я заявился к ним со звонком, с назначением часа визита, с долгими подробными описаниями транспортных развязок, автобусных маршрутов, которые чуть хуже, но надежнее трамвайных, почему-то с перечислением железнодорожных переездов, где можно прождать от десяти минут до получаса, потом подъезда с торца, плохо работающего небезопасного лифта, сейфовой двери, где еще нет звонка, так как эти пошлые квазиптичьи трели немыслимо слушать и т. д. и т. п., – то, выйдя на балкон, я поразился тому, как время суток, глупый календарный час может смешаться, как подкрашенная жидкость, с совершенно иными изумительными вещами. С далеким гудком еле видимого парохода, с подвешенной связкой циклопических луковиц, с куртуазным приветствием их маленького сына, преувеличенно хорошо воспитанного. Стеллаж с его многочисленными фирменными игрушками по упорядоченности мог потягаться с таблицей Менделеева. У пухлого мальчугана должна была быть борода, сюртук и золотой брегет на цепочке через живот…
   Они стремились к евростарндарту – тотальной белизне и гладкости.
   Непобежденной оставалась лишь лоджия, заваленная прелестными пожитками.
   И сегодня, невзирая на время, превратившее случайности в пылеподобную труху, а из сильных впечатлений извлекшего острый и неизживаемый вкус, я все еще храню в себе невероятный и нежный вид с лоджии восьмого этажа их дома на холмистой окраине моей родины.
   Я бы вообще-то хотел оставить эту топографию в своей памяти в виде чистого описания, без какой бы то ни было рефлексии, просто вид, просто пейзаж. И можно спокойно стареть, созерцая его.
   Эти люди, к которым я пожаловал в гости, изначально относились для меня к той же породе тихого зрелища, я ничем общим не был с ними связан, и, кроме одного безумного друга, – пьяницы, даже алкоголика, теряющего разум истерика, у нас не было ничего общего. Под «почти» я подразумеваю редкие встречи у милых людей.
   – Через год здесь будет все устроено для барбекю, – важно заявила она.
   – В лоджиях Рафаэля не жарят мясо, – пошутил я.
 
   – Милая мамочка, я прошу прощения у тебя и у Микеши за то, что я рассыпал «леголенд» с пиратиками…
   – Я-то прощу тебя, мальчик, немного повременив, но вот сможет ли простить тебя Микеша – большой вопрос. Ты ведь нарушил распорядок дня, а сейчас, тебе прекрасно известно, забывчивый друг, время, отведенное чтению и рисованию впечатлений карандашами.
   – Ой-ой-ой, но, может, он меня все-таки простит? Мне бы очень хотелось, чтоб он меня все-таки простил, я так боюсь его гнева, – запричитал ребенок как в сказке о хорошо воспитанных детях.
   – Наказание может усугубиться, если ты не избавишься от отвратительной привычки именовать Микешу в третьем лице. Поди в детскую, плотно закрой дверь, а я сейчас попробую поговорить с Микешей, – сказала она, без тени улыбки посмотрев и на меня. Сдерживая слезы, мальчик ретировался, закрыв за собой дверь – тихо и плотно.
   Через несколько минут до меня донесся тихий монолог:
   – Микеша тебя не прощает, так как ты нарушил порядок. Он даже передал, что собирается придти и наказать тебя.
   В ответ раздался сдавленный писк.
 
