Корецкий Данил Аркадьевич. Смягчающие обстоятельства

   — Прибор какой-то там придумал, только все это липа, новый вариант вечного двигателя!
   Подробности меня не интересовали, и следующий вопрос я задал, что говорится, для души:
   — А почему вы вообще заговорили об Элефантове? Я спрашивал о перспективном методе, а не о шарлатанах.
   Кабаргин помолчал, переваривая вопрос и отыскивая в нем скрытый смысл, потом понял и покраснел.
   Теперь я стал его недругом: прозорливость подобного рода не прощают.
   На следующий день вызвал семерых сослуживцев Нежинской, одного за другим.
   Элефантов, Спиридонов, Громов, Зелинский, Трифонова, Сигналова, Кузина.
   Все они ничего не знали о происшествии с Нежинской. Ее отсутствие на работе объясняли обострением травмы, полученной в недавней автоаварии.
   Понятия не имели, кому могло понадобиться в нее стрелять.
   Высокий, костистый, чуть сутуловатый Элефантов, как и при первой встрече, произвел на меня хорошее впечатление. Умные глаза, высокий с залысинами лоб мыслителя, интеллигентные манеры.
   — Не поймали бандитов? — вяло поинтересовался он. — Скорей бы: какой только чепухи не болтает обыватель…
   За прошедшее время он изменился: сник, утратил оптимизм и жизнерадостность, на вопросы отвечал нехотя, как бы через силу. Да и внешне — осунулся, круги под глазами… болеет? Или затравили, перегорел? Если так, жаль — не видать ему лаврового венка!
   Спиридонов. Одет безвкусно, хотя с претензией, опухшие глаза, тонкие, только начинающие пробиваться прожилки на картофелеобразном носу. Пьет?
   Похоже… Старается говорить значительно, дабы произвести впечатление.
   Мне показалось: он пытается дать понять, что гораздо более осведомлен о происшедшем. Скорее всего играет — «для авторитета».
   Громов — педантичный, аккуратный, в очках. Долго думает, прежде чем что-то сказать, немного насторожен, нервничает. С чего бы? Хотя кому приятно получить вызов на допрос? Отвечает односложно, избегает расширенных ответов. Когда речь зашла о работе, оживился, стал разговорчивее, но ненадолго. В обыденной жизни он, очевидно, ни рыба ни мясо.
   Зелинский — высок, красив, наряден, надушен. Аккуратно подстриженные усики, платочек в нагрудном кармане. Держится непринужденно, охотно вступает в контакт. Не боится суждений. О работе (интересная, но перспективы нет и платят мало), о коллегах (Элефантов молодец — нащупал жилу и роет, только бы пусто не оказалось), о начальстве (Курочкин — невежда, свежую мысль придушить готов, если, правда, в соавторы не пригласят). С изрядной долей сарказма. Женщины его, наверное, любят.
   Женщины были на одно лицо. Даже платья одинаковые. Трифонова и Сигналова курили. Кузина нет, зато красила ногти зеленым лаком. У них были одинаковые голоса, манеры, слова и фразы, одинаковые взгляды на мир. У меня осталось ощущение, что в науке все три звезд с неба не хватают и еще — Нежинскую они не любят и за чашкой чая без записи рассказали бы гораздо больше, чем для протокола. Что ж, обычная история.
   Уже прощаясь. Кузина небрежно бросила:
   — Наша Мария Викторовна какое-то открытие вроде сделала, в крупные ученые пробивается. Может, потому и пальнули в нее?
   Она не скрывала иронии, даже откровенной издевки.
   — Какое открытие?
   — Где уж нам разобраться. Статью гениальную написала, а что в ней — не каждый поймет. Поинтересуйтесь у начальства, коли охота есть.
   Честно говоря, никакой охоты заниматься побочными вопросами у меня не было.
   Я доложил дело руководству, сообщил о результатах работы Зайцеву, передал ему все протоколы допросов. В конце полагается высказать свое мнение, и я это сделал, объективно высветив неутешительную картину. Все, что положено сделать, — сделано. Изучив планы розыскных и следственных мероприятий, ознакомившись с пухлым томом уголовного дела, ни один самый въедливый проверяющий не найдет, к чему придраться. Следствие проведено качественно, документы в полном ажуре. Есть только маленький пустячок, мелочь, не стоит внимания: преступник не найден и ни один из традиционных вопросов: «кто, почему, чем» — гак и не разрешен. А возможности для расширения круга свидетелей и отыскания новых доказательств исчерпаны.
   Очень похоже на тот тупик, из которого дела с постановлением о приостановлении следствия из-за отсутствия лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, отправляются на пыльные полки архива.
   Начальству я на этом излагать свое мнение закончив а Зайцеву добавил еще кое-что. Что в деле имеются некоторые зацепки, но такие, которые не поддаются обычной фиксации: запах сгоревшего пороха в кабине башенного крана, странные оговорки Нежинской, неувязки в ее показаниях, непонятные намеки Кузиной.
   — Что же она имела в виду? — спросил следователь.
   — По-моему, просто издевалась над Нежинской. Точнее, над ее способностями к научной работе.
   — И все же — что за статья? Что за метод Элефантова? Перспективен ли он? Что за человек сам Элефантов и его коллеги? Каковы их взаимоотношения с Нежинской? Что за человек Нежинская? Почему она путает нас в незначительных деталях? Что за несуразности с аварией? Ты можешь ответить?
   — Нет.
   — И тебя это не смущает?
   — Ничуть. Есть поговорка: один дурак может задать столько вопросов, что на них и сто умных не ответят!
   — Однако! — Зайцев осуждающе покрутил головой.
   — Я, конечно, не имею в виду тебя, скорее обстоятельства, которые все эти вопросы нам" подкидывают. Но ведь они, как ни крути, не имеют отношения к выстрелу!
   — Прямого не имеют, но могут иметь косвенное. И, отвечая на них, можно натолкнуться и на другие ответы. Да ты сам прекрасно все это знаешь.
   Уверен, что твое руководство сказало тебе то же самое. Так?
   Он как в воду смотрел. Мне было предложено тщательно поработать в институте, погрузиться в царящую там атмосферу, изучить отношения Нежинской с коллегами и постараться раздобыть данные, которые могли бы способствовать выдвижению новых версий. Так я снова очутился в НИИ ППИ.
   Часть комнаты, отгороженная некрашеной фанерой от пола до потолка, напоминала пенал, кофейные чашки, чайник, окурки со следами помады показывали, что атмосфера тут довольно свободная.
   У дальней стены на белом лабораторном табурете сидел высокий человек с изможденным лицом, глаза у него были полузакрыты, руки лежали на коленях, тонкие пальцы заметно вздрагивали. В унисон со стрелкой какого-то небрежно смонтированного — все потроха наружу — прибора, на который мне порекомендовал смотреть Элефантов.
   — Евгений Петрович, посильнее, пожалуйста, два максимума, если можно.
   — Тон Элефантова был явно просительный.
   Человек на табуретке поморщился. Стрелка резко — до середины шкалы — качнулась вправо, потом еще раз.
   — Все, хватит, мне это уже осточертело. — Человек рывком встал, нервно хрустнул пальцами. — Тем более что твоему гостю это неинтересно. У него на уме какие-то головоломки, он ищет сам не знает чего, почти как ты.
   Пореев насыпал в чашку растворимого кофе, сахара, капнул воды и начал взбивать ложкой пену.
   — На эти сеансы у Евгения Петровича тратится много нервной энергии, поэтому он бывает раздражительным. Давайте мы тоже выпьем кофе с пенкой.
   Элефантов постарался сгладить резкость Пореева, а тот принял это как должное, чувствовалось, что такова обычная манера отношений между ними.
   — Вот так мы и работаем. — Элефантов сосредоточенно размешивал светлеющую на глазах смесь. — Экранировки помещения практически нет — тонкий лист свинца по периметру — и только, технического персонала нет: то дадут лаборантку, то заберут снова, индуктор — капризный энтузиаст, если бы он работал за плату, то вел бы себя более спокойно. Кустарщина!
   Он налил в чашки кипяток, поднялась густая белая пена.
   — То что надо. А результат, между прочим, налицо. Сами видели: мозговая энергия фиксируется на расстоянии, несмотря на помехи.
   — А каков практический выход вашей разработки? — «Не считая того, что вы научились готовить вкусный кофе?» — вторая часть фразы осталась непроизнесенной.
   Пореев хмыкнул:
   — Индуктор может передать нужную информацию.
   Пока азбукой Морзе или двоичным кодом, вот у нас целая груда лент, а потом непосредственно образами — зрительными или смысловыми. Это, конечно, дело не сегодняшнего дня…
   — Значит, сейчас работа носит абстрактный характер?
   — Ну почему же? А кофе, товарищ сыщик? — издевательски заметил Пореев.
   Я вспомнил, что ему не говорили, кто я и зачем пришел.
   — Не абстрактный, а теоретический.
   Элефантов недовольно покосился на Пореева.
   — Все упирается в одну вещь: мой прибор фиксирует пока только мощное биополе, которое встречается у очень немногих людей. Уважаемый Евгений Петрович — один из них, потому я и терплю его скверный характер. А вот если, например, вы или еще кто-то сядет на это место, — Элефантов кивнул в сторону белой табуретки, — стрелка не сдвинется с места…
   — Насчет нашего гостя ты ошибаешься, — с усмешкой проговорил Пореев.
   — Попробуй и убедишься: у него мощный биопотенциал. Хотя, конечно, с моим не сравнится.
   Элефантов усадил меня на табуретку, щелкнул тумблером.
   — Невероятно!
   — Примерно в два раза меньше моего, — в голосе Пореева чувствовалось нескрываемое самодовольство.
   — Напрягитесь! Попробуйте выплеснуть мысленную энергию! Э, черт, не так!
   Я встал.
   — Спасибо за кофе. Признаться, первый раз в жизни меня делают объектом лабораторных опытов. Но очень жаль, вряд ли смогу пригодиться вам в этом качестве.
   Элефантов потух так же внезапно, как и вспыхнул.
   — Извините, я увлекся…
   — Где там, увлекся. — Пореев поднял палец к потолку. — Если бы товарищ сыщик попался тебе полгода назад, ты бы его отсюда не выпустил. Даже если бы пришлось связать его по рукам и ногам и посадить меня ему на голову. А сейчас ты какой-то другой, надорвавшийся, что ли…
   — Вам бы не понравилось у меня на голове, — довольно недоброжелательно оборвал я Пореева. — Кстати, откуда вы взяли, что я сыщик?
   — Вижу. — Он опять самодовольно улыбнулся. — Весь вы у меня на ладони. Хотите, скажу, о чем думаете?
   Хотя потом мне было смешно, в этот момент я действительно поверил, что он умеет читать мысли, и поспешно ретировался с неприятным ощущением человека, попавшего в дурацкое положение.
   Может, они сами ненормальные?