– Приходите обедать, приходите обедать, – воскликнул он взволнованно. – Подождите, какой у нас день? Вторник? Приходите в четверг, пожалуйста, без церемонии. Моя жена разбита параличем: она, к сожалению, принимать не может и лишь изредка видит гостей, но ее сестра принимает на ее месте… Тетя Шарлотта, Сибилла, ха, ха, ха! Вот не хотел бы на ней жениться, ха, ха, ха! Мисс Шарлотта Фицрой, женщина, к которой никак подойти нельзя! Это примерное существо. Ха, ха, ха! Приходите обедать, мистер Темпест, – Лючио, приведите его. У нас гостит молодая барышня, американка, с надлежащими долларами и акцентом, – ей богу, я думаю, что она хочет выйти за меня замуж, ха, ха, ха, и ждет, не дождется, чтобы леди Эльтон отправилась в лучший мир, ха, ха, ха! Приходите, приходите посмотреть на американку. В четверг, не правда ли?
По красивым чертам леди Сибиллы проскользнула тень неудовольствия, когда отец заговорил об американке; но она ничего не сказала, только вопросительно посмотрела на нас, как бы желая узнать наши намерения; она, по-видимому, обрадовалась, когда мы оба приняли приглашение старика. Граф еще раз пожал нам руки и захохотал так, что все его лицо побагровело. Ее сиятельство ответила на наш поклон грациозным кивком головы, и карета Эльтона быстро удалилась. Когда мы уселись в экипаж, Лючио с любопытством посмотрел на меня и сказал:
– Ну и как вам?
Я молчал.
– Неужели она не понравилась вам? – продолжал он, – сознаюсь, она холодна и напоминает мне ледяную весталку, но не забудьте; что и вулканы частенько прикрыты снегом. У нее весьма правильные черты и хороший цвет лица.
Несмотря на мое намерение молчать, небрежная похвала Лючио возмутила меня.
– Она безупречно хороша, – сказал я твердо.
Самый безвкусный человек не может в этом не признаться. В ней нет ни одного недостатка. Ее холодность и выдержка говорят в ее пользу. Если бы она расточала свои улыбки и очаровывала всех своим обхождением, то она свела бы с ума немалое количество мужчин!
Я почувствовал, скорей чутьём увидал кошачий взгляд, брошенный на меня князем.
– Честное слово, Джеффри, несмотря на то, что у нас февраль месяц ветер дует прямо с юга и навевает запахи роз и померанцевых цветов, мне кажется, что леди Сибилла сильно подействовала на вас.
– А вы этого желаете? – спросил я.
– Я? мой добрый друг: я ничего не желаю. Я лишь применяюсь к настроению своих друзей. Вы спрашиваете мое мнение, и я отвечаю: если вы действительно увлеклись этой барышней, жаль, что никаких препятствий к вашему счастью не предвидится. Любовный эпизод обязательно должен быть окружен трудностями, действительными или выдуманными. Большая доля безнравственности, ложь, обман, тайные свидания, все это придает любви известную прелесть… по крайней мере, на этой планете…
Я перебил его.
– Вы ужасно любите говорить об этой планете, как будто вы знакомы с другими, – сказал я нетерпеливо. – «Эта планета», как вы презрительно называете мир, – единственная планета, с которой мы имеем дело!
Лючио так пристально уставил на меня свой огненный взгляд, что я невольно вздрогнул.
– Если это так, – ответил он, – то зачем вы не оставляете другие планеты в покое? Зачем вы стремитесь узнать их движения и разгадать их тайны? Если люди, как вы говорите, «имеют дело лишь с этой планетой», зачем они стараются открыть секрет других миров? – секрет, который они когда-нибудь узнают к своему великому ужасу!
Торжественность голоса и вдохновенный вид Лючио взволновали меня, и я не знал, что ответить; он же продолжал:
– Не будемте говорить, мой друг, о планетах, даже о той булавочной ничтожной планете, которую мы называем Землей. Вернемтесь к более интересному сюжету, а именно леди Сибилле. Как я уже говорил вам, нет никаких препятствий к вашему счастью и вы можете жениться хоть завтра. Джеффри Темпест в качестве автора, конечно, не посмел бы и мечтать о бракосочетании с дочерью герцога; но Джеффри Темпест – миллионер – будет принят охотно. Дела бедного лорда Эльтона в очень плохом положении, – он почти что нищий… Американка, которая столуется у него…
– Как столуется? – воскликнул я, – разве граф содержит пансион?
Лючио чистосердечно засмеялся.
– Нет, нет! Просто граф и графиня Эльтон дают престиж своего дома и покровительство мисс Диане Чезни, этой американке, за пустячную сумму в две тысячи гиней ежегодно; графиня передала свою обязанность представительства своей сестре мисс Шарлотте Фитцрой, но корона уже висит над головой мисс Чезни. У нее в доме свой собственный ряд комнат, и она выезжает куда угодно под крылышком мисс Фитцрой. Такой порядок не нравится леди Сибилле, и она нигде не показывается иначе, как с отцом. Она не хочет дружить с мисс Чезни и откровенно высказывает это.
– Я горжусь ею за это, – сказал я горячо. – Я удивляюсь, что лорд Эльтон снизошел…
– Снизошел до чего? – спросил Лючио. – Снизошел принимать две тысячи фунтов в год? Силы небесные! Вы найдете массу лиц высшего общества, готовых снизойти до этого. Синяя кровь становится и жидка и бедна, и только деньги могут сгустить ее. Диана Чезни обладает более чем миллионом долларов и если леди Эльтон сумеет умереть вовремя, то эта маленькая американочка торжественно займет освободившееся место.
– Это возмутительно и не в порядке вещей! – воскликнул я с сердцем.
– Джеффри, мой друг, ваша непоследовательность поражает меня! Разве вы сами не исключение? Кто были вы, хотя бы шесть недель тому назад? Мелкий писатель, с зачатками таланта! Но эти зачатки не были в силах вырвать вас из мрачной тины, в которой вы копошились, проклиная свою судьбу. А теперь, вы стали миллионером, и вы презираете графа за то, что он вполне законно прибавляет к своим доходам, вывозя американскую наследницу в общество, в которое она никогда бы не проникла без его помощи. А вы сами намереваетесь просить руки дочери графа и забываете, что ваш род не род владетельных князей!