   – А сейчас будет сладкий стол. Ведь вечером так приятно почаевничать…
   Мы перешли в просторную белую кухню, и я бы нисколько не удивился, если бы увидел четвертый прибор – для Микеши. Но его не было.
   – Что-то наш мальчик расшалился, – тихо промолвил хозяин. Он вообще-то был в этом доме на вторых ролях, так сказать певцом за сценой.
   Стоит описать меню. Оно было душераздирающим: сладкий немецкий ликер цвета дыма над трубами завода «Крекинг», немецкие же кексы в серебряной бумаге, джем из консервной банки. Хозяйка сдержанно улыбалась этому импорту из ближайшего ларька. Да, еще у всех троих рядом с чайной чашкой лежал «Марс», и он должен был нас, как говориться в рекламе «зарядить бодростью на целый день». Но день уже подходил к концу. По-моему они просто отобрали гуманитарную помощь у какой-то старухи. «Вот это скупость, – подумал я, – от этого стола не может быть никакого стула». Тем более мы восседали на высоких неудобных табуретках.
   – Мы как Оман, Артаксеркс и Эсфирь. Помните, у Рембрандта? – блеснула хозяйка.
   «У них на столе не было «Марса», – сказал я сам себе.
   Потянулся культурный разговор о культуре. И это тоже было невыносимо и душераздирающе. Я спасался только тем, что давился ликером и выходил на балкон, где через год должен потечь жирный угар барбекю.
   Вечерело. Ликер кончился, а я почему-то не уходил.
   – Может быть, пригубить что-либо более крепкого, – возбудил я тишину, прошиваемую только тиканьем пошлых настенных часов в духе Дали, стрелка на потекшем блине циферблата уперлась в «семь», – пока не поздно, можно и сходить.
   – Да что вы, сейчас одни суррогаты! – Вскричала она с какой-то нечеловеческой брезгливостью.
   – Ну, ни одни.
   – У нас вообще-то все свое, так сказать с дачи, не знаю, как вы к этому отнесетесь…
   – К этому я отнесусь хорошо.
   – Павел, набери штоф.
   Павел набрал.
   Дивный-дивный самогон, дивные-дивные сладкие помидоры, дивные-дивные малосольные огурцы. И разговор у нас совсем другой пошел.
   К середине штофа выяснилось, что она женщина необыкновенной доброты. Или я что-то упустил, но когда стал прислушиваться, то понял, что путанная история уже подходила к сладостному завершению, и та женщина, о которой шла речь, выглядела просто из ряда вон, восхитительно, а муж так ее любил и нежил, что даже сам подкрасил ей помадой губы, оправлял складки и вырез платья, взбивал челку… И я напрягся при словах, сказанных с радостной улыбкой, что она, та чудная женщина совершенно, абсолютно ничем не пахла…
   – Почему это совершенно ничем? Ведь хоть чем-то, пахнут…
   – Я имею ввиду очень неприятный летом запах тления. Ведь иногда к покойнику невозможно подойти.
   Тут неожиданно вступил певец за сценой:
   – У нее, помнится, были очень хорошие работы по Тамбовским говорам, где она приоткрыла проблему аканья…
   – У этой злобной суки, Павел, да будет тебе известно, хорошо приоткрывался только кошелек, когда она экзаменовала заочников!
   И хозяйка, горя углями ненависти описала несколько жарких эпизодов, которые покойную характеризовали не с лучшей стороны, а скажем честно, – омерзительно. Партийная карьеристка, бездарь, существо удивительной злобы, блядь и подстилка, только в гробу в ней проступило что-то человеческое. Но смерть вообще великий лекарь. Она так преображает людей. Сильней чем сон.
   Под эти речи сыну в печке СВЧ разогревался спартанский ужин.
   Стрелка стекала к «девяти».
   Действие развивалось по законам С. Дали.
   Штоф опустел.
   Ребенок, постучавшись и пропищав: – Можно войти? – Принес поднос с грязной посудой. Уходя, он грустно сказал:
   – А теперь я хочу пожелать всем покойной ночи и передать мой привет и благодарность Микеше.
   Именно покойной, а не спокойной ночи.
   Когда он вышел я спросил:
   – За что он благодарит Микешу?
   – За то, что сегодня не было наказания за содеянное, – отвечала, улыбнувшись, добрая мать.
   – Угу, не было, – икнул певец.
   Он явно хотел за сцену, где можно было нацедить еще один штоф.
   За сцену, так за сцену. Тем более, добрая мать с радиотелефоном ушла в глубину квартиры. Что ж добрым друзьям не нацедить добрый штоф доброго зелья.
   – Правда, Павел?
   Певец уже не вязал языка, он гордо бормотал, обращаясь ни к кому:
   – Он хоть и член-корр., но пьет на мои деньги.
   – На твои, на твои, на твои. Кто спорит? – подпевал я ему по дороге за сцену.
   И вот мы оказались за сценой.
   Лучше бы меня никогда там не было.
   Ибо у меня нет слов, что бы описать Микешу, который во всем своем нестерпимом блеске там обитал.

Гений Евгении

   Итак.
   Самое главное.
   Что надо помнить во время чтения.

