Корчак Януш. Когда я снова стану маленьким

   - Варшава очень красивая. Я отвечаю:
   - Вильно тоже. Марыня спрашивает:
   - А ты был в Вильно?
   - Нет, нам только в школе учительница рассказывала. Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет.
   - Надолго приехали?
   - Кто?
   - Ну, вы... с этой тетей... с твоей мамой?
   - Нет, всего на недельку.
   Ездят туда по железной дороге, ночью. Я еще никогда ночью не ездил во железной дороге. -Я бы хотела,- говорит она,- всегда жить в Варшаве.
   - А я - в Вильно.
   Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город. А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.
   Она говорит:
   - Приезжай когда-нибудь, я тебе все покажу. Я так глупо сказал:
   - Ладно!
   Как будто это от меня зависит.
   Подошел Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы - какие здесь, какие там книжки - какие здесь.
   Было очень хорошо. Но дядя Петр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошел, чтобы он опять не привязался.
   Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когдл она поет, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.
   Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Один санки такие большие, что можно вдвоем кататься.
   Стефан говорит Марыне:
   - Приходи, покатаю.
   И хороший каток у них есть. Все у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает. Так и окончился мой бал, И эта дама, эта тетя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:
   - Может, ты спать пойдешь?
   Я совсем не упрямился, только спрашиваю:
   - Куда?
   А мама говорит:
   - К Гурским. Родителям Кароля.
   - Завтра ведь в школу.
   Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили еще немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно. Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем. Кароль спрашивает:
   - Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?
   - Не знаю.
   - Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.
   - Конечно.
   - А волосы у нее, как у цыганки.
   - И вовсе нет, у цыганок волосы жесткие, а у нее - мягкие.
   - Откуда ты знаешь?
   - Видно ведь.
   - А дядя Петр говорил, что настоящие цыганские.
   - Дядя Петр все лучше всех знает,- говорю я со злостью. Кароль зевнул и затих, а потом опять за свое:
   - У нас ни одной такой нет. А я молчу.
   - Мировая девчонка. А я все молчу.
   - Хорошо поет.
   Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать. И я спрашиваю: Ты приготовил уроки на завтра?
   - Да что там уроки... Он зевнул и наконец говорит:
   - Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?
   - Чего там интересного... Перепьются, и всё... - А ты пил водку? Я две рюмки.
   Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.
   Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:
   - Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?
   - Нет, хорошо.
   Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются? Если бы не дядя Петр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся... Всегда страшно, как бы не делать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться... Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе - всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибешься - сразу смех и издевательства. Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак.
   Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.
   "Ну, завтра надо сделать санки",- подумал я и заснул.
   И не успел заснуть, как меня уже будят, говорят, надо вставать. На ком-то деле я проспал несколько часов, но так мне показалось.
   За завтраком я тру глаза, есть мне не хочется, а отец говорит просто так, чтобы испытать меня:
   - Может, тебе не ходить сегодня в школу?
   Потом побоялся, как бы я не обрадовался, и говорит:
   Развлечения развлечениями, а школа школой.
   Я внимательно проверяю сумку, чтобы чего-нибудь не забыть, ручку и еще что. Потому что, когда человек сонный, он должен глядеть в оба.
   Врет, все на месте. Я иду.
   Иду. А про себя думаю, что еду в Вильно. Еду целую ночь. За окном
   сыпются искры - огненные зигзаги.
   И по дороге в школу, и на уроке я думал об этой поездке. А на втором Нее мне захотелось спать, и я совсем забыл, что я в классе, и начал тихонько напевать себе под нос.
   А учительница спрашивает:
   - Кто поет?
   Ядаже и тут как следует не очнулся, оглядываюсь только: кто это поет, А Боровский говорит, что это я. Учительница спрашивает:
   - Ты пел?
   - Нет.
   Потому что я и в самом деле этого не заметил. И снова совсем забылся и во второй раз начал петь, даже, кажется, еще громче. Учительница рассердилась.
   А Боровский говорит:
   - Может, и теперь скажешь, что не ты? Я отвечаю:
   - Я.
   Я теперь только понял, что ведь это действительно я вел, и тогда и теперь.
   Учительница поглядела удивленно и говорит:
   - Я не знала, что ты умеешь делать назло и лгать.
   Разве учительница не видит, что у меня удивленное лицо и что я огорчён? Я ведь люблю учительницу, и она ко мне всегда была добра. Зачем же я стану делать ей назло? Я опустил голову, покраснел и молчу. Если начну оправдываться, все равно не поверит. Теперь я знаю, что можно вдруг закричать или засвистеть словно во сне. А они сразу:
   "Назло", "экий необузданный мальчишка!"
   Есть слова, которые в школе не следует произносить. Часто бывает, что невзлюбишь человека за какое-нибудь одно неприятное слово, которое он часто повторяет.
   А учительница велела мне сначала идти в угол, а потом сразу к доске. Велела решать задачу, совсем легкую. Я ответ сразу узнал. Сосчитал в уме и говорю:
   - Пятнадцать.
   Учительница делает вид, что не слышит.
   - Повтори задачу. Я говорю:
   - Будет пятнадцать. Разве не верно? А учительница:
   - Когда решишь, тогда узнаешь. Решай для всего класса! Я начнаю повторять. И напутал. Ребята засмеялись.
   - Иди на место! Двойка. А Висьневский спрашивает:
   - На какое место ему идти, за парту или в угол? Я иду, а Висьневский нарочно выставил локоть,- ну я ие удержался, да и толкнул его. А оя как заорет:
   - Чего толкаешься?
   Свинья. Боялся, что учительница не заметит. А учительница в нерешительности: со мной ли покончить или его наказывать. И весь класс взбудоражился. То тихо сидят, а как кто-нибудь одни начнет - сразу шутки, смешки, поддразнивание, разговоры. Тут уж трудно успокоить. А за все отвечает тот, кто начал первый.
   "Пусть их делают что хотят".
   Я положил голову на руки и притворяюсь, что плачу, Это самое лучшее. Тогда тебя оставят в покое. Но я не плачу, я очень несчастен.
   Вдруг я подумал:
   "Если бы Марыня была учительницей, она бы была не такая".
   Ведь когда ученик себя плохо ведет, его можно как-нибудь по-другому наказать, а не ставить двойку по своему предмету. У того, кто после меня дотел у доски и мусолил ту же задачу, тоже в конце концов получилось пятнадцать.
   Марыня бы так не сделала. Но она еще маленькая, и потом она, Марыня, уезжает. Всю ночь по железной дороге - так далеко, в Вильно. И я ее уже больше не увижу. Может быть, никогда не увижу. Никогда ее услышу, как поет Ма:ршы. А Марыня так ласково улыбается, и у нее голубой бант. И мягкие-премягкие волосы, а вовсе не как у цыганки.
   Учительаяца, как видно, очень разозлилась, потому что подошла ко мне на перемене и говорит:
   - Если теба еще раз какая муха укусит, а директору скажу. Больше уж я за тебя заступаться не стану.
   И отошла. Не дала оправдаться. А если бы дала, что я мог бы сказать?
   Что я влюблен в Марыню?
   Лучше умереть, чем это сказать.
   "Муха укусила! Не муха укусила, а учительница попрекает тем, прежним. Нельзя попрекать одолжениями. Это больше всего обижает. Думают, что мы легко забиваем, не умеем быть благодарными.
   Нет, мы хорошо помним. И год, и больше. И каждую бестактность и каждый добрый поступок. И мы многое прощаем, если видим доброту и искренность. Я учительнице тоже прощу, когда успокоюсь.
   Подходит Манек, начинает шутить. Видит, чсто я грустный, и хочет меня утешить.
   - Ну что, будешь теперь арифметики бояться? Вот влепят тебе пять колов, так и двойка удерет со страху. Только держи! Ты ведь математик лучше нет на палочку надет...
   Я тихо сказал:
   - Отстань!..
   И выхожу во двор. Но не играю. Всякая беготня кажется мне глупой.
   Как было бы хорошо, если бы все девочки были похожи на нее. А может быть, мы и в самом деле поедем в Вильно? Может быть, папа там получит работу. Все может статься.
   Я взял в библиотеке книжку. Исторические повести. Буду читать.
   Я возвращаюсь домой один. Манек не мог меня сегодня ждать. Иду и льдышку ногой подбрасываю. Надо стараться ударить так, чтобы она прямо вперед летела, а она летит то вправо, то влево. А я зигзагами за ней бегу. Стараюсь не останавливаться, все время бегом. Хуже всего, когда она отскочит от прохожего и совсем уж в сторону свернет или когда назад приходится возвращаться.. Я решил, что возвращаться назад раз-решается до десяти раз.
   Но я встретил отца, и он рассердился, что я рву башмаки: ведь от этого носок сбивается.
   Я вхожу во двор, смотрю: ребята катаются иа салазках. Ну, и я с ними стал. Не то что уж очень мне было весело. Когда у тебя огорчение, играть можно, но то и дело о нем вспоминаешь. Словно кто подходит и спраши-вает: "Забыл? Не помнишь?"
   Это не укоры совести, а какая-то неотвязная мысль. Укоры совести совсем другие - грозные.
   Я два раза прокатил ребят на санках, и они меня один раз. И хватит.
   Посидел у окна, а потом стал картинки в книжке рассматривать. Не нравятся они мне. Первая картинка - всадник на коне. Битва. Вокруг рвутся снаряды. А он сидит с поднятой саблей, как кукла. Держится прямо, словно палку проглотил.
   Почему это для детей все делают хуже? Хороший художник для взрослых, а самый никудышный - для детей. Книжки пишет для детей всяк, кому не лень,- и стихи, и песни. Кого не хотят слушать взрослые, тот идет к ребятишкам.
   А мы-то как раз больше всех любим хорошие сказки, картинки и песни.
   Ребята крикнули мне со двора, что будут сейчас делать новые санки и чтоб я дал им свои две доски, веревку и кусок листового железа.
   Правда, они поворчали, что железа мало, а веревка короткая. Зато прочная.
   Одна доска пошла на сиденье, а другая- на полозья. Если бы железа было побольше, можно было бы целиком полозья обить: тогда возить легче. Но хорошо, что хоть спереди-то обить железа хватило. Я им и гвоздей дал, один длинный, прямой; я его на улице нашел.
   Только потом обязательно передерутся. Начнут друг друга катать, а кто-нибудь давай вертеться да еще свалится нарочно. Говоришь ему, что санки сломает, а ему хоть бы что. Дал несколько досок - значит, имеет право.
   А другой сам возить не хочет и сидит, словно барин. Мы часто ссоримся, это правда, но вы только подумайте, какой у нас во всем произвол.
   У взрослых есть суды. А у нас никаких судов, одни только жалобы. А взрослые наших жалоб не любят. Рассудят, лишь бы с рук сбыть: или тот прав, кого они больше любят, или младший, или оба виноваты, потому что нехорошо ссориться.
   Когда-нибудь, может быть, люди будут жить в мире и согласии, но пока еще этого нет.
   А бывает так, что кто-нибудь обидится из-за пустяка, и тут же: "Раз так, отдавайте мои доски и гвозди!"
   Знает, что не отдадим. Что ж, разбить санки и вся работа насмарку? Ищи себе другого товарища и начинай все сначала?
   "Дети любят мастерить".
   Верно, любят, но уж если что сделаешь, то хочешь, чтобы это не портили.
   А то один что-нибудь нарисует, а другой, ни с того ни с сего, возьмет да и порвет или запачкает. И так жалко! Или присмотришь палочку, шнурок, сделаешь кнут - не хочется ведь, чтобы его ломали. Вот и с санками так же.
   Правда, иногда даже хорошо, что сломают, потому что во второй раз еще лучше получается. Но тогда надо заранее знать, что есть из-за чего начинать сначала: например, инструменты лучше или больше материала.
   Потому что, ну как тут сделаешь санки без молотка?. Приходится кам-нем прибивать. И хоть бы камень-то был удобный. Правда, есть один такой камень, да он в мостовой. Мы даже хотели его выкопать, а потом обратно вставить. А если бы дворник заметил? Ну и задал бы нам! Неделю потом во двор не показывайся.
   Ну вот, забиваю я гвоздь этим круглым неудобным камнем и ударял себя по пальцу. Даже такая черная штучка на пальце вскочила. И еще проволокой кожу содрал между пальцами, теперь, как станешь палец сги6ать, больно. Там в одном месте пришлось стянуть проволокой, потому что нужен был длинный гвоздь, а мы вбили три маленьких, и доска рас-кололась. Пришлось стягивать.
   И так все время что-нибудь портится, и все время надо поправлять.
   Приходит Юзек. - Эх вы, санки сделали, да не едут!
   - Сделай лучше! - Захотел бы, так сделал!
   - А ты захоти!
   - Да на что они мне!
   - Ладно, пошел отсюда. Не нравится - не смотри!
   - А что, уж и посмотреть нельзя?
   - Нельзя!
   Один чинит, а двое отпихивают.
   Наконец Франек говорит:
   - Пустите его, лучше помогите держать, я один не могу. - А что он тут стоит, ехидничает? - Пускай его ехидничает. У него санок нет, вот ему и завидно.
   - Есть чему завидовать, развалина какая-то!
   Иногда ссора переходит в драку, а иногда и неожиданно поможет. Так и теперь:
   - Без молотка все равно ничего не сделаете!
   - А раз ты такой умный, давай молоток! - Стану я давать, чтобы сломали! - А есть у тебя?
   - Конечно, есть! Хвалится или в самом деле? Но Юзек сбегал и принес:
   - твой?
   - А то чей же?
   - Может, у отца взял?
   - Да ведь я взял, а не ты!
   Но если он взял без спроса и выйдет скандал, то влетит всем.
   А у него и гвозди есть.
   - Если позволите покататься, тогда дам. И еще достану.
   Не надо было брать, потому что он хулиган. Но жалко времени, каждому хочется успеть хоть немножко покататься. И мы согласились. Только и молоток не поможет, если доска гнилая.
   А Юзек тяжелый и так едет, словно нарочно сани сломать хочет.
   Вся работа зря пропала. Опять ссорятся. Я иду домой. Грустно, грустно, грустно...
   Иренка видит, что я огорчен, и даже не просит меня поиграть с ней. Придвинула скамеечку, села рядом и оперлась рукой о мою коленку... А я ничего ей не говорю, только думаю: "Если бы Марыня была моей
   сестрой!"
   И знаю, что это нехорошая мысль, потому что я словно хочу, чтобы Иренки не было, а у меня была бы другая сестра.
   Я закрыл глаза и положил ей руку на голову. А она сразу голову мне на колени и тут же заснула. А я сижу и думаю о том, что хорошо бы и Иренка была жива и Марыня была счастлива.
   Да, это так: я в нее влюблен, в Марыню.
   Чего только не происходит в человеке, чего только в кем нет, и какое все разное! Если поглядишь вокруг, то видишь дома, людей, лошадей, автомобили. Тысячи, миллионы разных существительных: одушевленных и неодушевленных. И в мыслях человека те же самые существительные. Я закрываю глаза и вижу дома, людей, лошадей, автомобили. И у каждого существительного множество разных прилагательных,
   И в чувствах то же разнообразие. Я по-одному люблю Пятнашку, по-другому - родителей, Манека, эту Марыню из Вильно.
   Я говорю: люблю, очень люблю, влюблен.
   И только.
   А чувствую по-разному.
   Очень странно.
   Если бы я уже не был когда-то взрослым, может быть, я этого бы даже и не знал. А теперь я знаю, что дети влюбляются, только не знают, как это назвать. А может быть, они стесняются в этом признаться? Не то что сказать не хотят, а им и мысленно стыдно в этом признаться.
   Боятся даже сказать: "Эта девочка милая. Я ее люблю".
   Потому что взрослые высмеивают любовь.
   Скажут: "Кавалер и барышня".
   Разве нельзя кого-нибудь любить - просто разговаривать, глядеть, играть вместе в какую-нибудь игру, подать на прощание руку,- и чтобы никто тебя не выпытывал. Чтобы никто даже не замечал.
   Что поделаешь, раз это невозможно...
   И я спрошу, словно нехотя: "Марыня, это красивое имя?" Или скажу, что у нее красивая голубая лента в волосах. Или еще спрошу, почему у нее, когда она смеется, делаются ямочки?
   Но только я что-нибудь спрошу или скажу, как сейчас же начнут допытываться: "А она тебе нравится? А ты бы на ней женился?"
   Начнутся дурацкие шутки, уж я знаю...
   Есть такие ребята, которые просто обезьянничают,- хотят подлизаться к взрослым, и сами говорят: "Моя невеста".
   Взрослые не любят, когда мы паясничаем, а выходит, что сами нас заставляют.
   Оки не знают, как неприятно корчить из себя шута. Некоторые дети от этого и в самом деле портятся, но большинство только испытывает обиду и неприязнь к взрослым за их любопытство.
   Я сижу тихонько и размышляю. И точно так же, как я, тысячи детей в разных комнатах размышляют в сумерки о чудесах и печалях жизни, О том, что происходит вокруг них и в них самих.
   Об этих наших размышлениях взрослые не знают. Только спросят: Что ты там делаешь? Почему не играешь? Почему так тихо?"
   Какая странная вещь - сон!.. Иренка спит и ни о чем не знает. Вздохнула, видно, ей что-нибудь снится. Наверное, я у нее в детском очаге есть дети, которых она любит, и, может быть, она тоже не хочет об этом никому говорить.
   Я сравниваю Иренку с собой, вспоминаю то время, когда я был боль-ным, и вижу, что все мы похожи друг на друга. Во взрослом человеке много детского, в детях много взрослого. Только мы не нашли еще общего языка.
   Ну вот.
   Я видел Марыню во второй раз.
   Еще один-единственный раз была у нас Марыня. Даже не разделась. Они сказали, что им надо идти, что пришли только проститься.
   В тот, в первый раз познакомились, а теперь сразу прощаться...
   Я стою у своего цветочного горшка. Я посадил горошины, и в горшке выросло уже целых четыре листка, тут два и тут два,. Так приятно, когда что-нибудь посадишь и потом вырастает. Поливаешь. И от воды - из земли, из зернышка вылезает росток. Зеленый, малюсенький. Не было ничего, а теперь есть.
   Я стою, а в руках у меня открытка: ангел с крыльями, а на краю пропасти - двое детей. Нагнулись над пропастью и рвут цветы. Ангел следит, чтобы они не упали в эту бездонную пропасть. Пришла Марыня с этой тетей, со своей мамой. Я ее тоже во второй
   раз в жизни вижу - какая-то дальняя родствевница.
   И я думаю:
   "Если Марыня заговорит со мной, я дам ей на память открытку.
   А если нет, то нет".
   Я ее купил для Марыни, потому что знал, что она придет, только
   боялся, что буду в это время в школе.
   Я каждый день сразу бежал из школы домой. Манек спрашивает:
   - Куда ты так торопишься?
   Мама удивляется:
   - Разве занятия теперь раньше кончаются?
   А я молчу. Что я им скажу?
   У Марыни белая пуховая шапочка и такой же воротничок. И волосы
   Ее мама говорит с моей мамой о каких-то там знакомых в Вильно. А она молчит.
   Потому что я быстро поцеловал этой виленской тетке руку, и скорей цветочному горшку.
   она стоит и держится за свою маму. Я вынул из книжки открытку. Ту, с ангелом.
   А она, Марыня, сразу ко мне пошла, бистро, почти побелила. А я - снова открытку в книжку и, наверное, покраснел, потому что ещё
   больше смутился.
   Она остановилась, заслонилась муфточкой этой пушистой, и я улыбнулся. А она тоже. И я отвернулся, словно смотрю на цветочный горшок. А Иренка подбежала и показывает ей куклу. Иренка говорит:
   - Смотри, какие у нее башмачки. Тогда я опять к ним повернулся. Марыня взяла куклу и спрашивает:
   - А у нее глаза закрываются? Я говорю:
   - Нет. У маленьких кукол не закрываются.
   Марыня совсем уже близко подошла и говорит, что и у маленьких могут закрываться, только у совсем уж маленьких никогда не закрываются.
   И потом говорит:
   - Я уже уезжаю.
   Я испугался, что она прямо сейчас уедет, и быстро вынул открытку с ангелом: побоялся, что не успею отдать. Показываю и спрашиваю:
   - Красивая? Она тихо ответила:
   - Красивая.
   Я говорю еще тише:
   - Может быть, хочешь?
   Я не хотел, чтобы Иренка увидела. Потому что маленькие любят во все вмешиваться. А вдруг еще что-нибудь громко скажет.
   Но мама с тетей разговаривали и ничего не услыхали. Марыня говорит:
   - Напиши что-нибудь на память.
   Она это таким голосом сказала и смотрит, соглашусь ли. Все хорошо вышло. Я тут же быстро написал: "На память о Варшаве". И приложил промокашку.
   А Марыня говорит:
   - Ой, размажешь! Я отвечаю:
   - Смотри, совсем не размазалась! Но "Н" немножко размазалось. Она говорит:
   - Ну, это ничего! И добавила:
   - Ты очень красиво пишешь! И еще:
   - Напиши, кому и от кого...
   - Зачем?
   Марыня подумала, склонила головку набок и говорит:
   - Да, правда...
   Но я написал: "Марыне из Вильно".
   И завернул в серебряную бумагу от шоколада. Потому что у меня уже все было припасено.
   Но вижу, что чересчур уж блестит. Тогда я вырвал страницу из тетрадки и обернул еще раз.
   А она:
   - Ой, страницу вырвал!
   Я говорю:
   - Ничего!
   А моя мама говорит:
   - Снимите пальто!
   А ее мама:
   - Нет, мы должны сейчас же идти!..
   Марыня положила эту открытку, этот сверток, в муфточку и спрашивает:
   - Ты какую букву больше всего любишь писать?
   Я говорю:
   - Заглавное "Р".
   - А я заглавное "В". Дай бумаги, я тебе напишу. Но карандашом.
   посмотрим, кто красивее пишет.
   И она написала. И я тоже. Только я не старался, хотел, чтобы у нее
   вышло красивее.
   Она говорит:
   - Ну, чья красивее?
   Смеется, а зубки у нее беленькие, ровные-ровные.
   И говорит:
   - На открытке ты красивее написал!
   Я покраснел и говорю:
   - Когда удастся, а когда и нет...
   Мы писали "Варшава, Вильно" - разные слова, а потом числа. Она говорит:
   - Я страшно не люблю писать восьмерку: всегда выйдет какая-то
   перекрученная.
   А я отвечаю:
   - Ну да. Восьмерка редко хорошо получается. И тебе ведь, Марыня,
   в пальто трудно писать.
   Тогда она посмотрела на свою маму и говорит:
   - Пожалуй, раздеться, или как?..
   Но им уже надо идти.
   Марыня хотела эту страничку порвать, но я не дал.
   - Зачем тебе?
   - Пусть останется.
   - Зачем?
   Я тихо сказал:
   - На память!..
   - Ну, какая это память. Разве это годится на память! Я тебе из
   Вильно пришлю красивую открытку.
   - Но оставила.
   И я показал ей горшок с горохом. Сказал, чтобы он? его взяла. Но как она с этим горшком поедет?
   Марыня погладила пальцем каждый листик.
   А ее мама говорит: - Ну, пошли.
   И поднимается со стула. Марыня быстро встала подле своей мамы. И мы уже больше не разговаривали, я остался около горшка. Они еще долго так говорили, стоя. А можег быть, недолго, только теперь уж я хотел, чтобы они скорее ушли. Я боюсь прощаться. И слышу:
   - Ну, ребятишки, прощайтесь!.. Я еще больше отвернулся.
   - Ну что, так и не попрощаетесь? Может быть, вы уже поссорились? Не поцелуетесь на прощание? Марыня говорит:
   - Я с мальчиками не целуюсь.
   - Вот ты какая,- говорит моя мама.- А не споешь нам на прощание?
   - Могу.
   А ее мама говорит:
   - Ну уж когда в. следующий раз приедем. А то горло перегреешь. Марыня поцеловалась с мамой и с Иренкой, а мне только руку подала. И так гордо.. Даже не улыбнулась. В перчатке. И они вышли. А мама:
   - Ты бирюк. Вот Марыня - молодец. А ты у меня совсем неотесанный.
   Я благодарен Иренке.
   Я ее поцеловал - привлек к себе и поцеловал в голову.
   - Ты была хорошей девочкой, Иренка,- сказал я. И начинаю готовить уроки.
   И так мне хорошо, спокойно. Так хорошо все получилось с этой открыткой. Красивая открытка. Сперва я хотел купить с цветами, потом с видом: лес, около леса домик и лошадь стоит. Еще были две красивые, но на одной надпись: "С днем рождения". А с ангелом, пожалуй, самая красивая. И горы, и пропасть, и цветы, и этот ангел, их охраняет.
   Когда у меня будут деньги, я куплю такую же. Марыня, наверное, не пришлет, забудет, когда вернется в свой Вильно.
   Я переписываю на завтра стихи. А рядом лежит Иренкина кукла. С этой куклы все и началось. И горшок с четырьмя листочками. Потом, когда горох будет расти, новые листья появятся выше, а эти четыре окажутся внизу. И, наверное, они первыми опадут. Подождать, пока они пожелтеют и опадут сами, или сорвать их еще зелеными и засушить на память? Пока еще я не знаю.
   Я переписываю на завтра стихи. Пишу очень старательно. В этом отрывке было одно заглавное "В". Я постарался написать его как можно красивее. Уж и не знаю, приятнее ли мне писать заглавное "Р" или заглавное "В".
   И я посматриваю на ту страничку, на которой мы писали буквы.
   Да, ничего не поделаешь: я люблю ее и больше ее не увижу. Только страничка с буквами осталась и четыре гороховых листочка...
   А может быть, она и в самом деле напишет? Или встречу на улице какую-нибудь похожую девочку. Так ведь и с Пятнашкой было.
   Девчонки противные. Гордячки, вечно ссорятся, кривляются. И любят притворяться, будто бы они взрослые, а ребята - хулиганье.
   Девчонки сторонятся нас, а захотят подойти, так словно милость тебе оказывают.
   Ну да, какие-то они более нежные. И платьица у них, и бантики, и бусы понавешают разных украшений. А выглядит красиво. А если б мальчишка - было бы смешно. А ведь есть и мальчишки с длинными волосами. Точно куклы. Неужели не стыдно? - Ну да, но почему мы должны им уступать? Девчонку нельзя ни уда