– Мой отец был джентльмен, – сказал я не без гордости, – и потомок джентльменов. Мы никогда не были простыми людьми, – наш род был уважаем во всей провинции.
Лючио улыбнулся.
– Я в этом не сомневаюсь, мой друг, нисколько не сомневаюсь; но простой джентльмен стоит или гораздо выше, или гораздо ниже графа. На этот счет у каждого свое мнение; в наше время никто не гордится древним родом, должно быть благодаря поразительному, невежеству представителей древних родов.
И так случается, что пивовары делаются «пэрами» и простые торговцы получают титулы; старые дворянские семьи так оскудели, что они принуждены продавать родовые имения или железнодорожным тузам, или изобретателям какого-нибудь нового удобрения: Ваше положение несравненно лучше, так как вы не знаете, откуда происходят ваши миллионы.
– Вы правы, – ответил я задумчиво; потом внезапно вспомнив свой разговор с поверенными, я прибавил: – я забыл вам сказать, что мой покойный родственник воображал, что он продал свою душу дьяволу и что ценой его души и было это колоссальное состояние!
Лючио резко засмеялся.
– Не может быть! – воскликнул он. – Какая странная мысль! Старик, должно быть, потерял рассудок. Человек со здравым умом не верит в существование дьявола, в особенности в наши передовые времена… Что же поделаешь? Безумие человеческого воображения не имеет пределов. Но вот мы и доехали, – добавил он, когда карета остановилась перед гранд-отелем, – желаю вам спокойной ночи, Темпест, я с вами не войду, так как обещался попытать счастье на зеленом столе.
– Вы будете играть? Где?
– В одном из избраннейших клубов. Ведь в нашей просвещенной столице азартные игры допускаются чуть ли не во всех клубах, так что Монте-Карло не приходится посещать… Но может быть, вы поедете со мной?
Я был в нерешительности. Чудный образ леди Сибиллы наполнял мой ум, и в приступе сентиментальности, я подумал, что было бы жаль осквернить священные мысли о ней забавой низшего разряда.
– Нет, сегодня не могу, – ответил я с улыбкой, – но, – прибавил я, – для людей, играющих с вами, мне кажется, удовольствия мало… Вы можете проиграть страшно много без ущерба для себя, а они нет.
– Так отчего же они играют? человек обязан знать и сколько у него свободных денег, и есть ли у него достаточно силы воли, чтобы остановиться вовремя. Однако мой долголетний опыт доказал мне, что игроки страстно любят шоу; а меня забавляют чужие страсти; я вас повезу с собой завтра, если это вас интересует, но будьте спокойны, я не дам вам особенно проиграться.
– Хорошо, поедем завтра, – согласился я, боясь своим отказом показаться скупым, – а сегодня я напишу несколько писем, а потом лягу спать.
– Желаю вам увидеть во сне леди Сибиллу, – засмеялся Лючио. – Если в будущий четверг она покажется вам такой же очаровательной как сегодня, то советую вам выставить свои батареи, – и, весело махнув рукой, князь захлопнул за собой дверцы кареты, и лошади быстро помчались по туманным и мокрым улицам города.
Глава девятая
Глава десятая
По красивым чертам леди Сибиллы проскользнула тень неудовольствия, когда отец заговорил об американке; но она ничего не сказала, только вопросительно посмотрела на нас, как бы желая узнать наши намерения; она, по-видимому, обрадовалась, когда мы оба приняли приглашение старика. Граф еще раз пожал нам руки и захохотал так, что все его лицо побагровело. Ее сиятельство ответила на наш поклон грациозным кивком головы, и карета Эльтона быстро удалилась. Когда мы уселись в экипаж, Лючио с любопытством посмотрел на меня и сказал:
– Ну и как вам?
Я молчал.
– Неужели она не понравилась вам? – продолжал он, – сознаюсь, она холодна и напоминает мне ледяную весталку, но не забудьте; что и вулканы частенько прикрыты снегом. У нее весьма правильные черты и хороший цвет лица.
Несмотря на мое намерение молчать, небрежная похвала Лючио возмутила меня.
– Она безупречно хороша, – сказал я твердо.
Самый безвкусный человек не может в этом не признаться. В ней нет ни одного недостатка. Ее холодность и выдержка говорят в ее пользу. Если бы она расточала свои улыбки и очаровывала всех своим обхождением, то она свела бы с ума немалое количество мужчин!
Я почувствовал, скорей чутьём увидал кошачий взгляд, брошенный на меня князем.
– Честное слово, Джеффри, несмотря на то, что у нас февраль месяц ветер дует прямо с юга и навевает запахи роз и померанцевых цветов, мне кажется, что леди Сибилла сильно подействовала на вас.
– А вы этого желаете? – спросил я.
– Я? мой добрый друг: я ничего не желаю. Я лишь применяюсь к настроению своих друзей. Вы спрашиваете мое мнение, и я отвечаю: если вы действительно увлеклись этой барышней, жаль, что никаких препятствий к вашему счастью не предвидится. Любовный эпизод обязательно должен быть окружен трудностями, действительными или выдуманными. Большая доля безнравственности, ложь, обман, тайные свидания, все это придает любви известную прелесть… по крайней мере, на этой планете…
Я перебил его.
– Вы ужасно любите говорить об этой планете, как будто вы знакомы с другими, – сказал я нетерпеливо. – «Эта планета», как вы презрительно называете мир, – единственная планета, с которой мы имеем дело!
Лючио так пристально уставил на меня свой огненный взгляд, что я невольно вздрогнул.
– Если это так, – ответил он, – то зачем вы не оставляете другие планеты в покое? Зачем вы стремитесь узнать их движения и разгадать их тайны? Если люди, как вы говорите, «имеют дело лишь с этой планетой», зачем они стараются открыть секрет других миров? – секрет, который они когда-нибудь узнают к своему великому ужасу!