   Это вовсе не смешная история.
   Хотя смех, стеклянные брызги веселья, сдавленное хихиканье, мужской гогот, прелестный писк, стоны и тугой, вспыхивающий факелом, краткий общий гвалт, – будут курьезным фоном этого серьезного повествования.
   Ведь эти звуки, сменяясь, нагло наползая друг на друга, пестрели и колыхались театральным задником в углу нашего маленького двора. Будто там бултыхались сразу в нескольких невидимых черных тарелках репродукторов сумбурные радиопьесы.
   Полую утробу цинкового ведра озарял винтообразный звонок струи.
   Стонала и скрипела плотским метрономом шатучая панцирная кровать.
   Охала человечья утроба.
   Шаркали шлепанцы на кожаном татарском ходу.
   По сковороде скрябали ножом, отдирая пригар.
   Катилась в никуда пустая бутылка.
   С кастрюли сдвигалась крышка как апофеоз.
   И, наконец, провисшая дверь бухала шаткую оплеуху дряблому заспанному времени.
 
   Весе эти расцвеченные пышные ширмы сумбура, из которых заспанной фигуранткой проявлялась радостная Евгения, я могу вызвать в себе как дрожащую пневму галлюцинации.
   У самого края моего сегодняшнего безупречно удаленного зрения.
   Когда я от всего этого устранился, то могу перебирать его как золотую луковую шелуху.
   Перетирать в пыль.
   Развеивать.
   И вот мираж, окаймленный ее смешками или пением, стекает к утопическому прошлому, где, кажется, и я тоже должен был счастливо оставаться.
   Навсегда
 
   …ее полнозвучная жизнь была окружена только бесполезными и несколько болезненными неагрессивными аксессуарами. Ведь она и сама по себе была податлива, проста и абсолютно проницаема на взгляд и слух посторонних. Но только на первый, беглый и поверхностный взгляд.
   Ведь они, посторонние, не могли никогда хоть как-то ранить ее, заразить или испортить. Не прекрасная молодая женщина, а нерушимый учебный натюрморт в изостудии ближайшего дома культуры или скетч, разыгрываемый в пенсионерском драмкружке при нашем жакте. В смысле простоты и завершенности. Что тут еще прибавишь? Разве что только несколько поучительных историй.
   Начать хотя бы с той, как к двенадцати годам прагматичная мать сочла ее настолько зрелой и развитой, что продала на майский выходной за новую шестипуговичную «подъебешку» безногому инвалиду с первого этажа. Крепкому и злому. Словно оживший обрубок ясеня, валяющийся в нашем дворике. Так что Женина мамаша как порядочная могла выйти за ворота дома номер семь по Глебучевой улице в пристойном плюшевом жакете, не прикрывавшем зада, за что и был прозван неприличным, но метким словом, приведенным выше.
   Но я, конечно, не застал той поры, ведь событие относилось к туманному послевоенному прошлому, когда инвалиды как тролли или хоббиты громоздились плотиной у истоков скудных товарных рек. А по улицам ветер носил листву пропавших денег и вороха красивых облигаций.
   Меня еще не было на том бледном свете.
   И меня достигали только потускневшие тени той изустной печальной мифологии невозвратных ценников и неотоваренных талонов.
   Народные воспоминания о временах талонов, карточек, записей и открыток обволакивали все горькое минувшее лечебным сказочным целебным шлейфом.
   Облигации займов отдавались детям, что бы они привыкали к деньгам, ими оклеивались стены под обои, а самые умные выпрашивали их за просто так как просто пачки красивых бумажек у глупых соседей.
   Завершался последний передел невыразимо прекрасных хрустальных и меховых трофеев, которые, впрочем, никого не обогатили и не обрадовали – ни мягчайшей теплой мездрой ни алмазным сопрано баккара.
   Они просто бились, не делились на шесть. Истлевали и тратились молью.
   Так была ли встреча со страстным инвалидом нравственной катастрофой, поруганием всех сбивчивых дум и дурацких мечтаний?
   Конечно же, нет.
   Просто, безногий Приап, роскошный Ксерск, в сараюшке-гараже, где потела и лоснилась голубая обихоженная «таратайка», а по полкам были расставлены всякие маленькие, но очень полезные в мужском хозяйстве лары, в заалтарной части на низком топчане со знанием дела тактично совершил то, что через месяц-другой с поспешным хамством произошло бы и без его участия, но, совершенно для горемычной неполной безотцовой семьи безвозмездно.
   Так что это был не роковой момент и перемена всего бытия девочки, а простой скучный факт низменного весеннего народного быта.
   Плохо ли, хорошо ли это – судить не нам и не тут.
   Правда, как шушукали потом, мамаше эта «подъебешка» вышла боком в прямом смысле. Через три года она слегла и померла от рака. Долго мучаясь и страдая, и мучая своими муками подрастающую дочь. Та с грехом пополам выползала беззащитной улиткой-переростком из домика дурацкой школы.
   Нет, все-таки без греха, ведь, как станет ясно, грех к ней совсем не прилипал.
 
   одна зимняя сцена
 
   Девица ест мандарин, подаренный инвалидом, и говорит мечтательно оранжевой кожурке-лепестку, прежде, чем бросить ее на свежий рыхлый снежок:
   – Ну, почему мандарин не длинный как колбаса. Вот я бы его ела.
 
   все прочие сцены исключительно летние
 
   …задвинув на двух дверях проходной кухни амбарные щеколды, она перекрывала всем ход в сортир минут на двадцать, что дико изводило десять соседствующих семей. Всем вдруг делалось невтерпеж. Ну, просто до буйного припадка недержания.
 
   Пара ведер горячеющей воды дымится на газовой плите.
   На полу стоит наизготове мелкое цинковое корыто, как бескрылый фюзеляж планера.
   От розового обмылка на блюдце восходит химический дух клубники.
   В большом кувшине лоснится дождевая вода.
 
   …вымытая Евгения шла к себе, озаряя двор белым сиянием непопираемой чистоты и расточительной свежести.
   Злая Граня с первого полуподвального этажа перестает жевать праздничное куриное крыло в своей норе, глядя на шествие белой Евгении.
 
   Я запомнил ее выходы на свет из душной сырой кухни.
   С наскоро вымытыми за собой корабельными половицами.
   После бани.
   Словно она не имела ничего тайного, и вся существовала лишь на поверхности самой себя – в колыхание своей плоти, мурлычущей что-то, в смешке «ой-ой простыну», в какой-то удивительной гладкости и целокупности своего пышного стана с полотенцем на голове, и мягких округлых движениях.
   Будто она была и не была одномоментно.
   Будто ее сносили воздушные потоки туда, где она становилась невидимой или вовсе не существовала.
 
   Белое тело было ее единственным достоянием, которым она могла платить, ибо работала бестолково и переменчиво. То проводницей в областных еле ползучих поездах, где только общие вонючие вагоны. То подметальщицей на метизном заводе в слесарном цеху. Пьянь и грубияны пугали ее как наглые фавны заблудившуюся недоступную им нимфу. После ночной смены она появлялась на кухне бледным исчадием. То где-то там еще – уже в полных сумерках и глубокой тишине неизвестности.
   Вершина ее карьерных достижений – продавщица свежего хлеба в голубом ларьке на Неглинной. Но, сколько было мук, чтобы сдать квалификационный экзамен. Она тупо смотрела в чужие конспекты, сидя на дворовой лавочке. Сколько волнений перед медицинской комиссией.
 
   – А если я хоть чем-то там больная, что ж тогда… – по-детски обиженно бурчала она целые дни перед походом в ведомственную поликлинику, где заседал требовательный синклит врачей.
 
   Только тело ее и выручало.
   В нее влюблялись, за ней ухаживали в меру умения.
   Под ее окном утаптывали глубокими вечерами палую листву вяза, уминали скрипучий снежок, шаркали в летней пыли. Глубоко и безнадежно вздыхали. С волнением выдували в темноту ее имя, как мягкий большой мыльный пузырь:
   – Жиеня, Жень, ну…
   – Ну чо тебе «ну», ахламон, знаю я твои «ну» – ответствовала она ахламонам.
   – Выдь, а, Жень…
   Ну и так далее.
   Бессонная Граня начинала шипеть в темноту из форточки своего полуподвального окна.
 
