Слуга поставил на пол лампу и молча ушел, осторожно притворив за собою дверь.
Петр огляделся. Все было как в Каруне. И здесь над огромными кроватями висели грязноватые антимоскитные сетки, и здесь по углам пылилась десятилетняя паутина, а на раковине умывальника лежал огрызок мыла.
Войтович шумно фыркал и плескался под душем, смывая с себя красную пыль саванны. Он исколесил уже большую часть Африки и давно смирился с самыми невероятными неудобствами. Здесь была свежая вода, постель и крыша над головой, он с удовольствием поужинал и выпил бутылку пива. Он был доволен жизнью.
— Иди мойся! — весело предложил он Петру, появляясь из ванной. — Горячей воды нет, но зато вдоволь холодной. — Он фыркнул и потянулся. — Ну и устал же я!
С размаху бросился на необъятную, скрипучую кровать и сейчас же захрапел.
Даже холодный душ не снял напряжения. Петр вылез из старой, пожелтевшей от времени ванны, надел пижаму — голубую, еще московскую, и вытянулся на постели.
Но сон не шел. Несмотря на то, что окна были распахнуты настежь, в комнате было душно. К тому же Анджей громко храпел. Его храп сливался с какафонией звуков ночной саванны: треск цикад, какие-то шорохи, чей-то писк. Время от времени взвывали шакалы, им отвечали лаем собаки. Ритмично бил глухой барабан ночного сторожа.
Лев… Симба… Что крылось за всеми событиями в стране? Почему Нначи так навязывал ему эту безделушку? А поведение сержанта там, в саванне, вдруг увидевшего золотой значок?
— Эй! Эй! — раздался почти сейчас же голос Жака. — Вставайте!
Войтович оборвал храп и, не открывая глаз, опустил ноги на пол.
— Вставайте, коллега!
Петр чиркнул спичкой и зажег свечу — он всегда возил их с собою.
— Готовы?
Жак стоял у окна, вырисовываясь черным силуэтом на фоне серебристо-лунного света.
За окном урчала машина — это Дарамола прогревал мотор.
Рест-хаус спал. Поеживаясь от предутреннего холодка, они вышли из домика. Дарамола открыл багажник и принялся поплотнее укладывать дорожный скарб.
— Холодно? — спросил его Жак.
Шофер молча кивнул — он был одет в толстый коричневый свитер, шею закрывал шерстяной шарф, щегольская шляпа с короткими полями и перышком глубоко надвинута на уши.
Наконец все заняли свои места. Машина заурчала громче и осторожно, словно нащупывая дорогу, принялась выбираться из лабиринта гравиевых дорожек и декоративных кустов.
Попетляв, Дарамола вывел ее на пыльную дорогу, бегущую через спящий городишко, а затем машина вырвалась на прямую ленту шоссе.
Было еще темно, и «пежо» летел по коридору света, прорубаемого фарами. Черные придорожные кусты стремительно набегали и откатывались назад. Иногда прямо из-под колес вырывались тяжелые птицы и тут же садились на обочину. В одном месте Дарамола крутанул рулем и объехал убитого дикого козла, лежавшего на краю шоссе. Животное вышло ночью на дорогу и было сбито, видимо, в темноте тяжелым грузовиком.
Жак, сидя рядом с Дарамолой, внимательно вглядывался в темноту. Лицо его было напряжено, он чуть подался вперед.
— Неужели что-нибудь видишь? — удивился Петр. Жак усмехнулся.
— Не хуже гепарда в ночной саванне! В Алжире надо было стрелять первым и без промаха. И при свете, и в темноте. Иначе бы я не сидел сейчас с вами в этой машине…
На шоссе то и дело встречались свежие зеленые ветки. Они лежали одна за другой — на ровном расстоянии друг от друга. Дарамола притормаживал.
Ветки означали, что впереди ночуют грузовики каравана, везущего арахис — с самого Севера, из Каруны — к океану, к пыльным складам порта Луис.
И действительно, ветки приводили прямо к черным грузовикам с прицепами, доверху груженными мешками. Иногда под машинами мелькали огоньки маленьких костров — это значило, что водители проснулись и готовятся в дорогу.
Они обогнали несколько таких караванов, уже тронувшихся в путь. Отдохнувшие водители спокойно уступали дорогу, приветливо махали рукой. Все грузовики шли с Севера — они вышли еще позавчера, и вряд ли кто-либо из шоферов знал, что за события происходили в стране.
Навстречу не попадалось ни одной машины, и это тревожило. Жак молча разглядывал карту, взятую у Войтовича, и кривил губы. Он подсчитывал мили, оставшиеся до моста.
Все они хорошо знали этот мост через Бамуангу. Собственно, мостов было два. Бамуанга в этом месте разливалась необыкновенно широко, и как раз посредине нее находился большой зеленый остров. Когда-то на этом острове был рынок рабов. Южные племена приводили сюда пленников, захваченных в схватках с соседями, преступников, осужденных старейшинами на продажу в рабство, иногда даже родственников. Но это уже бывало редко — только в очень неурожайные годы, когда племя почти умирало с голоду.
С северного берега Бамуанги на остров тоже прибывали рабы. Их приводили северные племена.
До острова надо было добираться на утлых каноэ сквозь быстрины и каменистые пороги. Часто эти суденышки, набитые скованными и связанными людьми, опрокидывались и шли ко дну. Строители моста, забивавшие сваи в илистое дно реки, наткнулись на такое кладбище скелетов, скованных ржавыми цепями.
Отсюда рабы-северяне продолжали свой путь на юг, к океану, а южане — на север, к Сахаре. Одних загоняли в тесные трюмы кораблей белых работорговцев, других — в длинные глиняные сараи Каруны.
Одни умирали в океане, их трупы выбрасывались за борт акулам. Другие — в песках Сахары, когда их гнали на Север, к арабским владыкам. Многие гибли прямо в Каруне: их оскопляли для гаремов — евнухи ценились особенно высоко.
Теперь знаменитые сараи в Каруне, в которых когда-то держали рабов, стояли пустыми — целые заброшенные кварталы. Но рабство все же кое-где сохранилось. Жак рассказывал, что пограничный патруль недавно наткнулся в Сахаре на брошенный грузовик «мерседес», кузов которого был забит мертвыми скованными людьми — их везли на продажу в Саудовскую Аравию. Грузовик — старая, изношенная машина — испортился, и работорговцы бросили его вместе со своими жертвами.
Власти Гвиании вели с работорговлей жестокую борьбу. Работорговцев время от времени ловили, судили, сажали в тюрьмы. Но газеты то и дело сообщали о новых случаях задержания караванов «живого товара».
Остров на Бамуанге уже давно лишился былых доходов. Правда, здесь до сих пор сохранилась деревушка; ее жители рыбачили, обслуживали мост и маленькую электростанцию. На берегу реки стояла и фабричка по производству фанеры.
Мост был красивый, из ажурных стальных конструкций. Он повис легкой серебряной паутинкой через голубую Бамуангу, отражавшую бесконечно высокое синее небо и два холма, удивительно похожие на женские груди. Обычно солнце садилось как раз за этими холмами. Закаты здесь были исключительно красивы: желтые, оранжевые, малиновые, даже зеленые…
Петр все мечтал приехать как-нибудь сюда — хотя бы на неделю — и собрать целую коллекцию закатов: снять их на цветную кинопленку, со всеми их переливами и фантастическими цветосочетаниями. Он даже присмотрел место, откуда лучше всего снимать — с вершины одного из холмов, прямо от четырехгранного каменного монумента-памятника английскому путешественнику, открывшему направление течения красавицы Бамуанги.