Торжественность голоса и вдохновенный вид Лючио взволновали меня, и я не знал, что ответить; он же продолжал:
– Не будемте говорить, мой друг, о планетах, даже о той булавочной ничтожной планете, которую мы называем Землей. Вернемтесь к более интересному сюжету, а именно леди Сибилле. Как я уже говорил вам, нет никаких препятствий к вашему счастью и вы можете жениться хоть завтра. Джеффри Темпест в качестве автора, конечно, не посмел бы и мечтать о бракосочетании с дочерью герцога; но Джеффри Темпест – миллионер – будет принят охотно. Дела бедного лорда Эльтона в очень плохом положении, – он почти что нищий… Американка, которая столуется у него…
– Как столуется? – воскликнул я, – разве граф содержит пансион?
Лючио чистосердечно засмеялся.
– Нет, нет! Просто граф и графиня Эльтон дают престиж своего дома и покровительство мисс Диане Чезни, этой американке, за пустячную сумму в две тысячи гиней ежегодно; графиня передала свою обязанность представительства своей сестре мисс Шарлотте Фитцрой, но корона уже висит над головой мисс Чезни. У нее в доме свой собственный ряд комнат, и она выезжает куда угодно под крылышком мисс Фитцрой. Такой порядок не нравится леди Сибилле, и она нигде не показывается иначе, как с отцом. Она не хочет дружить с мисс Чезни и откровенно высказывает это.
– Я горжусь ею за это, – сказал я горячо. – Я удивляюсь, что лорд Эльтон снизошел…
– Снизошел до чего? – спросил Лючио. – Снизошел принимать две тысячи фунтов в год? Силы небесные! Вы найдете массу лиц высшего общества, готовых снизойти до этого. Синяя кровь становится и жидка и бедна, и только деньги могут сгустить ее. Диана Чезни обладает более чем миллионом долларов и если леди Эльтон сумеет умереть вовремя, то эта маленькая американочка торжественно займет освободившееся место.
– Это возмутительно и не в порядке вещей! – воскликнул я с сердцем.
– Джеффри, мой друг, ваша непоследовательность поражает меня! Разве вы сами не исключение? Кто были вы, хотя бы шесть недель тому назад? Мелкий писатель, с зачатками таланта! Но эти зачатки не были в силах вырвать вас из мрачной тины, в которой вы копошились, проклиная свою судьбу. А теперь, вы стали миллионером, и вы презираете графа за то, что он вполне законно прибавляет к своим доходам, вывозя американскую наследницу в общество, в которое она никогда бы не проникла без его помощи. А вы сами намереваетесь просить руки дочери графа и забываете, что ваш род не род владетельных князей!
– Мой отец был джентльмен, – сказал я не без гордости, – и потомок джентльменов. Мы никогда не были простыми людьми, – наш род был уважаем во всей провинции.
Лючио улыбнулся.
– Я в этом не сомневаюсь, мой друг, нисколько не сомневаюсь; но простой джентльмен стоит или гораздо выше, или гораздо ниже графа. На этот счет у каждого свое мнение; в наше время никто не гордится древним родом, должно быть благодаря поразительному, невежеству представителей древних родов.
И так случается, что пивовары делаются «пэрами» и простые торговцы получают титулы; старые дворянские семьи так оскудели, что они принуждены продавать родовые имения или железнодорожным тузам, или изобретателям какого-нибудь нового удобрения: Ваше положение несравненно лучше, так как вы не знаете, откуда происходят ваши миллионы.
– Вы правы, – ответил я задумчиво; потом внезапно вспомнив свой разговор с поверенными, я прибавил: – я забыл вам сказать, что мой покойный родственник воображал, что он продал свою душу дьяволу и что ценой его души и было это колоссальное состояние!
Лючио резко засмеялся.
– Не может быть! – воскликнул он. – Какая странная мысль! Старик, должно быть, потерял рассудок. Человек со здравым умом не верит в существование дьявола, в особенности в наши передовые времена… Что же поделаешь? Безумие человеческого воображения не имеет пределов. Но вот мы и доехали, – добавил он, когда карета остановилась перед гранд-отелем, – желаю вам спокойной ночи, Темпест, я с вами не войду, так как обещался попытать счастье на зеленом столе.
– Вы будете играть? Где?
– В одном из избраннейших клубов. Ведь в нашей просвещенной столице азартные игры допускаются чуть ли не во всех клубах, так что Монте-Карло не приходится посещать… Но может быть, вы поедете со мной?
Я был в нерешительности. Чудный образ леди Сибиллы наполнял мой ум, и в приступе сентиментальности, я подумал, что было бы жаль осквернить священные мысли о ней забавой низшего разряда.
– Нет, сегодня не могу, – ответил я с улыбкой, – но, – прибавил я, – для людей, играющих с вами, мне кажется, удовольствия мало… Вы можете проиграть страшно много без ущерба для себя, а они нет.
– Так отчего же они играют? человек обязан знать и сколько у него свободных денег, и есть ли у него достаточно силы воли, чтобы остановиться вовремя. Однако мой долголетний опыт доказал мне, что игроки страстно любят шоу; а меня забавляют чужие страсти; я вас повезу с собой завтра, если это вас интересует, но будьте спокойны, я не дам вам особенно проиграться.
– Хорошо, поедем завтра, – согласился я, боясь своим отказом показаться скупым, – а сегодня я напишу несколько писем, а потом лягу спать.
– Желаю вам увидеть во сне леди Сибиллу, – засмеялся Лючио. – Если в будущий четверг она покажется вам такой же очаровательной как сегодня, то советую вам выставить свои батареи, – и, весело махнув рукой, князь захлопнул за собой дверцы кареты, и лошади быстро помчались по туманным и мокрым улицам города.
Глава девятая
Мой почтенный издатель Моррисон, тот самый, который сначала отверг мою книгу, теперь же, имея в виду собственную выгоду, прилагал все усилия, чтобы издать мое произведение по всем правилам искусства; к нему нельзя было бы применить слова «благородный», он не принадлежал к старой фирме издателей, долгосрочность которой как бы оправдывала систему обсчитывать несчастных авторов; это был человек новый, самодельный, с большой дозой наглости и нахальства. Несмотря на это, он был умен и ловок и уже успел привлечь к себе милость большей части печати; доказательством этого служило то, что журналы и газеты давали предпочтение его изданиям над изданиями больше уважаемых фирм. В утро после моего первого знакомства с графом Эльтоном и его дочерью, я зашел к Моррисону, и он немедленно начал излагать мне свои дальнейшие планы.
