Страница:
Я хотел, в качестве холодного и беспристрастного наблюдателя, изучить ее характер и ум, но каждое произносимое ею слово казалось мне исполненным неиз'яснимой грации. Желание ей нравиться сообщало моей жизни новый интерес и необыкновенно оживляло мое существование. Это почти волшебное действие я приписывал ее очарованию, и я бы наслаждался им еще полнее без обязательства, какое я взял на себя по отношению к своему самолюбию. Самолюбие это вставало между мной и Элеонорой. Я чувствовал себя как бы вынужденным итти как можно скорее к цели, которую я себе поставил; поэтому я не мог свободно отдаться своим ощущениям. Мне не терпелось заговорить, чтобы добиться успеха. Я не думал, что люблю Элеонору, но не мог бы отказаться от желания ей нравиться. Я постоянно был занят ею; я придумывал тысячи планов, изобретал тысячи способов завоевания с тем испытанным самодовольством, которое уверено в успехе потому, что никогда ничего не испытало.
Тем не менее, какая-то непобедимая робость останавливала меня: все мои речи замирали на устах или же заканчивались совершенно иначе, вопреки моему желанию. Я внутренне боролся с собой, восставал против себя. Наконец, я пришел к решению, которое могло бы с честью вывести меня из этой борьбы и оправдать меня перед самим собой. Я сказал себе, что не нужно ничего ускорять, что Элеонора была еще слишком мало подготовлена к моему признанию и что лучше подождать. Для того чтобы жить в мире с самим собой, мы почти всегда прикрываем свою беспомощность и слабость вычислениями и системами: это приносит удовлетворение той части нашего существа, которая является, так сказать, зрительницей другой.
Это положение затянулось. Ежедневно я назначал себе завтрашний день как неизменный срок для решительного об'яснения я каждый завтрашний день протекал, как предыдущий. Моя робость оставляла меня, как только я уходил от Элеоноры; я возвращался тогда к своим искусным планам и глубокомысленным расчетам, но стоило мне очутиться возле нее, чтобы я снова почувствовал себя трепещущим и взволнованным. Тот, кто мог бы читать в моем сердце в то время, когда она не была со мной, счел бы меня холодным и бесчувственным соблазнителем, тот, кто увидал бы меня около нее, признал бы во мне неопытного, робкого и страстного влюбленного. Оба эти суждения оказались бы одинаково ложными; в человеке нет полной цельности, и почти никогда никто не бывает ни вполне искренним, ни вполне лживым.
Убежденный повторными опытами, что я никогда не осмелюсь заговорить с Элеонорой, я решил написать ей. Граф П. находился в отсутствии. Борьба, которую я так долго вел со своим характером, нетерпение от невозможности победить его, неуверенность в успехе моей попытки - все это придавало моему письму волнение, сильно походившее на любовь. Возбужденный, кроме того, своим стилем, я ощутил в конце письма долю той страсти, которую я всеми силами старался Выразить.
Элеонора видела в моем письме то, что было естественно в нем увидеть, мимолетное увлечение человека, десятью годами моложе ее, чье сердце открывалось чувствам, еще незнакомым, заслуживающего больше сожаления, чем гнева. Она ответила мне ласково, подала добрые советы, предложила свою искреннюю дружбу, но об'явила, что не может меня принять до возвращения графа П.
Я был потрясен этим ответом. Воображение, раздраженное препятствием, овладело всем моим существом. Любовь, которую я разыгрывал так удачно еще час назад, я вдруг ощутил, как мне показалось со всем неистовством. Я побежал к Элеоноре. Мне сказали, что она вышла. Я написал ей; я умолял ее дать мне последнее свидание. В раздирающих душу выражениях я описал ей свое отчаяние и те роковые последствия, которые повлечет за собой ее жестокое решение. Почти весь день я напрасно ждал ответа. Я успокаивал свое невыразимое страдание только тем, что повторял себе: завтра я преодолею все препятствия, чтобы проникнуть к Элеоноре и поговорить с нею. Вечером мне принесли от нее несколько слов, они были ласковы. Мне казалось, что в них было чувство сожаления и печали, но она настаивала на своем решении, подтверждая, что оно необходимо. На другой день я снова отправился к ней. Она уехала в деревню, название которой было неизвестно слугам. Они даже не могли пересылать ей письма.
Я долго стоял неподвижно у ее двери, совсем не представляя себе, как мне отыскать Элеонору. Я сам удивлялся тому, как я страдал. Я рисовал себе в памяти те минуты, в которые я убеждал себя, что я стремился только к успеху, что это было лишь попыткой, от которой я легко мог бы отказаться. Я ничего не понимал в той сильной, непобедимой боли, что разрывала мое сердце.
Таким образом, прошло несколько дней. Я был одинаково неспособен и к развлечениям, и к занятиям. Я непрестанно бродил перед дверью Элеоноры. Я ходил по городу, как-будто на повороте каждой улицы я мог надеяться встретить ее. Однажды утром, во время одной из этих бесцельных прогулок, усталостью от которых я хотел победить свое беспокойство, я увидел карету графа П., возвращавшегося из своего путешествия. Он узнал меня и вышел из экипажа. После нескольких обычных фраз, скрывая свое волнение, я сообщил ему о внезапном от'езде Элеоноры.
- Да, - сказал он, - с одной из ее подруг, в нескольких лье отсюда, случилось какое-то досадное происшествие, внушившее Элеоноре мысль, что ее утешения будут полезны. Она уехала, не посоветовавшись со мной. Это человек, у которого чувства преобладают над всем, и ее всегда деятельная душа почти находит отдых в самоотверженности. Однако ее присутствие здесь мне слишком необходимо, я напишу ей, и она, конечно, вернется через несколько дней.
Это уверение успокоило меня. Я почувствовал, что моя боль утихла. Впервые после от'езда Элеоноры я мог вздохнуть свободно. Ее возвращение было не столь быстрым, как предполагал граф П., тем не менее, я вернулся к своей привычной жизни, и испытанное мной страдание начало рассеиваться, когда я получил от графа П. извещение, что Элеонора должна приехать сегодня вечером. Так как он придавал большое значение тому, чтобы удержать за нею ее место, в обществе, место, которого она была достойна и, казалось, была лишена в силу своего положения, он пригласил к ужину нескольких дам - своих родственниц и знакомых, согласившихся посещать Элеонору.
Мои воспоминания воскресли, сначала смутные, потом все более ясные. К ним примешивалось мое самолюбие. Я был смущен и унижен, увидав женщину, поступившую со мной, как с ребенком. Мне казалось, что я вижу, как при моем появлении она улыбается, думая о том, что кратковременная разлука успокоила молодое возбуждение; и в улыбке этой я усматривал некое презрение к себе. Мало-по-малу. стали просыпаться мои чувства. Я встал в этот день, не думая больше об Элеоноре; через час после того, как я получил известие об ее приезде, ее образ носился перед моими глазами, царил в моем сердце, и я был в лихорадке от страха, что не увижу ее.
Я целый день пробыл у себя, так сказать, прячась в доме: я трепетал, как бы малейшее движение не отвратило нашей встречи. Правда, ничего не могло быть проще и вернее, но я жаждал этого свидания с такой страстью, что она казалась мне невозможной. Меня терзало нетерпение. Я ежеминутно смотрел на часы. Мне пришлось открыть окно для того, чтобы дышать; кровь, струясь в моих жилах, сжигала меня.
Наконец, пробил час, когда я должен был отправиться к графу. Внезапно мое нетерпение превратилось в робость. Я медленно одевался. Я больше не торопился, я испытывал такой ужас, что мое ожидание будет обмануто, такое живое ощущение боли, которая могла мне предстоять, что я бы охотно согласился отложить все это.
Было уже довольно поздно, когда я вошел к господину П. Я увидел Элеонору, сидящую в глубине комнаты. Я не смел двинуться, мне казалось, что глаза всех устремлены на меня. Я спрятался в углу гостиной за группой разговаривавших мужчин. Оттуда я смотрел на Элеонору. Мне показалось, что она слегка изменилась, - она была бледнее обыкновенного. Граф отыскал меня там, где я спрятался; он подошел ко мне, взял меня за руку и подвел к Элеоноре.
- Представляю вам, - сказал он смеясь, - одного из людей, которых больше всего удивил ваш неожиданный от'езд.
Элеонора разговаривала с дамой, сидевшей возле нее. Когда она увидела меня, слова замерли у нее на губах. Она остановилась пораженная. Я был поражен не менее ее.
Нас могли слышать. Я обратился к Элеоноре с какими-то незначительными вопросами. Мы оба приняли спокойный вид. Позвали к столу, я предложил Элеоноре руку, от которой она не могла отказаться.
- Если вы не обещаете мне, - сказал я ей, ведя ее к столу, - принять меня завтра в одиннадцать часов, то я уезжаю немедленно, покидаю свою страну, семью и отца, порываю все узы, отрекаюсь от всех обязанностей и бегу куда-нибудь, чтобы как можно скорее покончить жизнь, которую вам приятно отравлять.
- Адольф! - ответила она и остановилась.
Я сделал движение, чтобы удалиться. Не знаю, что выражало мое лицо, но я еще никогда не испытывал такой сильной боли. Элеонора взглянула на меня. Ужас, смешанный с нежностью, отразился на ее лице.
- Я приму вас завтра, - произнесла она, - но заклинаю вас...
За нами шло несколько человек, она не могла кончить фразы. Я прижал ее руку к себе. Мы сели за стол. Я хотел взять место рядом с Элеонорой, но хозяин дома решил иначе: меня посадили почти против нее. В начале ужина она была задумчива. Когда к ней обращались, она приветливо отвечала, но вскоре опять погружалась в свою рассеянность. Одна из ее подруг, удивленная ее молчанием и подавленностью, спросила, не больна ли она.
- Я нехорошо себя чувствовала последнее время, - ответила она. - и даже теперь еще не совсем поправилась.
Я хотел произвести приятное впечатление на Элеонору, я желал расположить ее в свою пользу, явясь перед ней любезным и остроумным, я хотел приготовить ее к свиданию, которое она мне подарила. Итак, я пробовал привлечь ее внимание тысячью способов. Я завел разговор на интересные для нее темы; соседи приняли в нем участие; я был вдохновлен ее присутствием, добился того, что она, меня слушала, вскоре увидел, что она улыбнулась, и это наполнило меня такой радостью, мои взоры выразили столько благодарности, что она не могла не почувствовать себя тронутой. Ее печаль и задумчивость рассеялись, она не могла больше противиться тому тайному очарованию, которое разливалось в ее душе при виде счастья, которым я был ей обязан, и когда мы вышли из-за стола, наши сердца бились так согласно, как если бы мы никогда не разлучались.
- Видите, - сказал я, подавая ей руку, чтобы вернуться в гостиную, - вы располагаете моей жизнью. Что сделал я вам, чтобы вам нравилось мучить меня?
Глава третья
Я провел ночь без сна. В моей душе не было ни расчетов, ни планов, я чувствовал себя без всякого сомнения по-настоящему влюбленным. Это уже не было надеждой на успех, которая заставляла меня действовать, мною исключительно владела потребность увидать ту, которую я любил, насладиться ее присутствием. Пробило одиннадцать часов. Я пошел к Элеоноре. Она ждала меня. Она хотела заговорить, но я попросил выслушать меня. Я сел около нее, потому что едва мог стоять на ногах, и, часто прерывая свою речь, сказал:
- Я прихожу не для того, чтобы оспаривать ваш приговор; я прихожу не для того, чтобы взять назад признание, которое могло вас обидеть; это было бы напрасно. Любовь, которую вы отталкиваете, ненарушима: уже одно усилие, которое я делаю сейчас, чтобы хоть сколько-нибудь спокойно говорить с вами, свидетельствует о властности того чувства, которое вас оскорбляет. Но я просил вас выслушать меня не для того, чтобы говорить с вами о нем; напротив, я хочу просить вас забыть его, принимать меня, как прежде, уничтожить воспоминание о моем минутном безумии и не наказывать меня за то, что вы узнали тайну, которую я должен был скрыть в глубине души. Вам известно мое положение, мой характер, который называют странным и нелюдимым, известно мое сердце, чуждое всех интересов света, одинокое среди людей и тем не менее страдающее от одиночества, к которому оно присуждено. Ваша дружба поддерживала меня, без этой дружбы я не могу жить. Я получил привычку видеть вас; вы позволили родиться и вырасти этой сладостной привычке. Что сделал я, чтобы утратить это единственное утешение моего существования, столь печального и мрачного? Я страшно несчастен. У меня нет больше мужества сносить такое длительное несчастье, я ни на что не надеюсь, я ничего не прошу, я хочу только видеть вас. И я должен вас видеть для того, чтобы жить.
Элеонора молчала.
- Чего вы боитесь? - продолжал я. - Чего я требую? Того, что вы даете всем равнодушным. Вы боитесь света? Этот свет, поглощенный своей торжественной суетнею, ничего не прочитает в сердце, подобном моему. И как же мне не быть осторожным? Разве дело идет не о моей жизни? Элеонора, уступите моей просьбе. Вы найдете в ней некоторую отраду. Вам будет все же приятно. Но чувствовать себя так сильно любимой, видеть меня возле вас, занятым только вами, существующим только для вас, обязанным вам всеми ощущениями счастья, на какое я еще способен, избавившись благодаря нашей близости от страдания и отчаяния.
Я продолжал долго в таком же роде, уничтожая все возражения, перебирая на тысячу ладов все доводы, говорившие в мою пользу. Я был таким покорным, таким безропотным, я просил так немного, я был бы так несчастлив, получив отказ.
Элеонора была тронута. Она поставила мне несколько условий. Она согласилась принимать меня лишь изредка, в многочисленном обществе, обязав меня никогда не говорить ей о любви. Я обещал все, что она хотела. Мы оба были довольны. Я - тем, что возвратил себе то благо, которое боялся потерять, Элеонора - тем, что одновременно показала себя великодушной, чувствительной и осторожной.
Уже на другой день я воспользовался данным мне позволением и пользовался им и впредь. Элеонора не думала больше о том, чтобы я редко посещал ее: скоро ей стало казаться вполне естественным видеть меня ежедневно. Десять лет ее верности внушили господину П. полное доверие. Он предоставлял Элеоноре самую большую свободу. Благодаря тому, что ему приходилось бороться с общественным мнением, стремившимся исключить его любовницу из круга, в котором он был призван жить, ему нравилось, когда число знакомых Элеоноры увеличивалось. Наполненный гостями дом утверждал в его глазах победу над общественным мнением.
Когда я приходил, я замечал во взгляде Элеоноры выражение удовольствия. Если разговор казался ей забавным, ее глаза естественно обращались на меня. Когда рассказывали что-либо занимательное, она звала меня послушать. Но она никогда не была одна. Бывало, за целые вечера я ничего не мог сказать ей наедине, кроме нескольких незначительных или отрывистых слов. Вскоре эта стесненность стала раздражать меня. Я сделался мрачным, молчаливым, нервным в своих настроениях, желчным в своих речах. Я едва сдерживался, когда кто-нибудь другой, кроме меня, разговаривал отдельно с Элеонорой, я резко прерывал эти разговоры. Мне не было дела до обиды других, и я даже не всегда останавливался перед боязнью скомпрометировать ее. Она сетовала в разговоре со мной на эту перемену.
- Чего же вы хотите? - нетерпеливо ответил я. - Вы, конечно, думаете, что много сделали для меня. Я принужден сказать, что вы ошибаетесь. Я ничего не понимаю в вашей новой манере жить. Прежде вы жили замкнуто; вы бежали от скучного общества, вы избегали этих вечных разговоров, которые тянутся именно потому, , что никогда не должны были бы начинаться. А теперь ваши двери открыты для всего мира. Можно сказать, что, попросив вас принимать меня, я для всей вселенной получил то же разрешение, что для себя. Признаюсь, что, видя вас прежде такой осторожной, я не ожидал от вас такого легкомыслия.
Я прочитал на лице Элеоноры выражение недовольства и печали.
- Дорогая Элеонора, - сказал я ей, внезапно смягчившись, - неужели я не заслуживаю, чтобы вы; отличили меня от тысячи осаждающих вас докучных людей? Разве у дружбы нет ее тайн? Разве она не является подозрительной и робкой среди шума и толпы?
Элеонора боялась, что, проявив себя непреклонной, она снова вызовет во мне ту неосторожность, которая пугала ее за себя и за меня. Ее сердце не допускало больше мысли о разрыве. Она согласилась принимать меня иногда наедине. Тогда строгие правила, придуманные ею, быстро изменились. Она позволила мне описывать мою любовь; постепенно она привыкла к ее языку, скоро она призналась, что любит меня.
Я провел несколько часов у ее ног, называя себя самым счастливым из людей, расточая ей тысячи уверений в нежности, преданности и вечном уважении. Она рассказала мне, что она выстрадала, пытаясь отдалиться от меня; сколько раз она надеялась, что я отыщу ее, несмотря на ее старания скрыться; и малейший звук, казалось, возвещал ей о моем приходе; какую радость, какой страх она почувствовала, снова увидев меня; от какого недоверия к самой себе, для того, чтобы сочетать сердечную склонность с осторожностью, она предалась светским развлечениям и искала толпу, от которой прежде бежала. Я заставлял ее повторять малейшие подробности, и эта история несколько недель казалась нам историей целой жизни. Любовь как бы неким волшебством заменяет собой долгие воспоминания. Для всех других сближений нужно прошлое: любовь, как по волшебству, создает прошлое, которым окружает нас. Она дает нам как бы сознание того, что мы уже много лет жили с человеком, который недавно был для нас почти чужим. Любовь есть только светящаяся точка, и, тем не менее, она покоряет время. Несколько дней назад она еще не существовала, скоро она не будет больше существовать, но пока она есть, она разливает свой свет на время, которое предшествовало ей, так же, как и на то, которое последует за ней.
Однако это спокойствие длилось недолго. Элеонора была тем более настороже своей слабости, что ее преследовало воспоминание об ее ошибках, а мое воображение, мои желания, самомнение, которого я сам не замечал в себе, восставали против такой любви.
Всегда робкий, часто раздраженный, я жаловался, сердился, осыпал Элеонору упреками. Она неоднократно намеревалась порвать эту связь, которая вносила в ее жизнь только беспокойство и волнение; неоднократно я смягчал ее своими мольбами, уверениями и слезами.
"Элеонора, - писал я ей однажды, - вы не знаете, как я страдаю. Около вас, вдали от вас я одинаково несчастен. В те часы, когда мы разлучены, я брожу, где придется, согбенный под бременем существования, которое не знаю, как вынести. Общество надоедает мне, одиночество меня угнетает. Равнодушные люди, которые наблюдают за мною и не знают о том, что заполняет меня, которые смотрят на меня с любопытством, лишенным интереса, с удивлением, без жалости, - эти люди, которые осмеливаются говорить мне о чем-то другом, кроме вас, вселяют в меня смертельную тоску. Я бегу от них, но, одинокий, я напрасно ищу воздуха для моей стесненной груди. Я бросаюсь на землю, которая должна была бы открыться, чтобы навеки поглотить меня. Я 'Опускаю голову на холодный камень, который должен был бы успокоить снедающую меня горячку. Я влачусь на холм, с которого виден ваш дом, я стою там, устремляя взоры на это убежище, в котором я никогда не буду жить вместе с вами. А если бы я вас встретил раньше, вы могли бы быть моею! Я бы сжал в своих об'ятиях единственное существо, которое природа создала для моего сердца, для сердца столько, страдавшего, потому что оно искало вас и нашло вас слишком поздно! Когда, наконец, эти часы исступления проходят, когда приближается минута свидания с вами, я, трепеща, направляюсь к вашему дому. Я боюсь встречи со всеми теми, кто может угадать чувства, что я ношу в себе. Я останавливаюсь, я иду медленными шагами, я отдаляю минуту счастья, которому все угрожает, которое всегда боюсь потерять, счастия, неполного и тревожного, против которого, может быть, ежеминутно злоумышляют и роковые события, и завистливые взгляды, и жесткие прихоти, и ваша собственная воля! Когда я ступаю на ваш порог, когда я приоткрываю дверь, новый ужас овладевает мной: я движусь, как виноватый, прося пощады у всех вещей, попадающихся мне на глаза, как если бы все они были враждебны мне, как если бы все завидовали предстоящему мне часу блаженства. Малейший звук пугает меня, малейшее движение вблизи приводит меня в ужас, самый шум моих шагов заставляет меня отступать. Совсем близ вас, я все еще боюсь какого-нибудь препятствия, которое внезапно может встать между нами. Наконец, я вас вижу, я вижу вас и вздыхаю свободно, я смотрю на вас и останавливаюсь, как беглец, вступающий на безопасную землю, которая должна защитить его от смерти. Но даже в тот миг, когда все мое существо устремляется к вам, когда мне так нужно отдохнуть от мучений, положить голову вам на колени, дать волю своим слезам, нужно, чтобы я изо всех сил обуздывал себя, чтобы даже возле вас я продолжал жить этой жизнью усилий: ни одной секунды свободного излияния! Ни одной секунды забвения! Ваши взгляды наблюдают за мной. Вы смущены, почти оскорблены моим волнением. Я не знаю, какое стеснение заменило собою те сладостные часы, когда вы хотя бы признавались мне в вашей любви. Время бежит, иные заботы призывают вас: вы никогда не забываете их, вы никогда не отдаляете минуту моего ухода. Приходят чужие: мне больше нельзя смотреть на вас; я чувствую, что должен бежать от подозрений, которые меня окружают.
Я покидаю вас более взволнованный, более измученный, более безрассудный, чем прежде; я покидаю вас и погружаюсь в то страшное одиночество, в котором я бьюсь, не встречая ни одного существа, на которое я мог бы опереться и немного отдохнуть".
Элеонора никогда не была так любима. Господин П. испытывал к ней очень искреннюю привязанность, большую благодарность за ее самопожертвование, большое уважение к ее характеру, но в его обращении с ней был всегда оттенок превосходства над женщиной, которая отдалась ему открыто, без брака. Согласно общему мнению, он мог бы вступить с ней в более почетную связь; он не говорил ей об этом, может быть, не говорил об этом и самому себе; но то, что не говорят, существует тем не менее, а обо всем, что существует, можно догадаться.
До тех пор Элеонора не имела никакого понятия о таком страстном чувстве, о таком существовании, всецело отданном ей, и моя ярость, несправедливость и упреки были еще только большими доказательствами этого чувства. Ее упорство воспламенило все мои чувства и помыслы: я возвращался к страстным порывам, которые ее пугали, к покорности, к нежности, к безмерному преклонению. Я смотрел на нее, как на создание неба. Моя любовь была похожа на культ, и имела для нее тем больше прелести, что она постоянно боялась увидеть себя униженной. Наконец, она отдалась мне.
Горе человеку, который в первые мгновения любовной связи не верит, что эта связь должна быть вечной! Горе тому, который в об'ятиях своей любовницы, только что отдавшейся ему, сохраняет пагубную зоркость и предвидит, что может расстаться с нею! Женщина, уступившая своему сердечному влечению, таит в себе в это мгновение что-то трогательное и священное. Ни наслаждение, ни природа, "и чувственность не развращают нас, но те расчеты, к которым приучает нас общество и размышления, рождаемые опытом. Я любил, я в тысячу раз больше уважал Элеонору после того, как она мне отдалась. Я с гордостью ходил среди людей и смотрел на них взглядом победителя. Уже самый воздух, которым я дышал, был для меня наслаждением. Я устремлялся к природе, чтобы благодарить ее за нечаянное благо, за то огромное благо, которое она подарила мне.
Глава четвертая
Очарование любви! Кто может описать тебя? Эта уверенность в том, что мы нашли существо, предназначенное для нас природой; этот свет, внезапно озаривший жизнь и как бы проясняющий ее тайну; эта небывалая ценность, которую мы придаем малейшим обстоятельствам; эти быстрые часы, столь сладостные, что память не сохраняет их подробностей, и оставляющие в душе только долгий след счастья; эта резвая веселость, которая порой беспричинно примешивается к обычной умиленности; столько радости от присутствия и в разлуке столько надежды; этот уход от всех низменных забот, это превосходство над всем окружающим; эта уверенность, что отныне мир не может настигнуть нас в нашей новой жизни; это - взаимное понимание, отгадывающее каждую мысль и отвечающее каждому душевному движению, очарование любви, кто испытывал тебя, тот не может тебя описать!
Господин П. должен был на шесть недель отлучиться по неотложным делам. Все это время я провел почти без перерыва у Элеоноры. Казалось, что ее привязанность возросла от принесенной мне жертвы. Я никогда не уходил без того, чтобы она не пыталась удержать меня. Она всегда спрашивала, корда я вернусь. Два часа разлуки были для нее невыносимы. С беспокойством и точностью назначала она мне минуту моего возвращения. Я с радостью подчинялся этому, я был признателен, я был счастлив чувством, которое она проявляла ко мне. Однако, интересы совместной жизни не подчиняются по произволу всем нашим желаниям. Иногда мне было неудобно размечать заранее свои шаги и таким образом высчитывать все минуты. Я вынужден был ускорять свои дела и порвать почти со всеми своими знакомствами. Я не знал, что отвечать знакомым, когда они предлагали мне какую-нибудь общую прогулку, от которой отказаться прежде у меня не было повода. Я не сожалел, проводя время с Элеонорой, об этих удовольствиях, которые никогда особенно не интересовали меня, но я бы желал, чтобы она более свободно позволила мне от них отказаться. Мне было бы приятнее возвращаться к ней по собственному желанию, не говоря себе, что час настал, когда она с тревогой ждала меня; я хотел бы, чтобы к мысли о счастье, ожидавшем меня с нею, не примешивалась мысль о ее тоске. Конечно, Элеонора была живой радостью моей жизни, но она не была больше целью: она меня связывала.
Тем не менее, какая-то непобедимая робость останавливала меня: все мои речи замирали на устах или же заканчивались совершенно иначе, вопреки моему желанию. Я внутренне боролся с собой, восставал против себя. Наконец, я пришел к решению, которое могло бы с честью вывести меня из этой борьбы и оправдать меня перед самим собой. Я сказал себе, что не нужно ничего ускорять, что Элеонора была еще слишком мало подготовлена к моему признанию и что лучше подождать. Для того чтобы жить в мире с самим собой, мы почти всегда прикрываем свою беспомощность и слабость вычислениями и системами: это приносит удовлетворение той части нашего существа, которая является, так сказать, зрительницей другой.
Это положение затянулось. Ежедневно я назначал себе завтрашний день как неизменный срок для решительного об'яснения я каждый завтрашний день протекал, как предыдущий. Моя робость оставляла меня, как только я уходил от Элеоноры; я возвращался тогда к своим искусным планам и глубокомысленным расчетам, но стоило мне очутиться возле нее, чтобы я снова почувствовал себя трепещущим и взволнованным. Тот, кто мог бы читать в моем сердце в то время, когда она не была со мной, счел бы меня холодным и бесчувственным соблазнителем, тот, кто увидал бы меня около нее, признал бы во мне неопытного, робкого и страстного влюбленного. Оба эти суждения оказались бы одинаково ложными; в человеке нет полной цельности, и почти никогда никто не бывает ни вполне искренним, ни вполне лживым.
Убежденный повторными опытами, что я никогда не осмелюсь заговорить с Элеонорой, я решил написать ей. Граф П. находился в отсутствии. Борьба, которую я так долго вел со своим характером, нетерпение от невозможности победить его, неуверенность в успехе моей попытки - все это придавало моему письму волнение, сильно походившее на любовь. Возбужденный, кроме того, своим стилем, я ощутил в конце письма долю той страсти, которую я всеми силами старался Выразить.
Элеонора видела в моем письме то, что было естественно в нем увидеть, мимолетное увлечение человека, десятью годами моложе ее, чье сердце открывалось чувствам, еще незнакомым, заслуживающего больше сожаления, чем гнева. Она ответила мне ласково, подала добрые советы, предложила свою искреннюю дружбу, но об'явила, что не может меня принять до возвращения графа П.
Я был потрясен этим ответом. Воображение, раздраженное препятствием, овладело всем моим существом. Любовь, которую я разыгрывал так удачно еще час назад, я вдруг ощутил, как мне показалось со всем неистовством. Я побежал к Элеоноре. Мне сказали, что она вышла. Я написал ей; я умолял ее дать мне последнее свидание. В раздирающих душу выражениях я описал ей свое отчаяние и те роковые последствия, которые повлечет за собой ее жестокое решение. Почти весь день я напрасно ждал ответа. Я успокаивал свое невыразимое страдание только тем, что повторял себе: завтра я преодолею все препятствия, чтобы проникнуть к Элеоноре и поговорить с нею. Вечером мне принесли от нее несколько слов, они были ласковы. Мне казалось, что в них было чувство сожаления и печали, но она настаивала на своем решении, подтверждая, что оно необходимо. На другой день я снова отправился к ней. Она уехала в деревню, название которой было неизвестно слугам. Они даже не могли пересылать ей письма.
Я долго стоял неподвижно у ее двери, совсем не представляя себе, как мне отыскать Элеонору. Я сам удивлялся тому, как я страдал. Я рисовал себе в памяти те минуты, в которые я убеждал себя, что я стремился только к успеху, что это было лишь попыткой, от которой я легко мог бы отказаться. Я ничего не понимал в той сильной, непобедимой боли, что разрывала мое сердце.
Таким образом, прошло несколько дней. Я был одинаково неспособен и к развлечениям, и к занятиям. Я непрестанно бродил перед дверью Элеоноры. Я ходил по городу, как-будто на повороте каждой улицы я мог надеяться встретить ее. Однажды утром, во время одной из этих бесцельных прогулок, усталостью от которых я хотел победить свое беспокойство, я увидел карету графа П., возвращавшегося из своего путешествия. Он узнал меня и вышел из экипажа. После нескольких обычных фраз, скрывая свое волнение, я сообщил ему о внезапном от'езде Элеоноры.
- Да, - сказал он, - с одной из ее подруг, в нескольких лье отсюда, случилось какое-то досадное происшествие, внушившее Элеоноре мысль, что ее утешения будут полезны. Она уехала, не посоветовавшись со мной. Это человек, у которого чувства преобладают над всем, и ее всегда деятельная душа почти находит отдых в самоотверженности. Однако ее присутствие здесь мне слишком необходимо, я напишу ей, и она, конечно, вернется через несколько дней.
Это уверение успокоило меня. Я почувствовал, что моя боль утихла. Впервые после от'езда Элеоноры я мог вздохнуть свободно. Ее возвращение было не столь быстрым, как предполагал граф П., тем не менее, я вернулся к своей привычной жизни, и испытанное мной страдание начало рассеиваться, когда я получил от графа П. извещение, что Элеонора должна приехать сегодня вечером. Так как он придавал большое значение тому, чтобы удержать за нею ее место, в обществе, место, которого она была достойна и, казалось, была лишена в силу своего положения, он пригласил к ужину нескольких дам - своих родственниц и знакомых, согласившихся посещать Элеонору.
Мои воспоминания воскресли, сначала смутные, потом все более ясные. К ним примешивалось мое самолюбие. Я был смущен и унижен, увидав женщину, поступившую со мной, как с ребенком. Мне казалось, что я вижу, как при моем появлении она улыбается, думая о том, что кратковременная разлука успокоила молодое возбуждение; и в улыбке этой я усматривал некое презрение к себе. Мало-по-малу. стали просыпаться мои чувства. Я встал в этот день, не думая больше об Элеоноре; через час после того, как я получил известие об ее приезде, ее образ носился перед моими глазами, царил в моем сердце, и я был в лихорадке от страха, что не увижу ее.
Я целый день пробыл у себя, так сказать, прячась в доме: я трепетал, как бы малейшее движение не отвратило нашей встречи. Правда, ничего не могло быть проще и вернее, но я жаждал этого свидания с такой страстью, что она казалась мне невозможной. Меня терзало нетерпение. Я ежеминутно смотрел на часы. Мне пришлось открыть окно для того, чтобы дышать; кровь, струясь в моих жилах, сжигала меня.
Наконец, пробил час, когда я должен был отправиться к графу. Внезапно мое нетерпение превратилось в робость. Я медленно одевался. Я больше не торопился, я испытывал такой ужас, что мое ожидание будет обмануто, такое живое ощущение боли, которая могла мне предстоять, что я бы охотно согласился отложить все это.
Было уже довольно поздно, когда я вошел к господину П. Я увидел Элеонору, сидящую в глубине комнаты. Я не смел двинуться, мне казалось, что глаза всех устремлены на меня. Я спрятался в углу гостиной за группой разговаривавших мужчин. Оттуда я смотрел на Элеонору. Мне показалось, что она слегка изменилась, - она была бледнее обыкновенного. Граф отыскал меня там, где я спрятался; он подошел ко мне, взял меня за руку и подвел к Элеоноре.
- Представляю вам, - сказал он смеясь, - одного из людей, которых больше всего удивил ваш неожиданный от'езд.
Элеонора разговаривала с дамой, сидевшей возле нее. Когда она увидела меня, слова замерли у нее на губах. Она остановилась пораженная. Я был поражен не менее ее.
Нас могли слышать. Я обратился к Элеоноре с какими-то незначительными вопросами. Мы оба приняли спокойный вид. Позвали к столу, я предложил Элеоноре руку, от которой она не могла отказаться.
- Если вы не обещаете мне, - сказал я ей, ведя ее к столу, - принять меня завтра в одиннадцать часов, то я уезжаю немедленно, покидаю свою страну, семью и отца, порываю все узы, отрекаюсь от всех обязанностей и бегу куда-нибудь, чтобы как можно скорее покончить жизнь, которую вам приятно отравлять.
- Адольф! - ответила она и остановилась.
Я сделал движение, чтобы удалиться. Не знаю, что выражало мое лицо, но я еще никогда не испытывал такой сильной боли. Элеонора взглянула на меня. Ужас, смешанный с нежностью, отразился на ее лице.
- Я приму вас завтра, - произнесла она, - но заклинаю вас...
За нами шло несколько человек, она не могла кончить фразы. Я прижал ее руку к себе. Мы сели за стол. Я хотел взять место рядом с Элеонорой, но хозяин дома решил иначе: меня посадили почти против нее. В начале ужина она была задумчива. Когда к ней обращались, она приветливо отвечала, но вскоре опять погружалась в свою рассеянность. Одна из ее подруг, удивленная ее молчанием и подавленностью, спросила, не больна ли она.
- Я нехорошо себя чувствовала последнее время, - ответила она. - и даже теперь еще не совсем поправилась.
Я хотел произвести приятное впечатление на Элеонору, я желал расположить ее в свою пользу, явясь перед ней любезным и остроумным, я хотел приготовить ее к свиданию, которое она мне подарила. Итак, я пробовал привлечь ее внимание тысячью способов. Я завел разговор на интересные для нее темы; соседи приняли в нем участие; я был вдохновлен ее присутствием, добился того, что она, меня слушала, вскоре увидел, что она улыбнулась, и это наполнило меня такой радостью, мои взоры выразили столько благодарности, что она не могла не почувствовать себя тронутой. Ее печаль и задумчивость рассеялись, она не могла больше противиться тому тайному очарованию, которое разливалось в ее душе при виде счастья, которым я был ей обязан, и когда мы вышли из-за стола, наши сердца бились так согласно, как если бы мы никогда не разлучались.
- Видите, - сказал я, подавая ей руку, чтобы вернуться в гостиную, - вы располагаете моей жизнью. Что сделал я вам, чтобы вам нравилось мучить меня?
Глава третья
Я провел ночь без сна. В моей душе не было ни расчетов, ни планов, я чувствовал себя без всякого сомнения по-настоящему влюбленным. Это уже не было надеждой на успех, которая заставляла меня действовать, мною исключительно владела потребность увидать ту, которую я любил, насладиться ее присутствием. Пробило одиннадцать часов. Я пошел к Элеоноре. Она ждала меня. Она хотела заговорить, но я попросил выслушать меня. Я сел около нее, потому что едва мог стоять на ногах, и, часто прерывая свою речь, сказал:
- Я прихожу не для того, чтобы оспаривать ваш приговор; я прихожу не для того, чтобы взять назад признание, которое могло вас обидеть; это было бы напрасно. Любовь, которую вы отталкиваете, ненарушима: уже одно усилие, которое я делаю сейчас, чтобы хоть сколько-нибудь спокойно говорить с вами, свидетельствует о властности того чувства, которое вас оскорбляет. Но я просил вас выслушать меня не для того, чтобы говорить с вами о нем; напротив, я хочу просить вас забыть его, принимать меня, как прежде, уничтожить воспоминание о моем минутном безумии и не наказывать меня за то, что вы узнали тайну, которую я должен был скрыть в глубине души. Вам известно мое положение, мой характер, который называют странным и нелюдимым, известно мое сердце, чуждое всех интересов света, одинокое среди людей и тем не менее страдающее от одиночества, к которому оно присуждено. Ваша дружба поддерживала меня, без этой дружбы я не могу жить. Я получил привычку видеть вас; вы позволили родиться и вырасти этой сладостной привычке. Что сделал я, чтобы утратить это единственное утешение моего существования, столь печального и мрачного? Я страшно несчастен. У меня нет больше мужества сносить такое длительное несчастье, я ни на что не надеюсь, я ничего не прошу, я хочу только видеть вас. И я должен вас видеть для того, чтобы жить.
Элеонора молчала.
- Чего вы боитесь? - продолжал я. - Чего я требую? Того, что вы даете всем равнодушным. Вы боитесь света? Этот свет, поглощенный своей торжественной суетнею, ничего не прочитает в сердце, подобном моему. И как же мне не быть осторожным? Разве дело идет не о моей жизни? Элеонора, уступите моей просьбе. Вы найдете в ней некоторую отраду. Вам будет все же приятно. Но чувствовать себя так сильно любимой, видеть меня возле вас, занятым только вами, существующим только для вас, обязанным вам всеми ощущениями счастья, на какое я еще способен, избавившись благодаря нашей близости от страдания и отчаяния.
Я продолжал долго в таком же роде, уничтожая все возражения, перебирая на тысячу ладов все доводы, говорившие в мою пользу. Я был таким покорным, таким безропотным, я просил так немного, я был бы так несчастлив, получив отказ.
Элеонора была тронута. Она поставила мне несколько условий. Она согласилась принимать меня лишь изредка, в многочисленном обществе, обязав меня никогда не говорить ей о любви. Я обещал все, что она хотела. Мы оба были довольны. Я - тем, что возвратил себе то благо, которое боялся потерять, Элеонора - тем, что одновременно показала себя великодушной, чувствительной и осторожной.
Уже на другой день я воспользовался данным мне позволением и пользовался им и впредь. Элеонора не думала больше о том, чтобы я редко посещал ее: скоро ей стало казаться вполне естественным видеть меня ежедневно. Десять лет ее верности внушили господину П. полное доверие. Он предоставлял Элеоноре самую большую свободу. Благодаря тому, что ему приходилось бороться с общественным мнением, стремившимся исключить его любовницу из круга, в котором он был призван жить, ему нравилось, когда число знакомых Элеоноры увеличивалось. Наполненный гостями дом утверждал в его глазах победу над общественным мнением.
Когда я приходил, я замечал во взгляде Элеоноры выражение удовольствия. Если разговор казался ей забавным, ее глаза естественно обращались на меня. Когда рассказывали что-либо занимательное, она звала меня послушать. Но она никогда не была одна. Бывало, за целые вечера я ничего не мог сказать ей наедине, кроме нескольких незначительных или отрывистых слов. Вскоре эта стесненность стала раздражать меня. Я сделался мрачным, молчаливым, нервным в своих настроениях, желчным в своих речах. Я едва сдерживался, когда кто-нибудь другой, кроме меня, разговаривал отдельно с Элеонорой, я резко прерывал эти разговоры. Мне не было дела до обиды других, и я даже не всегда останавливался перед боязнью скомпрометировать ее. Она сетовала в разговоре со мной на эту перемену.
- Чего же вы хотите? - нетерпеливо ответил я. - Вы, конечно, думаете, что много сделали для меня. Я принужден сказать, что вы ошибаетесь. Я ничего не понимаю в вашей новой манере жить. Прежде вы жили замкнуто; вы бежали от скучного общества, вы избегали этих вечных разговоров, которые тянутся именно потому, , что никогда не должны были бы начинаться. А теперь ваши двери открыты для всего мира. Можно сказать, что, попросив вас принимать меня, я для всей вселенной получил то же разрешение, что для себя. Признаюсь, что, видя вас прежде такой осторожной, я не ожидал от вас такого легкомыслия.
Я прочитал на лице Элеоноры выражение недовольства и печали.
- Дорогая Элеонора, - сказал я ей, внезапно смягчившись, - неужели я не заслуживаю, чтобы вы; отличили меня от тысячи осаждающих вас докучных людей? Разве у дружбы нет ее тайн? Разве она не является подозрительной и робкой среди шума и толпы?
Элеонора боялась, что, проявив себя непреклонной, она снова вызовет во мне ту неосторожность, которая пугала ее за себя и за меня. Ее сердце не допускало больше мысли о разрыве. Она согласилась принимать меня иногда наедине. Тогда строгие правила, придуманные ею, быстро изменились. Она позволила мне описывать мою любовь; постепенно она привыкла к ее языку, скоро она призналась, что любит меня.
Я провел несколько часов у ее ног, называя себя самым счастливым из людей, расточая ей тысячи уверений в нежности, преданности и вечном уважении. Она рассказала мне, что она выстрадала, пытаясь отдалиться от меня; сколько раз она надеялась, что я отыщу ее, несмотря на ее старания скрыться; и малейший звук, казалось, возвещал ей о моем приходе; какую радость, какой страх она почувствовала, снова увидев меня; от какого недоверия к самой себе, для того, чтобы сочетать сердечную склонность с осторожностью, она предалась светским развлечениям и искала толпу, от которой прежде бежала. Я заставлял ее повторять малейшие подробности, и эта история несколько недель казалась нам историей целой жизни. Любовь как бы неким волшебством заменяет собой долгие воспоминания. Для всех других сближений нужно прошлое: любовь, как по волшебству, создает прошлое, которым окружает нас. Она дает нам как бы сознание того, что мы уже много лет жили с человеком, который недавно был для нас почти чужим. Любовь есть только светящаяся точка, и, тем не менее, она покоряет время. Несколько дней назад она еще не существовала, скоро она не будет больше существовать, но пока она есть, она разливает свой свет на время, которое предшествовало ей, так же, как и на то, которое последует за ней.
Однако это спокойствие длилось недолго. Элеонора была тем более настороже своей слабости, что ее преследовало воспоминание об ее ошибках, а мое воображение, мои желания, самомнение, которого я сам не замечал в себе, восставали против такой любви.
Всегда робкий, часто раздраженный, я жаловался, сердился, осыпал Элеонору упреками. Она неоднократно намеревалась порвать эту связь, которая вносила в ее жизнь только беспокойство и волнение; неоднократно я смягчал ее своими мольбами, уверениями и слезами.
"Элеонора, - писал я ей однажды, - вы не знаете, как я страдаю. Около вас, вдали от вас я одинаково несчастен. В те часы, когда мы разлучены, я брожу, где придется, согбенный под бременем существования, которое не знаю, как вынести. Общество надоедает мне, одиночество меня угнетает. Равнодушные люди, которые наблюдают за мною и не знают о том, что заполняет меня, которые смотрят на меня с любопытством, лишенным интереса, с удивлением, без жалости, - эти люди, которые осмеливаются говорить мне о чем-то другом, кроме вас, вселяют в меня смертельную тоску. Я бегу от них, но, одинокий, я напрасно ищу воздуха для моей стесненной груди. Я бросаюсь на землю, которая должна была бы открыться, чтобы навеки поглотить меня. Я 'Опускаю голову на холодный камень, который должен был бы успокоить снедающую меня горячку. Я влачусь на холм, с которого виден ваш дом, я стою там, устремляя взоры на это убежище, в котором я никогда не буду жить вместе с вами. А если бы я вас встретил раньше, вы могли бы быть моею! Я бы сжал в своих об'ятиях единственное существо, которое природа создала для моего сердца, для сердца столько, страдавшего, потому что оно искало вас и нашло вас слишком поздно! Когда, наконец, эти часы исступления проходят, когда приближается минута свидания с вами, я, трепеща, направляюсь к вашему дому. Я боюсь встречи со всеми теми, кто может угадать чувства, что я ношу в себе. Я останавливаюсь, я иду медленными шагами, я отдаляю минуту счастья, которому все угрожает, которое всегда боюсь потерять, счастия, неполного и тревожного, против которого, может быть, ежеминутно злоумышляют и роковые события, и завистливые взгляды, и жесткие прихоти, и ваша собственная воля! Когда я ступаю на ваш порог, когда я приоткрываю дверь, новый ужас овладевает мной: я движусь, как виноватый, прося пощады у всех вещей, попадающихся мне на глаза, как если бы все они были враждебны мне, как если бы все завидовали предстоящему мне часу блаженства. Малейший звук пугает меня, малейшее движение вблизи приводит меня в ужас, самый шум моих шагов заставляет меня отступать. Совсем близ вас, я все еще боюсь какого-нибудь препятствия, которое внезапно может встать между нами. Наконец, я вас вижу, я вижу вас и вздыхаю свободно, я смотрю на вас и останавливаюсь, как беглец, вступающий на безопасную землю, которая должна защитить его от смерти. Но даже в тот миг, когда все мое существо устремляется к вам, когда мне так нужно отдохнуть от мучений, положить голову вам на колени, дать волю своим слезам, нужно, чтобы я изо всех сил обуздывал себя, чтобы даже возле вас я продолжал жить этой жизнью усилий: ни одной секунды свободного излияния! Ни одной секунды забвения! Ваши взгляды наблюдают за мной. Вы смущены, почти оскорблены моим волнением. Я не знаю, какое стеснение заменило собою те сладостные часы, когда вы хотя бы признавались мне в вашей любви. Время бежит, иные заботы призывают вас: вы никогда не забываете их, вы никогда не отдаляете минуту моего ухода. Приходят чужие: мне больше нельзя смотреть на вас; я чувствую, что должен бежать от подозрений, которые меня окружают.
Я покидаю вас более взволнованный, более измученный, более безрассудный, чем прежде; я покидаю вас и погружаюсь в то страшное одиночество, в котором я бьюсь, не встречая ни одного существа, на которое я мог бы опереться и немного отдохнуть".
Элеонора никогда не была так любима. Господин П. испытывал к ней очень искреннюю привязанность, большую благодарность за ее самопожертвование, большое уважение к ее характеру, но в его обращении с ней был всегда оттенок превосходства над женщиной, которая отдалась ему открыто, без брака. Согласно общему мнению, он мог бы вступить с ней в более почетную связь; он не говорил ей об этом, может быть, не говорил об этом и самому себе; но то, что не говорят, существует тем не менее, а обо всем, что существует, можно догадаться.
До тех пор Элеонора не имела никакого понятия о таком страстном чувстве, о таком существовании, всецело отданном ей, и моя ярость, несправедливость и упреки были еще только большими доказательствами этого чувства. Ее упорство воспламенило все мои чувства и помыслы: я возвращался к страстным порывам, которые ее пугали, к покорности, к нежности, к безмерному преклонению. Я смотрел на нее, как на создание неба. Моя любовь была похожа на культ, и имела для нее тем больше прелести, что она постоянно боялась увидеть себя униженной. Наконец, она отдалась мне.
Горе человеку, который в первые мгновения любовной связи не верит, что эта связь должна быть вечной! Горе тому, который в об'ятиях своей любовницы, только что отдавшейся ему, сохраняет пагубную зоркость и предвидит, что может расстаться с нею! Женщина, уступившая своему сердечному влечению, таит в себе в это мгновение что-то трогательное и священное. Ни наслаждение, ни природа, "и чувственность не развращают нас, но те расчеты, к которым приучает нас общество и размышления, рождаемые опытом. Я любил, я в тысячу раз больше уважал Элеонору после того, как она мне отдалась. Я с гордостью ходил среди людей и смотрел на них взглядом победителя. Уже самый воздух, которым я дышал, был для меня наслаждением. Я устремлялся к природе, чтобы благодарить ее за нечаянное благо, за то огромное благо, которое она подарила мне.
Глава четвертая
Очарование любви! Кто может описать тебя? Эта уверенность в том, что мы нашли существо, предназначенное для нас природой; этот свет, внезапно озаривший жизнь и как бы проясняющий ее тайну; эта небывалая ценность, которую мы придаем малейшим обстоятельствам; эти быстрые часы, столь сладостные, что память не сохраняет их подробностей, и оставляющие в душе только долгий след счастья; эта резвая веселость, которая порой беспричинно примешивается к обычной умиленности; столько радости от присутствия и в разлуке столько надежды; этот уход от всех низменных забот, это превосходство над всем окружающим; эта уверенность, что отныне мир не может настигнуть нас в нашей новой жизни; это - взаимное понимание, отгадывающее каждую мысль и отвечающее каждому душевному движению, очарование любви, кто испытывал тебя, тот не может тебя описать!
Господин П. должен был на шесть недель отлучиться по неотложным делам. Все это время я провел почти без перерыва у Элеоноры. Казалось, что ее привязанность возросла от принесенной мне жертвы. Я никогда не уходил без того, чтобы она не пыталась удержать меня. Она всегда спрашивала, корда я вернусь. Два часа разлуки были для нее невыносимы. С беспокойством и точностью назначала она мне минуту моего возвращения. Я с радостью подчинялся этому, я был признателен, я был счастлив чувством, которое она проявляла ко мне. Однако, интересы совместной жизни не подчиняются по произволу всем нашим желаниям. Иногда мне было неудобно размечать заранее свои шаги и таким образом высчитывать все минуты. Я вынужден был ускорять свои дела и порвать почти со всеми своими знакомствами. Я не знал, что отвечать знакомым, когда они предлагали мне какую-нибудь общую прогулку, от которой отказаться прежде у меня не было повода. Я не сожалел, проводя время с Элеонорой, об этих удовольствиях, которые никогда особенно не интересовали меня, но я бы желал, чтобы она более свободно позволила мне от них отказаться. Мне было бы приятнее возвращаться к ней по собственному желанию, не говоря себе, что час настал, когда она с тревогой ждала меня; я хотел бы, чтобы к мысли о счастье, ожидавшем меня с нею, не примешивалась мысль о ее тоске. Конечно, Элеонора была живой радостью моей жизни, но она не была больше целью: она меня связывала.