   Перед Жениной дверью и под окном всегда валялись окурки, как знаки несостоявшихся свиданий.
   Впрочем, у нее был муж и единственный отпрыск, как капля воды похожий на белокурого красавца-папашу, а это, как известно, не к добру.
   История замужества была недолгой. Длинный Анатолий оказался, как испуганно рассказывала на кухне она, «ну прям психованным». Внешне тихая жизнь с белотелой Женей так на него повлияла, что он в конце первого года совместного тесного бытия оказался в серьезной психушке. И стайка белоперых ангелов спускалась за ним с больничного потолка в искрах электрошока.
   Он рассказывал об этом, сидя на лавочке, проницая взором остекленевшего собеседника.
   Она от него как-то легко отделалась.
 
   – А коль вдруг ему втемяшится спалить меня с сынуленькой ну или еще там чего, – тревожно мыслила разведенка вслух, обращаясь к сковороде с подгорающей картошкой.
   Надо отметить, что при все своей телесной воздушности и легкости, пищу она готовила непременно пережаривая, доводя до «золотистой корочки», до «жара и пыла», жарила, что называется «в сласть, до черноты». И все соседи были оповещены духом горелого сала или растительного масла об ее очередных кулинарных кульбитах. Страшнее черных антрацитовых беляшей были только коричневые керамические пескари. Казалось, что кухня тонет во взрывах аплодисментов и горелым овациям не будет конца.
   – Ну и выхлоп у тя! Ну, Женька, прям ведьмин гараж, – отмахивалась от пожарного духа злая мудрая Граня, прошоферившая всю свою жизнь.
   Лупы ее очков привязаны резинкой к седому пучку на затылке. Дужки она всегда отламывает, объясняя, «мне они слух что-то труть».
   Как земноводное она сначала брезгливо принюхивается, потом с ненавистью, увеличенной стократ линзами, пристально смотрит.
   – Ты как, дура, карася печешь?! Да он у тя аж на огне резвится!
 
   Итак, они зажили с крохой.
   Точнее, кроха последовательно обитал в режимных грудничковых яслях, очаговом детском садике, загородном интернате для сложных подростков и прочих тогдашних учреждениях нежного государственного призрения.
   Оттуда он приносил прелестные детские тюремные поделки.
   Крохотную гильотину для зеленых помоечных мух.
   Искусный сачок для крупяных и сахарных мышей.
   Большую рогатку для злющих собак и острогу с жестяным навершием для бешеных кошек.
   Все с уютно инкрустированной поверхностью – сплошные шашечки, звездочки, крестики и косые рябые засечки…
   Замостыркам преувеличенно и заискивающе умилялся весь наш двор.
   Насельники будто понимали, что когда-нибудь казнят и их. Так пусть хоть красивыми орудиями.
   Их щупали и гладили, как непонятные письма от слепых, выдавленные и наколотые диковинной татуировкой Брайля.
   Добрые соседи подобострастно, почти кланяясь, отдавали инструменты юнцу и ставили умелого живодера мне в пример. Ведь я не мог ничего такого толкового вырезать, выпилить и, тем более, выжечь. Пустобреха Тобика, нашего юного кобелька, и старую облезлую Муську на всякий случай заманивали чем-то вкусненьким домой.
   Но хозяин Тобика, мой дедушка, через некоторое время горько сокрушался о судьбе пары возлюбленных им дивных особей рыбок-телескопов. Их безглазыми, поруганными телами с вырезанными чем-то очень острым звездами на боках, потрясала очкастая подслеповатая Граня над ссутулившейся от страха кошкой. Хотя язычница Муська уж точно не могла подвергнуть их столь жестокому ритуальному умерщвлению.
   Дело Бейлиса замяли. Ведь никто никого не поймал за окровавленную руку. Ведь так?
   И первая оторопь спустилась в тот ласковый вечер на наш дворик.
 
   Вообще-то надо признать, что если бы не он, то мой эдипальный анамнез был бы осложнен куда в более значительной степени.
   За свои короткие набеги на выходные к маме Жене он многому успевал меня научить.
   Мы ведь тогда общались. И эта дружба вызывала жгучую ревность у моих родителей.
   Но история совсем не об этом.
   Она, в основном, о простой кулинарии пережаренной праздничной еды и несложном покрое тщательно оберегаемой вульгарной одежды, о простых приемах прямодушного ухаживания, и еще более очевидных способах любви и страсти.
 
   Дело в том, что лестница в семиметровое Женино гнездовье на втором этаже, завершалась совсем маленькой, словно насест, верандой, лихо сбитой из тонких досок внахлест, и я много чего узнал и услышал, припадая к щелям этого жалкого убежища, куда была всунута офицерская кровать, то ухом, то оком, то носом.
   Торцевая стенка, вся в сучках и задоринках, выходила на крышу невысокого сарая.
   Подняться на сарай совсем не составляло труда.
   И вот об этом-то и пойдет дальше речь.
 
   Легко представить затхлое вечернее желе воздуха, заполняющее всю каморку. Затхлое потому, что там справляют веселую малую нужду в пустое ведро из жести самой подходящей отзывчивой пробы. Не унимая тихое неразборчивое пение или просто мурлыканье.
   Мне видны были только мягкие плечи женщины, вэобразный вырез легкого прекрасного платья, голова в бигуди под газовой косынкой и выбившиеся светлые прядки.
   Мне слышно как скрябает нож по сковороде, отдирая нагоревшие торосы еды. Что же там? Макароны? Гречневая каша? Картошка?
   Мне совершенно безразлично выражение ее лица при этом, я не желаю это видеть.
   Я никогда не подозревал ее в обжорстве, неопрятности, скопидомстве и прочих мелких бытовых грехах. Я вообще воспринимал ее как чистый образ какой-то телесной щедрости. Образ, которому соприродно лишь легкое и здоровое безупречное бытие. Все темное простиралось где-то там, за границами моего зрения и, следовательно, разумения.
 
   С тазом, полным разнокалиберной, посрамленной посуды, наваленной звенящей грудой после ночной пирушки, Женя шествует через весь двор.
   Будто она несет дары, чтобы совершить жертвоприношение.
   Она прелестна, потому что не знает, что на нее смотрят.
 
   Как она делила вольер крохотной комнатки, когда на выходные и праздники туда подселенцем заявлялся подлец-отпрыск, маленький саблезубый хищник, научивший меня этому сладкому детскому вуайеризму через тонкий лучик сквозь каверзу сучка? Это совершенно непонятно.
   Он громким шепотом, улыбаясь, осклабив ровные рекламные резцы, повествовал глядя мимо меня, как они там «все» спали на одной койке по-походному.
   Кто «все»?
   Как «по-походному»?»
   Это когда он сам – у стенки носом в коврик, чтоб не глядел, мамка в середке, и гнусный, весь покрытый волосней хахаль-ухажер, третьим, с края, чтоб свободно покурить среди ночи. Офицер, понимаешь ли! Спальное место на веранде в теплую пору года обычно бывало тоже занято. Подругой или кем-то там еще.
   «Остонадоели суки мне своими трахами долбанными!»– жаловался он, сверкая звериными глазами.
 
   Но больше всего мне нравилось, когда Евгения просто одиноко стояла, заняв большую часть моего зрительного поля, ограниченного сучком. Почти не шевелясь в дряблом вечереющем свете. Как изумительное видение, равное робкому свету, который ее пестовал.
   Она будто левитировала посредством его слабеющей силы, почти просвечивая.
   Я видел что-то сквозь нее. Будто она была изношена, но не как носильная вещь, а как сезон, время года, как ритуал, повторяемые бессчетное количество раз, и поэтому уже светла на просвет.
   Будто я сумел спуститься по течению ее смутной и одновременно прозрачной незатейливой жизни. Ничего там не обнаружив, так как не свидетельствовал ничему.
   Я проницал ее женскую суть, ведь она совсем не задерживала моего взора.
   Иллюзия присутствия и свидетельство невозможности…
   Я чувствовал себя маленькой белкой, взглядывающей на образы опасного мира из уютного овала крошечного дупла.
   В мультипликационном сочном лесу, где все кончается хорошо.
   Будто я жил этой ее прозрачностью.
 
   К ней частенько заявлялась нарядная похабно накрашенная подруга. С одним, реже с двумя мужиками. Совершенно ущербная и корявая голенастая дылда рядом с нею. Словно выкорчеванное корневище.
   Они с Евгенией в любое время года в легких еле запахнутых халатиках по несколько раз за вечер бегали в главный туалет, минуя весь двор. Стыдливо, как-то сдавленно смеясь, курлыкая, бултыхая какими-то фельдшерскими аксессуарами в детском жестяном ведерке для песка. Как заигравшиеся во врача девочки, которых бдительные взрослые прогнали из песочницы.
   Быстро и стремительно, как вилиссы во втором акте Жизели.