– Ваша книга выйдет на будущей неделе, – сказал он, радушно потирая руки и глядя на меня с глубоким уважением, вызванным моими миллионами. – Так как расход для вас безразличен, то вот что я намерен сделать; я выпущу в нескольких газетах предупредительную, рецензию: скажу, что «ваша книга создаст новую эру для мыслителей» или же, что «всякий кто дорожит мировым прогрессом, должен прочитать это произведение», или еще: «книга мистера Темпеста касается одного из самых жгучих вопросов нашей эпохи». Эти фразы производят страшное впечатление, в особенности последняя, несмотря на то, что она более или менее избита; малейший намек на жгучий вопрос нашего времени вызывает в публике мысль о чем-то «неприличном, и книга раскупается нарасхват». И Моррисон засмеялся, как бы радуясь собственному остроумию; я молчал, и забавы ради наблюдал за ним. Этот человек, решение которого я ждал с таким томительным нетерпением каких-нибудь шесть недель тому назад, теперь стал моим орудием, готовым за известную плату всячески угодить мне, и я слушал его со снисхождением, пока он ревностно излагал мне способ добывания славы для меня и массу денег для себя.
– Я уже пустил в ход рекламу, – продолжал он, – и расходов не пожалел, – пока еще заказов мало, но они несомненно будут. Рецензию я хочу поместить в восьмистах газетах здесь и в Америке, это нам обойдется в тысячу фунтов. Вы, ничего против не имеете?
– Ничего, – ответил я.
Великий издатель слегка задумался, потом, придвинув свой стул ближе к комнате, шёпотом сказал:
– Вы, надеюсь, поняли, что первый выпуск будет состоять лишь из двухсот пятидесяти экземпляров?
Я возмутился:
– Это даже смешно, – сказал я, – такое минимальное число не в состоянии удовлетворить спрос на книгу.
– Подождите, дорогой мистер Темпест, не горячитесь, Вы мне не даете время объясниться. Все эти пятьдесят экземпляров будут розданы мной в день их появления… это необходимо
– Но для чего?
– Как для чего? – и достопочтенный Моррисон сладко улыбнулся. – Я вижу, дорогой мистер Темпест, что вы, как и большинство гениальных людей, не понимаете торгового дела… Мы раздаем двести пятьдесят экземпляров даром, для того, чтобы иметь право напечатать следующее объявление: «Первое большое издание нового романа Джеффри Темпеста раскуплено в день появления, второе издание уже находится в печати»; этим способом мы дурачим публику, которая не может знать, было ли первое издание в двести экземпляров или в две тысячи.
– Но неужели вы, находите такой образ действий честным? – спросил я.
– Честным, дорогой сэр? Вы сказали честным?
Лицо Моррисона приняло выражение оскорбленного достоинства, – конечно, это вполне честно. Просмотрите газеты; вы нападете на сотню таких же объявлений, к сожалению, их стало чересчур много! Сознаюсь, что есть несколько издателей, которые публикуют, сколько экземпляров было в первом издании и какого числа вышло второе, – но это совершенно не нужно и только причиняет лишние хлопоты. Публика любит, чтобы ее надували, зачем же, мне ублажать ее? Но возвратимся к делу. Второе издание мы разошлем в провинцию и сейчас же опять объявим, что второе издание вышло, и третье в печати, и т. д. до шестого или седьмого издания, тогда уже можно будет приступить к продаже, для этого тоже нужна известная тактика. Но мы еще успеем об этом поговорить. Объявления, конечно, даром не обойдутся, но если вы ничего против не имеете….
– Ничего, – перебил я его, – лишь бы мне позабавиться…
– Позабавиться? – повторил Моррисон в недоумении, – а я думал, что вы добиваетесь славы!
Я громко рассмеялся.
– Да разве слава добывается объявлениями? Я не достаточно глуп, чтобы этого не понять.
– Может быть, вы и правы, – задумчиво качая головой, согласился Моррисон. Его веселое, настроение внезапно изменилось; он стал почти сумрачным. – Не понимаю, почему некоторые писатели, несмотря на все свои усилия, не достигают славы, – сказал он, наконец. – Их имена печатаются огромными буквами, но это бесполезно, они не становятся известными, других авторов бранят и ругают, но славы у них отнять не могут… Вы слыхали должно быть про мисс Клер? Ее ругают постоянно и, несмотря на это, ее слава растет не по дням, а по часам; ее знают все, хотя она далеко не богата. Но вернемся к делу. Не знаю, как критики отнесутся к вашей книге. Первоклассных критиков всего шесть или семь, но с ними приходится считаться, в особенности с Маквингом; это шотландец, который суется повсюду, пишет обо всем и пользуется репутацией человека просвещенного. Если вы можете заручиться Маквингом, то об остальных не стоит и говорить; что он скажет, другие повторят. Но вам следует его подмаслить, а то шутки ради, он разнесет вас.
– Это ничего не значит, – сказал я уверенно, – легкая брань только ускорит продажу книги.
– Иногда да, – согласился Моррисон, задумчиво поглаживая свою бородку, – но в иной раз это может повредить; когда произведение бросается в глаза своей оригинальностью или смелостью, то брань весьма полезна. Но ваша книга требует деликатного обращения и похвалы
– Понимаю! – перебил я его, не будучи в силах скрыть своего негодования, – вы не считаете мою книгу талантливой.
– Милый сэр, вы право слишком резки, – перебил меня Моррисон улыбаясь. – Я нахожу, что ваша книга выказывает и уменье, и деликатность мыслей, если я нахожу в ней какие-то погрешности, то это, пожалуй, только доказывает мое собственное невежество. Но как бы это выразить? По-моему, ваш роман недостаточно приковывает внимание читателя. Положим, что это можно сказать почти про все современные произведения; эти писатели прочувствовали достаточно сами, чтобы заставить почувствовать других.
Я ничего не ответил и невольно вспомнил слова Лючио.
– Что же? – сказал я после, довольно долгого молчания, – если в то время я ничего не чувствовал, то теперь я чувствую гораздо меньше. Неужели вы не понимаете, что когда я писал, то прочувствовал каждую строчку, испытывая при этом чуть ли не физическое страдание?
– Простите, простите меня, – стремительно извинился Моррисон, – но может быть, вы только думали, что вы страдаете, – это обычный самообман литераторов. Видите, чтобы убедить публику, вы должны быть сами убежденным, это действует на людей так же притягательно, как магнит. Но бросим говорить об этом; я рассуждать не умею и, сознаюсь, просмотрел вашу книгу без особенного внимания, так что оттенки, конечно, ускользнули от меня. Во всяком случае, мы употребим все усилия, чтобы добиться успеха; прошу вас только об одном, – это лично переговорить с Маквингом.
Я обещался исполнить его просьбу и на этом мы расстались.
Наш разговор убедил меня, что Моррисон обладает большей долей проницательности, чем я предполагал, и его замечания невольно навели меня на не очень приятные размышления. Если, как он уверял, я не в состоянии удержать внимание читателя, то впечатление получится отрицательное, и мой роман переживет не более одного сезона. О славе, и думать было нечего, конечно, помимо той славы, которую могут мне купить мои миллионы. Я вернулся к себе не в духе, и Лючио сразу это заметил. Я передал ему свой разговор с издателем, и князь тоже посоветовал мне заручиться расположением Маквинга.
– Но как? – спросил я, – я встречал его имя в печати, но лично я его не знаю, не могу же я поехать к нему и просить его благосклонной поддержки?
– Конечно, нет, – засмеялся Лючио, – если бы вы это сделали, то наплакались бы потом. Он поднял бы вас на смех на следующий же день. Нет, нет, мой дорогой, мы обойдем Маквинга, только иначе; хотя вы не знаете его, я с ним знаком.
– Вот это хорошо, – обрадовался я, – вы, кажется, знаете всех!
– Да, действительно, я знаком почти со всеми, с которыми стоит знакомиться. Спешу, однако, добавить, что Маквинга я не считаю особенно стоящим; не беспокойтесь, мы его обойдем, а теперь пора обедать.
Мы сели за стол вместе, как это часто случалось, и во время обеда речь шла исключительно о деньгах. Я поместил свои деньги в. разные предприятия под руководством Лючио и обсуждение этих важных дел заняло довольно много времени. В одиннадцать часов вечера мы решили попытать счастье в игорном доме и, так как ночь стояла ясная, – почти морозная, мы отправились туда пешком. Клуб находился в боковой улице, прилегавшей к самому аристократическому кварталу Лондона. Снаружи, он ничего из себя не представлял, но внутри он был богато отделан, хотя без вкуса. Роль хозяйки исполняла дама с подведенными глазами, принимавшая в гостиной англо-японского стиля. Ее взгляды и манера говорить подчеркивали ее положение дамы полусвета; это была одна из тех несчастных «дам с прошлым», о которых привыкли говорить, как о невинных жертвах мужского разврата. Лючио шепнул ей что-то на ухо; она взглянула на меня, улыбнулась и позвонила. На ее звонок явился весьма приличный лакей во фраке, и по приказанию хозяйки повел нас в верхний этаж. Наших шагов не было слышно, так как мы шли по ковру мягкому, как мох; вообще я заметил, что в этом доме было бесшумно; двери были обиты тяжелым сукном и открывались без малейшего скрипа. На верхней площадке человек еле слышно постучал в боковую дверь; ключ повернулся в замке и мы вошли в ярко-освещенную длинную залу, где толпилась масса людей играющих в «баккара» и «красное и черное». Некоторые из них поклонились князю и с любопытством взглянули на меня; для большинства же из гостей наш вход остался незамеченным Лючио взял меня за руку; мы уселись около одного из зеленых столов и стали наблюдать за ходом игры, – мало-помалу крайнее возбуждение, царившее в зале, передалось мне; это было нечто в роде затишья перед страшной грозой. Я узнал многих сановников, людей хорошо известных в политическом и общественном мире, и был поражен, что они как бы оправдывали своим присутствием существование вполне незаконного игорного дома. Но я старался не выразить своего удивления и продолжал следить за игрой с таким же безмолвным равнодушием, как мой приятель Лючио. Я готовился и проиграть, и выиграть, но конечно не предвидел той прискорбной сцены, которая внезапно разыгралась и в которой я был невольным участником.
– Ваша книга выйдет на будущей неделе, – сказал он, радушно потирая руки и глядя на меня с глубоким уважением, вызванным моими миллионами. – Так как расход для вас безразличен, то вот что я намерен сделать; я выпущу в нескольких газетах предупредительную, рецензию: скажу, что «ваша книга создаст новую эру для мыслителей» или же, что «всякий кто дорожит мировым прогрессом, должен прочитать это произведение», или еще: «книга мистера Темпеста касается одного из самых жгучих вопросов нашей эпохи». Эти фразы производят страшное впечатление, в особенности последняя, несмотря на то, что она более или менее избита; малейший намек на жгучий вопрос нашего времени вызывает в публике мысль о чем-то «неприличном, и книга раскупается нарасхват». И Моррисон засмеялся, как бы радуясь собственному остроумию; я молчал, и забавы ради наблюдал за ним. Этот человек, решение которого я ждал с таким томительным нетерпением каких-нибудь шесть недель тому назад, теперь стал моим орудием, готовым за известную плату всячески угодить мне, и я слушал его со снисхождением, пока он ревностно излагал мне способ добывания славы для меня и массу денег для себя.
– Я уже пустил в ход рекламу, – продолжал он, – и расходов не пожалел, – пока еще заказов мало, но они несомненно будут. Рецензию я хочу поместить в восьмистах газетах здесь и в Америке, это нам обойдется в тысячу фунтов. Вы, ничего против не имеете?
– Ничего, – ответил я.
Великий издатель слегка задумался, потом, придвинув свой стул ближе к комнате, шёпотом сказал:
– Вы, надеюсь, поняли, что первый выпуск будет состоять лишь из двухсот пятидесяти экземпляров?
Я возмутился:
– Это даже смешно, – сказал я, – такое минимальное число не в состоянии удовлетворить спрос на книгу.
– Подождите, дорогой мистер Темпест, не горячитесь, Вы мне не даете время объясниться. Все эти пятьдесят экземпляров будут розданы мной в день их появления… это необходимо
– Но для чего?
– Как для чего? – и достопочтенный Моррисон сладко улыбнулся. – Я вижу, дорогой мистер Темпест, что вы, как и большинство гениальных людей, не понимаете торгового дела… Мы раздаем двести пятьдесят экземпляров даром, для того, чтобы иметь право напечатать следующее объявление: «Первое большое издание нового романа Джеффри Темпеста раскуплено в день появления, второе издание уже находится в печати»; этим способом мы дурачим публику, которая не может знать, было ли первое издание в двести экземпляров или в две тысячи.
– Но неужели вы, находите такой образ действий честным? – спросил я.
– Честным, дорогой сэр? Вы сказали честным?
Лицо Моррисона приняло выражение оскорбленного достоинства, – конечно, это вполне честно. Просмотрите газеты; вы нападете на сотню таких же объявлений, к сожалению, их стало чересчур много! Сознаюсь, что есть несколько издателей, которые публикуют, сколько экземпляров было в первом издании и какого числа вышло второе, – но это совершенно не нужно и только причиняет лишние хлопоты. Публика любит, чтобы ее надували, зачем же, мне ублажать ее? Но возвратимся к делу. Второе издание мы разошлем в провинцию и сейчас же опять объявим, что второе издание вышло, и третье в печати, и т. д. до шестого или седьмого издания, тогда уже можно будет приступить к продаже, для этого тоже нужна известная тактика. Но мы еще успеем об этом поговорить. Объявления, конечно, даром не обойдутся, но если вы ничего против не имеете….
– Ничего, – перебил я его, – лишь бы мне позабавиться…
– Позабавиться? – повторил Моррисон в недоумении, – а я думал, что вы добиваетесь славы!
Я громко рассмеялся.
– Да разве слава добывается объявлениями? Я не достаточно глуп, чтобы этого не понять.
– Может быть, вы и правы, – задумчиво качая головой, согласился Моррисон. Его веселое, настроение внезапно изменилось; он стал почти сумрачным. – Не понимаю, почему некоторые писатели, несмотря на все свои усилия, не достигают славы, – сказал он, наконец. – Их имена печатаются огромными буквами, но это бесполезно, они не становятся известными, других авторов бранят и ругают, но славы у них отнять не могут… Вы слыхали должно быть про мисс Клер? Ее ругают постоянно и, несмотря на это, ее слава растет не по дням, а по часам; ее знают все, хотя она далеко не богата. Но вернемся к делу. Не знаю, как критики отнесутся к вашей книге. Первоклассных критиков всего шесть или семь, но с ними приходится считаться, в особенности с Маквингом; это шотландец, который суется повсюду, пишет обо всем и пользуется репутацией человека просвещенного. Если вы можете заручиться Маквингом, то об остальных не стоит и говорить; что он скажет, другие повторят. Но вам следует его подмаслить, а то шутки ради, он разнесет вас.
– Это ничего не значит, – сказал я уверенно, – легкая брань только ускорит продажу книги.
– Иногда да, – согласился Моррисон, задумчиво поглаживая свою бородку, – но в иной раз это может повредить; когда произведение бросается в глаза своей оригинальностью или смелостью, то брань весьма полезна. Но ваша книга требует деликатного обращения и похвалы
– Понимаю! – перебил я его, не будучи в силах скрыть своего негодования, – вы не считаете мою книгу талантливой.
– Милый сэр, вы право слишком резки, – перебил меня Моррисон улыбаясь. – Я нахожу, что ваша книга выказывает и уменье, и деликатность мыслей, если я нахожу в ней какие-то погрешности, то это, пожалуй, только доказывает мое собственное невежество. Но как бы это выразить? По-моему, ваш роман недостаточно приковывает внимание читателя. Положим, что это можно сказать почти про все современные произведения; эти писатели прочувствовали достаточно сами, чтобы заставить почувствовать других.
Я ничего не ответил и невольно вспомнил слова Лючио.
– Что же? – сказал я после, довольно долгого молчания, – если в то время я ничего не чувствовал, то теперь я чувствую гораздо меньше. Неужели вы не понимаете, что когда я писал, то прочувствовал каждую строчку, испытывая при этом чуть ли не физическое страдание?
– Простите, простите меня, – стремительно извинился Моррисон, – но может быть, вы только думали, что вы страдаете, – это обычный самообман литераторов. Видите, чтобы убедить публику, вы должны быть сами убежденным, это действует на людей так же притягательно, как магнит. Но бросим говорить об этом; я рассуждать не умею и, сознаюсь, просмотрел вашу книгу без особенного внимания, так что оттенки, конечно, ускользнули от меня. Во всяком случае, мы употребим все усилия, чтобы добиться успеха; прошу вас только об одном, – это лично переговорить с Маквингом.
Я обещался исполнить его просьбу и на этом мы расстались.
Наш разговор убедил меня, что Моррисон обладает большей долей проницательности, чем я предполагал, и его замечания невольно навели меня на не очень приятные размышления. Если, как он уверял, я не в состоянии удержать внимание читателя, то впечатление получится отрицательное, и мой роман переживет не более одного сезона. О славе, и думать было нечего, конечно, помимо той славы, которую могут мне купить мои миллионы. Я вернулся к себе не в духе, и Лючио сразу это заметил. Я передал ему свой разговор с издателем, и князь тоже посоветовал мне заручиться расположением Маквинга.
– Но как? – спросил я, – я встречал его имя в печати, но лично я его не знаю, не могу же я поехать к нему и просить его благосклонной поддержки?
– Конечно, нет, – засмеялся Лючио, – если бы вы это сделали, то наплакались бы потом. Он поднял бы вас на смех на следующий же день. Нет, нет, мой дорогой, мы обойдем Маквинга, только иначе; хотя вы не знаете его, я с ним знаком.
– Вот это хорошо, – обрадовался я, – вы, кажется, знаете всех!
– Да, действительно, я знаком почти со всеми, с которыми стоит знакомиться. Спешу, однако, добавить, что Маквинга я не считаю особенно стоящим; не беспокойтесь, мы его обойдем, а теперь пора обедать.
Мы сели за стол вместе, как это часто случалось, и во время обеда речь шла исключительно о деньгах. Я поместил свои деньги в. разные предприятия под руководством Лючио и обсуждение этих важных дел заняло довольно много времени. В одиннадцать часов вечера мы решили попытать счастье в игорном доме и, так как ночь стояла ясная, – почти морозная, мы отправились туда пешком. Клуб находился в боковой улице, прилегавшей к самому аристократическому кварталу Лондона. Снаружи, он ничего из себя не представлял, но внутри он был богато отделан, хотя без вкуса. Роль хозяйки исполняла дама с подведенными глазами, принимавшая в гостиной англо-японского стиля. Ее взгляды и манера говорить подчеркивали ее положение дамы полусвета; это была одна из тех несчастных «дам с прошлым», о которых привыкли говорить, как о невинных жертвах мужского разврата. Лючио шепнул ей что-то на ухо; она взглянула на меня, улыбнулась и позвонила. На ее звонок явился весьма приличный лакей во фраке, и по приказанию хозяйки повел нас в верхний этаж. Наших шагов не было слышно, так как мы шли по ковру мягкому, как мох; вообще я заметил, что в этом доме было бесшумно; двери были обиты тяжелым сукном и открывались без малейшего скрипа. На верхней площадке человек еле слышно постучал в боковую дверь; ключ повернулся в замке и мы вошли в ярко-освещенную длинную залу, где толпилась масса людей играющих в «баккара» и «красное и черное». Некоторые из них поклонились князю и с любопытством взглянули на меня; для большинства же из гостей наш вход остался незамеченным Лючио взял меня за руку; мы уселись около одного из зеленых столов и стали наблюдать за ходом игры, – мало-помалу крайнее возбуждение, царившее в зале, передалось мне; это было нечто в роде затишья перед страшной грозой. Я узнал многих сановников, людей хорошо известных в политическом и общественном мире, и был поражен, что они как бы оправдывали своим присутствием существование вполне незаконного игорного дома. Но я старался не выразить своего удивления и продолжал следить за игрой с таким же безмолвным равнодушием, как мой приятель Лючио. Я готовился и проиграть, и выиграть, но конечно не предвидел той прискорбной сцены, которая внезапно разыгралась и в которой я был невольным участником.
Глава десятая
Когда игра, за которой мы наблюдали, пришла к концу, игроки встали и приветствовали Лючио с неподдельным восторгом.
Я инстинктивно понял по их манерам, что они считали князя за самого влиятельного члена клуба. Лючио перезнакомил меня со всеми, и мое имя произвело ожидаемое впечатление. Мне предложили сыграть в баккара, и я охотно согласился. Ставки были крайне высоки, но меня это конечно не пугало. Один из игроков, сидевших рядом со мной, был граф Линтон, белокурый молодой человек, с красивым лицом и благородным видом. Он сразу поразил меня тем, что постоянно удваивал ставки, как мне показалось, только чтоб поразить зрителей; когда он проигрывал, и это случалось очень часто, он громко хохотал, как пьяный или сумасшедший.
Когда я начал играть, то был вполне равнодушен, и мне было безразлично, выигрываю я или проигрываю. Лючио не присоседился к нам, но уселся в стороне и, как мне казалось, неотступно наблюдал за мной. Слепая судьба относилась ко мне более чем благосклонно; я все выигрывал, и с моим выигрышем росло и мое нервное возбуждение; мало-помалу мое настроение изменилось, и я страстно пожелал проиграть. Должно быть, это было вызвано инстинктивным чувством жалости по отношению бедного Линтона. Он, казалось, обезумел при виде моего счастья и продолжал вести отчаянную игру с осунувшимся лицом и лихорадочными глазами. Остальные игроки обращали меньше внимания на свои проигрыши или, пожалуй, более умело скрывали свое волнение, – но как бы там не было, мне серьезно захотелось, чтобы счастье повернулось в сторону молодого графа. Но мои желания были тщетны. Я выигрывал все больше и больше… наконец, игроки встали, и Линтон поднялся вместе с ними.
– Ну, у меня карманы опустели – объявил он с хриплым смехом. – Я надеюсь, что завтра вы мне дадите реванш, мистер Темпест?
– С удовольствием.
Все посетители обступили меня, уговаривая меня приехать на следующий день: внезапно Лючио встал и обратился к молодому графу.
– Не поиграете ли вы со мной? – спросил он. – Я держу банк, – и он положил на стол две новенькие бумажки в 500 фунтов каждая.
Последовало минутное молчание. Граф в это время жадно пил коньяк с содовой водой; он взглянул на деньги алчными, налитыми кровью, глазами, потом с деланным равнодушием пожал плечами и сказал:
– Я играть больше не могу; не на что, совсем проигрался!
– Садитесь, садитесь, Линтон, – вмешался один из посетителей, – я вам одолжу, сколько нужно.
– Благодарю вас, – отвечал молодой человек; легкий румянец вспыхнул на его исхудалом лице, – но и без того я вам должен много; лучше поиграйте без меня.
– Позвольте мне убедить вас, граф, – сказал Лючио, глядя на него с ослепительной улыбкой, – поиграйте только ради шутки! Если вы, не чувствуете себя вправе играть на деньги, то выберите другую ставку, что-нибудь ничтожное и несущественное, только, чтобы посмотреть, повернется ли счастье в вашу сторону. Вот эта фишка, – продолжал он, – идет за пятьдесят фунтов; пусть на этот раз она изобразит нечто менее ценное денег, – например, вашу душу.
Все присутствующие громко расхохотались
Лючио тихо засмеялся и продолжал:
– Надеюсь, что мы все знакомы с современной наукой и вполне убедились, что душа не существует! Предлагая вам эту ставку, я предлагаю вам нечто менее важное, чем один из ваших волос, так как волос есть нечто, а душа – ничто! Ну, что же? Согласны вы рискнуть вашей несуществующей душой ради возможности выиграть тысяча фунтов?
Граф допил свой стакан до дна и повернулся к нам, с выражением не то насмешки, не то вызова.
– Согласен, – воскликнул он.
Все опять уселись.
Игра длилась недолго; возбуждение было такое сильное, что казалось, все перестали дышать. Прошло шесть или семь минут и Лючио встал победителем. Указав на фишку, изображавшую душу графа Линтона, он улыбнулся и тихо сказал:
– Я выиграл, но вы мне ничего не должны, милый граф, ибо ваша ставка была – ничто! Мы сыграли эту игру ради шутки. Если бы души существовали, то я, конечно, потребовал бы вашу… но, что бы я стал с ней делать? – и князь добродушно засмеялся. – Какая это бессмыслица, не правда ли? и как мы должны быть благодарны судьбе, что мы живем в просвещенном веке, когда всякие суеверия и предрассудки успели исчезнуть под напором разума и науки! Спокойной ночи! Темпест и я, мы дадим вам реванш, когда вы захотите. Завтра счастье обязательно повернется, и вы отыграетесь. Еще раз, спокойной ночи!
Лючио протянул руку. В его темных блестящих глазах было нечто несказанно ласковое и нежное; вся его манера дышала добротой. Какая-то непонятная сила приковывала нас всех к месту, а с других столов игроки, узнав об оригинальной ставке, рассматривали нас с любопытством. Граф Линтон однако, сделал вид, что последняя игра очень его забавила и пожал руку Лючио с особенным радушием.
Я инстинктивно понял по их манерам, что они считали князя за самого влиятельного члена клуба. Лючио перезнакомил меня со всеми, и мое имя произвело ожидаемое впечатление. Мне предложили сыграть в баккара, и я охотно согласился. Ставки были крайне высоки, но меня это конечно не пугало. Один из игроков, сидевших рядом со мной, был граф Линтон, белокурый молодой человек, с красивым лицом и благородным видом. Он сразу поразил меня тем, что постоянно удваивал ставки, как мне показалось, только чтоб поразить зрителей; когда он проигрывал, и это случалось очень часто, он громко хохотал, как пьяный или сумасшедший.
Когда я начал играть, то был вполне равнодушен, и мне было безразлично, выигрываю я или проигрываю. Лючио не присоседился к нам, но уселся в стороне и, как мне казалось, неотступно наблюдал за мной. Слепая судьба относилась ко мне более чем благосклонно; я все выигрывал, и с моим выигрышем росло и мое нервное возбуждение; мало-помалу мое настроение изменилось, и я страстно пожелал проиграть. Должно быть, это было вызвано инстинктивным чувством жалости по отношению бедного Линтона. Он, казалось, обезумел при виде моего счастья и продолжал вести отчаянную игру с осунувшимся лицом и лихорадочными глазами. Остальные игроки обращали меньше внимания на свои проигрыши или, пожалуй, более умело скрывали свое волнение, – но как бы там не было, мне серьезно захотелось, чтобы счастье повернулось в сторону молодого графа. Но мои желания были тщетны. Я выигрывал все больше и больше… наконец, игроки встали, и Линтон поднялся вместе с ними.
– Ну, у меня карманы опустели – объявил он с хриплым смехом. – Я надеюсь, что завтра вы мне дадите реванш, мистер Темпест?
– С удовольствием.
Все посетители обступили меня, уговаривая меня приехать на следующий день: внезапно Лючио встал и обратился к молодому графу.
– Не поиграете ли вы со мной? – спросил он. – Я держу банк, – и он положил на стол две новенькие бумажки в 500 фунтов каждая.
Последовало минутное молчание. Граф в это время жадно пил коньяк с содовой водой; он взглянул на деньги алчными, налитыми кровью, глазами, потом с деланным равнодушием пожал плечами и сказал:
– Я играть больше не могу; не на что, совсем проигрался!
– Садитесь, садитесь, Линтон, – вмешался один из посетителей, – я вам одолжу, сколько нужно.
– Благодарю вас, – отвечал молодой человек; легкий румянец вспыхнул на его исхудалом лице, – но и без того я вам должен много; лучше поиграйте без меня.
– Позвольте мне убедить вас, граф, – сказал Лючио, глядя на него с ослепительной улыбкой, – поиграйте только ради шутки! Если вы, не чувствуете себя вправе играть на деньги, то выберите другую ставку, что-нибудь ничтожное и несущественное, только, чтобы посмотреть, повернется ли счастье в вашу сторону. Вот эта фишка, – продолжал он, – идет за пятьдесят фунтов; пусть на этот раз она изобразит нечто менее ценное денег, – например, вашу душу.
Все присутствующие громко расхохотались
Лючио тихо засмеялся и продолжал:
– Надеюсь, что мы все знакомы с современной наукой и вполне убедились, что душа не существует! Предлагая вам эту ставку, я предлагаю вам нечто менее важное, чем один из ваших волос, так как волос есть нечто, а душа – ничто! Ну, что же? Согласны вы рискнуть вашей несуществующей душой ради возможности выиграть тысяча фунтов?
Граф допил свой стакан до дна и повернулся к нам, с выражением не то насмешки, не то вызова.
– Согласен, – воскликнул он.
Все опять уселись.
Игра длилась недолго; возбуждение было такое сильное, что казалось, все перестали дышать. Прошло шесть или семь минут и Лючио встал победителем. Указав на фишку, изображавшую душу графа Линтона, он улыбнулся и тихо сказал:
– Я выиграл, но вы мне ничего не должны, милый граф, ибо ваша ставка была – ничто! Мы сыграли эту игру ради шутки. Если бы души существовали, то я, конечно, потребовал бы вашу… но, что бы я стал с ней делать? – и князь добродушно засмеялся. – Какая это бессмыслица, не правда ли? и как мы должны быть благодарны судьбе, что мы живем в просвещенном веке, когда всякие суеверия и предрассудки успели исчезнуть под напором разума и науки! Спокойной ночи! Темпест и я, мы дадим вам реванш, когда вы захотите. Завтра счастье обязательно повернется, и вы отыграетесь. Еще раз, спокойной ночи!
Лючио протянул руку. В его темных блестящих глазах было нечто несказанно ласковое и нежное; вся его манера дышала добротой. Какая-то непонятная сила приковывала нас всех к месту, а с других столов игроки, узнав об оригинальной ставке, рассматривали нас с любопытством. Граф Линтон однако, сделал вид, что последняя игра очень его забавила и пожал руку Лючио с особенным радушием.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента