Корчак Януш. Когда я снова стану маленьким

   И мы еще немного поговорили о том, какие бывают на свете люди: один пьет, другой работать не хочет, третий ворует, этот любит одно, тот другое. Или не любит чего-нибудь.
   Например, есть такие, которые не любят ногти стричь. Потому что если короткие ногти, то им это не нравится. И носят длиннющие когти!.. Или грызут. А еще на пальцах делаются заусеницы, и тогда больно. И па ногтях бывают белые пятнышки, отчего это?
   Говорят, это счастье расцветает. А другие говорят, что кто-нибудь завидует. Всегда один скажет так, другой - иначе, и неизвестно, кому верить. Ужасно много лжи на свете...
   И мы так разговаривали очень долго, и я опоздал к обеду. Потому что я его провожал, а он меня, и мы ходили туда и обратно.
   Хорошо было так ходить и разговаривать - кругом снег...
   Ну, я и опоздал.
   А мама начала кричать, почему я опоздал к обеду?
   Вечно я где-то болтаюсь, а с нее довольно стряпни и грязной посуды, и башмаки я деру, а был бы девчонкой, так давно бы ей помогал, вот она пойдет в школу и пожалуется, что я расту хулиганом, и это Ирена должна быть старшей, а я младшим, и мама из-за меня умрет.
   Я стою и ничего не понимаю.
   Если я опоздал, то могу съесть обед холодным или вовсе не есть; могу сам тарелку вымыть.
   Мама поставила еду, а я не хочу. Мама еще пуще:
   - Ешь!!! Еще капризничать будет, гримасы строить!
   Я не хочу ее еще больше раздражать и ем. Но каждый кусок становится у меня поперек горла. И не могу проглотить. Хоть бы еда в тарелке скорее кончилась.
   И только вечером я узнал, что маме моль изъела платье. Скоро именины, а платье молью изъедено. Значит, и за то, что сделает моль, должны отвечать дети?
   Лучше уж и вовсе не знать, отчего взрослые сердятся, когда дают нагоняй. Чувствуешь, что с ними что-то приключилось, но ищешь вину и в себе, пока не найдешь.
   Я сижу в углу и делаю уроки. Но боюсь, что придет кто-нибудь из мальчишек и опять начнется:
   "Иди дери башмаки, вон тебя уж твои друзья-приятели кличут!"
   А ведь я только для того и хотел стать маленьким, чтобы опять играть с ребятами.
   И я угадал: кто-то постучался, но тихо-тихо и только один раз. А мама услышала:
   - Не смей выходить! Уроки готовь!
   Да, я готовлю уроки. И даже нет охоты выходить...
   И мне кажется, что я сижу в поле, и мне холодно, и я один-одинешенек, и босой, и голодный, и волки воют, и озяб я, и страшно, и весь я уже оцепенел.
   Какие люди странные. То им весело, то вдруг - грустно.
   Не знаю наверняка, но мне кажется, что взрослые чаще бывают сердитыми, чем грустными. А может быть, они потихоньку, про себя, и грустят, а на детей злятся. Редко случается, чтобы об учителе сказали: "Учитель сегодня грустный". И, к сожалению, часто: "Учитель сегодня сердитый"...
   Почему взрослые не уважают детских слез? Им кажется, что мы плачем из-за любого пустяка. Нет. Маленькие дети кричат, потому что это их единственная защита; поднимет крик - кто-нибудь да обратит внимание и придет на помощь. Или уж с отчаянья кричат. А мы плачем редко и не о том, что самое важное. Если уж очень больно, то покажется одна слезинка, и все. Ведь и со взрослыми так бывает, что в несчастье вдруг застынут, высохнут слезы...
   И уж реже всего заплачешь, когда взрослые сердятся, а неправы. Опустишь голову и молчишь. Иной раз спросят, а ты не отвечаешь. Даже и хочешь ответить, но только пошевелишь губами, а сказать не можешь. Пожмешь плечами или что-нибудь буркнешь под нос. Потому что в голове у тебя пусто, только в груди немое отчаяние и гнев.
   Часто даже не слышишь, что кричат, ни единого слова не разберешь. Даже не знаешь, в чем дело. Только в ушах звон.
   А еще рванут, толкнут, ударят. Ударят раз или рванут за руку, и им кажется, что это не битье, не больно. Потому что битьем у них называется истязание детей. Когда ремнем порют, они держат ребенка и лупцу
   ют, словно злодеи какие, а он вырывается и орет: "Я больше не буду,
   я больше не буду!"
   За такое битье - может быть, теперь его и меньше, но все-таки еще есть - когда-нибудь в тюрьму сажать будут. Что чувствует тот, кто бьет, и что чувствует жертва, я не знаю. Но мы смотрим на это с омерзением,
   возмущением, ужасом.
   Может быть, вы думаете, что здесь нет ничего такого, потому что мы и сами между собой деремся. Но у нас меньше руки и силы меньше. И, даже невесть как обозлясь, мы бьем не с таким ожесточением. Вы наших драк не знаете. Мы всегда сперва попробуем, кто сильнее, и соразмеряем силу с возрастом и умением драться. Он меня, я его. А когда удастся обхватить так, что пошевельнуться не может, сразу перестаем. Вот когда нам кто-нибудь помешает, мы можем слишком сильно ударить. Или когда вырываешься, ударишь по носу, а из носа всегда кровь течет. Мы знаем, что значит больно.
   Сижу я так и размышляю о том, что я знал раньше и что знаю теперь. И во мне все нарастает обида, что мы - такие маленькие и слабые. А больше всего мне жалко Манека, потому что у него отец пьет.
   Буду с ним дружить, ведь и ему плохо, и мне. Пускай между нами будет братство. Ведь это из-за него я сейчас страдаю, потому что я из-за него опоздал на обед.
   А тут подходит Ирена. Встала неподалеку и смотрит. И я на нее искоса поглядываю, потому что не знаю, чего она хочет. А она стоит и ничего не говорит. Потом сделала шаг ко мне и опять ничего -не говорит, только стоит. Я жду, а она что-то из руки в руку перекладывает. Я знаю, что сейчас будет что-то хорошее. Внутри меня стало тихо-тихо. И вот Иренка подает мне это. Хочет подарить мне граненое стеклышко, такое, что, когда в него смотришь, все становится разноцветным. Я вчера просил, так даже поглядеть не дала, а сейчас говорит:
   - На. Насовсем!
   Сказала ли она "на", я не знаю, потому что не расслышал. Я услышал только: "Насовсем!"
   Тихонько так сказала, мило, стыдливо.
   Я не хотел брать, потому что еще даст, а потом поссорится или просто пожалеет и отнимет. Еще пожалуется, что сам взял. С маленькими детьми трудно столковаться,- взрослые мешают. Так вот, я не хотел брать, потому что боюсь, что выйдет неприятность. Но взял; гляжу, а вместо одного окна много окон, и все разноцветные.
   Я говорю:
   - Я тебе отдам. А она:
   - Не надо!..
   И положила свою маленькую ручку на мою большую руку. Я смотрю на ее руку через стеклышко, и мы улыбнулись друг дружке.
   А тут мама спрашивает, кончил ли я уроки. Тогда она даст мне на трамвай, чтобы я поехал к тетке и отвез ей платье, которое изъела моль. А я, обиженный, думаю:
   "Хорошо, по крайней мере, хоть из дому ненадолго уйду".
   - Только не потеряй,- говорит мама.
   А я подумал.
   "Девчонка, может быть, и потеряла бы, а я-то уж не потеряю".
   Взял я платье, которое мама завернула в платок, и иду.
   Трамвая мне пришлось ждать долго, и я злюсь, потому что хотел мигом обернуться: вот, мол, как быстро все исполнил. А там, видно, случилось что-то такое на линии, отчего трамваи остановились, потому что, когда трамвай подошел, он был уже полный. Но все равно в него все лезут. И я лезу. Я уже даже за поручни держался, а тут какой-то тип как толкнет меня - я еле на ногах устоял. Я так обозлился, что даже обругал его про себя. А он влез на подножку и говорит:
   - Куда лезешь? Слетишь!
   "Ишь какой добрый нашелся,- думаю.- Сам слетишь, пьяный болван!"
   Он вовсе н не пьяный был, это я только так, со злости. Ведь он меня не спьяну столкнул, а потому что он сильнее меня.
   Я дождался другого трамвая, и тот битком набит. Я заплатил и еду. А сам все думаю о том, как он меня грубо столкнул. Такой грубиян, хам, и еще взрослый,- детям пример подает!
   А тут опять один какой-то толкается. Отстранил меня, словно я вещь, а не человек; я чуть платье не выронил. И что такого ему сказал? Каждый бы так сказал, как я:
   - Осторожнее...
   А он как напустится на меня:
   - Я тебе дам - осторожнее! Я только повторил:
   - Осторожнее...
   А он меня за ворот схватил.
   Я говорю:
   - Пустите! А он:
   - А ты не ругайся!..
   Я говорю:
   - А я и не ругаюсь. А тут какой-то старик вмешивается. Ничего не видел, ничего не знает,
   а туда же:
   - Такое теперь воспитание! Мальчишка старшему места не уступит! Я сказал:
   - Он и не просил меня уступить.
   А тот, который толкался, опять за свое:
   - Я тебе поговорю, щенок!
   - Я не щенок, а человек, и вы не имеете права толкаться.
   - Еще учить меня будешь, имею я право или не имею!
   - Потому что не имеете!
   Сердце у меня колотится, и в горле перехдатило. Пусть хоть до скандала дойдет. Не поддамся! А тут уже все оборачиваться отели. Удивля-ются, что маленький, а так огрызается. - А вот если я тебе сейчас по уху дам, тогда что?
   - Позову полицейского и велю вас арестовать за то, что вы драку в трамвае затеваете.
   Тут все как начнут смеягься. И он тоже. Никто уже и не сердится, только хохочут, словно я что-то смешное сказал. Даже с места привстают, чтобы на меня посмотреть.
   Я чувствую, что не выдержу, и говорю:
   - Пропустите меня, я выхожу! А он не пускает.
   - Ты только что сел,- говорит.- Прокатись маленько.
   А тут -еще тетка одна толстая такая сидит, развалилась и говорит:
   - Ну и разбойник!
   Я уже не слышу, как каждый изощряется.
   - Пустите, я хочу сойти!
   А он все не пускает.
   Тогда я как закричу изо всех сил:
   - Господин кондуктор! Тут один какой-то вступился:
   - Да ладно, пустите его.
   Я сошел, а все на меня смотрят, как на диковинку какую. Наверное, потом еще полчаса потешались.
   Иду я с этим платьем под мышкой, и взрослые мысли мешаются у меня с детской обидой и болью.
   Я проехал только четыре остановки, до тетки еще далеко, но лучше бегом бежать, чем с ними лаяться.
   А дома мама опять:
   - Ты что так долго сидел?
   Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всем виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздраженный, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, ну, уступил бы еще раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что "умный уступит, дурак никогда". Ищи теперь умного.
   Жалко мне, что день так славно начался и так никудышне кончился.
   Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше.
   Уж так, видно, и должно быть. Дома - не очень хорошо, а не дома - еще хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с тра-мвая, брать за шиворот и грозить - можно.
   В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже ве знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый?..
   Пятнашка
   Я проснулся грустный.
   Когда тебе грустно, это не так уж плохо. Грусть - такое мягкое, приятное чувство. В голову приходит равные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку - веда она старенькая и скоро умрет, и собаку, потому что ей холодно, и цветок, у которого по-никли листья,- наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше.
   Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна.
   И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам.
   И боишься, как бы твою грусть не спугнули.
   Я подошел к окну, а на стеклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда это взялось?
   - Почему ты не одеваешься? - спрашивает отец.
   Я ничего не ответил, а только подошел к отцу н говорю: - Доброе утро.
   И поцеловал ему руку, а он на меня так внимательно посмотрел.
   Теперь я быстро одеваюсь. Поел. Иду в школу.
   Я выхожу за ворота и смотрю, не идет ли Манек. Нет, не идет.
   Все лужи замерзли. Ребята раскатывают ледяные дорожки. Сначала маленький кусочек получается, потом все больше и больше,- вот и кататься можно. Я было остановился. Да нет. Иду дальше.
   И вместо Манека встречаю Висьневского.
   - Эй, Триптих, как живешь?
   Я сперва даже не понял, что ему надо. Только потом уже сообразил: ведь это он мне прозвище дает, потому что я тогда триптих нарисовал. Я говорю: Отстань.
   А он вытянулся по стойке смирно, отдал честь и говорит:
   - Есть отстать!
   Вижу, задирает, перехожу на другую сторону. Все же он мне раз наподдал. Тогда я взял да и свернул за угол.
   "Время есть,- думаю,- обойду кругом. Ничего, не опоздаю". Опять свернул на другую улицу. Словно меня кто туда позвал, словно
   Подтолкнуло что-то. Бывает, сделаешь что-нибудь, а почему - сам не знаешь. И потом иногда хорошо, а иногда и плохо выходит. Когда выйдет плохо, говорят: "Нечистый попутал!" Даже сам удивляешься: "И зачем
   я так сделал?"
   И вот, я сам не знаю как, делаю все больший и больший круг, совсем но другой дороге. Иду я, и вдруг на снегу песик.
   Такой маленький, испуганный. Стоит на трех лапках, а четвертую поджимает. И дрожит, весь трясется. А улица пустая. Только изредка кто-нибудь пройдет.
   Я стою, смотрю на него и думаю: "Наверное, его выгнали, и он не знает, куда идти". Белый, только одно ухо черное и кончик хвоста черный. И лапка висит, и смотрит на меня жалобно, словно просит, чтобы я ему помог. Даже хвостик поднял, вильнул - печально так, два раза, туда и сюда, будто в нем пробудилась надежда. И заковылял ко мне. Видно, больно ему. И опять остановился, ждет. Черное ухо поднял кверху, а белое - опущено. И совсем, ну совсем словно просит помочь, только ещё боится. Облизнулся - наверное, голодный - и смотрит умоляюще.
   Я сделал на пробу несколько шагов, а он - за мной. Так на трех лан-ках и ковыляет, а как обернусь - останавливается. Мне пришло было в голову топнуть ногой и закричать: "Пшел домой!", чтобы посмотреть, куда он пойдет. Но мне его жалко, и я не крикнул, а только сказал:
   - Иди домой, замерзнешь...
   А он прямо ко мне.
   Что тут делать? Не оставлять же его - замерзнет.
   А он подошел, совсем близко, припал брюхом к земле и дрожит. И тут я понял, да, окончательно понял, что мои Пятнашка без-дом-ный. Может быть, уже целую ночь бродит. Может, это уже его последний час настал. А тут я, как нарочно, иду в школу совсем другой дорогой и могу его спасти в этот последний час.
   Взял я его на руки, а он меня лизнул. Дрожит, холодный весь, только язычок чуть теплый. Расстегиваю пальто, сунул его под пальто, только мордочку на виду оставил, только нос, чтобы дышал. А он перебирао лапками, пока, наконец, обо что-то там не зацепился. Хочу его поддержать, да боюсь, как бы лапу не повредить. Обхватил его осторожно р;>-кой, а у него сердце так бьется, словно выскочить хочет.
   Если бы я знал, что мама позволит, то еще успел бы домой сбегать. Ну кому бы это помешало, если бы он остался у меня жить? Я бы сам его кормил, от своего обеда оставлял бы! Но возвращаться домой боюсь, а в школу меня с ним не пустят. А он уже устроился под пальто поудобнее, не шевелится и даже глазки зажмурил. Потом слышу, он уже немножко повыше, к рукаву подлез, даже свежим воздухом дышать не хочет, засунул мордочку в рукав и туда дует. И уже теплее стал. Наверное, сейчас уснет. Потому что если он всю ночь пробыл на морозе и не спал, то теперь уж наверное уснет. Что мне тогда с ним делать? Гляжу по сторонам, вижу: рядом лавка.
   "Будь что будет. Войду, Может, он из этой лавки?"
   Знаю, что это не так, но все равно попробую, что же еще делать?
   Вхожу и спрашиваю:
   - Это не ваш песик? А лавочница говорит:
   - Нет.
   Но я не ухожу. Если бы у меня были деньги, я бы ему купил молока.
   А лавочница говорит:
   - Покажи-ка его.
   Я обрадовался, вытаскиваю песика, а он уже спит.
   - Вот он,- говорю.
   А она словно передумала:
   - Нет, не мой.
   - Может, вы знаете, чей? Он ведь, наверное, откуда-нибудь отсюда...
   - Не знаю. Тогда я говорю:
   - Замерз он.
   Держу его на руках, а он даже не пошевельнется,- так крепко спит. Можно подумать, что умер, только слышу, дышит - спит.
   Я стесняюсь попросить лавочницу, чтобы она его хоть на время взяла. Потом бы я его забрал. И тут мне приходит в голову, что если не она, так, может быть, школьный сторож подержит его у себя во время уроков. Потому что на втором этаже сторож злой, а на третьем - добрый: разговаривает, шутит с нами и карандаши чинит.
   А лавочница говорит:
   - Ты разве на этой улице живешь?
   Она, мол, меня не знает и покупать я не покупаю, так чего же я туг стою?
   - Ну, иди, иди,- говорит,- тебя мать в школу послала, а ты с собакой забавляешься! И дверь хорошенько закрой.
   Она, видно, подумала, что раз я такой озабоченный, то уж, конечно, забуду закрыть дверь и напущу холода. Потому что каждый только о том и думает, чтобы ему самому тепло было. А ведь собака тоже живое существо.
   Я совсем уже было собрался уходить, но решил еще раз попробовать:
   - Вы только посмотрите, какой беленький, совсем не паршивый. И прикрываю песика рукой, потому что лапка-то хромая. А может быть, отморожена? А она говорит:
   - Да отвяжись ты от меня со своим псом!
   Вот тебе и на, словно я к ней привязываюсь. Разве я виноват, что собака на морозе мерзнет?
   Ну, ничего не поделаешь. Если и сторож не согласится, то пусть сам его и выбрасывает.
   Ребята сразу разорутся на всю школу: "Собаку принес! Собаку принес!" Еще кто-нибудь из учителей услышит. А надо, чтобы никто не узнал, А я уже столько времени зря потерял. Запихиваю песика не под пальто, :а прямо под куртку, не подумал даже, что ему там душно будет, и бегом в школу. Сторож, наверное, согласится. Займу у кого-нибудь денег н дам на молоко для моего Пятнашки.
   Я его Пятнашкой назвал.
   Бегу, а он уже совсем отогрелся. Это я его согрел, через рубашку. Теперь он проснулся и начинает возиться, вертится, даже носик выставил и залаял - не залаял, а тявкнул,- знак такой подал, что ему хорошо: благодарю, мол. Сначала от него ко мне холод шел, а теперь уж он меня греет. Словно ребенка держу. Я нагнулся и поцеловал его, а он зажмурился.
   Пришел я в школу и сразу к сторожу: - Спрячьте его, пожалуйста! Он был такой холодный! - Кто холодный? - Да он.
   Сторож увидал, что я держу собаку, и нахмурился. - Откуда ты ее взял? - На улице подобрал. - А к чему было чужую собаку брать? - Бездомная она. И лапка сломана.
   - Куда ж я ее теперь спрячу? Не надо было уносить, может, у нее хозяин есть?
   - Никого у нее нет,- говорю я.- Я всех спрашивал; если бы кто был, то в мороз бы из дома не выгнали.
   - Может, паршивый какой...
   - Ну, что вы! Посмотрите, какой он чистенький!
   Я сделал вид, что обиделся, а сам рад, потому что если возьмет посмотреть, то уже оставит.
   Но тут я услышал, что кто-то идет, и сунул щенка под куртку. А сторож тому говорит:
   - Отойди. Смотри, у тебя все башмаки в снегу.
   И отогнал.
   Но все еще не берет. Говорит:
   - Вас тут вон сколько, что, если каждый начнет мне собак с улицы таскать?
   - Ну пожалуйста, только на несколько часов. Я его потом сразу домой заберу...
   - Как же, так тебе и позволят! Я говорю:
   - Пойду-ка я на ту улицу, может, кто его признает. Сторож почесал в затылке, а я думаю: "Кажется, дело на лад идет".
   Он еще поворчал немного.
   - Мало тут у меня с вами хлопот,- говорит,- еще с собаками возись.
   Но взял. Человечный. Тот, со второго этажа, ни за что бы не взял, да еще и обругал бы.
   Взял. А мальчишки уже на нас поглядывать начади. Мой Пятнашка словно понял, молчит, не шевелится, только смотрит на меня. А тут звонок звенит. И Пятнашку я пристроить успел, и на урок не опоздал.
   Начался урок.
   Я сижу на уроке, но мне очень грустно. Потому что, хотя Пятнашке и тепло, но, наверное, он голодный.
   Сижу и думаю, где бы денег достать Пятнашке на молоко.
   Сижу и думаю, что вот я всю ночь спал в теплой постели и не знал, что псинка на морозе ночует, а хотя бы и знал, все равно ничего не мог бы сделать. Ведь не встал бы я и не пошел бы ночью по улицам искать Пятнашку.
   Я сижу на уроке, но мне грустно, так грустно, что этой грусти на весь класс бы хватило. Никогда уж я больше не буду носиться по двору с мальчишками. Вот вчера мы играли в охоту, в лошадки. Какие детские игры! Никому от них никакой пользы. Если бы мне позволили взять моего песика домой, я хоть о нем бы заботился. Выкупал бы его, вычесал, стал бы песик беленький как снег. Захотел бы - научил бы его разным штукам. Терпеливо учил бы, не бил. Даже не кричал бы на него. Потому что часто от слова бывает так же больно, как от удара.
   Если любишь учителя, то от всякого замечания больно. Он только скажет: "Не вертись!", или: "Не разговаривай!", "Ты невнимателен!", а тебе уже неприятно. Уже думаешь, сказал ли он это просто так и сразу забудет или и вправду рассердился.
   Мой Пятнашка будет меня любить, а когда у него что-нибудь не выйдет, я скажу ему, что это у него получилось плохо, к тут же его поглажу, а он завиляет хвостиком и станет еще больше стараться.
   Я не буду его дразнить, даже в шутку, чтобы он не озлобился. Странно, отчего это многим нравится дразнить собаку, чтобы она лаяла. Бот и я вчера кошку напугал. Вспомнил я об этом и стало стыдно. И зачем это я? У нее, поди, чуть сердце от страха не выскочило. А кошки и на самом деле неискренние, или это только так считается? Тут учительница говорит:
   - Читай дальше ты. То есть я.
   А я даже не знаю, что читать, потому что и книжку не раскрыл. Стою как дурак. Глаза вытаращил. И жалко мне и Пятнашку, и себя самого.
   А Висьневский объявляет:
   - Триптих ворон считал.
   У меня даже слезы на глаза навернулись. Я опустил голову, чтобы кто-нибудь не увидел.
   Учительница не рассердилась, только сказала:
   - Книжку даже не раскрыл. Вот поставлю тебя за дверь... Она сказала "поставлю за дверь", а не "выгоню". И не выгнала.
   - Встань и стой,- говорит.
   Даже не в углу, а на своем месте, за партой.
   Видно, учительница догадалась, что со мной что-то стряслось.
   Если бы я был учительницей, а ученик сидел бы с закрытой книжкой, то я спросил бы, что с ним, нет ли у него какой-нибудь неприятности.
   А что, если бы учительница и вкравду спросила, почему я сегодня такой невнимательный? Что бы я ответил? Не могу же я выдать сторожа!
   Но учительница сказала только:
   - Встань и стой. А потом еще говорит:
   - Может быть, тебе лучше выйти из класса?
   Я стою весь красный и ничего не отвечаю. А они сразу крик подняли.
   Один кричит:
   - Ему лучше выйти!.. А другие:
   - Нет, ему тут лучше, госпожа учительница!
   Что ни случись, из всего сделают забаву: рады, что урок прервался. И не подумают о том, как человеку неприятно: ведь учительница, того и гляди, опять рассердится.
   Наконец-то звонок. Урок кончался. Я бегу к сторожу.
   Но тут меня останавливает сторож с нашего этажа, тот самый, злой.
   - Куда? Не знаешь разве, что нельзя?
   Я струсил, но все о своем думаю:
   "У кого бы попросить десять грошей на молоко".
   Может, у Бончкевича? У него всегда есть деньги. Нет, он не даст, он меня мало знает. И, когда у него один раз кто-то попросил в долг, он сказал:
   - Вот еще, в долг тебе давать, голодранец несчастный!
   "У кого же взять денег? У этого? А может, вон у того?" Я смотрю по сторонам. И вдруг вспоминаю, что ведь Франковский должен мне пять грошей. Разыскал его, а он играет с мальчишками н от меня убегает.
   - Послушай, верни мне пять грошей. - Отстань,- говорит он,- мешаешь!
   - Да они мне нужны.
   - Потом, сейчас не могу!
   - Да мне сейчас нужно!
   - Говорю тебе, потом! Нет у меня.
   Я вижу, что он начинает злиться, ну и денег у нею нет, значит, ничего тут не поделааешь. У Манека тоже нет.
   Делать нечего, иду к Бончкевичу. У его отца магазин, он богатый. Бончкевич скрашивает:
   - На что тебе? Я говорю.
   - Нужно.
   - А когда отдашь?
   - Когда а будут.
   Что же я могу сказать? Другой пообещает: ".Завтра", а сам и в ус дует. Еще выругает; если напомнят. Скажет: "Отвяжись!"
   - Ну что, дашь мне в долг?
   - А если у меня нет?
   - Есть, только дать не хочешь.
   Если бы я сказал, на что мне нужны деньги, он, наверное, дал бы. А может, скаазать? А он говорит:
   - Я уже столько пораздавал, и никто не возвращает. Иди к Франеку он уже целыми месяц мне двадцать пять грошей должен.
   А Франек никому не отдает. Я поморщился, по делать нечего.
   Ищу Франека, а его нет нигде. Как тут найдешь, в такой сутолоке?
   А Бончккевич даже добрый, не любит отказывать. Только любопытный, все ему надо знать. Сам уже теперь со мной заговаривает:
   - Что дал?
   - Да я не знаю, где он.
   Бончкевикч подумал немножко и опять спрашивает:
   - Скажи, на что тебе?
   - Тогда дашь?
   - Дам! .
   - А естгь у тебя?
   - Есть, только я хочу купить картон, рамку сделать.
   Я ему все рассказал. Крадемся мы на третий этаж, а тут звонок. Надо идти в классе.
   Я очень беспокоюсь. Пятнашка голодный, может, начнет скулить, визжать, а сторож возьмет да и выкинет его.
   Я его Пятнашкой назвал. А теперь думаю, что, может, это нехорошо. Похоже на прозвище. Собака, правда, не понимает. Человеку это было бы обидно. Может, назвать Снежком, ведь я его на снегу нашел? Или Бе-лыш, Белышка. Или как-нибудь от слова "зима".
   Я уже о нем так думаю, словно знаю, что мне его позволят взять-.
   Женщина в лавке и сторож говорили, что у него, наверное, есть хозяин. Может быть, расспросить ребят около тех ворот? Но там даже и ворот-то никаких близко не было. И вдруг кто-нибудь скажет, что щенок его, а это будет неправда: поиграет с ним и опять на мороз выбросит. Да хотя бы и правда, все равно хозяин о нем не заботится, раз вы
   гнал. А может быть, он сам убежал? Ведь я не знаю, какой у него характер. А молодые щенки озорные. Может быть, нашкодил, испугался нака
   зания и сбежал.
   Ну просто не знаю, что делать! Такой озабоченный сижу, словно у меня маленький ребенок. А Снежок, наверное, думает, что я о нем забыл. Собака и правда похожа на ребенка. Ребенок плачет-собака скулит. И лает, когда сердится или когда чему-нибудь рада. И играет она, как ре-бенок. И смотрит в глаза; и благодарит-лижет и рычит, словно гово-рит, предостерегая: "Перестань".