На вершине холма было пусто. Ветер шелестел сухой травой, бросал ее на чуть заметную, давно заросшую тропинку, карабкающуюся от подножия холма. Человеческая нога ступала сюда редко.
Зеленая медная доска на монументе высокопарно сообщала, что путешественник «умер в Африке и за Африку».
Действительно, его убили какие-то фанатики не так далеко отсюда, доверчивого идеалиста-открывателя, считавшего, что он выполнял здесь волю всевышнего. Но именно он проложил путь экспедиционным войскам английской королевы Виктории, поспешившей десятки лет назад прибрать к рукам этот лакомый кусочек континента.
Соотечественники поставили открывателю памятник в знак благодарности и забыли о нем. Их памяти хватило лишь на ханжескую надпись — «…за Африку». Было бы гораздо честнее написать «…за Англию», но ханжество победило.
Именно в такой момент Петр и увидел долгожданный мост.
Увидел и всем своим существом напрягся и почувствовал, как взволнованы его спутники. Сейчас у них у всех была одна и та же мысль: удастся ли миновать или нет?
Дорога сузилась, выбежала на насыпную дамбу. Дарамола снизил скорость.
Было удивительно тихо и пустынно вокруг. С дамбы открывался вид на широкую серебряную равнину реки и на холмы на том берегу. Там стояли какие-то машины, но какие — разглядеть было пока невозможно.
Из маленькой полосатой будочки у въезда на мост вышел человек. Он зевнул, потянулся. Потом повернул на шесте, воткнутом в землю, большой желтый круг, вырезанный из жести. На одной стороне его было написано «стоп», на другой — «гоу», «проезжай».
Сейчас круг был повернут к «пежо» надписью «стоп». Но пока в этом не было ничего необычного. Мост узкий, и машины могли идти лишь одна за другой, в одну сторону. Встречные машины на другом берегу в таком случае спокойно ожидали своей очереди — когда желтый жестяной круг повернется к ним стороной «гоу».
По обоим концам моста стояли будочки с телефоном, и специальные смотрители ловко и быстро регулировали движение.
Иногда на мост вползал маленький пестрый тепловоз, волочащий за собой длинную цепь вагонов. Тогда въезд для машин, закрывался с обеих сторон — мост одновременно был и железнодорожный, и автомобильный, и пешеходный.
Смотрители неторопливо помахивали флагами в желтую и черную клетку, что означало — путь для проезда свободен.
Сейчас, судя по всему, все шло своим обычным чередом.
Петр вылез из машины и подошел к въезду на мост.
— Доброе утро, — приветливо кивнул ему смотритель в рваном шерстяном свитере и соломенной шляпе, давно потерявшей форму.
— Доброе утро, — ответил Петр. — Все спокойно?
— Не, са.
Смотритель широко улыбался.
— Здесь всегда все спокойно. Это вот там… — Он кивнул на противоположный, южный, берег и понизил голос: — Шоферы отказываются туда ехать… Сплошной разбой на дорогах! Только позавчера бандиты в масках остановили грузовик и забрали все деньги, которые только сумели найти у пассажиров.
— А больше ничего?
— А что может быть еще? Смотритель пожал плечами.
Отсюда было видно, как с южного берега на мост вползали огромные грузовики. Они шли медленно, один за другим.
— Солдаты? — вглядевшись, спросил Петр.
— Что им здесь делать? — удивился смотритель и из-под ладони принялся вглядываться в даль. — Нет, не солдаты… Пустые грузовики возвращаются из Луиса.
Теперь и Петр разглядел, что это возвращались порожние машины. Вот они миновали первую половину моста, перекинутого с того берега на остров по середине реки, исчезли в зелени деревьев, затем выползли на вторую половину.
— Ну что?
Войтович подошел и принялся щелкать фотоаппаратом.
— Вроде бы все нормально.
Грузовики приближались. Они были украшены пальмовыми ветками — символом оппозиционной партии Юга, откуда они возвращались. Оппозиция предупредила, что будет уничтожать все машины, не несущие ее эмблемы.
Уже на мосту напарники шоферов срывали ветки с радиаторов и бросали их в Бамуангу: здесь был район правящей партии, здесь нужна была другая эмблема — куриное перо.
Наконец грузовики пересекли мост и стали осторожно сползать на дамбу. Шоферы что-то кричали смотрителю на северном наречии и, не останавливаясь, проезжали дальше. Когда с моста сошел последний грузовик, смотритель на минуту зашел в свою будочку, вернулся и повернул желтый круг стороной «гоу».
Петр и Анджей пошли через мост пешком, но «пежо» скоро нагнал их. За рулем сидел Жак. Дарамола выскочил из машины и услужливо открыл дверцу. Он сиял.
— Что, спас свою жизнь? Ишь какой веселый! — подтрунивал над ним Жак.
— Йе, са… Теперь я дома. Здесь уже живет мой народ…
— Смотри, как бы твой народ не спалил мне машину.
— Ноу, са… Не спалит. Я привяжу пальмовую ветку…
На другом конце моста стояла полицейская машина с радиоантенной. Сами полицейские пили пиво в маленькой лавчонке у дороги.
— Позавтракаем? — предложил Жак.
— Впереди — Омогин. Там позавтракаем. И позвоним заодно в Луис, — предложил Войтович.
ГЛАВА V
Дарамола обернулся и радостно закивал головой: здесь уже была земля его племени.
Они въехали на улицы тихого городка, столицы самого южного эмирата в Гвиании. Дальше начинался пресловутый Юг. Нашествие племен, сто лет назад пытавшихся пробиться к побережью Атлантики под зелеными знаменами ислама, разбилось здесь о стойкое сопротивление жителей лесной зоны, защищавших свои земли и свободу, своих богов, свои обряды и обычаи…
Да и северяне, жители жаркой и сухой саванны, видимо, не решились идти дальше — в глубь бесконечной и мрачной тропической чащи, в мангровые леса, в гибельные малярийные места, к гнилым лагунам.
Они дошли до первых лесов, переправились через великую Бамуангу и осели здесь, смешавшись с местными жителями. Их вождь стал эмиром, властителем этого края, основателем династии эмиров Омогина.
Петр уже не один раз бывал здесь.
В центре города стоял дворец эмира — небольшое здание с традиционной куполообразной крышей и узкими, похожими на бойницы окнами, окруженное невысокими белыми стенами. Стены были грязноваты — их давно уже не подбеливали.
Деревянные рассохшиеся ворота еле держались на петлях. Они были распахнуты. Двое полицейских дремали в тени, примостившись на маленьких скамеечках. Люди входили и выходили, растекались по просторному двору, исчезали в дверях глиняного здания, стены которого были разрисованы полинявшими узорами.
Казалось, полицейские ни на кого не обращают внимания. У ворот торчали старые, потемневшие от времени резные коновязи — колья, вбитые в землю. Дальше простиралась площадь. Она замыкалась с одной стороны стенами дворца, в которых были проделаны довольно просторные ниши с овальными сводами: вероятно, раньше здесь располагались торговцы; с другой — примыкавшей к дворцу под прямым углом оградой гарема. Двери в ограде были распахнуты настежь, но входили туда и выходили лишь женщины, прикрывая лица платками, наброшенными на голову. Здесь же стояла маленькая мечеть. К ней вели цементные ступени — на них в ленивых позах полулежали-полусидели старики в чалмах. Их губы шевелились, сухие пальцы перебирали четки.
Лица стариков были не негритянского, а арабского типа — удлиненные, с тонкими чертами. Они были заметно светлее кожей, чем жители Юга, коренные обитатели местных краев.
С третьей стороны к площади примыкало здание суда эмира. В его архитектуре было нечто от пирамид, крыша была в рогообразных зубцах. Здание возвышалось на каменной площадке, окруженной со всех сторон ступенями. Ступени же заменяли скамейки для ожидания: на них располагались целые семьи, пришедшие, чтобы предстать перед судом алхаджи — старейшин, судящих согласно корану и воле эмира. И наконец, четвертая сторона площади выходила на базар — большой и шумный; типичный африканский базар. Здесь стоял шум и гам, орали включенные на полную мощь — для привлечения покупателей — маленькие транзисторные приемники, вывешенные на столбах навесов, под которыми расположились торговцы, ругались женщины, визжали голые ребятишки. Покупатели и продавцы торговались во весь голос, стараясь перекричать друг друга, размахивали руками, призывали в свидетели богов и прохожих.
И те и другие знали подлинную цену товару, который они покупали и продавали, знали, во сколько товар им в конце концов обойдется. Но торговля была не торговлей, если бы торговец не заламывал сразу же фантастическую цену, а покупатель не сбивал бы ее не менее чем наполовину.
В другой бы раз Петр непременно попросил Жака остановить машину: он любил бродить по базарам, любил присаживаться на корточки и долго, от души торговаться из-за какой-нибудь деревянной фигурки, заодно рассказывая торговцу, из какой части страны она привезена, объясняя ее художественные достоинства и недостатки. В конце концов, оба бывали довольны сделкой, а жена Петра, после того как он возвращался в Луис из очередной поездки, принималась для приличия ворчать на него — дом постепенно превращался в музей.
Войтович тоже смотрел на базар жадными глазами — в этом они с Петром были абсолютно схожи, но ничего не сказал, когда «пежо» промчался по пустой утренней площади и ворвался на дорогу, похожую на зеленую аллею, обсаженную деревьями манго, ведущую к рест-хаусу.
Жак сейчас же попытался позвонить в Луис. Но телефонист на станции сказал, что связь почему-то прервана. Жак фыркнул:
— У них здесь и в обычное время связь «почему-то» не действует, а в такое…
— А ты-то что волнуешься? — спросил Войтович. — Ему, — он кивнул на Петра, — приходится, у него в Луисе семья. А ты холостяк. Впрочем, как и я.
Жак рассмеялся.
— Что ж, о холостяке уж некому и вспомнить, что ли? Кроме того, у меня бизнес.
Да, бизнес не оставлял Жаку времени для скуки. Английская химическая компания, в которой он служил, издавна торговала в Гвиании парфюмерией. И Жак, отвечавший за сбыт крепких духов, дешевой пудры и кремов, десятилетиями предназначавшихся для красавиц джунглей и саванны, колесил по стране, проверяя торговую сесть.
Вот и в этой поездке он останавливал машину почти в каждой деревне, забегая на десяток минут в какую-нибудь лавочку, и оставлял там новые образцы товаров, которыми был нагружен багажник «пежо».
Плутоватый Дарамола с согласия Жака и сам был не прочь опрокинуть на себя небольшой флакончик духов, чем немало способствовал своему успеху у местных дам, которым он (опять же с согласия Жака) иногда подносил коробку новой пудры или какого-нибудь крема, пахнувшего совершенно неотразимо.
Впервые Жака Ювелена Петр увидел в советском посольстве: француз допекал дежурившего стажера, круглолицего здоровяка — студента Института международных отношений, требуя у того учебник русского языка для иностранцев.
И когда появился Петр, приехавший в посольство за московскими газетами, стажер с приятной улыбкой ловко спихнул француза ему, доказав тем самым, что кое-чему в дипломатии уже научился.
Жак объяснил свое желание изучить русский язык тем, что хотел поехать в Москву представителем какой-нибудь французской фирмы, здраво полагая, что торговля между Францией и СССР будет все расширяться и расширяться. Знание русского языка, говорил он, делало бы его кандидатуру желанной для любой из солидных фирм.
