Секундная стрелка вряд ли успела описать хотя бы один круг, когда Андронов выпрямился и оглядел дело рук своих.
«Вот так, ребята... Нет, не ходили вы с шашкой на пулеметы...»
Бычок, отведавший «фомки», упал с тумбочки на кровать и лежал ничком, пачкая кровью покрывало. И признаков жизни пока не подавал, так же, как и его соратник, умиротворенно и тоже ничком распластавшийся у стола. Нужно было что-то делать с этими тушами, пребывающими в бытие, но в бытие бессознательном, нейтрализовать их на как можно более долгий срок.
Задача была предельно ясной, а со средствами ее реализации Андронов определился в течение нескольких секунд. Подобрав с пола пистолет, он, для верности, добавил одному и другому по массивным затылкам, соблюдая, впрочем, меру – убивать он больше никого не собирался. Пришлось изрядно попотеть, освобождая туши от курток, а потом вновь надевать их на бычков – уже задом наперед, застегивая на спине, да еще и завязывая там же, на спине, рукава узлом, так, чтобы «братишки» не могли руками шевельнуть в этих коконах. Мало того, он не поленился замотать обоих в гостиничное белье – одного в пододеяльник, а другого в простыню – и закрепить эти саваны предварительно вытащенными из джинсов горемык ремнями. Не переводя духа, он наведался в душевую, намочил оба полагающихся ему полотенца и накрепко связал щиколотки бедолаг. Именно бедолаг, неудачников, а не врагов. Никакой неприязни к ним Андронов не испытывал, и поступал с ними столь бесцеремонно не из-за собственного садизма, а исходя только лишь из интересов дела. И ради собственной безопасности – в первую очередь.
Провозившись еще достаточно долго и вконец запыхавшись, он все-таки доделал работу до конца, утомленно сел на разоренную постель и закурил. Бычки были рассортированы, опломбированы и сданы на хранение. Один, с кляпом из носового платка, покоился на животе на кафельном полу душевой, привязанный наволочкой к трубе умывальника. Даже если бы удалось ему добраться до двери, открыть ее он бы вряд ли смог, как не смог бы это сделать спеленатый ребенок. Второй, тоже с кляпом, угодил в менее комфортные условия – он теснился в стенном шкафу, в прихожей, вообще без каких-либо шансов самостоятельно выбраться оттуда, потому что дверцу шкафа надежно заблокировал стул, уложенный враспорку между шкафом и стеной душевой-туалета. Да, условия содержания, конечно же, были ужасными – но зато как эти двое потерпевших будут радоваться жизни, когда обретут, наконец, свободу...
«Но свободу эту подарит вам кто угодно, но только не я», – подумал Андронов. Ему теперь нужно было, распрощавшись с мыслями о горячем душе, бассейне, сауне, о неспешном ужине в ресторане, хватать свои манатки и брать такси до ближайшего к городу железнодорожного узла. А то и мотать прямо в Киев, и оттуда, незамедлительно, – в Москву. А там уж пусть отцы-командиры решают, как жить дальше.
Но сначала нужно было встретиться с Регбистом. Непременно встретиться с Регбистом.
Андронов встал, надел куртку. Вернул в карман свои документы (бумажник, к его удивлению, оказался на месте), погрузил в сумку пистолет и «фомку». Сложил одеяло так, чтобы не было видно кровавого пятна, вышел в прихожую и, перешагнув через лежащий на полу стул, громко произнес:
– Братишки, извините, что так получилось. Крепитесь, скоро вас выпустят. А я уж пойду... Не держите зла, просто работа у нас с вами такая.
Из шкафа донеслось частое сопение.
Андронов запер за собой дверь номера и на всякий случай постучался в соседний. Никто ему не ответил, потому что времени прошло всего ничего.
В коридоре было по-прежнему тихо и безлюдно. Держа в руке ключ, прицепленный к массивной бульбе, Андронов дошел до лестницы, спустился на один пролет и, пристроив сумку на подоконник, стал ждать Регбиста.
...Он поглядывал на вполне уже оформившиеся сумерки за окном, в котором застыло его нечеткое отражение, и вновь представлял себя, тогдашнего, очутившегося в новом своем жилище. В двухкомнатной квартире на третьем этаже – почему-то, как вскоре выяснилось, не в Питере, а в Москве. Квартира была со всеми удобствами, и с мебелью, и с разнообразной одеждой, и с книгами, и с битком набитым холодильником, и с документами, и с кучей денег... Оплатой? За что? Все было непривычным, незнакомым, об очень многом он тогда и понятия не имел... Но – что характерно – все воспринималось почти как само собой разумеющееся... нет, конечно, определенное обалдение и опупение присутствовало, причем в избытке присутствовало, но – опупение, а не шок, не удар прикладом по затылку... И со всякими техническими причиндалами он, как выяснилось, умел обращаться, словно какая-то часть его существа уже бывала тут и худо-бедно знала, что к чему. На месте ему не сиделось, кровь бурлила – однако, он сумел пересилить, сдержать себя – что оказалось полной неожиданностью для него самого, – и несколько дней провел в роскошных своих хоромах, не высовывая носа на улицу (благо с харчами проблем не было) и стараясь хоть что-то уяснить для себя. Хватался то за газеты с журналами (их тоже было навалом), то за книги, слушал радио, до глубокой ночи смотрел телевизор... И опять-таки не испытывал шока, голова работала ясно, и вовсю шла перестройка в мозгах, пропитанных прежними лозунгами. А потом последовала первая вылазка из дома, на улицу, первый поход в магазин. И первая женщина, которую он привел к себе, а наутро выгнал, совершенно охренев от ее немыслимых взглядов на жизнь.
Гораздо позже, уже кое-как освоившись, уже приобщившись к многообразным развлечениям, которыми была ох как богата столица, он прикинул, сколько еще может жить безбедно – и понял, что пора думать о каком-то источнике заработка. Правда, поисками заняться так и не успел – источник сам нашел его.
Задавшись вопросом о том, отчего ему так легко удалось приспособиться к новым реалиям, он сразу же ответил на него: значит, так он устроен, такая у него натура – а потому он и сумел открыть Дверь. Доводилось ему уже многое в своей жизни менять и участвовать в невиданных и неслыханных событиях, оставаясь самим собой, стараясь крепко сидеть в седле и ни в каких, даже самых сложных ситуациях не вешать носа. В конце концов, какими бы ни были фрагменты, они, один за другим, складывались в общую картину, но картину эту нельзя увидеть загодя. И хорошо, что нельзя – живи сегодняшним днем, не думая о будущем, и делай то, что у тебя получится сделать...
Регбист поднимался по лестнице не спеша, одной рукой похлопывая по перилам, а другой держа скомканное полотенце. Его влажные волосы были аккуратно причесаны, от плечистой фигуры веяло недюжинной силой, и сейчас, в спортивном костюме, он смахивал на тренера. Только вовсе не развитием физкультуры и спорта он занимался, а совсем другими делами. Уже поставив ногу на первую ступеньку лестничного марша, на вершине которого стоял Андронов, он поднял голову, рассеянно взглянул – и продолжил свое размеренное восхождение, отсчитывая такт широкой ладонью.
– Иван Сергеич, а я вас поджидаю, – сказал Андронов, подчеркнув «вас», и сделал шаг вперед от подоконника.
Регбист слегка приподнял брови, на ходу переспросил: «Меня?» – и, добравшись до лестничной площадки, остановился, чуть ли не на целую голову возвышаясь над отнюдь не низкорослым Андроновым.
– Да, именно вас, – подтвердил Андронов.
Человек в спортивном костюме сразу все понял и, усмехнувшись, повесил полотенце на шею:
– Значит, мы с вами вовсе не случайные попутчики, и не случайные соседи по этому «Хилтону»?
– Не случайные.
Андронов подумал, что не стоит делать резких движений – иначе как бы не пострадала челюсть, и так уже натерпевшаяся в свое время; правда, не от удара кулаком, а от жесткой посадки.
– Я Андронов, Алексей Иваныч, – сказал он и медленно повел головой в сторону подоконника, где лежал извлеченный из сумки простенький допотопный портсигар. – Видите? А помните, где такое написано? Цитирую – ну, может, ошибусь на два-три слова. Слушайте: «Он сел в плетеное кресло и некоторое время смотрел на востроносых, щуплых солдатиков, помаргивающих, как птицы, рыжими глазами. Затем вынул жестяной заветный портсигар, – с ним семь лет не расставался на фронтах, – похлопал по крышке, – «закурим, товарищи», – и предложил папирос». Читали такое, Иван Сергеич?
Его визави смотрел на портсигар с легким недоумением, но было видно, что он старается понять.
– Андронов?.. – он словно пробовал это слово на вкус. – Алексей Иванович? Солдатики с рыжими глазами...
– Да это я по матери Андронов, по новому паспорту, – весело сказал Андронов. – Пришлось в свое время и паспорт менять, и фамилию – были, скажем так, уже здесь, кое-какие проблемы с московской милицией. А вообще, по отцу, я Гусев, всегда был Гусевым. Гусев Алексей Иваныч. Вы, вот, свою записную книжку, как память, бережете, а я – портсигар. С гражданской!
– Вы не очень обидитесь, если я скажу, что у вас манеры провинциального актера? – бесцветным голосом осведомился Иван Сергеевич. – Демонстрация раритетов времен гражданской войны... Декламация художественных текстов графа нашего красного, Алексея Николаевича... Нет, чтобы просто сказать: следил, мол, я за вами, Иван, в вещичках ваших копался... – Он посторонился, давая дорогу спускающейся сверху пожилой тучной женщине в переливающемся пурпуром нарядном платье. – Понял, мол, что к чему и решил познакомиться поближе. Я книгу эту тоже, разумеется, читал, еще в детстве, только помню, конечно же, не так хорошо, как вы, не так близко к тексту. Мне, знаете ли, другие ближе к сердцу, согласны?
– Согласен, – с удовольствием подтвердил Андронов-Гусев.
– Интересная вещица, – продолжал Иван Сергеевич, забирая с подоконника портсигар. – Пронесли, значит, через Дверь... Гусев – это, я так понимаю, от гусей: большие такие птицы, водятся на планете Земля. А вот на Марсе не водятся. Гусев Алексей Иванович, несколько республик учредил, с Махно погулял, потом у Буденного... А потом – прямиком на Марс, с инженером Лосем.
– Да, с Мстиславом Сергеичем, – улыбаясь, кивнул Гусев. – Читали, значит, «Аэлиту»...
– И вы, я вижу, тоже обо мне кое-что знаете.
– Это уж я здесь, – сказал Гусев. – Горы книжек перечитал.
– Может быть, продолжим разговор в более подходящей обстановке?
– Тогда у вас. У меня занято. Я там ваших разместил, они меня расшифровали.
– Ага, – сказал Иван Сергеевич. – Не очень поцарапали ребят?
– До свадьбы заживет! И пистолетик ихний вам отдам, мне он ни к чему.
– Давай на ты, товарищ Гусев, – предложил Иван Сергеевич. – Одного ведь поля ягоды.
– Давай, – тут же согласился Гусев. – А ты с собой сюда ключ от стартера, случаем, не прихватил? Или какую-нибудь детальку от фазоциклета?
– От фазоциклера. Недублированного. Нет, не прихватил. Сюда ляпник надо было бы прихватить, с ядовитой ляпой, – помрачнев, сказал Иван Жилин, бортинженер космического фотонного грузовика «Тахмасиб», а после – агент Совета Безопасности, направленный для выполнения задания в Страну Дураков.
8
9
«Вот так, ребята... Нет, не ходили вы с шашкой на пулеметы...»
Бычок, отведавший «фомки», упал с тумбочки на кровать и лежал ничком, пачкая кровью покрывало. И признаков жизни пока не подавал, так же, как и его соратник, умиротворенно и тоже ничком распластавшийся у стола. Нужно было что-то делать с этими тушами, пребывающими в бытие, но в бытие бессознательном, нейтрализовать их на как можно более долгий срок.
Задача была предельно ясной, а со средствами ее реализации Андронов определился в течение нескольких секунд. Подобрав с пола пистолет, он, для верности, добавил одному и другому по массивным затылкам, соблюдая, впрочем, меру – убивать он больше никого не собирался. Пришлось изрядно попотеть, освобождая туши от курток, а потом вновь надевать их на бычков – уже задом наперед, застегивая на спине, да еще и завязывая там же, на спине, рукава узлом, так, чтобы «братишки» не могли руками шевельнуть в этих коконах. Мало того, он не поленился замотать обоих в гостиничное белье – одного в пододеяльник, а другого в простыню – и закрепить эти саваны предварительно вытащенными из джинсов горемык ремнями. Не переводя духа, он наведался в душевую, намочил оба полагающихся ему полотенца и накрепко связал щиколотки бедолаг. Именно бедолаг, неудачников, а не врагов. Никакой неприязни к ним Андронов не испытывал, и поступал с ними столь бесцеремонно не из-за собственного садизма, а исходя только лишь из интересов дела. И ради собственной безопасности – в первую очередь.
Провозившись еще достаточно долго и вконец запыхавшись, он все-таки доделал работу до конца, утомленно сел на разоренную постель и закурил. Бычки были рассортированы, опломбированы и сданы на хранение. Один, с кляпом из носового платка, покоился на животе на кафельном полу душевой, привязанный наволочкой к трубе умывальника. Даже если бы удалось ему добраться до двери, открыть ее он бы вряд ли смог, как не смог бы это сделать спеленатый ребенок. Второй, тоже с кляпом, угодил в менее комфортные условия – он теснился в стенном шкафу, в прихожей, вообще без каких-либо шансов самостоятельно выбраться оттуда, потому что дверцу шкафа надежно заблокировал стул, уложенный враспорку между шкафом и стеной душевой-туалета. Да, условия содержания, конечно же, были ужасными – но зато как эти двое потерпевших будут радоваться жизни, когда обретут, наконец, свободу...
«Но свободу эту подарит вам кто угодно, но только не я», – подумал Андронов. Ему теперь нужно было, распрощавшись с мыслями о горячем душе, бассейне, сауне, о неспешном ужине в ресторане, хватать свои манатки и брать такси до ближайшего к городу железнодорожного узла. А то и мотать прямо в Киев, и оттуда, незамедлительно, – в Москву. А там уж пусть отцы-командиры решают, как жить дальше.
Но сначала нужно было встретиться с Регбистом. Непременно встретиться с Регбистом.
Андронов встал, надел куртку. Вернул в карман свои документы (бумажник, к его удивлению, оказался на месте), погрузил в сумку пистолет и «фомку». Сложил одеяло так, чтобы не было видно кровавого пятна, вышел в прихожую и, перешагнув через лежащий на полу стул, громко произнес:
– Братишки, извините, что так получилось. Крепитесь, скоро вас выпустят. А я уж пойду... Не держите зла, просто работа у нас с вами такая.
Из шкафа донеслось частое сопение.
Андронов запер за собой дверь номера и на всякий случай постучался в соседний. Никто ему не ответил, потому что времени прошло всего ничего.
В коридоре было по-прежнему тихо и безлюдно. Держа в руке ключ, прицепленный к массивной бульбе, Андронов дошел до лестницы, спустился на один пролет и, пристроив сумку на подоконник, стал ждать Регбиста.
...Он поглядывал на вполне уже оформившиеся сумерки за окном, в котором застыло его нечеткое отражение, и вновь представлял себя, тогдашнего, очутившегося в новом своем жилище. В двухкомнатной квартире на третьем этаже – почему-то, как вскоре выяснилось, не в Питере, а в Москве. Квартира была со всеми удобствами, и с мебелью, и с разнообразной одеждой, и с книгами, и с битком набитым холодильником, и с документами, и с кучей денег... Оплатой? За что? Все было непривычным, незнакомым, об очень многом он тогда и понятия не имел... Но – что характерно – все воспринималось почти как само собой разумеющееся... нет, конечно, определенное обалдение и опупение присутствовало, причем в избытке присутствовало, но – опупение, а не шок, не удар прикладом по затылку... И со всякими техническими причиндалами он, как выяснилось, умел обращаться, словно какая-то часть его существа уже бывала тут и худо-бедно знала, что к чему. На месте ему не сиделось, кровь бурлила – однако, он сумел пересилить, сдержать себя – что оказалось полной неожиданностью для него самого, – и несколько дней провел в роскошных своих хоромах, не высовывая носа на улицу (благо с харчами проблем не было) и стараясь хоть что-то уяснить для себя. Хватался то за газеты с журналами (их тоже было навалом), то за книги, слушал радио, до глубокой ночи смотрел телевизор... И опять-таки не испытывал шока, голова работала ясно, и вовсю шла перестройка в мозгах, пропитанных прежними лозунгами. А потом последовала первая вылазка из дома, на улицу, первый поход в магазин. И первая женщина, которую он привел к себе, а наутро выгнал, совершенно охренев от ее немыслимых взглядов на жизнь.
Гораздо позже, уже кое-как освоившись, уже приобщившись к многообразным развлечениям, которыми была ох как богата столица, он прикинул, сколько еще может жить безбедно – и понял, что пора думать о каком-то источнике заработка. Правда, поисками заняться так и не успел – источник сам нашел его.
Задавшись вопросом о том, отчего ему так легко удалось приспособиться к новым реалиям, он сразу же ответил на него: значит, так он устроен, такая у него натура – а потому он и сумел открыть Дверь. Доводилось ему уже многое в своей жизни менять и участвовать в невиданных и неслыханных событиях, оставаясь самим собой, стараясь крепко сидеть в седле и ни в каких, даже самых сложных ситуациях не вешать носа. В конце концов, какими бы ни были фрагменты, они, один за другим, складывались в общую картину, но картину эту нельзя увидеть загодя. И хорошо, что нельзя – живи сегодняшним днем, не думая о будущем, и делай то, что у тебя получится сделать...
Регбист поднимался по лестнице не спеша, одной рукой похлопывая по перилам, а другой держа скомканное полотенце. Его влажные волосы были аккуратно причесаны, от плечистой фигуры веяло недюжинной силой, и сейчас, в спортивном костюме, он смахивал на тренера. Только вовсе не развитием физкультуры и спорта он занимался, а совсем другими делами. Уже поставив ногу на первую ступеньку лестничного марша, на вершине которого стоял Андронов, он поднял голову, рассеянно взглянул – и продолжил свое размеренное восхождение, отсчитывая такт широкой ладонью.
– Иван Сергеич, а я вас поджидаю, – сказал Андронов, подчеркнув «вас», и сделал шаг вперед от подоконника.
Регбист слегка приподнял брови, на ходу переспросил: «Меня?» – и, добравшись до лестничной площадки, остановился, чуть ли не на целую голову возвышаясь над отнюдь не низкорослым Андроновым.
– Да, именно вас, – подтвердил Андронов.
Человек в спортивном костюме сразу все понял и, усмехнувшись, повесил полотенце на шею:
– Значит, мы с вами вовсе не случайные попутчики, и не случайные соседи по этому «Хилтону»?
– Не случайные.
Андронов подумал, что не стоит делать резких движений – иначе как бы не пострадала челюсть, и так уже натерпевшаяся в свое время; правда, не от удара кулаком, а от жесткой посадки.
– Я Андронов, Алексей Иваныч, – сказал он и медленно повел головой в сторону подоконника, где лежал извлеченный из сумки простенький допотопный портсигар. – Видите? А помните, где такое написано? Цитирую – ну, может, ошибусь на два-три слова. Слушайте: «Он сел в плетеное кресло и некоторое время смотрел на востроносых, щуплых солдатиков, помаргивающих, как птицы, рыжими глазами. Затем вынул жестяной заветный портсигар, – с ним семь лет не расставался на фронтах, – похлопал по крышке, – «закурим, товарищи», – и предложил папирос». Читали такое, Иван Сергеич?
Его визави смотрел на портсигар с легким недоумением, но было видно, что он старается понять.
– Андронов?.. – он словно пробовал это слово на вкус. – Алексей Иванович? Солдатики с рыжими глазами...
– Да это я по матери Андронов, по новому паспорту, – весело сказал Андронов. – Пришлось в свое время и паспорт менять, и фамилию – были, скажем так, уже здесь, кое-какие проблемы с московской милицией. А вообще, по отцу, я Гусев, всегда был Гусевым. Гусев Алексей Иваныч. Вы, вот, свою записную книжку, как память, бережете, а я – портсигар. С гражданской!
– Вы не очень обидитесь, если я скажу, что у вас манеры провинциального актера? – бесцветным голосом осведомился Иван Сергеевич. – Демонстрация раритетов времен гражданской войны... Декламация художественных текстов графа нашего красного, Алексея Николаевича... Нет, чтобы просто сказать: следил, мол, я за вами, Иван, в вещичках ваших копался... – Он посторонился, давая дорогу спускающейся сверху пожилой тучной женщине в переливающемся пурпуром нарядном платье. – Понял, мол, что к чему и решил познакомиться поближе. Я книгу эту тоже, разумеется, читал, еще в детстве, только помню, конечно же, не так хорошо, как вы, не так близко к тексту. Мне, знаете ли, другие ближе к сердцу, согласны?
– Согласен, – с удовольствием подтвердил Андронов-Гусев.
– Интересная вещица, – продолжал Иван Сергеевич, забирая с подоконника портсигар. – Пронесли, значит, через Дверь... Гусев – это, я так понимаю, от гусей: большие такие птицы, водятся на планете Земля. А вот на Марсе не водятся. Гусев Алексей Иванович, несколько республик учредил, с Махно погулял, потом у Буденного... А потом – прямиком на Марс, с инженером Лосем.
– Да, с Мстиславом Сергеичем, – улыбаясь, кивнул Гусев. – Читали, значит, «Аэлиту»...
– И вы, я вижу, тоже обо мне кое-что знаете.
– Это уж я здесь, – сказал Гусев. – Горы книжек перечитал.
– Может быть, продолжим разговор в более подходящей обстановке?
– Тогда у вас. У меня занято. Я там ваших разместил, они меня расшифровали.
– Ага, – сказал Иван Сергеевич. – Не очень поцарапали ребят?
– До свадьбы заживет! И пистолетик ихний вам отдам, мне он ни к чему.
– Давай на ты, товарищ Гусев, – предложил Иван Сергеевич. – Одного ведь поля ягоды.
– Давай, – тут же согласился Гусев. – А ты с собой сюда ключ от стартера, случаем, не прихватил? Или какую-нибудь детальку от фазоциклета?
– От фазоциклера. Недублированного. Нет, не прихватил. Сюда ляпник надо было бы прихватить, с ядовитой ляпой, – помрачнев, сказал Иван Жилин, бортинженер космического фотонного грузовика «Тахмасиб», а после – агент Совета Безопасности, направленный для выполнения задания в Страну Дураков.
8
Они сидели в номере Жилина, пили коньяк, доставленный по заказу из ресторана, закусывали яблоками и вели разговор. Бутылка «Жан-Жака» стояла на тумбочке, Жилин сидел на кровати, а Гусев рядом, на стуле. Дверь в лоджию была распахнута настежь, потому что Гусев вовсю дымил – ему всегда хотелось много курить на посиделках со спиртным.
Как выяснилось, Жилин прошел через Дверь позже Гусева, но гораздо быстрее определился со своим местом в этой новой жизни.
У Гусева все было совсем по-другому. Бывшего красного конника, участника межпланетного перелета, организатора заварухи на Марсе и основателя «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения» приметили совершенно случайно. Бродил себе по рынку, выбирал апельсины-мандарины, и вдруг – «трах-бах!», разборки, «конкретные пацаны» с оружием, крики, мат-перемат, переполох, драка... Как человек в прошлом военный и бесшабашный, не смог не вмешаться, тем более, что и его, пробегая, зацепили по ребрам. Врезал одному, другому, завладел пистолетом и ну месить дальше, всех, кто под руку попадался. А когда нагрянула милиция, бросился вместе с новыми напарниками к машинам – погрузились, помчались куда-то по улицам Москвы, целой колонной. Лишь потом разобрался, что к чему и кто есть кто, перезнакомился... И был принят в одну из местных группировок – им тогда было несть числа, – как эффективная боевая единица. Много всякого было в те страшненькие годы переползания к капитализму, лилась кровь, менялись хозяева, но Гусев всегда приходился ко двору – и, умудренный опытом, на первые роли не лез. Это была его стихия, именно таких встрясок не хватало ему в прежней жизни, когда гражданская отгремела, революцию на Марсе совершить не удалось и закончились вояжи по Америке и Европе, где он рассказывал про драки с марсианами, про пауков и про кометы... Пресной стала жизнь бок о бок с преданной, но уже приевшейся Машей, душа рвалась в бой, ниспровергать и разрушать, душить и давить врагов... Знание о Двери пришло как бы само собой, словно свалилось с небес, и он шагнул за порог без особых раздумий, и оказался в том самом мире, за который воевал, в настоящем, а не книжном мире. И разве мог он помыслить в своих двадцатых, что будущее окажется совсем не таким, каким рисовалось?..
Шли годы, он все время был при деле и жил очень даже безбедно. И ничуть не сомневался в том, что может в любой момент, если постарается, отыскать Дверь и вернуться к себе – но возвращаться не собирался. Как-то унизительно было бы вновь очутиться в книге, в придуманном писателем мире, развоплотиться, обернувшись тем же самым набором букв, черных знаков на белой бумаге. Не желал он возвращаться.
С годами Гусев остепенился, драк уже не искал – да и прошло время драк. Новые хозяева делали большие деньги, в основном, без кровопролития, и не с мелких базарных торговцев сшибали копейки, а промышляли сбытом наркотиков. Сильные были наркотики, не чета листьям марсианской хавры. И сфера влияния уже не то что не ближайшим рынком – всей Россией не ограничивалась. Сбыт шел по всему «ближнему зарубежью», цепочки тянулись во все стороны, в города большие и малые. И эта украинская степная провинция тоже, казалось бы, надежно контролировалась хозяевами Гусева – и вот на тебе! Появились некие конкуренты, начали забрасывать свою продукцию в заповедные угодья, уводить покупателей. И кто, оказывается, на этих конкурентов работает – Иван Жилин, который
жизнь собственную, книжную, намеревался посвятить искоренению слега в Стране Дураков! А вместо этого шагнул в Дверь и принялся отнюдь не книжный, а настоящий, подлинный мир заваливать наркотой...
Что он сказал ему, Гусеву, чуть ли не в самом начале разговора, после первой порции коньяка? «Я, Алексей, дело бы здесь для себя без труда нашел, я же прирожденный технарь. Бортинженер космического корабля, как-никак, хоть и бывший. Но я вполне сознательно, с самого начала, поставил себе задачу – когда осмотрелся, пригляделся и понял, что тут творится. Это не они меня нашли, это я их нашел...»
– Эх, Ваня, – задумчиво сказал Гусев, медленно жуя яблоко. – А мы ведь с тобой, наверное, тут единственные, кто два разных Марса видел. Я – равнину оранжевую, с кактусами, ящерицами и пауками, ты – пустыню с летающими пиявками... А здешний Марс, настоящий, совсем другой: ни марсиан, ни пиявок.
Он кончил жевать и посмотрел на бесстрастного Жилина. Жилин полулежал, облокотившись на подушку, и глаза у него были туманные и невеселые.
– Мне вот что иногда в голову приходит, Ваня, – продолжал Гусев. – Не угодил ли я из одной книги в другую? Может, Дверь – переход между книгами, а не выход в реальность? И я по-прежнему чья-то выдумка...
– Не исключено, – вяло отозвался Жилин. – Все сущее – выдумка то ли Господа Бога, то ли кого-то еще. Или чего-то еще. Иллюзия, Алексей, все сущее – сплошная иллюзия. Знаешь, как сказал мудрый англичанин Рассел? «Ум есть эманация тела, а тело есть выдумка ума». Только нам не дано узнать, так ли это на самом деле или нет, поэтому мой тебе совет: не задумывайся.
– Не получается. Я только здесь по-настоящему и думать-то начал. Раньше все было ясно, а теперь... – Гусев помотал головой. – И еще я про Дверь все никак понять не могу. Что это за штука такая, кто ее выдумал?.. Все ли могут ее открыть, и много ли таких, как мы с тобой, здесь болтается?..
Жилин усмехнулся:
– Странники выдумали, Алексей, кто ж еще? Господь Бог. Или писатель – выбирай любое. Помнишь мою байку о гигантской флюктуации?
– А как же. – Гусев показал на стол, где лежала книга. «Стажеры». – Впечатляюще. Особенно когда вода в цветочной вазе закипела. Ты все это выдумал, да?
– Это за меня выдумали. Ну вот, считай, что Дверь – это гигантская флюктуация. Хотя, какая разница, Алексей? Я же говорю: знать нам не дано... да и зачем? Мы здесь – вот и все. Дверь это Дверь. Окно это окно. Всякие дальнейшие рассуждения по этому поводу есть вредное напряжение ума, который есть эманация тела, которое есть выдумка ума.
Гусев крепко потер руками щеки, вновь, исподлобья, взглянул на Жилина:
– А ты назад не пробовал?
– Не пробовал, – жестко ответил Жилин, как топором отрубил.
Гусев расслабленно откинулся на спинку стула, пошарил глазами по потолку:
– Вот так-то, Ваня... Строили, строили – и построили... Зачем ты искать-то их стал, Ваня? Ничего другого в голову не пришло? Ты ж, как-никак, борец с преступным миром...
Жилин оторвался от подушки, сел прямо и словно окаменел. И голос у него стал каменным, холодным – но что там было, за камнем, за холодом?..
– Ты говоришь: «строили». Ты строил. И я строил. И, как ты очень точно подметил, – построили. Только что построили? – Жилин ссутулился, усмехнулся невесело. – Мне как-то в юности попалось на глаза одно высказывание Фомы Кемпийского, фламандского иеромонаха, средневекового мудреца, мистика. Вот что он говорил: «Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя человеком». Бог ты мой, да я готов был по глупости своей отроческой его зубами разорвать на мелкие кусочки. Да как же так можно о людях?! Душа твоя поповская, старорежимная, пессимист ты средневековый! И жалко его было – не дожил, не увидел, как человечество светлой дорогой шагает прямо в рай, и вот-вот наступит Великий Полдень... А вместо этого имеем теперь Страну Дураков в квадрате, и переделать ее не получится, Алексей. И ведь не просто дураки, а дураки полнейшие, не знают, зачем живут, в небо не смотрят, и в себя тоже... Быдло кругом... Идут в никуда...
Гусев прищурился:
– И ты решил их подтолкнуть, стажер на службе у будущего?
– Был стажером, – холодно сказал Жилин. – Теперь ни стажеров, ни будущего. И поскольку к правде святой мир дорогу найти так и не сумел, навеем ему сон золотой. А дальше – смена караула: Гипнос уйдет и явится Танатос.
– Это как? – спросил Гусев.
– То, чем ваша шайка-лейка торгует, это почти ноль по сравнению с тем, чем сейчас начали торговать мы. У вас каменный топор, у нас – атомная бомба. Подсесть можно буквально с двух-трех раз, соскочить невозможно. Цена вполне доступная. Этот городок – полигон, полянка для испытаний. Как только пойдут деньги – а они пойдут, Алексей! – накроем сразу ну о-очень большую территорию. Это верный путь к вымиранию, Алексей, причем достаточно быстрому и глобальному. Не назавтра, конечно, и не через год – но до конца века нынешнего, думаю, будет Земля вновь безвидна и пуста... Каков век, таковы и вещи... – Жилин вновь обозначил усмешку. – Великий Полдень не вышел – получайте Великую Полночь. Воздастся по делам... Не нужен такой мир, Алексей, никому не нужен...
– А не страшно выступать в роли палача? – осторожно спросил Гусев. – Такой грех на душу брать...
– Уже не страшно, – ответил Жилин и потянулся к бутылке.
Выпили еще, помолчали. Жилин застывшим взглядом смотрел в пространство, Гусев курил и обмозговывал услышанное.
– Я вот все думаю, – медленно начал он, – в чем, все-таки, смысл нашего перехода? Твоего... Моего... Смотри: мы оба, пусть каждый по-разному, но пришли к одному и тому же, одним делом занимаемся. Может, нашими руками Господь решил извести человеков, а?
Жилин поморщился:
– Опять за свое, предводитель марсиан! Ты идешь – и на голову тебе падает кирпич. Ни с того ни с сего. Именно ни с того ни с сего, что бы там ни утверждал книжный Воланд. Кирпич летел своей дорогой, ты шел своей – вот и пересеклись. Без всякого умысла как со стороны кирпича, так и с твоей стороны. Не ищи скрытый смысл там, где его нет. Впрочем, верным может быть и любое другое предположение. Я ведь тебе уже советовал: не задумывайся.
– Эх, тудыть твою в душу! – вздохнул Гусев. – А как раньше-то все было понятно: вот он, враг, руби его, гада, – и все дела. Прибыл на Марс – значит Марс теперь наш, советский, и это дело надо закрепить. Врангель гад – бей гада! Тускуб гад – к чертям Тускуба! Кто решился, у того и власть. Просто все было и ясно...
– Да уж, – кивнул Жилин. – Все было просто и ясно. Как в правильных книгах.
– Почему – «как»?
– Ну да. Именно – в книгах. И жаль, что только в книгах.
Гусев полез в карман, вытащил «удочку» и протянул ее Жилину:
– Вот, возьми, Ваня. Тут все материалы, что я сегодня про тебя нашпионил. Своих не закладываю. Я как увидел в твоей записной книжке имена... Быков... Дауге... чуть не обалдел на всю оставшуюся жизнь. Давай, действуй, мешать тебе не буду. Может, именно твоего последнего фрагмента для полноты картины и не хватало. А картинка называется «Черная негеометрическая фигура». То бишь полная амба. На, держи.
– Спрячь, Алексей, – не шелохнувшись, посоветовал Жилин. – Возвращайся в Москву и передай по назначению. Мне это не повредит, ей-Богу. Со мной уже никому не справиться, это не бравада, а факт. Не сегодня-завтра вашим будет предложено присоединяться. Что-то типа договора о партнерстве, дружбе, братстве и взаимопомощи. Во веки веков. Упрутся твои боссы – им же хуже будет. Ты ведь видишь – я тут работаю без оглядки, хвостов не отслеживаю и не опасаюсь. Насчет тебя – это уже местные позаботились, я был не в курсе. Кстати, они там, у тебя, от неудобств не потеряют ли веру в гуманизм и вообще во всякие светлые идеалы?
– Не думаю, – сказал Гусев и убрал «удочку» обратно в карман. – Нет у них такой веры. В отличие от нас.
Жилин посмотрел на Гусева печальными глазами, задумчиво потрогал свой короткий нос-картошку:
– Так ведь и у нас ее тоже нет. Уже нет.
Гусев промолчал и перевел взгляд на недопитую бутылку.
Как выяснилось, Жилин прошел через Дверь позже Гусева, но гораздо быстрее определился со своим местом в этой новой жизни.
У Гусева все было совсем по-другому. Бывшего красного конника, участника межпланетного перелета, организатора заварухи на Марсе и основателя «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения» приметили совершенно случайно. Бродил себе по рынку, выбирал апельсины-мандарины, и вдруг – «трах-бах!», разборки, «конкретные пацаны» с оружием, крики, мат-перемат, переполох, драка... Как человек в прошлом военный и бесшабашный, не смог не вмешаться, тем более, что и его, пробегая, зацепили по ребрам. Врезал одному, другому, завладел пистолетом и ну месить дальше, всех, кто под руку попадался. А когда нагрянула милиция, бросился вместе с новыми напарниками к машинам – погрузились, помчались куда-то по улицам Москвы, целой колонной. Лишь потом разобрался, что к чему и кто есть кто, перезнакомился... И был принят в одну из местных группировок – им тогда было несть числа, – как эффективная боевая единица. Много всякого было в те страшненькие годы переползания к капитализму, лилась кровь, менялись хозяева, но Гусев всегда приходился ко двору – и, умудренный опытом, на первые роли не лез. Это была его стихия, именно таких встрясок не хватало ему в прежней жизни, когда гражданская отгремела, революцию на Марсе совершить не удалось и закончились вояжи по Америке и Европе, где он рассказывал про драки с марсианами, про пауков и про кометы... Пресной стала жизнь бок о бок с преданной, но уже приевшейся Машей, душа рвалась в бой, ниспровергать и разрушать, душить и давить врагов... Знание о Двери пришло как бы само собой, словно свалилось с небес, и он шагнул за порог без особых раздумий, и оказался в том самом мире, за который воевал, в настоящем, а не книжном мире. И разве мог он помыслить в своих двадцатых, что будущее окажется совсем не таким, каким рисовалось?..
Шли годы, он все время был при деле и жил очень даже безбедно. И ничуть не сомневался в том, что может в любой момент, если постарается, отыскать Дверь и вернуться к себе – но возвращаться не собирался. Как-то унизительно было бы вновь очутиться в книге, в придуманном писателем мире, развоплотиться, обернувшись тем же самым набором букв, черных знаков на белой бумаге. Не желал он возвращаться.
С годами Гусев остепенился, драк уже не искал – да и прошло время драк. Новые хозяева делали большие деньги, в основном, без кровопролития, и не с мелких базарных торговцев сшибали копейки, а промышляли сбытом наркотиков. Сильные были наркотики, не чета листьям марсианской хавры. И сфера влияния уже не то что не ближайшим рынком – всей Россией не ограничивалась. Сбыт шел по всему «ближнему зарубежью», цепочки тянулись во все стороны, в города большие и малые. И эта украинская степная провинция тоже, казалось бы, надежно контролировалась хозяевами Гусева – и вот на тебе! Появились некие конкуренты, начали забрасывать свою продукцию в заповедные угодья, уводить покупателей. И кто, оказывается, на этих конкурентов работает – Иван Жилин, который
жизнь собственную, книжную, намеревался посвятить искоренению слега в Стране Дураков! А вместо этого шагнул в Дверь и принялся отнюдь не книжный, а настоящий, подлинный мир заваливать наркотой...
Что он сказал ему, Гусеву, чуть ли не в самом начале разговора, после первой порции коньяка? «Я, Алексей, дело бы здесь для себя без труда нашел, я же прирожденный технарь. Бортинженер космического корабля, как-никак, хоть и бывший. Но я вполне сознательно, с самого начала, поставил себе задачу – когда осмотрелся, пригляделся и понял, что тут творится. Это не они меня нашли, это я их нашел...»
– Эх, Ваня, – задумчиво сказал Гусев, медленно жуя яблоко. – А мы ведь с тобой, наверное, тут единственные, кто два разных Марса видел. Я – равнину оранжевую, с кактусами, ящерицами и пауками, ты – пустыню с летающими пиявками... А здешний Марс, настоящий, совсем другой: ни марсиан, ни пиявок.
Он кончил жевать и посмотрел на бесстрастного Жилина. Жилин полулежал, облокотившись на подушку, и глаза у него были туманные и невеселые.
– Мне вот что иногда в голову приходит, Ваня, – продолжал Гусев. – Не угодил ли я из одной книги в другую? Может, Дверь – переход между книгами, а не выход в реальность? И я по-прежнему чья-то выдумка...
– Не исключено, – вяло отозвался Жилин. – Все сущее – выдумка то ли Господа Бога, то ли кого-то еще. Или чего-то еще. Иллюзия, Алексей, все сущее – сплошная иллюзия. Знаешь, как сказал мудрый англичанин Рассел? «Ум есть эманация тела, а тело есть выдумка ума». Только нам не дано узнать, так ли это на самом деле или нет, поэтому мой тебе совет: не задумывайся.
– Не получается. Я только здесь по-настоящему и думать-то начал. Раньше все было ясно, а теперь... – Гусев помотал головой. – И еще я про Дверь все никак понять не могу. Что это за штука такая, кто ее выдумал?.. Все ли могут ее открыть, и много ли таких, как мы с тобой, здесь болтается?..
Жилин усмехнулся:
– Странники выдумали, Алексей, кто ж еще? Господь Бог. Или писатель – выбирай любое. Помнишь мою байку о гигантской флюктуации?
– А как же. – Гусев показал на стол, где лежала книга. «Стажеры». – Впечатляюще. Особенно когда вода в цветочной вазе закипела. Ты все это выдумал, да?
– Это за меня выдумали. Ну вот, считай, что Дверь – это гигантская флюктуация. Хотя, какая разница, Алексей? Я же говорю: знать нам не дано... да и зачем? Мы здесь – вот и все. Дверь это Дверь. Окно это окно. Всякие дальнейшие рассуждения по этому поводу есть вредное напряжение ума, который есть эманация тела, которое есть выдумка ума.
Гусев крепко потер руками щеки, вновь, исподлобья, взглянул на Жилина:
– А ты назад не пробовал?
– Не пробовал, – жестко ответил Жилин, как топором отрубил.
Гусев расслабленно откинулся на спинку стула, пошарил глазами по потолку:
– Вот так-то, Ваня... Строили, строили – и построили... Зачем ты искать-то их стал, Ваня? Ничего другого в голову не пришло? Ты ж, как-никак, борец с преступным миром...
Жилин оторвался от подушки, сел прямо и словно окаменел. И голос у него стал каменным, холодным – но что там было, за камнем, за холодом?..
– Ты говоришь: «строили». Ты строил. И я строил. И, как ты очень точно подметил, – построили. Только что построили? – Жилин ссутулился, усмехнулся невесело. – Мне как-то в юности попалось на глаза одно высказывание Фомы Кемпийского, фламандского иеромонаха, средневекового мудреца, мистика. Вот что он говорил: «Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя человеком». Бог ты мой, да я готов был по глупости своей отроческой его зубами разорвать на мелкие кусочки. Да как же так можно о людях?! Душа твоя поповская, старорежимная, пессимист ты средневековый! И жалко его было – не дожил, не увидел, как человечество светлой дорогой шагает прямо в рай, и вот-вот наступит Великий Полдень... А вместо этого имеем теперь Страну Дураков в квадрате, и переделать ее не получится, Алексей. И ведь не просто дураки, а дураки полнейшие, не знают, зачем живут, в небо не смотрят, и в себя тоже... Быдло кругом... Идут в никуда...
Гусев прищурился:
– И ты решил их подтолкнуть, стажер на службе у будущего?
– Был стажером, – холодно сказал Жилин. – Теперь ни стажеров, ни будущего. И поскольку к правде святой мир дорогу найти так и не сумел, навеем ему сон золотой. А дальше – смена караула: Гипнос уйдет и явится Танатос.
– Это как? – спросил Гусев.
– То, чем ваша шайка-лейка торгует, это почти ноль по сравнению с тем, чем сейчас начали торговать мы. У вас каменный топор, у нас – атомная бомба. Подсесть можно буквально с двух-трех раз, соскочить невозможно. Цена вполне доступная. Этот городок – полигон, полянка для испытаний. Как только пойдут деньги – а они пойдут, Алексей! – накроем сразу ну о-очень большую территорию. Это верный путь к вымиранию, Алексей, причем достаточно быстрому и глобальному. Не назавтра, конечно, и не через год – но до конца века нынешнего, думаю, будет Земля вновь безвидна и пуста... Каков век, таковы и вещи... – Жилин вновь обозначил усмешку. – Великий Полдень не вышел – получайте Великую Полночь. Воздастся по делам... Не нужен такой мир, Алексей, никому не нужен...
– А не страшно выступать в роли палача? – осторожно спросил Гусев. – Такой грех на душу брать...
– Уже не страшно, – ответил Жилин и потянулся к бутылке.
Выпили еще, помолчали. Жилин застывшим взглядом смотрел в пространство, Гусев курил и обмозговывал услышанное.
– Я вот все думаю, – медленно начал он, – в чем, все-таки, смысл нашего перехода? Твоего... Моего... Смотри: мы оба, пусть каждый по-разному, но пришли к одному и тому же, одним делом занимаемся. Может, нашими руками Господь решил извести человеков, а?
Жилин поморщился:
– Опять за свое, предводитель марсиан! Ты идешь – и на голову тебе падает кирпич. Ни с того ни с сего. Именно ни с того ни с сего, что бы там ни утверждал книжный Воланд. Кирпич летел своей дорогой, ты шел своей – вот и пересеклись. Без всякого умысла как со стороны кирпича, так и с твоей стороны. Не ищи скрытый смысл там, где его нет. Впрочем, верным может быть и любое другое предположение. Я ведь тебе уже советовал: не задумывайся.
– Эх, тудыть твою в душу! – вздохнул Гусев. – А как раньше-то все было понятно: вот он, враг, руби его, гада, – и все дела. Прибыл на Марс – значит Марс теперь наш, советский, и это дело надо закрепить. Врангель гад – бей гада! Тускуб гад – к чертям Тускуба! Кто решился, у того и власть. Просто все было и ясно...
– Да уж, – кивнул Жилин. – Все было просто и ясно. Как в правильных книгах.
– Почему – «как»?
– Ну да. Именно – в книгах. И жаль, что только в книгах.
Гусев полез в карман, вытащил «удочку» и протянул ее Жилину:
– Вот, возьми, Ваня. Тут все материалы, что я сегодня про тебя нашпионил. Своих не закладываю. Я как увидел в твоей записной книжке имена... Быков... Дауге... чуть не обалдел на всю оставшуюся жизнь. Давай, действуй, мешать тебе не буду. Может, именно твоего последнего фрагмента для полноты картины и не хватало. А картинка называется «Черная негеометрическая фигура». То бишь полная амба. На, держи.
– Спрячь, Алексей, – не шелохнувшись, посоветовал Жилин. – Возвращайся в Москву и передай по назначению. Мне это не повредит, ей-Богу. Со мной уже никому не справиться, это не бравада, а факт. Не сегодня-завтра вашим будет предложено присоединяться. Что-то типа договора о партнерстве, дружбе, братстве и взаимопомощи. Во веки веков. Упрутся твои боссы – им же хуже будет. Ты ведь видишь – я тут работаю без оглядки, хвостов не отслеживаю и не опасаюсь. Насчет тебя – это уже местные позаботились, я был не в курсе. Кстати, они там, у тебя, от неудобств не потеряют ли веру в гуманизм и вообще во всякие светлые идеалы?
– Не думаю, – сказал Гусев и убрал «удочку» обратно в карман. – Нет у них такой веры. В отличие от нас.
Жилин посмотрел на Гусева печальными глазами, задумчиво потрогал свой короткий нос-картошку:
– Так ведь и у нас ее тоже нет. Уже нет.
Гусев промолчал и перевел взгляд на недопитую бутылку.
9
Дверь была самой обыкновенной, белой, с блестящей никелированной изогнутой ручкой. За ней вполне могли находиться кухня или туалет, ванная или спальня. Только стояла она прямо посреди просторной прихожей, немного наискосок к стене, ни на чем не держась, и ее можно было обойти как справа, так и слева, или даже перелезть через нее, если подставить табуретку, потому что между ее верхней кромкой и потолком оставалось много места. Из дальней комнаты долетал сюда бодрый речитатив рассчитанной на дебилов телерекламы.
Гусев стоял перед Дверью и смотрел на нее. В прошлый раз она очень смахивала на покосившуюся дверь его деревенского жилья, той избы, где он провел детство и юность, прежде чем уйти на войну. Теперь же она была под стать другим дверям его московской квартиры. Гусев шагнул вперед, к Двери, и вместе с ним шагнул его двойник в овальном настенном зеркале – человек в сером, в мелкую полоску, костюме, в распахнутом коверкотовом пальто, со шляпой в руке; это была та самая одежда, в которой Гусев когда-то появился здесь, переместившись из конца двадцатых годов века прошлого в первое десятилетие века нынешнего. Из книги – в мир. Левую руку он держал в кармане длинного пальто, ощущая ладонью крышку неизменного старого портсигара. Он прошел мимо Двери и очутился позади нее – и, как и ожидал, не обнаружил ничего нового. Там продолжалась прихожая, и от нее под прямым углом ответвлялся коридорчик, ведущий на кухню. Кухонное окно было приоткрыто, по ногам струился холодок, с улицы просачивался тихий гул автомобилей. А вот никакой стоящей посреди прихожей Двери с той стороны не просматривалось, словно и не было ее вовсе. В общем, все, как в прошлый раз.
Гусев постоял немного, раскачиваясь с пятки на носок, потом подошел к тумбочке, заслоняющей нижнюю часть настенного зеркала, и, выдвинув ящик, взял мобильный телефон. Несколько секунд держал его в руке, словно раздумывая – звонить или не звонить, – а потом все-таки начал набирать номер.
– Приветствую, Иван, – сказал он негромко, глядя на свое отражение в зеркале. – Это Гусев. В общем, Ваня, возвращаюсь я.
Жилин долго молчал, потом ответил:
– Как знаешь, Алексей, Каждому – свое. Если получится, расскажи Мстиславу Сергеевичу про «Тахмасиб». И вообще...
– Хорошо, Иван. Прощай. Только уж извини, удачи тебе желать не буду.
– И не надо, Алексей. У меня и без удачи все получится, я себя знаю. – Жилин сделал паузу и спросил: – Что там делать будешь? Опять революцию на Марсе устроишь?
– Нет. Главное – на Земле, не так ли, Ваня? На курсы пойду командирские, война с немцем не за горами. Авось, доживу, поспособствую отечеству, чем смогу. Ты тут ломай, а я там, у себя, все равно защищать буду. Вдруг что-то другое получится, путное...
– Удастся ли, Алексей? Да и зачем?
– Посмотрим, Ваня, посмотрим. Привет Великой Полночи.
– По-другому нельзя, Алексей...
– Ладно, Иван, прощай.
– Прощай, Алексей...
Гусев положил телефон на тумбочку, приблизился к Двери. Повернул вниз холодную ручку и сделал движение рукой от себя. Дверь приоткрылась легко, словно только и ждала этого момента.
«...У Скайльса задвигались на скулах желваки. Он достал старый конверт и записал адрес Лося. В это время перед объявлением остановился рослый, широкоплечий человек, без шапки, по одежде – солдат, в суконной рубахе без пояса, в обмотках. Руки у него от нечего делать были засунуты в карманы. Крепкий затылок напрягся, когда он стал читать объявление.
– Вот этот – вот так замахнулся, – на Марс! – проговорил он и обернул к Скайльсу загорелое лицо. На виске у него наискосок белел шрам.
– Вы думаете пойти по этому объявлению? – спросил Скайльс.
– Да уж нет, меня земные дела больше интересуют, – ответил солдат. – И потом, нет там никого, на Марсе, один песок да камни...»
Эта картинка возникла в воображении Гусева – и тут же пропала.
Он по-прежнему, чуть подавшись вперед, держался за ручку и смотрел на то, что обнаружилось за Дверью.
– Тудыть твою в душу... – растерянно сказал он.
За Дверью оказалось совсем не то, что было в прошлый раз. Точнее, там не было – ничего. Безликая пустота, без малейшего намека на хоть какой-нибудь контур, тень, пятно... Пресная пустота – как зеркало, которое ничего не отражает, потому что и не существует вовсе, а только кажется существующим...
Гусев продолжал стоять в напряженной позе, как в детской игре, где все обязаны замереть по команде, – и никак не решался сделать шаг вперед.
Кировоград, 2006-2007.
Гусев стоял перед Дверью и смотрел на нее. В прошлый раз она очень смахивала на покосившуюся дверь его деревенского жилья, той избы, где он провел детство и юность, прежде чем уйти на войну. Теперь же она была под стать другим дверям его московской квартиры. Гусев шагнул вперед, к Двери, и вместе с ним шагнул его двойник в овальном настенном зеркале – человек в сером, в мелкую полоску, костюме, в распахнутом коверкотовом пальто, со шляпой в руке; это была та самая одежда, в которой Гусев когда-то появился здесь, переместившись из конца двадцатых годов века прошлого в первое десятилетие века нынешнего. Из книги – в мир. Левую руку он держал в кармане длинного пальто, ощущая ладонью крышку неизменного старого портсигара. Он прошел мимо Двери и очутился позади нее – и, как и ожидал, не обнаружил ничего нового. Там продолжалась прихожая, и от нее под прямым углом ответвлялся коридорчик, ведущий на кухню. Кухонное окно было приоткрыто, по ногам струился холодок, с улицы просачивался тихий гул автомобилей. А вот никакой стоящей посреди прихожей Двери с той стороны не просматривалось, словно и не было ее вовсе. В общем, все, как в прошлый раз.
Гусев постоял немного, раскачиваясь с пятки на носок, потом подошел к тумбочке, заслоняющей нижнюю часть настенного зеркала, и, выдвинув ящик, взял мобильный телефон. Несколько секунд держал его в руке, словно раздумывая – звонить или не звонить, – а потом все-таки начал набирать номер.
– Приветствую, Иван, – сказал он негромко, глядя на свое отражение в зеркале. – Это Гусев. В общем, Ваня, возвращаюсь я.
Жилин долго молчал, потом ответил:
– Как знаешь, Алексей, Каждому – свое. Если получится, расскажи Мстиславу Сергеевичу про «Тахмасиб». И вообще...
– Хорошо, Иван. Прощай. Только уж извини, удачи тебе желать не буду.
– И не надо, Алексей. У меня и без удачи все получится, я себя знаю. – Жилин сделал паузу и спросил: – Что там делать будешь? Опять революцию на Марсе устроишь?
– Нет. Главное – на Земле, не так ли, Ваня? На курсы пойду командирские, война с немцем не за горами. Авось, доживу, поспособствую отечеству, чем смогу. Ты тут ломай, а я там, у себя, все равно защищать буду. Вдруг что-то другое получится, путное...
– Удастся ли, Алексей? Да и зачем?
– Посмотрим, Ваня, посмотрим. Привет Великой Полночи.
– По-другому нельзя, Алексей...
– Ладно, Иван, прощай.
– Прощай, Алексей...
Гусев положил телефон на тумбочку, приблизился к Двери. Повернул вниз холодную ручку и сделал движение рукой от себя. Дверь приоткрылась легко, словно только и ждала этого момента.
«...У Скайльса задвигались на скулах желваки. Он достал старый конверт и записал адрес Лося. В это время перед объявлением остановился рослый, широкоплечий человек, без шапки, по одежде – солдат, в суконной рубахе без пояса, в обмотках. Руки у него от нечего делать были засунуты в карманы. Крепкий затылок напрягся, когда он стал читать объявление.
– Вот этот – вот так замахнулся, – на Марс! – проговорил он и обернул к Скайльсу загорелое лицо. На виске у него наискосок белел шрам.
– Вы думаете пойти по этому объявлению? – спросил Скайльс.
– Да уж нет, меня земные дела больше интересуют, – ответил солдат. – И потом, нет там никого, на Марсе, один песок да камни...»
Эта картинка возникла в воображении Гусева – и тут же пропала.
Он по-прежнему, чуть подавшись вперед, держался за ручку и смотрел на то, что обнаружилось за Дверью.
– Тудыть твою в душу... – растерянно сказал он.
За Дверью оказалось совсем не то, что было в прошлый раз. Точнее, там не было – ничего. Безликая пустота, без малейшего намека на хоть какой-нибудь контур, тень, пятно... Пресная пустота – как зеркало, которое ничего не отражает, потому что и не существует вовсе, а только кажется существующим...
Гусев продолжал стоять в напряженной позе, как в детской игре, где все обязаны замереть по команде, – и никак не решался сделать шаг вперед.
Кировоград, 2006-2007.