Корчак Януш. Когда я снова стану маленьким

   Но тут я вспомнил, что сейчас урок и надо быть внимательным,- и так я уже стоял за партой.
   Эх, Белыш, Белыш! Мал ты и слаб, поэтому тебя ни во что не ставят, с тобой не считаются, тебя не ценят. Ты не собака-водолаз, которая спа-сает утопающих, по сенбернар, который откапывает замерзших пгутеше-ственников из-под снега. Не годишься ты и в упряжку эскимоса, ты даже не умный пудель, как пес моего дяди. Обязательно пойду со своим песиком к дяде, пускай подружится с пуделем. Собаки тоже любят общества. Вот я думаю: "Пойду-ка я с ним к дяде". Но ведь все это только мечты. Потому что, наверное, мне не позволят его оставить. Взрослый скажет ребенку: "Нельзя"! - и тут же забудет. И даже не узнает, какую он причинил ему боль.
   Когда я хотел стать ребенком, я думал только об играх и о том, что детям всегда весело-ведь у них нет никаких забот. А теперь у меня больше забот с одним щенком на трех лапах, чем у иного взрослого с це-лой семьей.
   Наконец я дождался звонка.
   И вот мы даем сторожу десять грошей на молоко. А сн говорит: - На что мне ваши гроши! Поглядите лучше, что он тут наделал. И отпирает темную каморку, где скулит Пятнашка. - Ничего,- говорю я.- Можно эту тряпочку, я вытру?.
   И я вытер и даже не побрезговал.
   - А Белыш меня узнал, обрадовался. Чуть было в коридор не выскочил. Прыгает вокруг меня. Совсем забыл обо всех опасностях и бедах. А ведь он мог бы теперь лежать мертвый на холодном снегу. - Ну, выметайтесь! - говорит сторож, но тут же поправился: - Идите, у меня времени нет.
   Взрослому никто не скажет: "Выметайтесь", а ребенку часто так гово-рят. Взрослый хлопочет - ребенок вертится, взрослый шутит - ребенок паясничает, взрослый подвижен - ребенок сорвиголова, взрослый печа-лен - ребенок куксится, взрослый рассеян - ребенок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребенок копается. Как будто и в шутку все это говорится, но все равно обидно. "Пузырь", "карапуз", "малявка", "разбойник" - так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И все же такое пренебрежение обидно.
   Бедный Белыш - а может быть, лучше Снежок? - снова должен си-деть два часа взаперти, во тьме кромешной.
   - А может, спрятать его за пазуху, и он будет сидеть на уроке спокойно?
   - Дурак,- сказал сторож и запер дверь на ключ. А Манек встречает меня в коридоре и говорит:
   - Что у тебя там за секреты?
   Я вижу, что он обижен, и все ему рассказал.
   - Так ты... так ты ему первому сказал?
   - Но ведь я ему должен был сказать, а то он ае дал бы денег на молоко.
   - Да уж знаю... знаю...
   Жалко мне Манека, потому что и мне ведь было бы неприятно, если бы он другому рассказал что-нибудь раньше, чем мне. И на большой перемене я его спрашиваю:
   - Хочешь пойдем посмотрим?
   А тут на третьем этаже мальчишки курили, и идет следствие, кто курил, кто ходил на третий этаж - не "ходил", а "лазил". Наш сторож говорит:
   - Все время гоню их, а они все как-то прокрадываются.
   И смотрит на нас. Я спрятался за Томчака. А то бы сразу узнали, потому что я покраснел. Меня даже в жар бросило. А взрослые думают, что, если ребенок заикается и краснеет, значит, он врет или в чем-нибудь виноват. Но ведь мы часто краснеем просто оттого, что нас подозревают, со стыда или от страха, или потому, что сердце сильно бьется... И еще у некоторых взрослых есть обыкновение заставлять смотреть в глаза. И иной мальчишка, хоть и виноват, но смотрит прямо в глаза и врет как по писаному.
