Страница:
Глаза князя сверкнули, и полунасмешливо, полувопросительно уставились на меня.
– Неладно? – не может быть! Разве вы не один из самых богатых людей мира?
Я пропустил иронию мимо ушей.
– Послушайте, мой друг, – сказал я серьезно. – Вы знаете, что последние две недели я был занят корректурой своей книги?
Он утвердительно кивнул головой.
– Я почти докончил свой труд и пришел к заключению, что книга – не я, она нисколько не передает ни моих убеждений, ни моих мыслей, и я не могу понять, каким образом я мог написать ее.
– Вы находите ее глупой? – спросил Лючио с видимым участием.
– Нет, – ответил я с нескрываемым возмущением, – я не нахожу ее глупой.
– Скучной?
– Нет, она не скучна.
– Сентиментальна?
– Нет.
– Ну что же, мой друг, если книга ваша ни глупа, ни скучна и ни сентиментальна, так в чем же дело? – воскликнул весело Лючио.
– Дело в том, что она выше меня; – я говорил с горечью; – несравненно выше. Теперь я не мог бы написать её. Удивляюсь, как я и тогда был способен на это. Лючио, я пожалуй, говорю глупости, но мне кажется, что я нравственно стоял выше, когда писал эту книгу: я стоял на высоте, с которой с тех пор упал.
– Мне жаль это слышать, – ответил князь. – Судя по тому, что вы говорите, вся беда в том, что вы писали высокопарно. Это нехорошо, очень нехорошо. Ничего не может быть хуже писать о высших чувствах и стремлениях – великое прегрешение, и критики вам этого никогда не простят. Я от всей души сочувствую вам, мой друг; я не воображал, что вы в таком отчаянном положении.
Я засмеялся, несмотря на мое угнетение.
– Вы неисправимы, Лючио! – сказал я. – Но ваша веселость действует на меня ободряюще. Я хотел лишь объяснить вам, что в моем творчестве проведена мысль, которую я будто бы разделяю, а на самом деле это не так; мое я, мое теперешнее я, нисколько не симпатизирует ей. Должно быть с тех пор я изменил свои возвышения.
– Изменили? Еще бы не изменить! – и Лючио захохотал. – Обладание пятью миллионов фунтов должно повлиять на человека или в хорошую, или в дурную сторону. Но, по-моему, вы тревожитесь совсем напрасно. Вы можете прожить столько, и не встретить автора, писавшего то, что он в действительности думает. Когда это бывает, писатель становится бессмертным! Наша планета слишком ограничена, чтобы вместить больше одного Гомера, одного Платона, одного Шекспира.
Итак, не тревожьтесь. Вы не подходите ни к одному из них. Вы принадлежите веку, Темпест, а наш век – недолговечный век декадентства. Всякая эра, в которой любовь к деньгам господствует над всем остальным, гнила с самого корня и должна погибнуть! История нас учит этому; к сожалению, никто не внимает ее голосу. Приметьте особенности нашего времени. – Искусство подчиняется любви к деньгам, – литература, политика, религия также; вы не можете миновать общей болезни и никто не способен уничтожить сразу это зло, менее всего вы, с таким избытком богатства.
Князь приостановился; я упорно молчал, глядя на красные угольки в камине.
– Прибавлю лишь одно, – продолжал Лючио тихим, почти грустным голосом; – оно, пожалуй, покажется вам смешным, – однако это неоспоримая истина! Для того, чтобы писать с чувством, – вы должны чувствовать! Когда вы писали вашу книгу, вы были в состоянии человека-ежа, до такой степени была развита ваша чувствительность. Вы были покрыты иглами, которые и отозвались на все явления приятные и неприятные, воображаемые и настоящие. Некоторые люди стремятся к таким ощущениям; другие же предпочитают не испытывать их теперь же, как человек-еж, вы не имеете больше повода для страха, негодования или самозащиты; ваши иглы притупились в приятном бездействии, и вы почти перестали чувствовать… Вот и все! Перемена взглядов, на которую вы жалуетесь, – легко объяснима. – Вы ничего не чувствуете и удивляетесь тому, что было время, когда вы чувствовали… Спокойная уверенность его тона раздражала меня.
– Неужели вы считаете меня вполне бездушным? – воскликнул я, – вы ошибаетесь, Лючио; я чувствую и очень сильно!
– Что вы чувствуете? – спросил Риманец, пристально глядя, на меня. – В нашей столице сотни несчастных, которые умирают с голоду, сотни женщин и мужчин на краю самоубийства, – что же вы чувствуете по отношению к ним? Разве их горе тревожит вас? Сознайтесь, что нет, – вы никогда не думаете о них, да и зачем бы вам думать? Одно из самых больших преимуществ богатства, – это возможность удалить от себя зрелище чужих страданий и невзгод.
Я ничего не ответил; – в первый раз я возмутился правдивостью его слов, именно потому, что они были правдивы. Увы, Лючио, если бы я знал тогда то, что я знаю теперь!
– Вчера, – продолжал он тем же тихим голосом, – ребенок был раздавлен как раз напротив нашей гостиницы. Это был лишь бедный ребенок, – заметьте это «лишь»… Его мать с криками выбежала из боковой улицы как раз в то время, когда увозили бесформенную массу маленькой жертвы. Она дико разводила руками и отталкивала людей, желавших увести ее. Потом с криками раненого животного несчастная упала навзничь мертвая! Это была лишь бедная женщина, – еще одно «лишь». В газете явились три строки под заглавием: – «Печальный случай». Наш швейцар был свидетелем всей сцены: он стоял на пороге и следил за происходившим со спокойным равнодушием зрителя в театре. Ни один мускул его лица не дрогнул и ничто не изменило спокойного величия его положения, – однако десять минут спустя он весь засуетился, усаживая вас, мой милый Джеффри, в вашу карету. Это набросок из современной жизни, а наряду с этим, религия говорит, что мы все равны перед Господом Богом! Но это нас нисколько не тревожит; мы давно перестали задумываться над тем, каковы мы должны быть в глазах Божьих. Я рассказал вам все это не для морали. Я просто передал вам печальный случай и убежден, что вы нисколько не жалеете ни ребенка, которого раздавили, ни матери, умершей внезапно от разрыва сердца. Пожалуйста, не говорите, что вы жалеете о них, я знаю, что это неправда.
– Как можно жалеть о людях, которых мы не видим и не знаем? – начал я.
– Именно, – перебил Лючио, – как это возможно? Вот вам еще одна неопровержимая истина; как можно чувствовать наше я, когда оно находится в таких удобных условиях, что ничего не сознает кроме животного удовлетворения? Итак, мой дорогой Джеффри, вы должны довольствоваться тем, что ваша книга – отражение вашего прошлого. Вы тогда находились в чувствительном периоде вашей жизни, теперь же вы обложены толстым слоем золота, защищающим вас от постороннего влияния, в былое время многое волновало и расстраивало вас, пожалуй, даже заставляло вас кричать от возмущения; в приливе жестокого страдания вы могли бы протянуть руки и схватить, конечно бессознательно, крылатое существо, называемое славой… Но увы… вы перестали страдать!..
– Вы должны были бы быть оратором, – заметил я, вставая со своего места и начиная ходить взад и вперед по комнате. – Но для меня ваши слова неутешительны, и я не думаю, чтобы они были верны. Слава достигается довольно легко.
– Простите мое упорство, – перебил меня Лючио, как бы извиняясь. – Известность достигается легко, очень легко. Несколько критиков, которых вы угостите хорошим обедом с дорогими винами, дадут вам известность. Но слава, – это голос всей цивилизованной публики, всего света.
– Публика, – повторил я презрительно, – публика любит только дрянь.
– В таком случае жаль, что вы обращаетесь к публике, – ответил князь, улыбаясь. – Если вы такого плохого мнения о ней, зачем вы даете ей плоды вашего мозга? Она недостойна столь редкого подарка.
– Не берите пример с неудавшихся авторов, которые, изведенные невозможностью продать свои произведения, изливают желчь, на безответную публику. Однако эта самая публика – лучший друг автора, и самый верный критик. Но, если вы предпочитаете презирать ее совместно с литераторами, создавшими «Общество взаимного Почитания», я вам скажу, что надо сделать: напечатайте двадцать экземпляров вашей книги и раздайте их главным писателям обозрений; после появлений критических статей, за которые я отвечаю, ваш редактор должен объявить в газетах, что первое и второе большие издания нового романа Джеффри Темпест иссякли, – сто тысяч экземпляров были проданы в одну неделю! Если это не разбудит мир, то я буду поражен.
Я засмеялся; его веселье невольно заражало меня.
– Этот план не хуже многих, которыми пользуются современные издатели, – сказал я. – Громкая реклама литературных товаров, напоминает мне неустанные крики мелких торговцев. Но я до этого не дойду, – я достигну славы законным путем, если это только возможно.
– Но это невозможно, – объявил Лючио с широкой улыбкой. – Вы слишком богаты, одно это уже незаконно в литературе, любящей украшаться бедностью, как иной цветком в петлице! Сражение будет неравное. Факт, что вы миллионер, конечно, сначала склонить весы в вашу сторону. Свет не может противостоять деньгам. Если какой-нибудь бедняк выпустит книгу одновременно с вашей, то у него не будет и тени успеха. За рекламу ему будет невозможно заплатить и критиков он также не сможет угостить обедом. А если бы на деле оказалось, что у него больше таланта, чем у вас, и, несмотря на это, вы бы пользовались успехом, а он нет, то ваш успех был бы незаконный. Но все это неважно; в искусстве, как ни в чем другом, в конце концов, хорошее берет верх.
Я ничего не ответил, но, встав со своего места, подошел к столу, свернул корректированные мною тексты и, написав адрес типографии, позвал своего человека Морриса и приказал ему немедленно отправить их по назначению. Сделав это, я обернулся к Лючио и увидал его все еще сидевшим перед камином; в его позе было что то грустное: одной рукой он прикрывал глаза, чтобы защитить их от ярко-красного пламени. Я пожалел, что высказанные им горькие истины возбудили во мне хотя бы минутное раздражение и, подойдя к нему, я ласково взял его за плечо.
– Ну что же, Лючио? – спросил я, – теперь вы в меланхолии! мое настроение заразило вас?
Опустив руку, он взглянул на меня; его большие глаза блестели, как у нервной женщины.
– Я задумался, – сказал он с чуть слышным вздохом, – задумался над своими последними словами: «что, в конце концов, все хорошее берет верх». Действительно в мире искусства это так; шарлатанство и подделка не приняты богами Парнаса. Но что касается другого – это неправильно: Например, никогда я не возьму своего; никогда себя не оправдаю! Временами, мне жизнь более ненавистна, чем кому-либо другому.
– Может быть, вы влюблены? – спросил я, улыбаясь.
Князь вздрогнул.
– Влюблен?.. Я? Силы небесные! Да от одного лишь предположения я встрепенулся, как ужаленный. Влюблен ли я? Во всем мире нет женщины, способной вызвать во мне хоть тень любви. Женщина – большая кукла с розовыми щеками и длинными волосами, частенько даже не своими! А что касается современных атлеток, играющих в теннис, я не считаю их за женщин. Это просто неестественные зачатки нового пола. Дорогой Темпест, я ненавижу женщин. Вы бы возненавидели их также, если бы знали их, как я. Они сделали меня тем, чем я есть и заставляют меня оставаться таким же!
– В таком случае они заслуживают похвалы, – заметил я.
– Вы делаете им честь.
– Да действительно, – ответил Лючио медленно. Легкая улыбка скользила по его лицу и глаза искрились холодным блеском алмаза, блеском, замеченным мной уже несколько раз. – Верьте мне, я никогда не стану оспаривать у вас, мой милый Джеффри, столь ничтожный подарок, как любовь женщины, – она не стоит борьбы. Кстати о женщинах: припоминаю, я обещал лорду Эльтону привести вас в его ложу сегодня вечером. Это разорившийся вельможа, страдающий подагрой и пропитанный портвейном; его дочь, леди Сибилла, считается первой красавицей в Англии. Ее начали вывозить в прошлом году, и она пользовалась выдающимся успехом. Вы поедете?
– Я в полном вашем распоряжении, – ответил я, с радостью хватаясь за первый предлог, чтобы избегнуть тоски одиночества и остаться в обществе Лючио, разговор которого, несмотря на всю его ядовитость, очаровывал меня и укоренялся в моей памяти. – Когда и где мы съедемся?
– Переоденьтесь; а потом приходите обедать ко мне, – ответил князь, – мы поедем в театр вместе. Пьеса все на тот же избитый сюжет; это – панегирика падшей женщины, ставшей почему-то образцом нравственности и доброты. Пьеса сама по себе не представляет интереса, но, пожалуй, леди Сибилла вознаградит нас.
Лючио опять улыбнулся; яркое пламя в камине потухло, оставляя лишь темно-красное тусклое пятно, – мы были почти в темноте. Я тронул электрическую кнопку, вся комната мгновенно озарилась, – я взглянул на князя, и его удивительная красота вновь поразила меня, как нечто странное, почти сверхъестественное… – Вы не замечали, что люди пристально рассматривают вас, когда вы проходите, – спросил я внезапно и стремительно.
Лючио засмеялся.
– Конечно, нет! Зачем они стали бы смотреть на меня? Каждый человек так занят своими делами и так много думает о самом себе, что он не потеряет из вида своего «ego», даже если бы сам чёрт погнался за ним. Женщины иногда смотрят на меня, как они вообще смотрят на всех более или менее благовидных мужчин.
– Я их не виню, – ответил я, любуясь его великолепным станом и изящной головой, как я бы любовался хорошей картиной или статуей. – Что же, леди Сибилле вы тоже благовиден?
– Леди Сибилла никогда не видела меня – ответил Риманец, – и я сам видел ее только издалека. Граф и пригласил нас сегодня в театр, чтобы познакомить с дочерью.
– Ха, ха! – воскликнул я, шутя, – старик хочет выдать ее замуж!
– Да, должно быть, – я знаю, что леди Сибилла продается, – ответил князь с обычным холодным цинизмом, придававшим твердое, почти жестокое выражение красивым чертам его лица, – До сих пор предлагаемые цены были недостаточно высоки. Но я покупать не буду; как я уже говорил вам, Темпест, я женщин ненавижу!
– Серьезно?
– Вполне серьезно; женщины всегда вредили мне. И я ненавижу их, тем более, что они одарены огромной силой добра, и пренебрегают этой силой, вместо того, чтобы пользоваться ею. Они вполне сознательно наслаждаются грубыми, отталкивающими наслаждениями жизни, и мне это противно. Они гораздо менее чувствительны мужчин, и конечно бессердечнее их. Они матери человеческого рода и за недостатки рода мы можем их благодарить. Вот еще одна причина моей ненависти к ним.
– Неужели вы требуете от человечества совершенства? – спросил я удивленно. – Это невозможно.
Князь призадумался.
– Во Вселенной все совершенство, – сказал он, наконец, – кроме человека. Вы никогда не задумывались над вопросом, отчего человек единственное пятно, единственное несовершенство Вселенной?
– Нет, Я об этом не думал, – ответил я, – я принимаю факты, как они есть.
– Я тоже, – и князь резко отвернулся, – до свидания. Мы обедаем через час, не забудьте.
Дверь отворилась, закрылась, его уже не было. Оставшись один, я задумался над странным нравом князя, – философская теория, любовь к свету, чувствительность, ирония и цинизм все это как-то странно смешивалось в этом выдающемся таинственном человеке, внезапно ставшим моим лучшим другом. Почти месяц уже прошел со дня нашего знакомства, но я не был ближе к разгадке его характера, чем в начале. Однако я восторгался им более, чем когда либо, и если бы мне пришлось внезапно лишиться его общества, жизнь потеряла бы для меня половину своей прелести. Несмотря на то, что я был окружен новыми друзьями, привлеченными блеском моих миллионов, как бабочки ярким светом огня, я ни к кому не питал такой симпатии, как к этому властному, то жестокому, то ласковому товарищу, считавшему жизнь безделицей и меня ненужным ее звеном.
Глава восьмая
– Неладно? – не может быть! Разве вы не один из самых богатых людей мира?
Я пропустил иронию мимо ушей.
– Послушайте, мой друг, – сказал я серьезно. – Вы знаете, что последние две недели я был занят корректурой своей книги?
Он утвердительно кивнул головой.
– Я почти докончил свой труд и пришел к заключению, что книга – не я, она нисколько не передает ни моих убеждений, ни моих мыслей, и я не могу понять, каким образом я мог написать ее.
– Вы находите ее глупой? – спросил Лючио с видимым участием.
– Нет, – ответил я с нескрываемым возмущением, – я не нахожу ее глупой.
– Скучной?
– Нет, она не скучна.
– Сентиментальна?
– Нет.
– Ну что же, мой друг, если книга ваша ни глупа, ни скучна и ни сентиментальна, так в чем же дело? – воскликнул весело Лючио.
– Дело в том, что она выше меня; – я говорил с горечью; – несравненно выше. Теперь я не мог бы написать её. Удивляюсь, как я и тогда был способен на это. Лючио, я пожалуй, говорю глупости, но мне кажется, что я нравственно стоял выше, когда писал эту книгу: я стоял на высоте, с которой с тех пор упал.
– Мне жаль это слышать, – ответил князь. – Судя по тому, что вы говорите, вся беда в том, что вы писали высокопарно. Это нехорошо, очень нехорошо. Ничего не может быть хуже писать о высших чувствах и стремлениях – великое прегрешение, и критики вам этого никогда не простят. Я от всей души сочувствую вам, мой друг; я не воображал, что вы в таком отчаянном положении.
Я засмеялся, несмотря на мое угнетение.
– Вы неисправимы, Лючио! – сказал я. – Но ваша веселость действует на меня ободряюще. Я хотел лишь объяснить вам, что в моем творчестве проведена мысль, которую я будто бы разделяю, а на самом деле это не так; мое я, мое теперешнее я, нисколько не симпатизирует ей. Должно быть с тех пор я изменил свои возвышения.
– Изменили? Еще бы не изменить! – и Лючио захохотал. – Обладание пятью миллионов фунтов должно повлиять на человека или в хорошую, или в дурную сторону. Но, по-моему, вы тревожитесь совсем напрасно. Вы можете прожить столько, и не встретить автора, писавшего то, что он в действительности думает. Когда это бывает, писатель становится бессмертным! Наша планета слишком ограничена, чтобы вместить больше одного Гомера, одного Платона, одного Шекспира.
Итак, не тревожьтесь. Вы не подходите ни к одному из них. Вы принадлежите веку, Темпест, а наш век – недолговечный век декадентства. Всякая эра, в которой любовь к деньгам господствует над всем остальным, гнила с самого корня и должна погибнуть! История нас учит этому; к сожалению, никто не внимает ее голосу. Приметьте особенности нашего времени. – Искусство подчиняется любви к деньгам, – литература, политика, религия также; вы не можете миновать общей болезни и никто не способен уничтожить сразу это зло, менее всего вы, с таким избытком богатства.
Князь приостановился; я упорно молчал, глядя на красные угольки в камине.
– Прибавлю лишь одно, – продолжал Лючио тихим, почти грустным голосом; – оно, пожалуй, покажется вам смешным, – однако это неоспоримая истина! Для того, чтобы писать с чувством, – вы должны чувствовать! Когда вы писали вашу книгу, вы были в состоянии человека-ежа, до такой степени была развита ваша чувствительность. Вы были покрыты иглами, которые и отозвались на все явления приятные и неприятные, воображаемые и настоящие. Некоторые люди стремятся к таким ощущениям; другие же предпочитают не испытывать их теперь же, как человек-еж, вы не имеете больше повода для страха, негодования или самозащиты; ваши иглы притупились в приятном бездействии, и вы почти перестали чувствовать… Вот и все! Перемена взглядов, на которую вы жалуетесь, – легко объяснима. – Вы ничего не чувствуете и удивляетесь тому, что было время, когда вы чувствовали… Спокойная уверенность его тона раздражала меня.
– Неужели вы считаете меня вполне бездушным? – воскликнул я, – вы ошибаетесь, Лючио; я чувствую и очень сильно!
– Что вы чувствуете? – спросил Риманец, пристально глядя, на меня. – В нашей столице сотни несчастных, которые умирают с голоду, сотни женщин и мужчин на краю самоубийства, – что же вы чувствуете по отношению к ним? Разве их горе тревожит вас? Сознайтесь, что нет, – вы никогда не думаете о них, да и зачем бы вам думать? Одно из самых больших преимуществ богатства, – это возможность удалить от себя зрелище чужих страданий и невзгод.
Я ничего не ответил; – в первый раз я возмутился правдивостью его слов, именно потому, что они были правдивы. Увы, Лючио, если бы я знал тогда то, что я знаю теперь!
– Вчера, – продолжал он тем же тихим голосом, – ребенок был раздавлен как раз напротив нашей гостиницы. Это был лишь бедный ребенок, – заметьте это «лишь»… Его мать с криками выбежала из боковой улицы как раз в то время, когда увозили бесформенную массу маленькой жертвы. Она дико разводила руками и отталкивала людей, желавших увести ее. Потом с криками раненого животного несчастная упала навзничь мертвая! Это была лишь бедная женщина, – еще одно «лишь». В газете явились три строки под заглавием: – «Печальный случай». Наш швейцар был свидетелем всей сцены: он стоял на пороге и следил за происходившим со спокойным равнодушием зрителя в театре. Ни один мускул его лица не дрогнул и ничто не изменило спокойного величия его положения, – однако десять минут спустя он весь засуетился, усаживая вас, мой милый Джеффри, в вашу карету. Это набросок из современной жизни, а наряду с этим, религия говорит, что мы все равны перед Господом Богом! Но это нас нисколько не тревожит; мы давно перестали задумываться над тем, каковы мы должны быть в глазах Божьих. Я рассказал вам все это не для морали. Я просто передал вам печальный случай и убежден, что вы нисколько не жалеете ни ребенка, которого раздавили, ни матери, умершей внезапно от разрыва сердца. Пожалуйста, не говорите, что вы жалеете о них, я знаю, что это неправда.
– Как можно жалеть о людях, которых мы не видим и не знаем? – начал я.
– Именно, – перебил Лючио, – как это возможно? Вот вам еще одна неопровержимая истина; как можно чувствовать наше я, когда оно находится в таких удобных условиях, что ничего не сознает кроме животного удовлетворения? Итак, мой дорогой Джеффри, вы должны довольствоваться тем, что ваша книга – отражение вашего прошлого. Вы тогда находились в чувствительном периоде вашей жизни, теперь же вы обложены толстым слоем золота, защищающим вас от постороннего влияния, в былое время многое волновало и расстраивало вас, пожалуй, даже заставляло вас кричать от возмущения; в приливе жестокого страдания вы могли бы протянуть руки и схватить, конечно бессознательно, крылатое существо, называемое славой… Но увы… вы перестали страдать!..
– Вы должны были бы быть оратором, – заметил я, вставая со своего места и начиная ходить взад и вперед по комнате. – Но для меня ваши слова неутешительны, и я не думаю, чтобы они были верны. Слава достигается довольно легко.
– Простите мое упорство, – перебил меня Лючио, как бы извиняясь. – Известность достигается легко, очень легко. Несколько критиков, которых вы угостите хорошим обедом с дорогими винами, дадут вам известность. Но слава, – это голос всей цивилизованной публики, всего света.
– Публика, – повторил я презрительно, – публика любит только дрянь.
– В таком случае жаль, что вы обращаетесь к публике, – ответил князь, улыбаясь. – Если вы такого плохого мнения о ней, зачем вы даете ей плоды вашего мозга? Она недостойна столь редкого подарка.
– Не берите пример с неудавшихся авторов, которые, изведенные невозможностью продать свои произведения, изливают желчь, на безответную публику. Однако эта самая публика – лучший друг автора, и самый верный критик. Но, если вы предпочитаете презирать ее совместно с литераторами, создавшими «Общество взаимного Почитания», я вам скажу, что надо сделать: напечатайте двадцать экземпляров вашей книги и раздайте их главным писателям обозрений; после появлений критических статей, за которые я отвечаю, ваш редактор должен объявить в газетах, что первое и второе большие издания нового романа Джеффри Темпест иссякли, – сто тысяч экземпляров были проданы в одну неделю! Если это не разбудит мир, то я буду поражен.
Я засмеялся; его веселье невольно заражало меня.
– Этот план не хуже многих, которыми пользуются современные издатели, – сказал я. – Громкая реклама литературных товаров, напоминает мне неустанные крики мелких торговцев. Но я до этого не дойду, – я достигну славы законным путем, если это только возможно.
– Но это невозможно, – объявил Лючио с широкой улыбкой. – Вы слишком богаты, одно это уже незаконно в литературе, любящей украшаться бедностью, как иной цветком в петлице! Сражение будет неравное. Факт, что вы миллионер, конечно, сначала склонить весы в вашу сторону. Свет не может противостоять деньгам. Если какой-нибудь бедняк выпустит книгу одновременно с вашей, то у него не будет и тени успеха. За рекламу ему будет невозможно заплатить и критиков он также не сможет угостить обедом. А если бы на деле оказалось, что у него больше таланта, чем у вас, и, несмотря на это, вы бы пользовались успехом, а он нет, то ваш успех был бы незаконный. Но все это неважно; в искусстве, как ни в чем другом, в конце концов, хорошее берет верх.
Я ничего не ответил, но, встав со своего места, подошел к столу, свернул корректированные мною тексты и, написав адрес типографии, позвал своего человека Морриса и приказал ему немедленно отправить их по назначению. Сделав это, я обернулся к Лючио и увидал его все еще сидевшим перед камином; в его позе было что то грустное: одной рукой он прикрывал глаза, чтобы защитить их от ярко-красного пламени. Я пожалел, что высказанные им горькие истины возбудили во мне хотя бы минутное раздражение и, подойдя к нему, я ласково взял его за плечо.
– Ну что же, Лючио? – спросил я, – теперь вы в меланхолии! мое настроение заразило вас?
Опустив руку, он взглянул на меня; его большие глаза блестели, как у нервной женщины.
– Я задумался, – сказал он с чуть слышным вздохом, – задумался над своими последними словами: «что, в конце концов, все хорошее берет верх». Действительно в мире искусства это так; шарлатанство и подделка не приняты богами Парнаса. Но что касается другого – это неправильно: Например, никогда я не возьму своего; никогда себя не оправдаю! Временами, мне жизнь более ненавистна, чем кому-либо другому.
– Может быть, вы влюблены? – спросил я, улыбаясь.
Князь вздрогнул.
– Влюблен?.. Я? Силы небесные! Да от одного лишь предположения я встрепенулся, как ужаленный. Влюблен ли я? Во всем мире нет женщины, способной вызвать во мне хоть тень любви. Женщина – большая кукла с розовыми щеками и длинными волосами, частенько даже не своими! А что касается современных атлеток, играющих в теннис, я не считаю их за женщин. Это просто неестественные зачатки нового пола. Дорогой Темпест, я ненавижу женщин. Вы бы возненавидели их также, если бы знали их, как я. Они сделали меня тем, чем я есть и заставляют меня оставаться таким же!
– В таком случае они заслуживают похвалы, – заметил я.
– Вы делаете им честь.
– Да действительно, – ответил Лючио медленно. Легкая улыбка скользила по его лицу и глаза искрились холодным блеском алмаза, блеском, замеченным мной уже несколько раз. – Верьте мне, я никогда не стану оспаривать у вас, мой милый Джеффри, столь ничтожный подарок, как любовь женщины, – она не стоит борьбы. Кстати о женщинах: припоминаю, я обещал лорду Эльтону привести вас в его ложу сегодня вечером. Это разорившийся вельможа, страдающий подагрой и пропитанный портвейном; его дочь, леди Сибилла, считается первой красавицей в Англии. Ее начали вывозить в прошлом году, и она пользовалась выдающимся успехом. Вы поедете?
– Я в полном вашем распоряжении, – ответил я, с радостью хватаясь за первый предлог, чтобы избегнуть тоски одиночества и остаться в обществе Лючио, разговор которого, несмотря на всю его ядовитость, очаровывал меня и укоренялся в моей памяти. – Когда и где мы съедемся?
– Переоденьтесь; а потом приходите обедать ко мне, – ответил князь, – мы поедем в театр вместе. Пьеса все на тот же избитый сюжет; это – панегирика падшей женщины, ставшей почему-то образцом нравственности и доброты. Пьеса сама по себе не представляет интереса, но, пожалуй, леди Сибилла вознаградит нас.
Лючио опять улыбнулся; яркое пламя в камине потухло, оставляя лишь темно-красное тусклое пятно, – мы были почти в темноте. Я тронул электрическую кнопку, вся комната мгновенно озарилась, – я взглянул на князя, и его удивительная красота вновь поразила меня, как нечто странное, почти сверхъестественное… – Вы не замечали, что люди пристально рассматривают вас, когда вы проходите, – спросил я внезапно и стремительно.
Лючио засмеялся.
– Конечно, нет! Зачем они стали бы смотреть на меня? Каждый человек так занят своими делами и так много думает о самом себе, что он не потеряет из вида своего «ego», даже если бы сам чёрт погнался за ним. Женщины иногда смотрят на меня, как они вообще смотрят на всех более или менее благовидных мужчин.
– Я их не виню, – ответил я, любуясь его великолепным станом и изящной головой, как я бы любовался хорошей картиной или статуей. – Что же, леди Сибилле вы тоже благовиден?
– Леди Сибилла никогда не видела меня – ответил Риманец, – и я сам видел ее только издалека. Граф и пригласил нас сегодня в театр, чтобы познакомить с дочерью.
– Ха, ха! – воскликнул я, шутя, – старик хочет выдать ее замуж!
– Да, должно быть, – я знаю, что леди Сибилла продается, – ответил князь с обычным холодным цинизмом, придававшим твердое, почти жестокое выражение красивым чертам его лица, – До сих пор предлагаемые цены были недостаточно высоки. Но я покупать не буду; как я уже говорил вам, Темпест, я женщин ненавижу!
– Серьезно?
– Вполне серьезно; женщины всегда вредили мне. И я ненавижу их, тем более, что они одарены огромной силой добра, и пренебрегают этой силой, вместо того, чтобы пользоваться ею. Они вполне сознательно наслаждаются грубыми, отталкивающими наслаждениями жизни, и мне это противно. Они гораздо менее чувствительны мужчин, и конечно бессердечнее их. Они матери человеческого рода и за недостатки рода мы можем их благодарить. Вот еще одна причина моей ненависти к ним.
– Неужели вы требуете от человечества совершенства? – спросил я удивленно. – Это невозможно.
Князь призадумался.
– Во Вселенной все совершенство, – сказал он, наконец, – кроме человека. Вы никогда не задумывались над вопросом, отчего человек единственное пятно, единственное несовершенство Вселенной?
– Нет, Я об этом не думал, – ответил я, – я принимаю факты, как они есть.
– Я тоже, – и князь резко отвернулся, – до свидания. Мы обедаем через час, не забудьте.
Дверь отворилась, закрылась, его уже не было. Оставшись один, я задумался над странным нравом князя, – философская теория, любовь к свету, чувствительность, ирония и цинизм все это как-то странно смешивалось в этом выдающемся таинственном человеке, внезапно ставшим моим лучшим другом. Почти месяц уже прошел со дня нашего знакомства, но я не был ближе к разгадке его характера, чем в начале. Однако я восторгался им более, чем когда либо, и если бы мне пришлось внезапно лишиться его общества, жизнь потеряла бы для меня половину своей прелести. Несмотря на то, что я был окружен новыми друзьями, привлеченными блеском моих миллионов, как бабочки ярким светом огня, я ни к кому не питал такой симпатии, как к этому властному, то жестокому, то ласковому товарищу, считавшему жизнь безделицей и меня ненужным ее звеном.
Глава восьмая
Я думаю, что ни один мужчина не забывает первого раза, когда он встречается с воплощением безукоризненной красоты…. Он пожалуй видал много хорошеньких женщин; ослепительный цвет лица или очаровательный выгиб грациозной фигурки не раз привлекали его, но все это были лишь мимолетными намеками на совершенство…. Когда-же эти впечатления соединяются в одну точку, когда все неясные грезы воплощаются в одном живом существе, которое гордо глядит на него с высоты своей девственной чистоты, то он теряет голову перед восхитительным видением и делается рабом своей страсти. И так ничего нет удивительного в том, что я почувствовал себя униженным и покоренным, когда Сибилла Эльтон, медленно подняв свои фиолетовые глаза, посмотрела на меня сквозь завесу темных ресниц с тем неописуемым выражением не то участия, не то равнодушия, которое хотя и считается признаком благовоспитанности, но в большинстве случаев обескураживает и даже отталкивает откровенных и чувствительных людей. Итак, повторяю, взгляд леди Сибиллы отталкивал, но и очаровывал меня. Риманец и я мы вошли в ложу лорда Эльтона между первым и вторым действиями; увидав нас, граф, обыкновенный старичок с лысой головой, красным лицом и большими бакенами, встал с своего места и любезно приветствовал нас, пожав руку князя с особенным радушием… Впоследствии я узнал, что Лючио одолжил ему 10 тысяч фунтов стерлингов, что и объясняло, более чем радушный шлем графа. Леди Сибилла осталась неподвижной и только после того как старик довольно резко обратился к ней со словами: «Сибилла, князь Риманец и его друг мистер Джеффри Темпест», она обернулась и, окинув нас тем холодным взглядом, о котором я говорил выше, чуть заметно наклонила голову в знак приветствия. Ее удивительная красота ошеломила и меня; я не знал, что сказать и молча смотрел на нее в приливе необъяснимого волнения. Старый граф сделал какое-то замечание насчет пьесы, но я едва расслышал его слова. Оркестр играл что-то невероятное, как всегда, во время антракта оглушительный шум медных инструментов звенел у меня в ушах, как бурные волны моря. – Я ничего не сознавал, кроме чарующей прелести девушки, сидящей предо мной в открытом белом платье с брильянтами в волосах, которые блестели как капли росы на лепестках душистой розы. Лючио заговорил с ней, и я прислушался.
– Наконец, леди Сибилла, – сказал он, почтительно наклоняясь к ней, – наконец, я имею честь познакомиться с вами. Я видел вас часто, как видят звезды – издалека.
Леди Сибилла улыбнулась, но столь холодной улыбкой, что углы ее красивых губ едва заметно поднялись.
– Мне кажется, что я никогда вас не видела – ответила она, – но все-таки в вашем лице есть что-то знакомое. Отец постоянно говорил о вас, – само собой разумеется, что его друзья – мои друзья!
Князь поклонился.
– Говорить с леди Сибиллой великая честь, – сказал он, – но быть ее другом, значит вернуться в потерянный рай!
Леди Сибилла вся вспыхнула, потом побледнела; легкая дрожь прошла по ее телу, и она протянула руку за своей накидкой. Риманец бережно окутал ее дивные плечи душистыми складками шелковой ткани, – как я завидовал ему в исполнении этой легкой задачи, – потом Риманец обернулся ко мне.
– Не сядете ли вы сюда, Джеффри? – сказал он, указывая на свое место, – мне надо поговорить по делу с лордом Эльтоном.
Овладев собой, я поспешил воспользоваться удобным случаем: мое сердце радостно застучало, когда красавица ласково и как бы поощряюще, улыбнулась мне.
– Вы, большой друг князя Риманца? – мягко спросила она, когда я уселся.
– Да, мы очень дружны, – ответил я, – он чудный собеседник.
– Я думаю, – сказала леди Сибилла, взглянув на Лючио, который что-то доказывал старому графу, – он поразительно хорош собой.
Я ничего не ответил. Конечно, удивительная красота Лючио не подлежала сомнению, но чувство зависти овладело мной. Ее замечание показалось мне столь же неуместным, как когда человек, имея перед собой красивую женщину, громко восхищается перед ней красотой ее подруги. Я, конечно, не задумывался над своей внешностью, хотя знал, что физически стоял выше общего уровня людей. Чувствуя себя почему-то обиженным, я не прервал наступившего молчания и через некоторое время занавес для второго действия поднялся. Сцена была сомнительного свойства: женщина с «прошлым» играла в ней главную роль. Тенденция пьесы возмущала меня, и я взглянул на моих компаньонов, желая усмотреть на их лицах выражение негодования. Но на изящных чертах леди Сибиллы не было и тени неодобрения, – ее отец даже высунулся из ложи, видимо не желая пропустить малейшей подробности пьесы, а Риманец словно застыл, так что было невозможно угадать его впечатления.
Женщина с «прошлым» продолжала излагать свои истерично-ложные доводы, и «первый любовник» уверял ее, что она воплощение долготерпения и ангельской чистоты; занавес опустился под дружным громом аплодисментов, гармония которого была нарушена лишь одним резким свистком из райка.
– Англия пошла вперед, – заметил Риманец слегка насмешливым голосом. – В былое время засвистали бы эту пьесу, как нечто вредное и могущее развращающе действовать на толпу. Теперь же единственный протестующий голос принадлежит представителю низшего класса.
– Вы демократ, князь? – спросила, леди Сибилла, лениво обмахиваясь большим веером.
– Нисколько; но ее преклоняюсь перед достоинством не денежным, а интелектуальным. На этом поприще развивается новая аристократия. Когда высшее сословие растлевается, оно падает и делается низшим, а когда низшее сословие воспитывает себя и стремится к совершенству, оно поднимается и делается высшим, это закон эволюции.
– Но, Боже мой, – воскликнул лорд Эльтон, – неужели вы находите эту пьесу грубой или безнравственной? Это просто реальный этюд современной жизни. И все эти женщины, эти бедняжки с сомнительным прошлым, очень интересны!
– Очень, – тихо прибавила его дочь. – Казалось бы, что для женщин, не имевших такого прошлого, не может быть и будущего! Нравственность и скромность отжили свой век и утеряли свою цену.
В ее замечании я подметил скрытый смысл. Нагнувшись к ней, я прошептал:
– Леди Сибилла, я рад, что эта пьеса возмущает вас.
Она взглянула на меня с выражением глубокого удивления.
– Нисколько – возразила она, – я видела, много пьес в этом роде и прочла целую массу романов на ту же тему. Уверяю вас, я вполне убеждена, что так называемая «падшая женщина» единственный тип, нравящийся мужчинам; падшая женщина пользуется в жизни всеми наслаждениями, нередко очень удачно выходить замуж, и вообще вполне довольна своей судьбой. Можно сказать тоже самое о наших преступниках; они получают лучшую пищу в тюрьме, чем могли бы себе заработать на воле. Мне кажется, что для женщин нашего времени не стоит быть порядочной, так как в таком случае ее считают просто скучной.
– Я вижу, что вы смеетесь, ответил я с снисходительной улыбкой, «вы' сами знаете, что в глубине сердца вы думаете иначе».
Леди Сибилла ничего не ответила; занавес опять поднялся: безнравственная дама очутилась на роскошнейшей яхте и по-видимому очень приятно проводила время. Сцена не интересовала меня и я откинулся на спинку кресла и предался своим мечтам; лихорадочное возбуждение, вызванное во мне в начале вечера одним взглядом леди Сибиллы, внезапно улеглось и сменилось хладнокровным обычным самомнением. Я припоминал слова Лючио. – «Леди Сибилла продается», и с чувством торжества подумал о своих миллионах. Я взглянул на графа, развеянно гладившего себе усы, потом мой взгляд вернулся к леди Сибиллы: я начал любоваться красивым изгибом ее нежной шеи, безукоризненной грудью и руками, ее роскошными темно-русыми волосами, изящному гордому лицу, томными глазами и ослепительным колоритом, – и я шепнул себе: – вся эта красота покупная, и я куплю ее! В ту же минуту леди Сибилла обернулась ко мне со словами:
– Вы знаменитый, мистер Темпест, не правда ли?
– Знаменитый? – повторил я с чувством глубокого удивления. – Едва ли, моя книга еще в печати!
Брови леди Сибиллы слегка приподнялись.
– Ваша книга? Я не знала, что вы пишете.
Мое тщеславие было ужалено.
– Однако о ней уже было объявлено в газетах, – начал я внушительно, но она прервала меня со смехом:
– Я никогда не читаю объявлений, – это чересчур утомительно. Когда я спросила вас, знаменитый ли вы мистер Темпест, то хотела лишь узнать: вы ли, тот миллионер, о котором так много говорят?
Я довольно холодно поклонился.
Леди Сибилла, закрыв нижнюю часть лица веером, посмотрела на меня с любопытством.
– Как вам должно быть приятно, иметь столько денег, – заметила она, – в довершение этого вы молоды и хороши собой.
Чувство удовольствия заменило оскорбленное самолюбие, и я улыбнулся.
– Вы очень добры, леди Сибилла.
– Почему? – спросила она и засмеялась приятным грудным смехом. – Потому, что я говорю вам правду? Но вы действительно молоды и хороши собой. Вообще миллионеры ужасные люди. Судьба, наградив их деньгами, почти всегда лишает их мозгов и внешней красоты. А теперь, расскажите мне про вашу книгу.
Она как то сразу сбросила с себя маску холодности и во время последнего действия мы разговаривали свободно, но шепотом, чтобы не метать публике. Леди Сибилла была столь очаровательна и любезна, что покорила меня совсем, и я начал терять голову. Когда представление кончилось, мы вышли из ложи вместе, но так как Лючио было занят лордом Эльтоном, я имел удовольствие сопровождать леди Сибиллу до кареты. Садясь рядом с дочерью, старик пожал мне руку с нескрываемым дружелюбием.
– Наконец, леди Сибилла, – сказал он, почтительно наклоняясь к ней, – наконец, я имею честь познакомиться с вами. Я видел вас часто, как видят звезды – издалека.
Леди Сибилла улыбнулась, но столь холодной улыбкой, что углы ее красивых губ едва заметно поднялись.
– Мне кажется, что я никогда вас не видела – ответила она, – но все-таки в вашем лице есть что-то знакомое. Отец постоянно говорил о вас, – само собой разумеется, что его друзья – мои друзья!
Князь поклонился.
– Говорить с леди Сибиллой великая честь, – сказал он, – но быть ее другом, значит вернуться в потерянный рай!
Леди Сибилла вся вспыхнула, потом побледнела; легкая дрожь прошла по ее телу, и она протянула руку за своей накидкой. Риманец бережно окутал ее дивные плечи душистыми складками шелковой ткани, – как я завидовал ему в исполнении этой легкой задачи, – потом Риманец обернулся ко мне.
– Не сядете ли вы сюда, Джеффри? – сказал он, указывая на свое место, – мне надо поговорить по делу с лордом Эльтоном.
Овладев собой, я поспешил воспользоваться удобным случаем: мое сердце радостно застучало, когда красавица ласково и как бы поощряюще, улыбнулась мне.
– Вы, большой друг князя Риманца? – мягко спросила она, когда я уселся.
– Да, мы очень дружны, – ответил я, – он чудный собеседник.
– Я думаю, – сказала леди Сибилла, взглянув на Лючио, который что-то доказывал старому графу, – он поразительно хорош собой.
Я ничего не ответил. Конечно, удивительная красота Лючио не подлежала сомнению, но чувство зависти овладело мной. Ее замечание показалось мне столь же неуместным, как когда человек, имея перед собой красивую женщину, громко восхищается перед ней красотой ее подруги. Я, конечно, не задумывался над своей внешностью, хотя знал, что физически стоял выше общего уровня людей. Чувствуя себя почему-то обиженным, я не прервал наступившего молчания и через некоторое время занавес для второго действия поднялся. Сцена была сомнительного свойства: женщина с «прошлым» играла в ней главную роль. Тенденция пьесы возмущала меня, и я взглянул на моих компаньонов, желая усмотреть на их лицах выражение негодования. Но на изящных чертах леди Сибиллы не было и тени неодобрения, – ее отец даже высунулся из ложи, видимо не желая пропустить малейшей подробности пьесы, а Риманец словно застыл, так что было невозможно угадать его впечатления.
Женщина с «прошлым» продолжала излагать свои истерично-ложные доводы, и «первый любовник» уверял ее, что она воплощение долготерпения и ангельской чистоты; занавес опустился под дружным громом аплодисментов, гармония которого была нарушена лишь одним резким свистком из райка.
– Англия пошла вперед, – заметил Риманец слегка насмешливым голосом. – В былое время засвистали бы эту пьесу, как нечто вредное и могущее развращающе действовать на толпу. Теперь же единственный протестующий голос принадлежит представителю низшего класса.
– Вы демократ, князь? – спросила, леди Сибилла, лениво обмахиваясь большим веером.
– Нисколько; но ее преклоняюсь перед достоинством не денежным, а интелектуальным. На этом поприще развивается новая аристократия. Когда высшее сословие растлевается, оно падает и делается низшим, а когда низшее сословие воспитывает себя и стремится к совершенству, оно поднимается и делается высшим, это закон эволюции.
– Но, Боже мой, – воскликнул лорд Эльтон, – неужели вы находите эту пьесу грубой или безнравственной? Это просто реальный этюд современной жизни. И все эти женщины, эти бедняжки с сомнительным прошлым, очень интересны!
– Очень, – тихо прибавила его дочь. – Казалось бы, что для женщин, не имевших такого прошлого, не может быть и будущего! Нравственность и скромность отжили свой век и утеряли свою цену.
В ее замечании я подметил скрытый смысл. Нагнувшись к ней, я прошептал:
– Леди Сибилла, я рад, что эта пьеса возмущает вас.
Она взглянула на меня с выражением глубокого удивления.
– Нисколько – возразила она, – я видела, много пьес в этом роде и прочла целую массу романов на ту же тему. Уверяю вас, я вполне убеждена, что так называемая «падшая женщина» единственный тип, нравящийся мужчинам; падшая женщина пользуется в жизни всеми наслаждениями, нередко очень удачно выходить замуж, и вообще вполне довольна своей судьбой. Можно сказать тоже самое о наших преступниках; они получают лучшую пищу в тюрьме, чем могли бы себе заработать на воле. Мне кажется, что для женщин нашего времени не стоит быть порядочной, так как в таком случае ее считают просто скучной.
– Я вижу, что вы смеетесь, ответил я с снисходительной улыбкой, «вы' сами знаете, что в глубине сердца вы думаете иначе».
Леди Сибилла ничего не ответила; занавес опять поднялся: безнравственная дама очутилась на роскошнейшей яхте и по-видимому очень приятно проводила время. Сцена не интересовала меня и я откинулся на спинку кресла и предался своим мечтам; лихорадочное возбуждение, вызванное во мне в начале вечера одним взглядом леди Сибиллы, внезапно улеглось и сменилось хладнокровным обычным самомнением. Я припоминал слова Лючио. – «Леди Сибилла продается», и с чувством торжества подумал о своих миллионах. Я взглянул на графа, развеянно гладившего себе усы, потом мой взгляд вернулся к леди Сибиллы: я начал любоваться красивым изгибом ее нежной шеи, безукоризненной грудью и руками, ее роскошными темно-русыми волосами, изящному гордому лицу, томными глазами и ослепительным колоритом, – и я шепнул себе: – вся эта красота покупная, и я куплю ее! В ту же минуту леди Сибилла обернулась ко мне со словами:
– Вы знаменитый, мистер Темпест, не правда ли?
– Знаменитый? – повторил я с чувством глубокого удивления. – Едва ли, моя книга еще в печати!
Брови леди Сибиллы слегка приподнялись.
– Ваша книга? Я не знала, что вы пишете.
Мое тщеславие было ужалено.
– Однако о ней уже было объявлено в газетах, – начал я внушительно, но она прервала меня со смехом:
– Я никогда не читаю объявлений, – это чересчур утомительно. Когда я спросила вас, знаменитый ли вы мистер Темпест, то хотела лишь узнать: вы ли, тот миллионер, о котором так много говорят?
Я довольно холодно поклонился.
Леди Сибилла, закрыв нижнюю часть лица веером, посмотрела на меня с любопытством.
– Как вам должно быть приятно, иметь столько денег, – заметила она, – в довершение этого вы молоды и хороши собой.
Чувство удовольствия заменило оскорбленное самолюбие, и я улыбнулся.
– Вы очень добры, леди Сибилла.
– Почему? – спросила она и засмеялась приятным грудным смехом. – Потому, что я говорю вам правду? Но вы действительно молоды и хороши собой. Вообще миллионеры ужасные люди. Судьба, наградив их деньгами, почти всегда лишает их мозгов и внешней красоты. А теперь, расскажите мне про вашу книгу.
Она как то сразу сбросила с себя маску холодности и во время последнего действия мы разговаривали свободно, но шепотом, чтобы не метать публике. Леди Сибилла была столь очаровательна и любезна, что покорила меня совсем, и я начал терять голову. Когда представление кончилось, мы вышли из ложи вместе, но так как Лючио было занят лордом Эльтоном, я имел удовольствие сопровождать леди Сибиллу до кареты. Садясь рядом с дочерью, старик пожал мне руку с нескрываемым дружелюбием.