Из материалов дела следовало, что Олег Гребешков был человек неконфликтный, непьющий, врагов не имел. После развода с женой в девяносто первом году жил один… Те, кто знал Гребешкова, говорили: книжный червь. Питался одной архивной пылью.
Так кто же, черт побери, вогнал две порции дроби в тихого сотрудника ФСБ?…? Бывшая женушка? Любовница? Троцкист?? Муж любовницы?
Ерунда, все эти версии следственная служба ФСБ отработала. Если бы хоть что-то там было, они бы это раскрутили.
Но они перелопатили все ближнее и дальнее окружение Гребешкова и ничего не нашли. НИ-ЧЕ-ГО.
Впрочем, в ФСБ, скорее всего, не знают о существовании Троцкиста… Я понятия не имею, связан ли как-нибудь Троцкист с Гребешковым, но что-то мне тут не нравится. Пожалуй, я зря скрыл от Острецова историю со звонками Троцкиста.
Сегодня же позвоню и поставлю Алексея Ивановича в известность.
Я почти доехал до университета, когда запищал телефон.
— Алло, — сказал я в трубу и сразу услышал возбужденный голос Каширина:
— Шеф! Шеф, я был прав.
— Что такое, Родион?
— Я говорил, что среди знакомых Гребешкова обязательно найдется самоубийца?
— Ну говорил… Что дальше?
— Прошлым летом покончил с собой хороший знакомый Гребешкова.
— Это точно? — спросил я.
— Точнее некуда, Шеф. Вот тебе и ФСБ! Вот тебе и романы Бушкова.
— Это еще ничего не значит, Родя, — возразил я.
— Ага! Конечно. Комарницкий был преуспевающий бизнесмен, жил двумя этажами выше Гребешкова, а в июле прошлого года застрелился из охотничьего ружья…
Это ничего не значит, Шеф?
— … твою мать! — сказал я. — Ты где сейчас?
— Сейчас я собираюсь нанести визит вдове Комарницкого.
— Дождись меня, — сказал я. — Диктуй адрес, еду к тебе Я погнал машину на Гражданку. Я материл пробки, Родю, самоубийцу Комарницкого и ФСБ… Если они вычислили убийцу и вынесли ему приговор… Нет, нет, ерунда. Не может этого быть! Или может?
Я нашел дом на проспекте Науки, в котором жил Олег Гребешков и бизнес — мен-самоубийца Комарницкий. Возле подъезда сидел на скамейке Родя и ел мороженое.
— Ну что, — сказал Родя, — прав я был?
— Не знаю, товарищ Родя-… Может, они даже знакомы не были, — ответил я, опускаясь рядом с ним на скамейку.
— Хренушки! Еще и как знакомы — в шахматы каждую неделю играли.
— Откуда информация?
— Пошел по соседям. Может, думаю себе, зацеплю чего… И уже во второй квартире — бах! — мне одна бабуля и выкатывает: да что же это, говорит, за беда такая в нашем подъезде-то? В апреле Олега убили негодяи, в июне Савелий Григорьич помер, царствие ему небесное, а в июле Комарницкий застрелился.
Я сразу: что да как? Ну Савелий Григоръич нас не интересует — дедуле было восемьдесят семь годков и помер он естественной смертью. А вот Стае Комарницкий был преуспевающий бизнесмен тридцати двух лет. Жил двумя этажами выше Гребешкова, занимал аж две квартиры.
С Гребешковым был в хороших отношениях, по воскресеньям в шахматы они играли… А в июле прошлого года Комарницкий ни с того ни с сего вдруг забабахал себе в грудь из двух стволов. Нормальное кино, Шеф?
— Очень даже… Ты с вдовой договорился о встрече?
— Ждет.
Мы поднялись на седьмой этаж. Из-за стальной двери квартиры Комарницких раздался собачий лай. Родя поежился, сказал:
— Ох, не люблю я этих «друзей человека».
Дверь распахнулась, в просторном холле нас встретили хозяйка и две кавказские овчарки. Милые такие собачки, мне по пояс ростом. Родя незаметно переместился мне за спину.
Алла Комарницкая оказалась шикарной брюнеткой лет двадцати пяти. В ушках у нее поблескивали брюлики…
— А вы тот самый Серегин? — спросила она.
— Ага, — сказал Родя, — он тот самый.
— А документики можно ваши увидеть?
Мы с Родей вытащили «корочки». Комарницкая изучила их тщательно. Вообще, в этой дамочке чувствовалась уверенность и властность.
— Ну-с, господа, — сказала она, — проходите… кофейком вас угостить?
Мы прошли в кухню, которая явно была вдвое больше, чем обычные кухни в таких домах. Две милые собачки прошли вслед за нами, встали на пороге и принялись изучать нас «добрыми» глазами.
— Что же вы хотите, господа журналисты, у меня узнать? — спросила Алла, наливая кофе. — Вам со сливками?
— Нет, спасибо… Алла, скажите, пожалуйста, ваш муж был дружен с Олегом Гребешковым?
— Дружен? Нет, скорее они были приятели. В шахматы играли по воскресеньям. Мой дурак почти всегда проигрывал.
Здорово это она о безвременно покинувшем супруге: дурак… Чувствуется, что вдова скорбит. А кстати, вдова ли она?
Вон колечко-то обручальное на правой руке носит.
— Мы, — сказал я, — слышали о той трагедии, которая произошла с вашим мужем… Понимаю, что вам нелегко об этом говорить, но… какова причина самоубийства Стаса?
— А вы спросите у него, — ответила Алла Комарницкая.
Ответ меня, признаюсь, сразил… Да еще взгляд Аллы, который мало отличался от взгляда кавказцев.
— Он не оставил записки? — спросил Родя.
— Нет.
— У него были финансовые проблемы?
— Нет.
— А со здоровьем?
— Зачем вам это? — спросила она, доставая сигарету из пачки. Родион поднес ей зажигалку.
— Странно, что здоровый молодой мужчина вдруг уходит из жизни.
— Дурак, — сказала она и выпустила струйку дыма.
— Он выстрелил себе в грудь?
— Да. Зрелище было, доложу я вам… б-р-р! Гадость.
— Это было… здесь?
— Нет, на даче… Уехал посреди рабочего дня на дачу, никому ничего не сказал. Исчез! Нашли только через два дня.
— Он стрелял из двустволки?
— Да. Из двух стволов.
— Пулями?
— Нет. Дробью.
Мы с Родей переглянулись.
— А у него что — не было других патронов под рукой? — спросил я.
— Да там ящик этих патронов! Три ружья и ящик патронов.
— Странно… скажите, Алла…
— Послушайте, — сказала она, — хватит. Хватит об этом. Меня уже допрашивали и в прокуратуре, и в ФСБ.
— ФСБ проявляла интерес к самоубийству Стаса?
— Да они всех тут достали! После того, как убили Олега, они тут круги нарезали, как кокер-спаниели. Десять человек, и все задают одни и те же дурацкие вопросы…
А как увидели ружье на стене — вообще вцепились в Стаса!
— Ружье Стаса вызвало их интерес?
— А как же! Им же нужно убийцу найти… Если какого работягу грохнут — всем все по фигу. А тут ихнего замочили — ну они и забегали! Они это сраное ружье и облизали, и обнюхали.
— Стаса подозревали в убийстве Олега?
Алла раздавила сигарету в пепельнице.
— Если бы не железное алиби, то… черт его знает…
— Алиби?
— Да, мы в день убийства Гребешкова были в Финляндии. Но они все равно изъяли наши загранпаспорта, вернули только через три дня.
…Все стало ясно. Мы допили кофе и откланялись. Напоследок я спросил:
— Кстати, Алла, нескромный вопрос…? Вы вышли замуж?
— Да, — ответила она с вызовом. — Если вы хотите сказать, что я еще и башмаков не истоптала…
— Ну что вы, Алла?! Мы не имеем никакого морального права…
Зарычали собаки. Комарницкая ухмыльнулась.
Когда мы вышли на улицу, Родя сказал:
— Сдается мне, что эта тетенька помогла своему муженьку на тот свет отправиться.
— Уймись, Родя. Еще пять минут назад ты был уверен, что Комарницкого застрелили комитетчики.
— Я же не знал, что у него алиби…? Давай по мороженому съедим? Угощаю!
Потом я все-таки рванул в университет. В деканате исторического факультета я быстро нашел профессора Немчинова, у которого учился студент Гребешков. Прошло двенадцать лет, но Владимир Спиридонович Олега помнил:
— Бог мой, — сказал он, — Олежек! Такая трагедия! Это такая трагедия… Убийцу не нашли, Андрей Викторович?
— Нет, — ответил я, — не нашли.
— Жаль. Впрочем, какая теперь разница? Олега уже не вернешь. А ведь он был одним из лучших моих учеников. Исключительно трудолюбивый, честный и ответственный человек… Как несправедлива судьба!
Обсуждать вопрос о справедливости судьбы я не стал. Я спросил:
— Почему ваш лучший ученик пошел работать в КГБ, Владимир Спиридонович?
Немчинов вскинул на меня взгляд:
— Хороший вопрос, — сказал он. — Многие его отговаривали от этого шага.
Вы же помните, какое было время? Девяностый год! Накал страстей. Казалось: вот-вот КГБ будут судить как преступную организацию. Престиж комитета был низок, как никогда. Олег — не первый мой ученик, который пошел на службу в КГБ.
Но те, кто выбрал эту стезю, выбрал ее в другое время. В другую, я бы сказал, эпоху… Вы меня понимаете?
— Безусловно.
— А Олег!… Я сам говорил ему: Олег, подумайте. Но он стоял на своем! Мотивов, собственно, у него было два. Первый:
КГБ сейчас пытаются распять… значит, я пойду в КГБ. Второй: Троцкий. Дело в том, что на четвертом курсе Олег увлекся Троцким. И он почему-то решил, что в архивах комитета должны быть бумаги Троцкого. Но тут его ожидало разочарование.
— Не нашел?
— Не нашел, Андрей Викторович. Да их, скорее всего, и не было. А ведь он очень дорогой ценой заплатил за свое желание работать в КГБ. Очень дорогой.
— А что вы имеете в виду, Владимир Спиридонович?
— От него же жена ушла, Андрей Викторович. Да, да, именно так… Полина училась тоже у нас, но на курс младше.
Красавица. О-о, тут сколько за ней кавалеров ухаживало… Сердец разбитых осталось много. А она всем Олега предпочла!
И когда уже на четвертом курсе Олег учился, они поженились. Хорошая была свадьба, веселая… И все, казалось, будет у молодых безоблачно. Но на пятом курсе Олег вдруг заявил, что пойдет в КГБ. И — начался разлад. Полина была против категорически. Но и у Олега — характер…
А тут еще, как на грех, давний Полинин ухажер, ба-а-льшой «борец с режимом»… сын, кстати, партийного функционера немалого ранга… Так вот этот «борец» и, подчеркиваю, в некотором роде соперник Олега, тоже внес свою лепту в конфликт. Хотя и косвенно.
— А фамилию этого «демократа» не помните?
— Как не помнить? Островский. Федор Островский.
— Это не сын ли того Островского? Из обкома?
— Его, его сынок. Юноша не бездарный, но всерьез учиться не хотел. Он был другого склада совершенно. Искал популярности… Вот на гребне разоблачений КПСС и КГБ он и поднялся. Примкнул к каким-то анархистам. И на одном из митингов подрался с милиционером. Посадили. Так что университет он не закончил, но зато выступил «жертвой режима». Шел-то уже восемьдесят девятый, «антисоветчиков» уже не сажали… Посадили Федьку за элементарный мордобой, но для части нашего студенчества, уважаемый коллега, он стал «жертвой КПСС» и, соответственно, «кровавого КГБ». На этом фоне желание Олега пойти в комитет выглядело для многих… э-э… странно. Разрыв, конечно, не мгновенно произошел, а постепенно. Собственно, окончательно Олег и Полина разошлись, когда уже покинули альма-матер и Олег поступил на службу в КГБ. Говорили, что потом Полина сошлась с демократом-хулиганом. Но точно не скажу, не знаю… Возможно, сплетни.
— Скажите, Владимир Спиридонович, а ваш хулиган-демократ Островский заиканием не страдает? — спросил я. Я не знаю, почему я это спросил.
— Заиканием? Да это, голуба вы мой, такой краснобай — еще поискать. Цицерон! Язык без костей у Феди Островского.
— А что с ним потом стало? Где он сейчас?
— Вот этого не знаю, не скажу… Да мне он, признаться, и не интересен вовсе… Вы лучше Полине позвоните — она, возможно, в курсе.
Когда я вернулся в Агентство, меня ожидало три сообщения: звонила Елена Петровна Кондакова, звонил Троцкист и звонил Родя Каширин из Всеволожска.
— А какого черта Родион делает во Всеволожске? — спросил я.
Ответить на этот вопрос никто не мог.
Потом пришел Зудинцев и рассказал, что он неформально пообщался с убойщиками из Калининского района. Под кружечку пива… Это он так сказал, но, по моим оценкам, кружечек было три-четыре, а к ним еще кое-что, Я пьянку на работе ненавижу. Однако ежели для пользы дела, то не возражаю. Пользы, впрочем, не было:
— Мужики так сказали: сами-то они отрабатывали дело Гребешкова формально. Глухарь он и есть глухарь… Чего время впустую гробить? Но параллельно с ними работали «соседи». Эти за своего парня землю рыли! Просеяли всех его знакомых с детского сада… пустышка. Стоит ли нам, Андрей, время переводить? Если эфэсбэшники ничего не нарыли — а рыли они по полной схеме, — то ведь и мы, скорее всего, ничего не найдем.
— Ты, конечно, прав, Михалыч, — сказал я. — После того, как ФСБ с гребешком прошлась, ловить нечего… Но ведь есть еще и Троцкист!
— А при чем тут Троцкист?
— Не знаю. Но не дает он мне покоя.
Я позвонил Кондаковой, и Елена Петровна взволнованно сообщила мне, что рукопись подлинная.
— Есть заключение экспертизы? — спросил я.
— Официального еще нет. Но я показала текст эксперту-почерковеду центра судебных экспертиз Минюста {Правильное название: Северо-Западный региональный центр судебных экспертиз Министерства юстиции Российской Федерации}… Мнение эксперта однозначное: это — рука Льва Троцкого. Андрей Викторович?
— Да, Елена Петровна?
— Андрей Викторович, если у того человека, который передал вам эту страничку, есть другие материалы… их нужно добывать любой ценой. Вы понимаете?
— Понимаю, Елена Петровна… Любой ценой, говорите? Это можно. Мы его вычислим и будем пытать утюгом до тех пор, пока он не отдаст тексты. Отдаст — куда денется?
— Андрей Викторович, — растерянно сказала Кондакова и замолчала.
— Это шутка, Елена Петровна. Извините, глупая… Но с Троцкистом будем работать.
Едва я закончил разговор с Кондаковой, пришел мрачный Повзло. Сел и стал сетовать на жизнь: денег нет не только на оперрасходы, но и на бензин для нашей «антилопы»… И вообще, репортерам срочно нужны мобильники, иначе работа остановится.
— А по таксофону они звонить уже не могут? — спросил я строго.
— Тебе смешно? — сказал Коля. — Весело тебе, да? Дождемся.
Коля ушел и хлопнул дверью… Весело ли мне? Куда как весело!
Потом позвонил Троцкист. Кажется, он был изрядно выпивши, но заикался значительно меньше. Угрожал сжечь все тексты Троцкого, если я не выкуплю их…
Я его стал успокаивать, убеждал, что найдем компромисс, и снова предлагал встретиться лично. Он обложил меня матом и назвал «чекистской сукой». Вот так и пообщались.
Под вечер пришел возбужденный Родя и сказал:
— А я все-таки был прав, Шеф!
— Что такое? Опять вскрыл происки ФСБ?
— Какая, к черту, ФСБ. Я про Комарницкую.
— Понял: Комарницкая — тайный ликвидатор ФСБ… И ее овчарки тоже.
Родион закурил и сказал серьезно:
— Я не поленился съездить во Всеволожск, шеф.
— Да? А зачем?
— Дача Комарницких под Всеволожском. Я съездил и нашел следака, который вел проверку по факту самоубийства Стаса Комарницкого…
— Ну-ка, ну-ка.
— Следак считает, что Стаса убили. Либо сама Комарницкая, либо его заместитель, за которого Аллочка и вышла замуж спустя всего три месяца после «самоубийства» мужа… Но доказательств нет.
— Бывает, — согласился я. — Что предлагаешь?
— А что тут предложишь? Там даже дела не возбуждали — самоубийство. Следак говорит: наглая тварь. Он ей в лицо сказал: а не ты ли, Алла Феликсовна, муженька-то убила? А она в ответ: а ты докажи… Вот тварь какая!
— Не бери в голову, Родя, — ответил я… и вспомнил огромных кавказцев… и ухоженную, холеную руку Аллы с обручальным кольцом… и брюлики, подрагивающие в ушках. Еще я подумал, что прокуратурский следак, скорее всего, прав. Но его правота не подкреплена фактами, и Алла Комарницкая никогда не предстанет перед судом. Такова реальность. — Ты, — спросил я, — Родион, пробил телефоны, с которых звонил Троцкист?
— Да, — хмуро ответил Родя. — Звонил он с таксофонов возле метро «Площадь Мужества». Карта компании «Санкт-Петербургские таксофоны» на тридцать единиц, годна до тридцатого ноября.
Звонки только на твой номер… Осторожный, гад.
У Полины Гребешковой оказался очень приятный грудной голос, и она, кажется, нисколько не удивилась, когда я позвонил, представился и сказал, что хотел бы поговорить о ее бывшем муже — Олеге Гребешкове.
— Когда вас устроит? — спросила она.
Я ответил, что в любое удобное для нее время, но откладывать не хотелось бы.
— Приезжайте, — сказала она. — Я все равно сижу дома, на больничном. Записывайте адрес…
Я адрес-то уже знал. Знал и то, что вместе с Полиной прописана дочь Яна, 1993 года рождения, и Лосева Тамара Леонидовна, 1940 года, — очевидно, мать. Но говорить Полине этого я не стал. Адресочек, между прочим оказался недалеко от площади Мужества… Но это, конечно, ничего не означает.
Я запряг свою сивку-бурку и поехал.
На самой площади Мужества попал в хорошую пробку — после того, как линия метро оказалась разорванной, пробки здесь стали обычным делом. Полина жила в старенькой пятиэтажке на улице Хлопчина, из ее окон были видны стадион и парк Политеха.
Я извинился за визит в неудобное для этого время, но Полина сказала:
— Это не беда. Болею не я — Янка. Да и она уже, скорее, здорова, чем больна…
Гулять пойдешь, доча?
И Янка закричала: да-а, пойду-у…
Я понял, что Полина не хочет, чтобы девочка присутствовала при разговоре. Через пять минут Яна ушла, а мы с Полиной сели в маленькой кухне. В окно было видно, как Яна играет на детской площадке.
— Итак, Андрей… э-э… простите… — произнесла Полина.
— Если вы не против, то, может быть, обойдемся без отчеств? — спросил я.
Она кивнула: не возражаю… А потом вдруг заплакала. Я много раз видел, как плачут женщины, и каждый раз меня это угнетало… я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.
— Извините, — сказала Гребешкова. — Извините меня… У вас есть сигареты?
— Да, конечно. — Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась. — Вы… вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?
— Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью… Расскажите мне про Олега.
— Про Олега, — сказала она, — можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.
Я ведь, по сути, многие годы не понимала его… Что конкретно вас интересует?
— Почему вы расстались, Полина?
— О-о, какой вопрос… По наивности.
По глупости, если хотите. Время было дурное — угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали… В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и — травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов…
— Владимир Спиридонович? — удивился я.
— Вы знакомы?
— Да, я был на кафедре… Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно…
— А вам что — никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?
— Встречались, но Немчинов…
— Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ, — сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей. — Травили Олега. Доставалось и мне… А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко — ребенка-то пожалей. И он сказал: да.
Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело… Господи, зачем я вам это говорю?!
Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.
— В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно… И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.
Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом — все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел… теперь надо углубить. Я и углубила.
Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью!…Вы меня осуждаете?
— Нет, — сказал я не правду.
— Вы лжете. Но теперь это не важно.
В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?… А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
— Краем уха.
— Уже много, — усмехнулась Полина. — Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел — КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал «жертвой режима»… Отсидел, вышел…
Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в «Огоньке»…
В девяносто третьем у нас Янка родилась.
Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже… да и дочка… У вас, Андрей, есть дети?
— Нет.
— Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать… Потом моего Феденьку из «политики» вышвырнули. Пришли новые люди — деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда — а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
— Большой? — спросил я.
— Как вам сказать. Около двух тысяч долларов… Мы его погасили. Продали половину папиного «номенклатурного» участка в Рощино. Но Федор сломался — запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка — маленькая, денег нет и муж-алкоголик… Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он «подшивался», но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было… какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с
облегчением.
— С тех пор живете врозь? — спросил я.
— Разумеется… Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит «дочку навестить». Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там — пьет.
Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
Продаст — так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
— Понятно, — сказал я. — А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
— Скорее нет, чем да… Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, — ответила Полина.
Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
— А потом мы с ним столкнулись однажды возле «Академической». Месяца за три до его гибели.
— О чем вы говорили?
— В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко… — Она снова улыбнулась и махнула рукой.
— А все же? — спросил я.
— Так… Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
— Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь… мечты.
Полина нахмурилась:
— Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою… Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом…
— Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
— Навряд ли. Он жил в своем мире.
— А женщина? Была у него женщина?
— Вот этого не скажу… не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина — История, воплощенная в облике Бронштейна. — Полина усмехнулась.
— Да, — сказал я, — жаль.
— Чего вам жаль, Андрей?
Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
— Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
— Но ведь он-то как раз и открыл! — сказала Полина.
— Что?
— Он нашел письма и дневник Троцкого!
Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
— Где нашел?
— В архиве, который Олегу подарил Бударцев — старый партиец, активист общества «Мемориал». Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах — просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?…
Какое-то время я сидел ошеломленный.
Я не знал, как относиться к словам Полины… Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
— Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
— Понятия не имею, — ответила она.
— Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
— Я… я не знаю, — сказала она. В голосе прозвучал испуг.
— Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
— Н-нет…
— Почему?
— Господи, я совершенно о них не думала…
Так кто же, черт побери, вогнал две порции дроби в тихого сотрудника ФСБ?…? Бывшая женушка? Любовница? Троцкист?? Муж любовницы?
Ерунда, все эти версии следственная служба ФСБ отработала. Если бы хоть что-то там было, они бы это раскрутили.
Но они перелопатили все ближнее и дальнее окружение Гребешкова и ничего не нашли. НИ-ЧЕ-ГО.
Впрочем, в ФСБ, скорее всего, не знают о существовании Троцкиста… Я понятия не имею, связан ли как-нибудь Троцкист с Гребешковым, но что-то мне тут не нравится. Пожалуй, я зря скрыл от Острецова историю со звонками Троцкиста.
Сегодня же позвоню и поставлю Алексея Ивановича в известность.
Я почти доехал до университета, когда запищал телефон.
— Алло, — сказал я в трубу и сразу услышал возбужденный голос Каширина:
— Шеф! Шеф, я был прав.
— Что такое, Родион?
— Я говорил, что среди знакомых Гребешкова обязательно найдется самоубийца?
— Ну говорил… Что дальше?
— Прошлым летом покончил с собой хороший знакомый Гребешкова.
— Это точно? — спросил я.
— Точнее некуда, Шеф. Вот тебе и ФСБ! Вот тебе и романы Бушкова.
— Это еще ничего не значит, Родя, — возразил я.
— Ага! Конечно. Комарницкий был преуспевающий бизнесмен, жил двумя этажами выше Гребешкова, а в июле прошлого года застрелился из охотничьего ружья…
Это ничего не значит, Шеф?
— … твою мать! — сказал я. — Ты где сейчас?
— Сейчас я собираюсь нанести визит вдове Комарницкого.
— Дождись меня, — сказал я. — Диктуй адрес, еду к тебе Я погнал машину на Гражданку. Я материл пробки, Родю, самоубийцу Комарницкого и ФСБ… Если они вычислили убийцу и вынесли ему приговор… Нет, нет, ерунда. Не может этого быть! Или может?
Я нашел дом на проспекте Науки, в котором жил Олег Гребешков и бизнес — мен-самоубийца Комарницкий. Возле подъезда сидел на скамейке Родя и ел мороженое.
— Ну что, — сказал Родя, — прав я был?
— Не знаю, товарищ Родя-… Может, они даже знакомы не были, — ответил я, опускаясь рядом с ним на скамейку.
— Хренушки! Еще и как знакомы — в шахматы каждую неделю играли.
— Откуда информация?
— Пошел по соседям. Может, думаю себе, зацеплю чего… И уже во второй квартире — бах! — мне одна бабуля и выкатывает: да что же это, говорит, за беда такая в нашем подъезде-то? В апреле Олега убили негодяи, в июне Савелий Григорьич помер, царствие ему небесное, а в июле Комарницкий застрелился.
Я сразу: что да как? Ну Савелий Григоръич нас не интересует — дедуле было восемьдесят семь годков и помер он естественной смертью. А вот Стае Комарницкий был преуспевающий бизнесмен тридцати двух лет. Жил двумя этажами выше Гребешкова, занимал аж две квартиры.
С Гребешковым был в хороших отношениях, по воскресеньям в шахматы они играли… А в июле прошлого года Комарницкий ни с того ни с сего вдруг забабахал себе в грудь из двух стволов. Нормальное кино, Шеф?
— Очень даже… Ты с вдовой договорился о встрече?
— Ждет.
Мы поднялись на седьмой этаж. Из-за стальной двери квартиры Комарницких раздался собачий лай. Родя поежился, сказал:
— Ох, не люблю я этих «друзей человека».
Дверь распахнулась, в просторном холле нас встретили хозяйка и две кавказские овчарки. Милые такие собачки, мне по пояс ростом. Родя незаметно переместился мне за спину.
Алла Комарницкая оказалась шикарной брюнеткой лет двадцати пяти. В ушках у нее поблескивали брюлики…
— А вы тот самый Серегин? — спросила она.
— Ага, — сказал Родя, — он тот самый.
— А документики можно ваши увидеть?
Мы с Родей вытащили «корочки». Комарницкая изучила их тщательно. Вообще, в этой дамочке чувствовалась уверенность и властность.
— Ну-с, господа, — сказала она, — проходите… кофейком вас угостить?
Мы прошли в кухню, которая явно была вдвое больше, чем обычные кухни в таких домах. Две милые собачки прошли вслед за нами, встали на пороге и принялись изучать нас «добрыми» глазами.
— Что же вы хотите, господа журналисты, у меня узнать? — спросила Алла, наливая кофе. — Вам со сливками?
— Нет, спасибо… Алла, скажите, пожалуйста, ваш муж был дружен с Олегом Гребешковым?
— Дружен? Нет, скорее они были приятели. В шахматы играли по воскресеньям. Мой дурак почти всегда проигрывал.
Здорово это она о безвременно покинувшем супруге: дурак… Чувствуется, что вдова скорбит. А кстати, вдова ли она?
Вон колечко-то обручальное на правой руке носит.
— Мы, — сказал я, — слышали о той трагедии, которая произошла с вашим мужем… Понимаю, что вам нелегко об этом говорить, но… какова причина самоубийства Стаса?
— А вы спросите у него, — ответила Алла Комарницкая.
Ответ меня, признаюсь, сразил… Да еще взгляд Аллы, который мало отличался от взгляда кавказцев.
— Он не оставил записки? — спросил Родя.
— Нет.
— У него были финансовые проблемы?
— Нет.
— А со здоровьем?
— Зачем вам это? — спросила она, доставая сигарету из пачки. Родион поднес ей зажигалку.
— Странно, что здоровый молодой мужчина вдруг уходит из жизни.
— Дурак, — сказала она и выпустила струйку дыма.
— Он выстрелил себе в грудь?
— Да. Зрелище было, доложу я вам… б-р-р! Гадость.
— Это было… здесь?
— Нет, на даче… Уехал посреди рабочего дня на дачу, никому ничего не сказал. Исчез! Нашли только через два дня.
— Он стрелял из двустволки?
— Да. Из двух стволов.
— Пулями?
— Нет. Дробью.
Мы с Родей переглянулись.
— А у него что — не было других патронов под рукой? — спросил я.
— Да там ящик этих патронов! Три ружья и ящик патронов.
— Странно… скажите, Алла…
— Послушайте, — сказала она, — хватит. Хватит об этом. Меня уже допрашивали и в прокуратуре, и в ФСБ.
— ФСБ проявляла интерес к самоубийству Стаса?
— Да они всех тут достали! После того, как убили Олега, они тут круги нарезали, как кокер-спаниели. Десять человек, и все задают одни и те же дурацкие вопросы…
А как увидели ружье на стене — вообще вцепились в Стаса!
— Ружье Стаса вызвало их интерес?
— А как же! Им же нужно убийцу найти… Если какого работягу грохнут — всем все по фигу. А тут ихнего замочили — ну они и забегали! Они это сраное ружье и облизали, и обнюхали.
— Стаса подозревали в убийстве Олега?
Алла раздавила сигарету в пепельнице.
— Если бы не железное алиби, то… черт его знает…
— Алиби?
— Да, мы в день убийства Гребешкова были в Финляндии. Но они все равно изъяли наши загранпаспорта, вернули только через три дня.
…Все стало ясно. Мы допили кофе и откланялись. Напоследок я спросил:
— Кстати, Алла, нескромный вопрос…? Вы вышли замуж?
— Да, — ответила она с вызовом. — Если вы хотите сказать, что я еще и башмаков не истоптала…
— Ну что вы, Алла?! Мы не имеем никакого морального права…
Зарычали собаки. Комарницкая ухмыльнулась.
***
Когда мы вышли на улицу, Родя сказал:
— Сдается мне, что эта тетенька помогла своему муженьку на тот свет отправиться.
— Уймись, Родя. Еще пять минут назад ты был уверен, что Комарницкого застрелили комитетчики.
— Я же не знал, что у него алиби…? Давай по мороженому съедим? Угощаю!
***
Потом я все-таки рванул в университет. В деканате исторического факультета я быстро нашел профессора Немчинова, у которого учился студент Гребешков. Прошло двенадцать лет, но Владимир Спиридонович Олега помнил:
— Бог мой, — сказал он, — Олежек! Такая трагедия! Это такая трагедия… Убийцу не нашли, Андрей Викторович?
— Нет, — ответил я, — не нашли.
— Жаль. Впрочем, какая теперь разница? Олега уже не вернешь. А ведь он был одним из лучших моих учеников. Исключительно трудолюбивый, честный и ответственный человек… Как несправедлива судьба!
Обсуждать вопрос о справедливости судьбы я не стал. Я спросил:
— Почему ваш лучший ученик пошел работать в КГБ, Владимир Спиридонович?
Немчинов вскинул на меня взгляд:
— Хороший вопрос, — сказал он. — Многие его отговаривали от этого шага.
Вы же помните, какое было время? Девяностый год! Накал страстей. Казалось: вот-вот КГБ будут судить как преступную организацию. Престиж комитета был низок, как никогда. Олег — не первый мой ученик, который пошел на службу в КГБ.
Но те, кто выбрал эту стезю, выбрал ее в другое время. В другую, я бы сказал, эпоху… Вы меня понимаете?
— Безусловно.
— А Олег!… Я сам говорил ему: Олег, подумайте. Но он стоял на своем! Мотивов, собственно, у него было два. Первый:
КГБ сейчас пытаются распять… значит, я пойду в КГБ. Второй: Троцкий. Дело в том, что на четвертом курсе Олег увлекся Троцким. И он почему-то решил, что в архивах комитета должны быть бумаги Троцкого. Но тут его ожидало разочарование.
— Не нашел?
— Не нашел, Андрей Викторович. Да их, скорее всего, и не было. А ведь он очень дорогой ценой заплатил за свое желание работать в КГБ. Очень дорогой.
— А что вы имеете в виду, Владимир Спиридонович?
— От него же жена ушла, Андрей Викторович. Да, да, именно так… Полина училась тоже у нас, но на курс младше.
Красавица. О-о, тут сколько за ней кавалеров ухаживало… Сердец разбитых осталось много. А она всем Олега предпочла!
И когда уже на четвертом курсе Олег учился, они поженились. Хорошая была свадьба, веселая… И все, казалось, будет у молодых безоблачно. Но на пятом курсе Олег вдруг заявил, что пойдет в КГБ. И — начался разлад. Полина была против категорически. Но и у Олега — характер…
А тут еще, как на грех, давний Полинин ухажер, ба-а-льшой «борец с режимом»… сын, кстати, партийного функционера немалого ранга… Так вот этот «борец» и, подчеркиваю, в некотором роде соперник Олега, тоже внес свою лепту в конфликт. Хотя и косвенно.
— А фамилию этого «демократа» не помните?
— Как не помнить? Островский. Федор Островский.
— Это не сын ли того Островского? Из обкома?
— Его, его сынок. Юноша не бездарный, но всерьез учиться не хотел. Он был другого склада совершенно. Искал популярности… Вот на гребне разоблачений КПСС и КГБ он и поднялся. Примкнул к каким-то анархистам. И на одном из митингов подрался с милиционером. Посадили. Так что университет он не закончил, но зато выступил «жертвой режима». Шел-то уже восемьдесят девятый, «антисоветчиков» уже не сажали… Посадили Федьку за элементарный мордобой, но для части нашего студенчества, уважаемый коллега, он стал «жертвой КПСС» и, соответственно, «кровавого КГБ». На этом фоне желание Олега пойти в комитет выглядело для многих… э-э… странно. Разрыв, конечно, не мгновенно произошел, а постепенно. Собственно, окончательно Олег и Полина разошлись, когда уже покинули альма-матер и Олег поступил на службу в КГБ. Говорили, что потом Полина сошлась с демократом-хулиганом. Но точно не скажу, не знаю… Возможно, сплетни.
— Скажите, Владимир Спиридонович, а ваш хулиган-демократ Островский заиканием не страдает? — спросил я. Я не знаю, почему я это спросил.
— Заиканием? Да это, голуба вы мой, такой краснобай — еще поискать. Цицерон! Язык без костей у Феди Островского.
— А что с ним потом стало? Где он сейчас?
— Вот этого не знаю, не скажу… Да мне он, признаться, и не интересен вовсе… Вы лучше Полине позвоните — она, возможно, в курсе.
***
Когда я вернулся в Агентство, меня ожидало три сообщения: звонила Елена Петровна Кондакова, звонил Троцкист и звонил Родя Каширин из Всеволожска.
— А какого черта Родион делает во Всеволожске? — спросил я.
Ответить на этот вопрос никто не мог.
Потом пришел Зудинцев и рассказал, что он неформально пообщался с убойщиками из Калининского района. Под кружечку пива… Это он так сказал, но, по моим оценкам, кружечек было три-четыре, а к ним еще кое-что, Я пьянку на работе ненавижу. Однако ежели для пользы дела, то не возражаю. Пользы, впрочем, не было:
— Мужики так сказали: сами-то они отрабатывали дело Гребешкова формально. Глухарь он и есть глухарь… Чего время впустую гробить? Но параллельно с ними работали «соседи». Эти за своего парня землю рыли! Просеяли всех его знакомых с детского сада… пустышка. Стоит ли нам, Андрей, время переводить? Если эфэсбэшники ничего не нарыли — а рыли они по полной схеме, — то ведь и мы, скорее всего, ничего не найдем.
— Ты, конечно, прав, Михалыч, — сказал я. — После того, как ФСБ с гребешком прошлась, ловить нечего… Но ведь есть еще и Троцкист!
— А при чем тут Троцкист?
— Не знаю. Но не дает он мне покоя.
***
Я позвонил Кондаковой, и Елена Петровна взволнованно сообщила мне, что рукопись подлинная.
— Есть заключение экспертизы? — спросил я.
— Официального еще нет. Но я показала текст эксперту-почерковеду центра судебных экспертиз Минюста {Правильное название: Северо-Западный региональный центр судебных экспертиз Министерства юстиции Российской Федерации}… Мнение эксперта однозначное: это — рука Льва Троцкого. Андрей Викторович?
— Да, Елена Петровна?
— Андрей Викторович, если у того человека, который передал вам эту страничку, есть другие материалы… их нужно добывать любой ценой. Вы понимаете?
— Понимаю, Елена Петровна… Любой ценой, говорите? Это можно. Мы его вычислим и будем пытать утюгом до тех пор, пока он не отдаст тексты. Отдаст — куда денется?
— Андрей Викторович, — растерянно сказала Кондакова и замолчала.
— Это шутка, Елена Петровна. Извините, глупая… Но с Троцкистом будем работать.
Едва я закончил разговор с Кондаковой, пришел мрачный Повзло. Сел и стал сетовать на жизнь: денег нет не только на оперрасходы, но и на бензин для нашей «антилопы»… И вообще, репортерам срочно нужны мобильники, иначе работа остановится.
— А по таксофону они звонить уже не могут? — спросил я строго.
— Тебе смешно? — сказал Коля. — Весело тебе, да? Дождемся.
Коля ушел и хлопнул дверью… Весело ли мне? Куда как весело!
Потом позвонил Троцкист. Кажется, он был изрядно выпивши, но заикался значительно меньше. Угрожал сжечь все тексты Троцкого, если я не выкуплю их…
Я его стал успокаивать, убеждал, что найдем компромисс, и снова предлагал встретиться лично. Он обложил меня матом и назвал «чекистской сукой». Вот так и пообщались.
***
Под вечер пришел возбужденный Родя и сказал:
— А я все-таки был прав, Шеф!
— Что такое? Опять вскрыл происки ФСБ?
— Какая, к черту, ФСБ. Я про Комарницкую.
— Понял: Комарницкая — тайный ликвидатор ФСБ… И ее овчарки тоже.
Родион закурил и сказал серьезно:
— Я не поленился съездить во Всеволожск, шеф.
— Да? А зачем?
— Дача Комарницких под Всеволожском. Я съездил и нашел следака, который вел проверку по факту самоубийства Стаса Комарницкого…
— Ну-ка, ну-ка.
— Следак считает, что Стаса убили. Либо сама Комарницкая, либо его заместитель, за которого Аллочка и вышла замуж спустя всего три месяца после «самоубийства» мужа… Но доказательств нет.
— Бывает, — согласился я. — Что предлагаешь?
— А что тут предложишь? Там даже дела не возбуждали — самоубийство. Следак говорит: наглая тварь. Он ей в лицо сказал: а не ты ли, Алла Феликсовна, муженька-то убила? А она в ответ: а ты докажи… Вот тварь какая!
— Не бери в голову, Родя, — ответил я… и вспомнил огромных кавказцев… и ухоженную, холеную руку Аллы с обручальным кольцом… и брюлики, подрагивающие в ушках. Еще я подумал, что прокуратурский следак, скорее всего, прав. Но его правота не подкреплена фактами, и Алла Комарницкая никогда не предстанет перед судом. Такова реальность. — Ты, — спросил я, — Родион, пробил телефоны, с которых звонил Троцкист?
— Да, — хмуро ответил Родя. — Звонил он с таксофонов возле метро «Площадь Мужества». Карта компании «Санкт-Петербургские таксофоны» на тридцать единиц, годна до тридцатого ноября.
Звонки только на твой номер… Осторожный, гад.
***
У Полины Гребешковой оказался очень приятный грудной голос, и она, кажется, нисколько не удивилась, когда я позвонил, представился и сказал, что хотел бы поговорить о ее бывшем муже — Олеге Гребешкове.
— Когда вас устроит? — спросила она.
Я ответил, что в любое удобное для нее время, но откладывать не хотелось бы.
— Приезжайте, — сказала она. — Я все равно сижу дома, на больничном. Записывайте адрес…
Я адрес-то уже знал. Знал и то, что вместе с Полиной прописана дочь Яна, 1993 года рождения, и Лосева Тамара Леонидовна, 1940 года, — очевидно, мать. Но говорить Полине этого я не стал. Адресочек, между прочим оказался недалеко от площади Мужества… Но это, конечно, ничего не означает.
Я запряг свою сивку-бурку и поехал.
На самой площади Мужества попал в хорошую пробку — после того, как линия метро оказалась разорванной, пробки здесь стали обычным делом. Полина жила в старенькой пятиэтажке на улице Хлопчина, из ее окон были видны стадион и парк Политеха.
Я извинился за визит в неудобное для этого время, но Полина сказала:
— Это не беда. Болею не я — Янка. Да и она уже, скорее, здорова, чем больна…
Гулять пойдешь, доча?
И Янка закричала: да-а, пойду-у…
Я понял, что Полина не хочет, чтобы девочка присутствовала при разговоре. Через пять минут Яна ушла, а мы с Полиной сели в маленькой кухне. В окно было видно, как Яна играет на детской площадке.
— Итак, Андрей… э-э… простите… — произнесла Полина.
— Если вы не против, то, может быть, обойдемся без отчеств? — спросил я.
Она кивнула: не возражаю… А потом вдруг заплакала. Я много раз видел, как плачут женщины, и каждый раз меня это угнетало… я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.
— Извините, — сказала Гребешкова. — Извините меня… У вас есть сигареты?
***
— Да, конечно. — Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась. — Вы… вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?
— Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью… Расскажите мне про Олега.
— Про Олега, — сказала она, — можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.
Я ведь, по сути, многие годы не понимала его… Что конкретно вас интересует?
— Почему вы расстались, Полина?
— О-о, какой вопрос… По наивности.
По глупости, если хотите. Время было дурное — угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали… В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и — травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов…
— Владимир Спиридонович? — удивился я.
— Вы знакомы?
— Да, я был на кафедре… Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно…
— А вам что — никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?
— Встречались, но Немчинов…
— Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ, — сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей. — Травили Олега. Доставалось и мне… А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко — ребенка-то пожалей. И он сказал: да.
Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело… Господи, зачем я вам это говорю?!
Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.
— В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно… И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.
Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом — все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел… теперь надо углубить. Я и углубила.
Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью!…Вы меня осуждаете?
— Нет, — сказал я не правду.
— Вы лжете. Но теперь это не важно.
В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?… А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
— Краем уха.
— Уже много, — усмехнулась Полина. — Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел — КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал «жертвой режима»… Отсидел, вышел…
Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в «Огоньке»…
В девяносто третьем у нас Янка родилась.
Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже… да и дочка… У вас, Андрей, есть дети?
— Нет.
— Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать… Потом моего Феденьку из «политики» вышвырнули. Пришли новые люди — деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда — а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
— Большой? — спросил я.
— Как вам сказать. Около двух тысяч долларов… Мы его погасили. Продали половину папиного «номенклатурного» участка в Рощино. Но Федор сломался — запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка — маленькая, денег нет и муж-алкоголик… Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он «подшивался», но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было… какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с
облегчением.
— С тех пор живете врозь? — спросил я.
— Разумеется… Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит «дочку навестить». Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там — пьет.
Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
Продаст — так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
— Понятно, — сказал я. — А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
— Скорее нет, чем да… Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, — ответила Полина.
Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
— А потом мы с ним столкнулись однажды возле «Академической». Месяца за три до его гибели.
— О чем вы говорили?
— В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко… — Она снова улыбнулась и махнула рукой.
— А все же? — спросил я.
— Так… Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
— Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь… мечты.
Полина нахмурилась:
— Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою… Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом…
— Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
— Навряд ли. Он жил в своем мире.
— А женщина? Была у него женщина?
— Вот этого не скажу… не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина — История, воплощенная в облике Бронштейна. — Полина усмехнулась.
— Да, — сказал я, — жаль.
— Чего вам жаль, Андрей?
Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
— Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
— Но ведь он-то как раз и открыл! — сказала Полина.
— Что?
— Он нашел письма и дневник Троцкого!
Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
— Где нашел?
— В архиве, который Олегу подарил Бударцев — старый партиец, активист общества «Мемориал». Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах — просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?…
Какое-то время я сидел ошеломленный.
Я не знал, как относиться к словам Полины… Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
— Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
— Понятия не имею, — ответила она.
— Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
— Я… я не знаю, — сказала она. В голосе прозвучал испуг.
— Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
— Н-нет…
— Почему?
— Господи, я совершенно о них не думала…