   Кончилась вся эта история тем, что, кто курил папиросы на третьем этаже, не выяснили, а мы нашего песика так и не повидали.
   После занятий сторож говорит:
   - Ну, забирайте своего пса, и в другой раз мне сюда собак не водить, некогда мне! А не то отправлю вас в учительскую вместе с собакой.
   Мы вышли: я, Манек и Бончкевич. И Пятнашка - пусть его остается Пятнашкой!
   И как же он обрадовался, когда его выпустили на свободу. Как все живое тянется к свободе! И человек, и голубь, и собака.
   Советуемся втроем, что делать дальше. Бончкевич согласился взять его до завтра, а я тем временем дома разрешение выпрошу.
   Но, когда Бончкевич взял у меня Пятнашку, я на него вроде как бы обиделся.
   Ведь Пятнашка мой. Ведь это я грел его под пальто. Он меня первого лизнул. Я его нашел и принес в школу и все время о нем думал. А Бончкевич только дал десять грошей, и все.
   Ну, разве это справедливо, что одним родители все позволяют, а другим нет? Каждый больше всего своих родителей и свой дом любит. Но ведь обидно, когда знаешь, что другому отец позволяет то, что запрещают тебе.
   Почему Бончкевич берет себе Пятнашку, и асе тут, а я должен еще разрешения спрашивать, и, наверное, ничего из этого не выйдет.
   Когда знаешь, что у родителей нет денег, их еще больше любишь, потому что становится их жалко. Кто станет сердиться на отца за то, что у него нет работы, или за то, что он мало зарабатывает? Другое дело,
   если он тратит деньги на ненужные вещи, а на ребенка скупится, думает только о себе, а ребенку жалеет. Вот отец Манека,- почему он тратит деньги на водку да еще скандалы устраивает?
   Мне жаль Манека и жаль отдавать белого Пятнашку. Столько пришлось из-за него вытерпеть, а теперь он достается другому.
   - Можешь мне эти десять грошей не отдавать,- говорит Бончкевич.
   Я рассердился.
   - Обойдусь без твоих одолжений! Я еще, может, завтра тебе отдам.
   - Раз ты так злишься, не отдавай!
   - Поди сюда, собачонка, попрощаемся,- говорю я.
   А Пятнашка вырывается, не понимает, что мы расстаемся. Потом уперся мне лапками в грудь и хвостиком весело виляет, и смотрит прямо в глаза.
   У меня даже слезы на глаза навернулись.
   А он лизнул меня в губы - прощения просит.
   И я прижал его к себе в последний раз.
   Наконец Манек потянул меня за карман:
   - Ладно уж, иди!
   Мы пошли. Я даже не оглянулся.
   Манек всю дорогу говорил о голубях, кроликах, сороках, ежах. Мне почти что и слова вставить не дал. И дорога домой прошла незаметно. На часах время как будто всегда движется одинаково, но в человеке словно есть какие-то другие часы, и время на них то летит незаметно, то тя-нется так, что, кажется, и конца этому не будет. Иной раз не успеешь прийти в школу, как уже звонок, и пора домой. А иной раз ждешь-ждешь, пока вся эта канитель кончится, и выходишь из школы, как из тюрьмы, даже радоваться нет сил.
   Прощаюсь я с Манеком, и, словно меня кто за язык дернул, спрашиваю:
   - Что, твой старик опять вчера нахлестался? Манек покраснел и говорит:
   - Ты думаешь, мой отец каждый день пьет?
   И отошел, так что я уже ничего больше не успел сказать. Ну, зачем это я? Вот так скажешь что-нибудь, не подумав, а потом уже не поправить.
   "Слово - не воробей, вылетит, не поймаешь".
   Очень мудрая пословица. Я ее от отца узнал, только тогда она мне не понравилась. Потому что я сказал правду, а все как закричат на меня, будто это невесть какая ложь. Никто, мол, тебя не спрашивал, и нечего было говорить. Но ведь утаить правду - это все равно, что солгать!
   Много в жизни всякой фальши. Когда я был взрослым, я к этому привык, и меня уже это не волновало. Фальш, так фальш - ничего не поделаешь, а жить надо. Теперь я думаю иначе; мне снова больно, если человек не говорит человеку того, что думает на самом деле, а притворяется.
   Потому что ложь еще может быть так - ни плохая, ни хорошая. А вот лицемерный человек - это уж, пожалуй, хуже всего. Думает одно, а го
   ворит другое, в глаза так, а за глаза эдак. Уж по мне лучше хвастун, врун, чем лицемер. Лицемера труднее всего распознать. Вруну скажешь: "Врешь!" или: "Не хвастай!" И дело с концом.
   А лицемер кажется таким хорошим и милым, его трудно вывести на чистую воду.
   Ну, чего я добился? Причинил Манеку неприятность. Обидел его.
   Вхожу в ворота, а на ступеньке сидит та самая кошка, которую я вчера напугал. Мне стало ее жалко, и я хотел ее погладить, а она наутек. Помнит. А что, если бог меня за эту кошку накажет и Пятнашку не позволят взять домой?
   - Ну что у тебя сегодня было в школе? - спрашивает мама. Ласково так спросила. Может быть, чувствует, что несправедливо вчера на меня накричала? Я говорю:
   - Да ничего такого. Мама спрашивает:
   - А в углу не стоял?
   И тут только я вспомнил, что стоял за партой.
   II говорю:
   - За партой стоял.
   - А говоришь, ничего не было!
   - Я просто забыл.
   Беру нож и начинаю вместе с мамой чистить картошку. Мама спрашивает:
   - За что? Я говорю:
   - Я не слушал.
   - Почему же ты не слушал?
   - Да так, задумался.
   - О чем же?
   Я чищу картошку, словно очень занят, и не отвечаю.
   - Это нехорошо, что ты забыл. Хорошему мальчику стыдно стоять за партой, и он постарался бы больше так не делать. Ведь учительница тебя наказывает для науки, чтобы ты свою вину лучше понял. А раз ш забыл значит, и наказание тебе впрок не пойдет. Надо помнить, за что тебя наказывают.
   Я смотрю на маму и думаю:
   "Бедная, добрая мама, ничего-то она не понимает".
   А потом еще подумал:
   "Бедная и старая".
   Потому что, когда мама нагнулась, я заметил у нее седые волосы и морщинки. Может быть, она еще и не старая, да жизнь у нее тяжелая.
   "Хорошо,- думаю я,- что у меня опять есть мать. Хлопот с родителями не оберешься, но все же без них ребенку хуже. Плохо без родителей, очень грустно и плохо".
   - А может, ты еще чего-нибудь натворил? Я говорю:
   - Нет, ничего. .
   - А ты не врешь?
   - Зачем мне врать? Если бы я не хотел, так и про это не рассказал бы. Мама говорит:
   - Это верно.
   И мы молчим. Но так, будто продолжаем разговаривать. Потому что у меня на уме мой Пятнашка, а мама знает, что я чего-то не договаривав, что-то скрываю.
   Мы, дети, любим беседовать со взрослыми. Они больше нас знают. Вот если бы они только были р нами поласковей. Нельзя же все время ворчать, сердиться, ругаться, кричать.
   Если бы мама спросила не сегодня, а когда-нибудь в другой раз: "А ты не врешь?" - я бы, наверное, разозлился, хотя, может быть, и ответил бы точно так же, теми же словами.
   Взрослые не хотят понять, что ребенок на ласку отвечает лаской, а гнев в нем сразу роождает отпор.
   "Да, я такой и другим уже не буду!"
   А ведь каждому, даже самому плохому из нас, хочется стать лучше. Мы упорствуем, боремся с собой, принимаем решения, стараемся изо всех сил, а если нам что не удастся,- вы сразу: "Опять ты за старое!" Чело-гвеку уже казалось, что все хорошо, что он горы свернул, а тут скова все начинай с самого начала. Такое зло берет, так больно, что всякая охота "пропадает стараться стать лучше. Вот почему у нас бывают такие неудачные дни и плохие недели. Как не повезло в чем-нибудь одном, так сразу И в другом, и в третьем - все из рук валится.
   А хуже всего, что ведь не повезло, а вы подозреваете злой умысел. Иногда прослушаешь что-нибудь или ослышишься, не поймешь или пой-мешь неверно. А вы думаете, что это нарочно.
   Иногда хочется что-нибудь хорошее сделать, какой-нибудь сюрприз, а выходит плохо, потому что нет еще опыта, и вот напортил, принес убыток...
   Трудно жить тому, кто принимает все близко к сердцу. Я начал убирать в комнате. Горшки с цветами с окна поснимал и пыль вытер. А потом стал везде пыль стирать. Мама удивляется. Так мы с мамой как бы попросили друг у друга прощения за вчерашнее. Потому что, кто знает, может быть, я и сам немного виноват?.. Не надо было к обеду опаздывать.
   - Иди побегай,- говорит мама.- Что дома сидеть?
   - Давай я схожу в очаг за Иренкой. - Ну сходи.
   Я пошел, а почему - и сам не знаю. Наверное, из-за Пятнашки. Потому что понял, что о маленьких детях тоже надо заботиться. Плохой я брат. Вот собаку мне жалко, а родную сестру я иногда просто не терплю.
   Конечно, такой маленький ребенок всегда мешает, ему скучно, вот он и пристает.
   Сделал я себе ветряную мельницу. Полдня промучился. - Дай. Начинает вырывать.
   - Уйди, а то получишь!
   - Дай, дай!
   А мама что?
   - Отдай, сделаешь себе другую.
   Может быть, сделаю, а может, и нет. И потом, пусть она попросит, а не вырывает из рук.
   - Маааамаааа!
   Я едва сдерживаюсь, так я зол. А ей даже хочется, чтобы я ее ударил, потому что тогда уж она наверняка побежит жаловаться. II вот скандал:
   - Ну и брат! Такой большой парень!
   Когда выгодно - я маленький, когда невыгодно - большой.
   И уже я не только за себя отвечаю, но и за нее.
   "Ты ее научил!", "Ты ей показал!", "От тебя слышала!", "Твой пример!", "Одень пальто, а то и она захочет без пальто!", "Пива и колбасы не получишь, а то и она захочет!", "Иди спать, она одна не пойдет!"
   И так тебе опротивеет эта девчонка, что уж не хочешь иметь с ней никакого дела. Но нет: ты должен с нею играть.
   Есть игры, где малыши могут пригодиться. Им тоже найдется дело. Но пусть слушаются и не портят игры: ведь они не могут всего того, что можем мы.
   Ей говоришь: "Сядь сюда, будешь делать то-то и то-то", а она не хочет. Хочет бегать. А ведь мне отвечать, если она упадет и набьет себе шишку или платье порвет.
   Иду я по улице и думаю. Вдруг вижу, мой Пятнашка бежит. Я даже остановился. Нет, это мне показалось. Даже и не очень похож... Теперь я опять думаю о Пятнашке...
   "Может, не забирать его? Может, ему там лучше? А вдруг мама позволит, а потом рассердится? Ведь если бы мама с папой хотели, то и без меня завели бы собаку. Подожду, пожалуй, несколько дней. Что скажет Боичкевич, как там Пятнашка себя ведет? Ведь напачкал же он тогда у сторожа. Правда, он там взаперти сидел".
   Я теперь и сам не знаю, хочу ли я взять Пятнашку, чтобы мне веселей было, или уж пусть остается, если ему там хорошо,- надо ведь обеспечить Пятнашке будущее. Я спас ему жизнь и место ему нашел. А мне, может быть, заняться теперь Иреной?
   Прихожу в очаг, а там малыши хоровод водят. Держатся за руки, ходят по кругу и поют.
   Воспитательница говорит:
   - Чего стоишь, поиграй с нами!
   И протянула руку. Я и встал в круг.
   В другое время я, наверное, постеснялся бы и не захотел играть с маленькими, но сейчас меня никто не видит. Я стал играть. Сперва только шутил, чтобы больше смеху было. То присяду на корточки - я, мол, тоже маленький, то захромаю - нога болит. Я хотел посмотреть, рассердится воспитательница или нет. Если рассердится, я могу и уйти. Но воспитательница тоже смеялась. И я стал играть по-настоящему.
   Малыши довольны, каждый хочет стоять рядом со мной и держать меня за руку. Ну, не каждый, некоторые стеснялись, потому что еще меня не знали. А Ирена сразу заважничала: вот какой у нее большой брат. И уже начинает командовать:
   - Ты встань там, ты здесь.
   Думает, что, в случае чего, я за нее заступлюсь. Я велел ей вести себя поскромнее, не то уйду.
   Ну вот. Воспитательница хотела написать какое-то письмо и оставила меня с малышами. А они слушаются, потому что воспитательница в соседней комнате.
   Только один все время мешал. Я потом им стал рассказывать сказку яро кота в сапогах, а этот чертенок нарочно мешает. Это так злят, что доказать невозможно.
   Идем мы с Иренкой домой, а тут у меня в боковом кармане что-то звякнуло. И я нашел два гроша. Если бы там нашлось побольше, я оставил бы для Бончкевнча, а столько и оставлять не стоит, и я отдал их Иренке. Она тоже, когда у нее есть что-нибудь, со мной делится.
   Иногда я возьму, а иногда нет. Потому что, если возьмешь что-ттбудь у маленького, сразу говорят: выманил.
   Иду я, и мне так приятно вести за руку малышку. Поглядываю, куда ступить, выбираю дорогу. Чувствую себя старшим и сильным. А ручка такая маленькая, гладкая, словно атласная. Пальчики малюсенькие. И даже странно, что вот ведь любишь этого ребенка, а иногда его нена-видишь.
   Одну конфетку она сама съела, а другую мне дала. Мне не хотелось, но я съел, а она смотрит на меня и смеется,- рада, что угостила.
   Иногда приятно и самому что-нибудь дать, а не вте только брать да брать у старших. Обидно, когда хочешь сделать подарок взрослому, а он не берет или даст тебе взамен что-нибудь более ценное. Сразу плата. И чувствуешь себя неловко, словно ты какой-нибудь нищий.
   Если бы можно было так устроить жир, чтобы все втегда делали друг другу что-нибудь хорошее? Когда мне было грустно, Ирена дала мне стек-лышко, теперь я купил ей конфетки, а она мне одну дала. I Мы пришли. Входим. А у нас сидит тетя. Тетя говорит: - Ну, вот и пришли твои телята.
   Почему телята, а не люди? Что мы такого сделали, что нас тетка телятами зовет? Телята только у коров бывают. Зачем тате грубо? Я сижу, отвернувшись к стене, и пишу. И как раз в это время слышу рожок: едет пожарная команда...
   - Можно?
   Я умоляюще смотрю на маму и жду приговора. Не знаю, что бы я сделал, если бы мама не позволила. Как часто взрослые скажут, не подумав: "Нет!" - и сейчас же забудут, и не знают, какой нанесли удар.
   Почему "нет"? Ну почету? Потому что боятся, как бы чего не вышло, потому что не хотят беспокоиться, потому что им это не нужно, "совсем ни к чему". Ведь такие пустяки, ничего серьезного,- могли бы и разрешить, да не хотят. "Нет"!
   А мы знаем, что могло бы быть и "да", что это случайный запрет, что они согласились бы, если бы дали себе хоть чуточку труда подумать, по-смотреть нам в глаза, понять, как нам этого хочется.
   Я спрашиваю:
   - Можно?
   И жду. Взрослые никогда и ничего так не ждут. Разве что заключенный выпустят ли его на свободу?
   Я жду, и мне кажется, что, если бы мама не позволила, я бы не простил ей этой обиды. Взрослые считают, что мы просим обо всем, что в голову взбредет. И тут же забываем. Конечно, и так бывает, но бывает и седеем иначе. Иногда мы не решаемся о чем-нибудь попросить: знаем, что все равно из этого ничего не выйдет. Л как больно, когда отказывают, да с те с насмешкой, со злостью. Лучше уж затаить боль и ни о чем не просить или долго и терпеливо дожидаться, не придут ли взрослые в хорошее расположение духа, не будут ли так довольны нами, что не сммогут отказать. Но часто и тут нас ждет неудача. Тогда мы сердимся и на них и на себя:
   "Эх, зачем я поторопился, может, в другое время позволили бы!"
   Мне кажется, что у взрослых какие-то другие глаза. Вот когда меня товарищ о чем-нибудь просит, мне стоит на него только взглянуть, и я уже знаю, что делать: согласиться сразу или поставить условие, расспросить поточнее, отложить на потом. Если я даже и не могу выполнить его просьбу, то все равно никогда не осмелюсь так вот, сразу, ему отказать без всяких объяснений.
   Л взрослые и не догадываются, почему мы иногда упрямимся, делаем что-нибудь назло.
   А бывают взрослые, которые нас сперва будто и не замечают.
   Скажут только:
   "Здравствуй, орел!"
   Или:
   "Вот какой уже большой молодой человек!"
   Ведь надо же что-нибудь сказать. И видно, что он иначе не умеет и как будто стесняется. Если он погладит тебя по голове, то осторожно, словно боится, как бы чего не сломать. Это сильные, добрые, деликатные люди. Мы любим слушать, когда они разговаривают с другими взрослыми, рассказывают о каких-нибудь приключениях, о войне. Таких людей мы любим.
   Мама позволила мне пойти на пожар. Надо торопиться, а то пожарные проедут, и тогда мне пожара не найти.
   - Только сейчас же возвращайся!
   Кто знает, что это значит: "Сейчас же возвращайся!"
   Никогда не угадаешь, что тебя ожидает.
   Вдруг мама еще что-нибудь добавит или Иренка привяжется. А потому я хвать шапку - и был таков. Скачу через четыре ступеньки. Когда спускаешься таким манером, надо крепко держаться за перила. Бывает, что и занозу всадишь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать.
   Один мальчишка сказал мне, где горит. Недалеко. Керосиновая лавка. Говорят, что в подвале бензин. Если вспыхнет, весь дом взлетит на воздух. Полицейские разгоняют народ. Сверкают каски пожарных.
   Как красив пожар... И как благородна борьба с огнем...
   Я то тут постою, то там, смотрю на пожар, а сам все думаю, что пора домой,- еще только одну минутку постою... Но не остаться до конца невозможно, хоть и знаю, что накажут.
   Говорят, сейчас приедет скорая помощь: женщина одна обгорела. Огня уже не видно, только дым...
   Пожалуй, я не буду дожидаться скорой помощи. И так не протиснуться...
   А тут опять поднимается вверх столб огня. Пожарник подает на второй этаж новый шланг.
   "Вот как пустит воду, так и пойду..."
   А может быть, дом теперь рухнет?.. Уже даже хочется, чтобы поскорее все кончилось.
   Полиция нас отогнала. И опять плохо видно. И я хочу уходить. А тут говорят, что у пожарников что-то испортилось и приедет новая команда.
   Я вижу Фелека, и Бронека, и Гаезского... Поскорее бы погасили. Но никто не отходит, а раз они стоят, одному уходить как-то досадно.
   Прибегаю домой, а мама говорит:
   - Нечего сказать - сейчас же!
   Я жду, может, спросит, где горело. Но мама вышла из комнаты. Снова сажусь за уроки.
   Подходит Ирена: - Где ты был?
   Я говорю: "Уйди", потому что только что прочел задачу и не очень-то понимаю, как ее решать. А Ирена стоит. Тогда я говорю:
   - Я был там, где горело. Ну, уходи! - Что горело?
   Ведь все равно не поймет. Но я терпеливый. Я говорю: - Горела керосиновая лавка. - Почему?
   - Потому что у тебя нос сопливый. Пойди утрись! Она застыдилась и отошла. Мне ее жалко. Зачем я так грубо сказал? Уже второй раз сегодня: утром Манеку, а теперь ей. Я говорю:
   - Пойди сюда, расскажу,
   А она уже ушла. Наверное, обиделась. И я снова читаю задачу, пото-му что завтра первый урок арифметика. А Ирена снова здесь:
   - Я уже нос вытерла. Я ничего не отвечаю.
   Она стоит и говорит тихо-тихо, будто сама себе: - У меня теперь чистый нос. И штанишек не видно. Покорно так, боится, что я рассержусь.
   Ну что? Пожалуй, придется ей рассказать? И я рассказываю. Она, конечно, ничего не понимает. Про все спрашивает: "Почему?" Почему вода, почему шланги, почему пожарники, какой бензин, живой ли, большой ли?
   Маленькая, не понимает. Я ведь тоже ничего не знал. - Погоди, я тебе сейчас нарисую.
   Нарисовал пожарного в каске, шланг,- все ей объяснил. Если бы не мы, эти малыши ничего бы не знали. Они все узнают от нас. Мы - от старших, а они - от нас. Я не знаю, что еще сказать, и говорю:
   - Повтори!
   - В лавке загорелась вода. Приехала полиция и разгоняла. И был огонь, и был пожар.
   Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.
   - Пожар сделался от огня.
   И опять у нее под носом мокро, но я уже ничего не говорю. Пускай. Все равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.
   Вернулась мама, и я пошел во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперед. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.
   Когда я ложился спать, мне было грустно...
   Еще тоскливее, чем когда был взрослым.
   Тоска и одиночество, и жажда приключений...
   Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики...
   Почему люди всегда живут так скученно? Столько на св-ете пустого места, а в городе тесно...
   Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами...
   Как красив, должно быть, пожар в степи...
   Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы...
   И опять я думаю о Пятнашке.
   Что я скажу Бончкевичу?
   Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Еще разозлюсь на него и побью. И станет жалта. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.
   Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя,
   Любовь
   У нас были гости. Мама надела платье, которое изъели столь. Но было незаметно, потому что тетя хорошо переделала. Били именины, и все танцевали. Началось все вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.
   И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Петр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Петр сказал:
   - Так вот катай ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?
   Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а все не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился еще больше. А он поставил меня на пол и говорят:
   - Танцуй!
   И отец говорит:
   - Ну, не будь размазней, танцуй, она ведъ гостья!
   Из Вильно.
   Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнет тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.
   А Марыня посмотрела на меня и говорит:
   - Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.
   И первая подходит. И берет меня за руку. А у нее голубая лента,большущий такой бант сбоку завязан.
   - Ну, пойдем попробуем.
   Я взглянул со злостью на дядю, а он смеется. И все расступились, только мы вдвоем стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.
   Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно И Я пил пиво. Я ей говорю:
   - Ну, хватит. А они кричат:
   - Еще!
   Мне жарко, а они спектакль себе устроила. А она не перестает, и я уже танцую по-настоащему, под музыку, в такт.
   Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:
   - Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется. Я говорю:
   - Почему не хочется, просто у меня голова закружилась. А она:
   - Я могу танцевать всю ночь.
   Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери - Ма-рыня и я.
   Она говорит: