Страница:
Николай Коняев
Дальний приход (сборник)
Дальний приход
Дальний приход
Вагон, набитый тревожными дорожными снами и темнотой, пропахший несвежими носками, шатало всю ночь. Только в пять утра добрался отец Игнатий до своей станции.
Уже проступали из рассветных сумерек серые терриконы, тусклая заводская вода, черные трубы, грязноватые пятна жилых массивов вдалеке…
От этого безрадостного пейзажа тоскливо сжималось сердце, словно предстояло пройти по преисподней. Но другого пути не было, и, подхватив нагруженную свечами и книгами тележку, отец Игнатий зашагал к автостанции.
Шел мокрый снег… Колеса тележки застревали в снежной каше, и тележку приходилось не катить, а волочить за собой. Отец Игнатий взмок, пока добрался до тонущего в грязи пятачка автостанции, где возле похожего на сарай здания теснились разноцветные кооперативные ларьки. Некоторые из них уже работали.
Купив билет на Петровское, священник устроился в уголке зала ожидания. Перебирая четки, повторял он слова молитвы, стараясь не смотреть на замусоренный пол, на стены, покрытые грязными разводами подтеков. И на компанию молодых людей, что сидела напротив, он тоже старался не обращать внимания.
Нехорошая была компания…
Все трое были одеты, как в униформу, в черные кожаные куртки. На ногах – яркие, заляпанные снизу штаны и сапоги-луноходы с проступающими на них из-под слоя грязи иностранными лейблами…
Бутылки с разноцветными наклейками бродили по рукам.
Похоже было на проводы.
Провожали Мишуху – светловолосого паренька с искривленным, сломанным, наверное, в драке носом. Был он пожиже своих приятелей. Кожаная куртка болталась на его плечах, как чужая. И точно так же, как куртка, чужими были жесты, чужой – кривящая губы усмешка…
Отвлекшись от молитвы, отец Игнатий подумал, что, наверное, поэтому и производит Мишуха такое неприятное впечатление. Он весь был как-то опасно непредсказуем…
Отец Игнатий пожалел, что не устроился в стороне от компании, надо было сесть у дверей, где толкались у кассы пассажиры… Но пересаживаться сейчас? Нет… Перебирая четки, священник опустил голову, стараясь не смотреть на молодых людей.
Он снова представил, как приедет наконец на приход, где зима как зима и река настоящая, и лес, а главное – видимый отовсюду парит над округой храм, собирая и наполняя смыслом и красотой окрестность…
– А я подойду! – перебил его мысли голос. – Сам у попа спрошу!
Отец Игнатий поднял голову и увидел, как, оттолкнув черноволосого, более трезвого на вид приятеля, встал со скамейки напротив Мишуха.
– Батюшка… – обдавая священника тяжелым запахом перегара, сказал он. – Я с тобой потолковать хочу…
– В храм приезжай… – ответил отец Игнатий. – В порядок себя приведи и приезжай. Там и поговоришь.
– Нет… Я сейчас хочу.
– Кончай барахлить, Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Чего к попу лезешь?! Тут же народ!
– Отвали, моя черешня! – По искривленному Мишухиному лицу блуждала пьяная ухмылка, и все никак не приклеивалась к кривящимся губам. – Мы сейчас, вась-вась, с батюшкой потолкуем… Чего ты смотришь так на меня? Может, я исповедаться желаю…
– Рассказывай… – смиренно вздохнул отец Игнатий. – Чего у тебя?
– Ага… – сказал Мишуха. – Я скажу, а ты меня в ментовку потянешь… Что? Не так?
– Ну, тогда и не говори, если боишься…
– Я боюсь? Я ничего не боюсь, понял? Просто мне узнать надо… Если Бог есть, то грех это – иконы в церкви украсть?
– Бог-то есть… А ты сам кто, крещеный?
– Крещеный, конечно… – даже обиделся Мишуха. – Чего я, нерусский, что ли? Бабка меня крестила…
– Ну, а раз крещеный, да еще русский, то знай, Михаил, что больше этого греха и не бывает, наверное.
– Не бывает?
– Не бывает…
Захрипел динамик. Объявили посадку. Пассажиры, что толпились у двери, затолкались у выхода. Приятели Мишухи тоже встали.
Отец Игнатий остался сидеть – это был не его рейс.
– Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Кончай козлить. Пошли, на улице покурим.
– Нет! – покачал головой Мишуха. – Вы идите, а я потолкую еще маленько. Дак что же это у тебя, батюшка, получается? – глумливо усмехаясь, спросил он. – Значит, на заводе, к примеру, украсть можно, у соседа тоже, а у вас, у попов, нельзя? Ин-нтересная, скажу я тебе, альтернатива получается.
– Красть вообще грех… – проговорил отец Игнатий, машинально перебирая четки. – Но в церкви ты не у попа крадешь, не у прихожан, а у тех святых, в чье имя храм поставлен. Ведь все, что есть в храме, им принадлежит… Вот и думай теперь, почему у святых красть самым страшным грехом считается… А ты много украл-то икон?
– Да четыре доски взяли всего… Мы… – Мишуха не договорил. Глумливая улыбка сползла с его губ. Лицо побледнело.
Отец Игнатий оглянулся – в зал ожидания вошли двое милиционеров. Они остановились возле печки, внимательно оглядывая опустевший зал.
– И где же вы кражу совершили? – строго спросил отец Игнатий.
– Какую кражу?
– Испугался, значит?
– Я?! – Мишуха с вызовом взглянул на отца Игнатия. – Вот еще! Ну и что? Если я скажу, что у вас, в Петровском, иконы украл, сразу и сдашь ментам? Все равно ведь ничего не докажешь!
Отец Игнатий опустил голову. Пальцы, перебиравшие четки, замерли.
– Не буду я тебя никуда сдавать, – с печалью сказал он. – От той милиции, перед которой тебе предстоит отвечать, еще никому не удавалось скрыться.
Он почувствовал, что задыхается здесь, в этом помещении.
Встал. Подхватив тележку, покатил ее к выходу мимо настороженно смотрящих на него милиционеров.
Стало светлее. Снег перестал идти, и на небе бледно-желтым пятном проглянуло солнце, высветливая серую воду, скрашивая унылый пейзаж. Автобус, что шел через Петровское, уже подали. Обходя лужи, отец Игнатий направился к нему.
Мишуха догнал его возле автобуса. Он подбежал, разбрызгивая своими луноходами лужи, и, подхватив тележку, помог поднять ее.
– Что же мне делать теперь, батюшка? – спросил он, и отец Игнатий даже удивился – весь хмель, вся дурашливость сошли с парня.
– Не продал еще иконы?
– Н-нет…
– Тогда верни назад, откуда взял, а потом исповедаться приходи…
– И простят?!
– Бог милостив…
А в Петровском, как и думал отец Игнатий, еще стояла глубокая зима. Снег, большой и чистый, покрывал поля, излуку реки. Дома в этом искрящемся на солнце снегу казались совсем низенькими. Надвинув на крыши снеговые шапки, они стояли, словно на рождественской открытке.
Кое-где уже начали топить печи, и белый дым поднимался из труб. Возле магазина в цветастых, сделанных из старых кушаков, ошейниках крутились поселковые собаки. Они смотрели на священника, катившего мимо груженную свечами тележку, и не лаяли, а, узнавая как своего, приветливо крутили хвостами…
И так хорошо, так радостно было вокруг, что привидевшимся в дурном сне вспоминался райцентровский пейзаж, разговор на автостанции. Главное же – на взгорке возвышался храм. Легко парил он над округой.
Туда и держал путь отец Игнатий…
В доме, хотя и отсутствовал отец Игнатий всю неделю, было тепло. Видно, накануне Мария-алтарница протопила печь. Кирпичи еще хранили тепло…
Разоблачившись, священник затеплил лампадку перед иконами, помолился, а потом, накинув поверх рясы фуфайку, взял посошок и с ведром направился на колодец. С наслаждением вдыхал он свежий и чистый утренний воздух…
Марию-алтарницу отец Игнатий увидел, когда уже подходил к колодцу, она вышла откуда-то из-за заборов, и отец Игнатий еще удивился: чего она делала там, в нехоженых снегах…
Мария даже не поздоровалась. Заливаясь слезами, припала к руке священника.
– Горе-то, беда-то какая у нас, батюшка… Обокрали ведь нас…
– Обокрали?
– Ага… Обокрали… Ночью свет на подстанции выключили, а утром я в церковь пришла, смотрю – окошко выдавлено. Иконы из летнего придела унесли… И Заступницу нашу небесную. Тихвинскую…
– Четыре иконы взяли или больше? – спросил отец Игнатий, чувствуя, как тускнеет вокруг солнечный день.
– Четыре… Четыре, батюшка… Самые старые и унесли образа. А ты откуль знаешь, сколько?
– Знаю, Мария… – вздохнул отец Игнатий. Опустил в обледеневший сруб ведро и чуть тронул рукоятку ворота. – Знаю…
Загремела цепь. Ведро полетело в студеную глубину сруба.
– Неужто почувствовал?! – Мария смотрела сейчас на священника, и глаза ее расширились, вбирая его всего, как чудо.
– Нет! – коротко ответил он, поворачивая ручку ворота. – Ко мне на станции парень подошел. Он и рассказал, что украл иконы…
– Подошел?! Сам?!
– Сам… – Подхватив колодезное ведро, отец Игнатий перелил в свое студеную воду. – Спросил: грех ли это?
– А вы?!
– Так чего же я… Велел иконы назад принести…
– И што? – Мария помотала головой. – И в милицию не заявили?
– Не заявил… – Держа в одной руке ведро, а в другой – батожок, отец Игнатий зашагал по протоптанной в снегу тропиночке.
Уже из калитки оглянулся. Мария-алтарница так и стояла у колодца и смотрела на него.
День выдался хлопотливый, долгий.
И вроде бы обычные все дела, но никогда не утомляли они, а сегодня… Только к вечеру отец Игнатий догадался, что не от хлопот эта усталость, а от того разговора на автостанции.
– Нешто и сегодня служить будем, батюшка? – спросила топившая печи в церкви Мария. – Может, не надо?
– Как же не надо… – с неудовольствием, что не сумел скрыть усталость, ответил отец Игнатий. – Народ даже приезжий есть.
Мария вздохнула, и лицо ее приняло то скорбное выражение, которое появлялось всегда, когда она хотела показать, что и слова, и убеждения – все у нее кончилось, и раз не хотят исправить дело, как она советует, то пусть как будет, так и будет… Мария выросла и состарилась при храме, и к молодому, по возрасту годящемуся ей в сыновья священнику относилась сложно. В духовной жизни во всем полагалась на него, доверяя сану, но что касается церковного хозяйства, старалась все делать по-своему. Не перечила, конечно, когда отец Игнатий поправлял ее, но тотчас же как бы вся заливалась скорбью, показывая, что только и остается ей теперь молить Царицу Небесную, чтобы образумила Та своевольного батюшку. Сейчас Мария тоже скорбела, должно быть, о робости и нерешительности отца Игнатия, у которого в руках, можно сказать, был преступник, но он не сдал в милицию, а отпустил…
– Да уж есть того народу… – Мария поджала губы. – Двое человек всего приехавши…
– Нет… – вздохнул отец Игнатий. – Надо служить.
Разговор этот состоялся, когда отец Игнатий, уже приготовив все к вечерне, шел на колокольню. И, поднимаясь вверх по темной лестнице, подумал он, что, может, и зря признался, от кого узнал о краже, пускай бы Мария считала, что во сне он украденное увидел…
– Прости, Господи! – поймав себя на этой мысли, пробормотал он и перекрестился.
Наверху, на колокольне, дул холодный, пронизывающий ветер. Отсюда было видно все село – белые прямоугольники огородов, серую паутину садов, крыши домов, излуку реки, обрамленную темно-зеленым ельником… Еще видно было дорогу, по которой двигались к магазину люди.
Натянув рукавицы, отец Игнатий взял в одну руку железную палку, на другую намотал веревки от колоколов.
Колокола загудели звонко и слаженно. Застигнутый колокольным звоном, споткнулся мужичок на дороге, взглянул на церковь и заспешил дальше – в магазин.
А колокола гудели. Далеко вдоль по реке растекался между лесистыми взгорками, тревожа пугливых зайцев и сторожких лисиц, колокольный звон. Впрочем, там ничего, кроме снега, кроме замерзших болот, уже не было…
Светловолосого Мишуху с искривленным носом отец Игнатий увидел в воскресенье, на службе. Мишуха только что – снег еще не растаял на одежде – вошел в церковь и, смущенно теребя руками шапку, стоял возле колонны напротив иконы «Сошествие Христа в ад»…
Отец Игнатий как раз вышел из Царских врат с кадилом. Размахивая им, он и увидел парня. Кадило (похоже, вместе с угольками Мария-алтарница нагребла в него и головешечек) чадило. Мысль о головешке отвлекала от службы, и, пытаясь сосредоточиться, отец Игнатий и, заметив Мишуху, увидев, как бы и не заметил, не увидел… Махнул кадилом в его сторону, Мишуха отшатнулся, а потом – отец Игнатий уже кадил на другой стороне храма – вдруг бухнулся на колени, неумело осеняя себя крестом.
Он подошел к исповеди.
– Это я иконы украл… – остановившись у аналоя с лежащим на нем Евангелием, сказал он. – Вот… Ну, в общем, я привез их назад.
– Все? – спросил отец Игнатий.
– Все… В машине они. Я у брата машину взял, чтобы привезти…
– И давно воровством промышляешь?
– Не-е… Вообще-то мы бизнесом занимаемся, ну, купить-продать, в общем… А иконы – это так, подвернулись под руку…
Отец Игнатий долго говорил с ним. А в конце исповеди вспомнил, как бухнулся Мишуха на колени, и, не удержавшись, спросил об этом.
– Почудилось… – смущенно ответил Мишуха.
– Чего почудилось?
– Ну, этого… Ну, в общем, показалось, что у Христа на иконе прямо в руке настоящий огонек горит…
Накрыв Мишухину голову епитрахилью, отец Игнатий прочитал разрешительную молитву. Но когда выпрямился Мишуха, снова скользнула змейкой по губам нехорошая ухмылочка.
– А если я теперь домой уеду? – сказал он. – И иконы увезу, батюшка? Грехи-то вы мне отпустили уже…
– Дурак ты… – с сожалением сказал отец Игнатий. – Ты что, у меня прощение выпрашивал? Неси иконы и не глупи. Ты не обо мне думай, а о своей душе, которую погубить хочешь.
И так сурово прозвучал его голос, что оробел сразу Мишуха. Сбежав с губ, пропала ухмылочка, а лицо сделалось каким-то торжественно-испуганным.
– Пошутил я, пошутил просто… – торопливо сказал он и перекрестился. – В общем, принесу сейчас их…
Он действительно через несколько минут притащил завернутые в мешковину иконы. Мария-алтарница проводила парня в летний храм и там показала, куда какую икону повесить.
Отец Игнатий уже причащал прихожан, когда вернулись они в зимний придел. Мишуха хотел было уйти, но Мария цепко держала его за рукав.
– Сюда-сюда… – сказала она.
– Куда еще? – пытаясь высвободить руку, спросил Мишуха. – Я же исправил уже все…
– К причастию подойди… – коротко сказала Мария и, отпустив парня, отошла.
Часам к трем – а были еще и крестины – служба закончилась. Храм опустел. Только Мария-алтарница ходила по церкви и тушила лампадки у икон.
Отец Игнатий уже снял в алтаре епитрахиль и подрясник и собирался идти домой. Но у колонны он задержался. Оглянулся на икону, о которой говорил на исповеди Мишуха.
Облаченный в белые одежды Христос сходил в черноту ада, из бездны которого тянулись к нему руки грешников. Вытянутая вперед рука Спасителя почти сливалась с лампадой – отец Игнатий чуть отступил в сторону – и казалось, что живой лампадный огонек мерцает прямо в руке Иисуса.
Этого эффекта не добивался ни художник, ни сам отец Игнатий, когда перевешивал лампаду.
Просто тогда он привез из города икону Царя-великомученика и решил повесить рядом с Серафимом Саровским. Великого старца пришлось сдвинуть в сторону, и чтобы цепочка от лампады, висевшей перед «Сошествием», не перечеркивала лик святого, лампаду пришлось тоже сдвинуть вбок – вот и получилось, что живой огонек ее, если смотреть на икону от колонны, бился прямо в руке Спасителя.
– Видела? – спросил отец Игнатий у подошедшей к нему Марии.
– Ишь как… – сказала та, посмотрев на икону. – И ведь прямо тут и встал грешник-то…
– Ты не рассказывай никому об этом…
– Не буду…
Но скоро о чудесном обретении выкраденных икон заговорили. И не только на селе, но и в округе. И уже не так рассказывали, как было, уже исчезли из легенд и Мишуха со сломанным в драке носом, и сам отец Игнатий, и возвращались иконы в храм наичудеснейшим способом, по воле Небесной Заступницы нашей и святых апостолов Петра и Павла, во имя которых и был выстроен Петровский храм.
Отец Игнатий внимал этим рассказам спокойно, и ему самому, хотя точно он знал, как все произошло, тоже казалось, что было именно так, как рассказывают…
А в самом начале Великого поста приехала к отцу Игнатию незнакомая пожилая женщина.
– Панихиду бы отслужили, батюшка… – попросила она. – Сына я завтра хороню… Убили его…
– Звали-то как сына?
– Михаилом, батюшка…
И, сбиваясь, путаясь в слезах, рассказала, что связался Мишенька, занимаясь своим бизнесом, с плохой компанией, чего-то, икон каких-то не поделили там, требовали подельники свою долю, а Мишеньке, – слезы текли и текли из глаз матери, – не с чего было вернуть, вот на разборке и зарезали парня дружки окаянные…
Проводив женщину, отец Игнатий сразу прошел в летний придел. Отворив сюда дверь, зажег паникадила и замер, уже в который раз поражаясь чудесности здешнего храма.
Здесь было холодно. Покрытые белой изморозью фрески на куполе и на стенах сверкали ледяными крупинками. И казалось, это не с купола, а откуда-то из-за звезд склоняются над тобою строгие и милосердные лики…
Подойдя к Тихвинской иконе Божией Матери, отец Игнатий опустился на колени на холодный пол.
– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного, преставившегося раба Твоего, брата нашего Михаила… – тихо произнес он. – И яко благ и человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…
Звучали слова молитвы среди холодных, выстывших за зиму стен, и трепетным огонечком тлела перед иконой Богородицы лампадка, которую не возжигал отец Игнатий.
Горела лампада и перед иконой Христа, сходящего в ад…
Но, покидая церковь, даже и не удивился этому чудесному самовозгоранию лампад отец Игнатий. Вернее, подивился, конечно, но как-то тихо, без удивления, словно именно так и должно произойти…
Тихо запер церковь и пошел домой…
Уже совсем стемнело. Темная поземка струилась над землей, заметая расчищенную дорожку.
Но светло, светло на земле было…
Уже проступали из рассветных сумерек серые терриконы, тусклая заводская вода, черные трубы, грязноватые пятна жилых массивов вдалеке…
От этого безрадостного пейзажа тоскливо сжималось сердце, словно предстояло пройти по преисподней. Но другого пути не было, и, подхватив нагруженную свечами и книгами тележку, отец Игнатий зашагал к автостанции.
Шел мокрый снег… Колеса тележки застревали в снежной каше, и тележку приходилось не катить, а волочить за собой. Отец Игнатий взмок, пока добрался до тонущего в грязи пятачка автостанции, где возле похожего на сарай здания теснились разноцветные кооперативные ларьки. Некоторые из них уже работали.
Купив билет на Петровское, священник устроился в уголке зала ожидания. Перебирая четки, повторял он слова молитвы, стараясь не смотреть на замусоренный пол, на стены, покрытые грязными разводами подтеков. И на компанию молодых людей, что сидела напротив, он тоже старался не обращать внимания.
Нехорошая была компания…
Все трое были одеты, как в униформу, в черные кожаные куртки. На ногах – яркие, заляпанные снизу штаны и сапоги-луноходы с проступающими на них из-под слоя грязи иностранными лейблами…
Бутылки с разноцветными наклейками бродили по рукам.
Похоже было на проводы.
Провожали Мишуху – светловолосого паренька с искривленным, сломанным, наверное, в драке носом. Был он пожиже своих приятелей. Кожаная куртка болталась на его плечах, как чужая. И точно так же, как куртка, чужими были жесты, чужой – кривящая губы усмешка…
Отвлекшись от молитвы, отец Игнатий подумал, что, наверное, поэтому и производит Мишуха такое неприятное впечатление. Он весь был как-то опасно непредсказуем…
Отец Игнатий пожалел, что не устроился в стороне от компании, надо было сесть у дверей, где толкались у кассы пассажиры… Но пересаживаться сейчас? Нет… Перебирая четки, священник опустил голову, стараясь не смотреть на молодых людей.
Он снова представил, как приедет наконец на приход, где зима как зима и река настоящая, и лес, а главное – видимый отовсюду парит над округой храм, собирая и наполняя смыслом и красотой окрестность…
– А я подойду! – перебил его мысли голос. – Сам у попа спрошу!
Отец Игнатий поднял голову и увидел, как, оттолкнув черноволосого, более трезвого на вид приятеля, встал со скамейки напротив Мишуха.
– Батюшка… – обдавая священника тяжелым запахом перегара, сказал он. – Я с тобой потолковать хочу…
– В храм приезжай… – ответил отец Игнатий. – В порядок себя приведи и приезжай. Там и поговоришь.
– Нет… Я сейчас хочу.
– Кончай барахлить, Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Чего к попу лезешь?! Тут же народ!
– Отвали, моя черешня! – По искривленному Мишухиному лицу блуждала пьяная ухмылка, и все никак не приклеивалась к кривящимся губам. – Мы сейчас, вась-вась, с батюшкой потолкуем… Чего ты смотришь так на меня? Может, я исповедаться желаю…
– Рассказывай… – смиренно вздохнул отец Игнатий. – Чего у тебя?
– Ага… – сказал Мишуха. – Я скажу, а ты меня в ментовку потянешь… Что? Не так?
– Ну, тогда и не говори, если боишься…
– Я боюсь? Я ничего не боюсь, понял? Просто мне узнать надо… Если Бог есть, то грех это – иконы в церкви украсть?
– Бог-то есть… А ты сам кто, крещеный?
– Крещеный, конечно… – даже обиделся Мишуха. – Чего я, нерусский, что ли? Бабка меня крестила…
– Ну, а раз крещеный, да еще русский, то знай, Михаил, что больше этого греха и не бывает, наверное.
– Не бывает?
– Не бывает…
Захрипел динамик. Объявили посадку. Пассажиры, что толпились у двери, затолкались у выхода. Приятели Мишухи тоже встали.
Отец Игнатий остался сидеть – это был не его рейс.
– Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Кончай козлить. Пошли, на улице покурим.
– Нет! – покачал головой Мишуха. – Вы идите, а я потолкую еще маленько. Дак что же это у тебя, батюшка, получается? – глумливо усмехаясь, спросил он. – Значит, на заводе, к примеру, украсть можно, у соседа тоже, а у вас, у попов, нельзя? Ин-нтересная, скажу я тебе, альтернатива получается.
– Красть вообще грех… – проговорил отец Игнатий, машинально перебирая четки. – Но в церкви ты не у попа крадешь, не у прихожан, а у тех святых, в чье имя храм поставлен. Ведь все, что есть в храме, им принадлежит… Вот и думай теперь, почему у святых красть самым страшным грехом считается… А ты много украл-то икон?
– Да четыре доски взяли всего… Мы… – Мишуха не договорил. Глумливая улыбка сползла с его губ. Лицо побледнело.
Отец Игнатий оглянулся – в зал ожидания вошли двое милиционеров. Они остановились возле печки, внимательно оглядывая опустевший зал.
– И где же вы кражу совершили? – строго спросил отец Игнатий.
– Какую кражу?
– Испугался, значит?
– Я?! – Мишуха с вызовом взглянул на отца Игнатия. – Вот еще! Ну и что? Если я скажу, что у вас, в Петровском, иконы украл, сразу и сдашь ментам? Все равно ведь ничего не докажешь!
Отец Игнатий опустил голову. Пальцы, перебиравшие четки, замерли.
– Не буду я тебя никуда сдавать, – с печалью сказал он. – От той милиции, перед которой тебе предстоит отвечать, еще никому не удавалось скрыться.
Он почувствовал, что задыхается здесь, в этом помещении.
Встал. Подхватив тележку, покатил ее к выходу мимо настороженно смотрящих на него милиционеров.
Стало светлее. Снег перестал идти, и на небе бледно-желтым пятном проглянуло солнце, высветливая серую воду, скрашивая унылый пейзаж. Автобус, что шел через Петровское, уже подали. Обходя лужи, отец Игнатий направился к нему.
Мишуха догнал его возле автобуса. Он подбежал, разбрызгивая своими луноходами лужи, и, подхватив тележку, помог поднять ее.
– Что же мне делать теперь, батюшка? – спросил он, и отец Игнатий даже удивился – весь хмель, вся дурашливость сошли с парня.
– Не продал еще иконы?
– Н-нет…
– Тогда верни назад, откуда взял, а потом исповедаться приходи…
– И простят?!
– Бог милостив…
А в Петровском, как и думал отец Игнатий, еще стояла глубокая зима. Снег, большой и чистый, покрывал поля, излуку реки. Дома в этом искрящемся на солнце снегу казались совсем низенькими. Надвинув на крыши снеговые шапки, они стояли, словно на рождественской открытке.
Кое-где уже начали топить печи, и белый дым поднимался из труб. Возле магазина в цветастых, сделанных из старых кушаков, ошейниках крутились поселковые собаки. Они смотрели на священника, катившего мимо груженную свечами тележку, и не лаяли, а, узнавая как своего, приветливо крутили хвостами…
И так хорошо, так радостно было вокруг, что привидевшимся в дурном сне вспоминался райцентровский пейзаж, разговор на автостанции. Главное же – на взгорке возвышался храм. Легко парил он над округой.
Туда и держал путь отец Игнатий…
В доме, хотя и отсутствовал отец Игнатий всю неделю, было тепло. Видно, накануне Мария-алтарница протопила печь. Кирпичи еще хранили тепло…
Разоблачившись, священник затеплил лампадку перед иконами, помолился, а потом, накинув поверх рясы фуфайку, взял посошок и с ведром направился на колодец. С наслаждением вдыхал он свежий и чистый утренний воздух…
Марию-алтарницу отец Игнатий увидел, когда уже подходил к колодцу, она вышла откуда-то из-за заборов, и отец Игнатий еще удивился: чего она делала там, в нехоженых снегах…
Мария даже не поздоровалась. Заливаясь слезами, припала к руке священника.
– Горе-то, беда-то какая у нас, батюшка… Обокрали ведь нас…
– Обокрали?
– Ага… Обокрали… Ночью свет на подстанции выключили, а утром я в церковь пришла, смотрю – окошко выдавлено. Иконы из летнего придела унесли… И Заступницу нашу небесную. Тихвинскую…
– Четыре иконы взяли или больше? – спросил отец Игнатий, чувствуя, как тускнеет вокруг солнечный день.
– Четыре… Четыре, батюшка… Самые старые и унесли образа. А ты откуль знаешь, сколько?
– Знаю, Мария… – вздохнул отец Игнатий. Опустил в обледеневший сруб ведро и чуть тронул рукоятку ворота. – Знаю…
Загремела цепь. Ведро полетело в студеную глубину сруба.
– Неужто почувствовал?! – Мария смотрела сейчас на священника, и глаза ее расширились, вбирая его всего, как чудо.
– Нет! – коротко ответил он, поворачивая ручку ворота. – Ко мне на станции парень подошел. Он и рассказал, что украл иконы…
– Подошел?! Сам?!
– Сам… – Подхватив колодезное ведро, отец Игнатий перелил в свое студеную воду. – Спросил: грех ли это?
– А вы?!
– Так чего же я… Велел иконы назад принести…
– И што? – Мария помотала головой. – И в милицию не заявили?
– Не заявил… – Держа в одной руке ведро, а в другой – батожок, отец Игнатий зашагал по протоптанной в снегу тропиночке.
Уже из калитки оглянулся. Мария-алтарница так и стояла у колодца и смотрела на него.
День выдался хлопотливый, долгий.
И вроде бы обычные все дела, но никогда не утомляли они, а сегодня… Только к вечеру отец Игнатий догадался, что не от хлопот эта усталость, а от того разговора на автостанции.
– Нешто и сегодня служить будем, батюшка? – спросила топившая печи в церкви Мария. – Может, не надо?
– Как же не надо… – с неудовольствием, что не сумел скрыть усталость, ответил отец Игнатий. – Народ даже приезжий есть.
Мария вздохнула, и лицо ее приняло то скорбное выражение, которое появлялось всегда, когда она хотела показать, что и слова, и убеждения – все у нее кончилось, и раз не хотят исправить дело, как она советует, то пусть как будет, так и будет… Мария выросла и состарилась при храме, и к молодому, по возрасту годящемуся ей в сыновья священнику относилась сложно. В духовной жизни во всем полагалась на него, доверяя сану, но что касается церковного хозяйства, старалась все делать по-своему. Не перечила, конечно, когда отец Игнатий поправлял ее, но тотчас же как бы вся заливалась скорбью, показывая, что только и остается ей теперь молить Царицу Небесную, чтобы образумила Та своевольного батюшку. Сейчас Мария тоже скорбела, должно быть, о робости и нерешительности отца Игнатия, у которого в руках, можно сказать, был преступник, но он не сдал в милицию, а отпустил…
– Да уж есть того народу… – Мария поджала губы. – Двое человек всего приехавши…
– Нет… – вздохнул отец Игнатий. – Надо служить.
Разговор этот состоялся, когда отец Игнатий, уже приготовив все к вечерне, шел на колокольню. И, поднимаясь вверх по темной лестнице, подумал он, что, может, и зря признался, от кого узнал о краже, пускай бы Мария считала, что во сне он украденное увидел…
– Прости, Господи! – поймав себя на этой мысли, пробормотал он и перекрестился.
Наверху, на колокольне, дул холодный, пронизывающий ветер. Отсюда было видно все село – белые прямоугольники огородов, серую паутину садов, крыши домов, излуку реки, обрамленную темно-зеленым ельником… Еще видно было дорогу, по которой двигались к магазину люди.
Натянув рукавицы, отец Игнатий взял в одну руку железную палку, на другую намотал веревки от колоколов.
Колокола загудели звонко и слаженно. Застигнутый колокольным звоном, споткнулся мужичок на дороге, взглянул на церковь и заспешил дальше – в магазин.
А колокола гудели. Далеко вдоль по реке растекался между лесистыми взгорками, тревожа пугливых зайцев и сторожких лисиц, колокольный звон. Впрочем, там ничего, кроме снега, кроме замерзших болот, уже не было…
Светловолосого Мишуху с искривленным носом отец Игнатий увидел в воскресенье, на службе. Мишуха только что – снег еще не растаял на одежде – вошел в церковь и, смущенно теребя руками шапку, стоял возле колонны напротив иконы «Сошествие Христа в ад»…
Отец Игнатий как раз вышел из Царских врат с кадилом. Размахивая им, он и увидел парня. Кадило (похоже, вместе с угольками Мария-алтарница нагребла в него и головешечек) чадило. Мысль о головешке отвлекала от службы, и, пытаясь сосредоточиться, отец Игнатий и, заметив Мишуху, увидев, как бы и не заметил, не увидел… Махнул кадилом в его сторону, Мишуха отшатнулся, а потом – отец Игнатий уже кадил на другой стороне храма – вдруг бухнулся на колени, неумело осеняя себя крестом.
Он подошел к исповеди.
– Это я иконы украл… – остановившись у аналоя с лежащим на нем Евангелием, сказал он. – Вот… Ну, в общем, я привез их назад.
– Все? – спросил отец Игнатий.
– Все… В машине они. Я у брата машину взял, чтобы привезти…
– И давно воровством промышляешь?
– Не-е… Вообще-то мы бизнесом занимаемся, ну, купить-продать, в общем… А иконы – это так, подвернулись под руку…
Отец Игнатий долго говорил с ним. А в конце исповеди вспомнил, как бухнулся Мишуха на колени, и, не удержавшись, спросил об этом.
– Почудилось… – смущенно ответил Мишуха.
– Чего почудилось?
– Ну, этого… Ну, в общем, показалось, что у Христа на иконе прямо в руке настоящий огонек горит…
Накрыв Мишухину голову епитрахилью, отец Игнатий прочитал разрешительную молитву. Но когда выпрямился Мишуха, снова скользнула змейкой по губам нехорошая ухмылочка.
– А если я теперь домой уеду? – сказал он. – И иконы увезу, батюшка? Грехи-то вы мне отпустили уже…
– Дурак ты… – с сожалением сказал отец Игнатий. – Ты что, у меня прощение выпрашивал? Неси иконы и не глупи. Ты не обо мне думай, а о своей душе, которую погубить хочешь.
И так сурово прозвучал его голос, что оробел сразу Мишуха. Сбежав с губ, пропала ухмылочка, а лицо сделалось каким-то торжественно-испуганным.
– Пошутил я, пошутил просто… – торопливо сказал он и перекрестился. – В общем, принесу сейчас их…
Он действительно через несколько минут притащил завернутые в мешковину иконы. Мария-алтарница проводила парня в летний храм и там показала, куда какую икону повесить.
Отец Игнатий уже причащал прихожан, когда вернулись они в зимний придел. Мишуха хотел было уйти, но Мария цепко держала его за рукав.
– Сюда-сюда… – сказала она.
– Куда еще? – пытаясь высвободить руку, спросил Мишуха. – Я же исправил уже все…
– К причастию подойди… – коротко сказала Мария и, отпустив парня, отошла.
Часам к трем – а были еще и крестины – служба закончилась. Храм опустел. Только Мария-алтарница ходила по церкви и тушила лампадки у икон.
Отец Игнатий уже снял в алтаре епитрахиль и подрясник и собирался идти домой. Но у колонны он задержался. Оглянулся на икону, о которой говорил на исповеди Мишуха.
Облаченный в белые одежды Христос сходил в черноту ада, из бездны которого тянулись к нему руки грешников. Вытянутая вперед рука Спасителя почти сливалась с лампадой – отец Игнатий чуть отступил в сторону – и казалось, что живой лампадный огонек мерцает прямо в руке Иисуса.
Этого эффекта не добивался ни художник, ни сам отец Игнатий, когда перевешивал лампаду.
Просто тогда он привез из города икону Царя-великомученика и решил повесить рядом с Серафимом Саровским. Великого старца пришлось сдвинуть в сторону, и чтобы цепочка от лампады, висевшей перед «Сошествием», не перечеркивала лик святого, лампаду пришлось тоже сдвинуть вбок – вот и получилось, что живой огонек ее, если смотреть на икону от колонны, бился прямо в руке Спасителя.
– Видела? – спросил отец Игнатий у подошедшей к нему Марии.
– Ишь как… – сказала та, посмотрев на икону. – И ведь прямо тут и встал грешник-то…
– Ты не рассказывай никому об этом…
– Не буду…
Но скоро о чудесном обретении выкраденных икон заговорили. И не только на селе, но и в округе. И уже не так рассказывали, как было, уже исчезли из легенд и Мишуха со сломанным в драке носом, и сам отец Игнатий, и возвращались иконы в храм наичудеснейшим способом, по воле Небесной Заступницы нашей и святых апостолов Петра и Павла, во имя которых и был выстроен Петровский храм.
Отец Игнатий внимал этим рассказам спокойно, и ему самому, хотя точно он знал, как все произошло, тоже казалось, что было именно так, как рассказывают…
А в самом начале Великого поста приехала к отцу Игнатию незнакомая пожилая женщина.
– Панихиду бы отслужили, батюшка… – попросила она. – Сына я завтра хороню… Убили его…
– Звали-то как сына?
– Михаилом, батюшка…
И, сбиваясь, путаясь в слезах, рассказала, что связался Мишенька, занимаясь своим бизнесом, с плохой компанией, чего-то, икон каких-то не поделили там, требовали подельники свою долю, а Мишеньке, – слезы текли и текли из глаз матери, – не с чего было вернуть, вот на разборке и зарезали парня дружки окаянные…
Проводив женщину, отец Игнатий сразу прошел в летний придел. Отворив сюда дверь, зажег паникадила и замер, уже в который раз поражаясь чудесности здешнего храма.
Здесь было холодно. Покрытые белой изморозью фрески на куполе и на стенах сверкали ледяными крупинками. И казалось, это не с купола, а откуда-то из-за звезд склоняются над тобою строгие и милосердные лики…
Подойдя к Тихвинской иконе Божией Матери, отец Игнатий опустился на колени на холодный пол.
– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного, преставившегося раба Твоего, брата нашего Михаила… – тихо произнес он. – И яко благ и человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…
Звучали слова молитвы среди холодных, выстывших за зиму стен, и трепетным огонечком тлела перед иконой Богородицы лампадка, которую не возжигал отец Игнатий.
Горела лампада и перед иконой Христа, сходящего в ад…
Но, покидая церковь, даже и не удивился этому чудесному самовозгоранию лампад отец Игнатий. Вернее, подивился, конечно, но как-то тихо, без удивления, словно именно так и должно произойти…
Тихо запер церковь и пошел домой…
Уже совсем стемнело. Темная поземка струилась над землей, заметая расчищенную дорожку.
Но светло, светло на земле было…
Ночь на Ладоге
Наш теплоход шел по Ладоге.
Белесые сумерки сгущались над озером. Далекий берег с трудом угадывался в туманной дымке и, если бы не волны, разбегающиеся по сторонам, если бы не кипящая бурунами вода за кормой, и не разобрать – движемся мы или стоим…
Становилось прохладно, и палуба опустела.
Я сидел в шезлонге на корме и, кутаясь в куртку, читал книгу о Житии и чудесах преподобного Александра Свирского…
«И тотчас слышит весьма сильным голосом сказанные слова: «Се Господь грядет и Рождшая Его». Преподобный поспешил выйти в сени своей келии, где его осиял великий свет… Преподобный, увидев это чудное видение, объятый страхом и ужасом, пал лицем на землю, так как не мог видеть сияние этого невыразимого света…»
Отложив книгу, я задумался, разглядывая сероватую озерную воду. Все, о чем я читал, происходило в здешней местности… Какая-то дивная пустынность была в ладожской воде…
Должно быть, вот так же смотрели на эту воду валаамские отшельники или рыбаки, которые сподобились узреть в небе над Ладогой свет Чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери, плывущей по воздуху…
Впрочем, тускловато-пустынной вода была вдали, а ближе к теплоходу она переливалась всполохами судовых огней, и тускловатое свечение ее напоминало мерцание телевизионного экрана, когда передачи уже закончились, а телевизор еще не выключили.
Теплоход наш засыпал.
Стихла музыка. Гасли огни в каютах…
Пока я читал, какая-то компания расположилась по соседству со мною. Кто там, за высокими спинками шезлонгов, я рассмотреть не мог, но голоса различал в наступающей тишине совершенно отчетливо.
Говорили о том же, о чем думал сейчас и я. О вере в Бога, о тех путях, которыми приходит человек к этой вере.
Белесые сумерки сгущались над озером. Далекий берег с трудом угадывался в туманной дымке и, если бы не волны, разбегающиеся по сторонам, если бы не кипящая бурунами вода за кормой, и не разобрать – движемся мы или стоим…
Становилось прохладно, и палуба опустела.
Я сидел в шезлонге на корме и, кутаясь в куртку, читал книгу о Житии и чудесах преподобного Александра Свирского…
«И тотчас слышит весьма сильным голосом сказанные слова: «Се Господь грядет и Рождшая Его». Преподобный поспешил выйти в сени своей келии, где его осиял великий свет… Преподобный, увидев это чудное видение, объятый страхом и ужасом, пал лицем на землю, так как не мог видеть сияние этого невыразимого света…»
Отложив книгу, я задумался, разглядывая сероватую озерную воду. Все, о чем я читал, происходило в здешней местности… Какая-то дивная пустынность была в ладожской воде…
Должно быть, вот так же смотрели на эту воду валаамские отшельники или рыбаки, которые сподобились узреть в небе над Ладогой свет Чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери, плывущей по воздуху…
Впрочем, тускловато-пустынной вода была вдали, а ближе к теплоходу она переливалась всполохами судовых огней, и тускловатое свечение ее напоминало мерцание телевизионного экрана, когда передачи уже закончились, а телевизор еще не выключили.
Теплоход наш засыпал.
Стихла музыка. Гасли огни в каютах…
Пока я читал, какая-то компания расположилась по соседству со мною. Кто там, за высокими спинками шезлонгов, я рассмотреть не мог, но голоса различал в наступающей тишине совершенно отчетливо.
Говорили о том же, о чем думал сейчас и я. О вере в Бога, о тех путях, которыми приходит человек к этой вере.
1
– Совок я был тогда самый натуральный… – негромко звучал мужской голос. – Справедливости хотел, устроенности… А потом – армия… И, слава Богу, скажу вам, что залетел… Армия к смирению человека приучает, все нутро его ему же самому и показывает. Отношения там простые, и сразу яснее в голове становится. Лишнее отваливается… Некоторые считают, что армия человека калечит, а я считаю, что лечит. Мужчиной там становишься, ответственность в тебе появляется… Лично мне армия сильно помогла. А когда вернулся, снова гражданка засасывать стала. Пить начал… Запоями пил! Что творил тогда, и вспоминать не хочется. Это ведь и не пьяный человек творит, а бес пьянства, который сидит в человеке. Чего уж вспоминать тут. Ну и вольты пошли, конечно… Голоса слышать стал… С похмелья чувствительность так, бывало, повышается, что из дома выйти страшно. Один раз три дня на диване лежал. Не ел, не пил, не курил. Достоевского читал и все думал, зачем живу… Такое вот очищение сам себе устроил. А когда очищаешься так, я уже знал это, как будто третий глаз в тебе открывается и все невидимое – видишь. В общем, вышел я на улицу, а бесы там, как старушки у подъезда на скамеечке, сидят. Ждут, когда я приму дозу, приду в обычное состояние, чтобы назад в меня забраться. Я их сразу узнал. Сидят и разговаривают. «Этот наш»… «Наш… Наш…». Упал я тогда на колени прямо в грязь у подъезда.
– Господи! – взываю. – Ты есть, Господи?!
Ужасно я тогда испугался.
А про бесов я многое рассказать могу. Есть бесы чревоугодия – это гады, по земле ползающие. А есть, которые летают. Иногда во все небо летит, такой огромный. И такие сильные бывают, что один, а весь земной шар может перевернуть. Человеку бесполезно даже и пытаться сопротивляться такому. Без Божией помощи ничего у него не получится…
Мужчина замолчал.
Убаюкивающе журчала за кормой разбуженная вода. Палуба чуть дрожала от гула моторов. Бездельный ветерок гонял по палубе кусок газеты.
– Господи! – взываю. – Ты есть, Господи?!
Ужасно я тогда испугался.
А про бесов я многое рассказать могу. Есть бесы чревоугодия – это гады, по земле ползающие. А есть, которые летают. Иногда во все небо летит, такой огромный. И такие сильные бывают, что один, а весь земной шар может перевернуть. Человеку бесполезно даже и пытаться сопротивляться такому. Без Божией помощи ничего у него не получится…
Мужчина замолчал.
Убаюкивающе журчала за кормой разбуженная вода. Палуба чуть дрожала от гула моторов. Бездельный ветерок гонял по палубе кусок газеты.
2
– А что же потом было? – прозвучал женский голос. – В церковь пошли?
– До церкви мне еще далеко добираться было… – ответил мужчина. – До церкви я в сумасшедшем доме успел побывать… Как попал туда? А вот как… Голоса я слышал, но отстраненно, оценивающе. И, видимо, бесы почувствовали, что я бесполезен им. Вот и принялись уговаривать меня. Подойди, дескать, к окну, прыгни и увидишь, что ничего не случится с тобой.
– Зачем же? – спрашиваю. – Я и по лестнице спуститься могу.
– Как ты спустишься? – говорят. – Не видишь, кто к тебе в квартиру ломится?
И точно!
Всю квартиру какие-то чудовища заполнили. Воют по-страшному. Копытами стучат! Глазами сверкают! Я убегаю от них, а они за мной, и все к окну меня отжимают! Такой разгром в квартире устроили, что соседи «Скорую помощь» вызвали и милицию. Сделали мне укол. Я заснул… Но это телом… А душа, нет… Душа не спала. И знаете, где она была? Наверное, в аду… Я ощущал, чувствовал адский огонь, и это такое горе было, что и рассказать невозможно. Но это не гибельный огонь был, а очищающий. Когда я проснулся и посмотрел в зеркальце, я не узнал себя. Лицо у меня заплывшее от пьянства было, а тут щеки ввалились, нос торчит, глаза как будто с кулак, такие большие стали…
Рассказ прервался.
Я видел, как вспыхнуло там, за спинками шезлонгов, зарево зажигалки, дымок поплыл… Видимо, мужчина закурил.
– Тогда и появилась у меня цель… – снова зазвучал его голос. – Раньше я не знал, зачем живу, а теперь ростки появились. И, конечно, бесы в меня опять вцепились. Теперь они через докторов работали. А врачи убеждали, что все мои видения – болезнь головного мозга. Я думаю, что сами-то психиатры прекрасно осведомлены о существовании невидимого мира, но почему-то все делают, чтобы разубедить своих пациентов в этом. Все делают, чтобы человек не пришел в церковь… Да… А когда убедятся, что человек забыл все, выпускают. И меня выпустили, когда я забывать начал, что я видел. Пить я завязал после больницы. Подшился даже. Но бесы все равно крутиться возле меня продолжали. Ждали, чтобы назад в меня вселиться. Я уже бизнесом тогда занимался. Деньги пошли… Я и считать их перестал. Знакомых, само собою, много появилось. Только ведь за деньги ни уважения, ни любви не купишь. Только страх. Уважают не тебя, а твои деньги… Но я тогда еще не понимал этого. Рок-фестивали, помню, организовывал. Программу на телевидении оплачивал. И все время к мистике тянулся. А какая мистика поближе была? Экстрасенсы… Вообще-то экстрасенсы, скажу я вам, многое знают. Они утверждают, что Творец якобы окаменел, и каждого человека ведет по жизни и заведует им бес. С этим я тогда вполне согласен был. В общем, крутились, крутились вокруг меня эти экстрасенсы-черноустики, и все тяжелей на душе становилось. Дела просто отлично шли, а на душе – тяжесть. И с каждым днем все сильнее. Это уже потом, когда я в церковь ходить стал, когда причастился, наконец-то сваливать от меня экстрасенсы стали. Но это уже потом. А до причастия еще, я ведь после психушки подшился, бес меня уговаривал, чтобы я ампулу вырезал. Вырежи, говорит, и ничего не будет. Я вырезал. И, действительно, тут же заросло все. Даже шрама не осталось… Но я не об этом… Пришел я все-таки в церковь, как ни сбивали меня с пути. Я так понимаю, что для бесов Россия – страна непонятная. Они не могут тут выстраивать свои планы и поэтому и ненавидят ее так. Со мной тоже у них ничего не получилось…
– До церкви мне еще далеко добираться было… – ответил мужчина. – До церкви я в сумасшедшем доме успел побывать… Как попал туда? А вот как… Голоса я слышал, но отстраненно, оценивающе. И, видимо, бесы почувствовали, что я бесполезен им. Вот и принялись уговаривать меня. Подойди, дескать, к окну, прыгни и увидишь, что ничего не случится с тобой.
– Зачем же? – спрашиваю. – Я и по лестнице спуститься могу.
– Как ты спустишься? – говорят. – Не видишь, кто к тебе в квартиру ломится?
И точно!
Всю квартиру какие-то чудовища заполнили. Воют по-страшному. Копытами стучат! Глазами сверкают! Я убегаю от них, а они за мной, и все к окну меня отжимают! Такой разгром в квартире устроили, что соседи «Скорую помощь» вызвали и милицию. Сделали мне укол. Я заснул… Но это телом… А душа, нет… Душа не спала. И знаете, где она была? Наверное, в аду… Я ощущал, чувствовал адский огонь, и это такое горе было, что и рассказать невозможно. Но это не гибельный огонь был, а очищающий. Когда я проснулся и посмотрел в зеркальце, я не узнал себя. Лицо у меня заплывшее от пьянства было, а тут щеки ввалились, нос торчит, глаза как будто с кулак, такие большие стали…
Рассказ прервался.
Я видел, как вспыхнуло там, за спинками шезлонгов, зарево зажигалки, дымок поплыл… Видимо, мужчина закурил.
– Тогда и появилась у меня цель… – снова зазвучал его голос. – Раньше я не знал, зачем живу, а теперь ростки появились. И, конечно, бесы в меня опять вцепились. Теперь они через докторов работали. А врачи убеждали, что все мои видения – болезнь головного мозга. Я думаю, что сами-то психиатры прекрасно осведомлены о существовании невидимого мира, но почему-то все делают, чтобы разубедить своих пациентов в этом. Все делают, чтобы человек не пришел в церковь… Да… А когда убедятся, что человек забыл все, выпускают. И меня выпустили, когда я забывать начал, что я видел. Пить я завязал после больницы. Подшился даже. Но бесы все равно крутиться возле меня продолжали. Ждали, чтобы назад в меня вселиться. Я уже бизнесом тогда занимался. Деньги пошли… Я и считать их перестал. Знакомых, само собою, много появилось. Только ведь за деньги ни уважения, ни любви не купишь. Только страх. Уважают не тебя, а твои деньги… Но я тогда еще не понимал этого. Рок-фестивали, помню, организовывал. Программу на телевидении оплачивал. И все время к мистике тянулся. А какая мистика поближе была? Экстрасенсы… Вообще-то экстрасенсы, скажу я вам, многое знают. Они утверждают, что Творец якобы окаменел, и каждого человека ведет по жизни и заведует им бес. С этим я тогда вполне согласен был. В общем, крутились, крутились вокруг меня эти экстрасенсы-черноустики, и все тяжелей на душе становилось. Дела просто отлично шли, а на душе – тяжесть. И с каждым днем все сильнее. Это уже потом, когда я в церковь ходить стал, когда причастился, наконец-то сваливать от меня экстрасенсы стали. Но это уже потом. А до причастия еще, я ведь после психушки подшился, бес меня уговаривал, чтобы я ампулу вырезал. Вырежи, говорит, и ничего не будет. Я вырезал. И, действительно, тут же заросло все. Даже шрама не осталось… Но я не об этом… Пришел я все-таки в церковь, как ни сбивали меня с пути. Я так понимаю, что для бесов Россия – страна непонятная. Они не могут тут выстраивать свои планы и поэтому и ненавидят ее так. Со мной тоже у них ничего не получилось…