Жак сразу же попросил Петра давать ему уроки русского языка. Петр подумал и согласился. Но за это Жак должен был заниматься с ним французским.
— Не было бы дождя, — Петр с опаской посмотрел на тяжелые, низкие облака.
Хотя сезон дождей еще не наступил, было все же похоже, что надвигается тяжелый тропический ливень — сплошной поток воды, во время которого машины еле ползут по шоссе, зажигая фары и сигналя как в тумане. Но и это спасает не всегда. После каждого ливня на дорогах остаются исковерканные автомобили: иные столкнулись со встречными машинами, иных просто занесло на повороте.
— Если будет дождь, придется ехать помедленнее, — поддержал Петра Жак. — Дорога будет здесь плохая — узкая и разбитая.
Все взглянули на Дарамолу.
Тот сидел за рулем, лихо сбив на затылок шляпу и мурлыкая про себя какую-то веселую песенку.
— Радуешься? — спросил Жак.
— Йе, са, — весело ответил Дарамола, и лицо его расплылось в улыбке. — Теперь я дома.
Тучи сгущались. Саванна становилась мрачной, золото сухой травы поблекло, красная земля на обочинах потемнела, стала багровой. Потянул легкий ветер, побежал волнами по морю высокой и желтой слоновой травы, забился в листве раскидистых акаций, жесткой и пыльной.
Но вот желтая стена осталась позади. Миновали голый каменный холм, и сразу за ним открылась черная, как бы обуглившаяся, равнина.
Маленькие белые цапли с деловитым видом важно перешагивали на тоненьких ножках, то и дело задумчиво опуская к земле длинные и острые клювы.
— Фермеры выжигали траву, — сказал Жак, глядя в окно. — Цаплям есть чем поживиться.
— Особенно хороши жареные кузнечики, — блестя очками, сказал Войтович и тронул Петра локтем. — Вы не пробовали, коллега?
Петр отрицательно качнул головой.
— А зря! Отрываешь задние лапки и крылышки. Затем удаляешь голову и внутренности… Деликатес!
— А мне они напоминают по вкусу папье-маше, — возразил Жак. — Хотя, когда я был в Алжире, в некоторых барах жареную саранчу подавали к аперитиву. По пять франков за штуку. Это считалось высшим шиком!
— Для кого шик, а кочевникам порой приходится неделями питаться жареной саранчой. Запасут впрок, разотрут в порошок, а потом разбавляют водой.
Войтович нахмурился.
— А ведь сколько стран еще недавно жило за счет бедной Африки, да и сейчас…
Он махнул рукой.
Неожиданно впереди показались ржавые бочки из-под бензина, выкаченные на дорогу. Рядом с ними на обочине стояла армейская палатка. Полицейский с карабином махал рукой, требуя остановиться.
— Откуда едете? — спросил он.
— Из Омогина, — твердо ответил Жак. — А что? У вас здесь что-нибудь происходит?
— На моем участке нет, а дальше не знаю, — добродушно улыбнулся полицейский и пошел в палатку, где сладко спали два его товарища. Дарамола покрутил головой:
— Дождь… Большой дождь идет…
ГЛАВА VI
Тогда, сразу же после выборов в парламент Гвиании, выборов, которые бойкотировались оппозицией и не могли быть признаны законными из-за вопиющих случаев нарушения конституции правящей Северной народной партии, группа молодых офицеров явилась к нему для переговоров.
Генерала вообще всегда тянуло к молодежи, и он охотно принял этих майоров и капитанов. Но то, что он узнал от них, ужаснуло его. Офицеры говорили, что армия готова подняться, что это будет спасительная операция на заживо гниющем организме Гвиании. Сначала они даже увлекли генерала своей горячностью, но он вовремя опомнился и… обещал подумать.
Офицеры ушли обескураженные. Они так и не дождались ответа. А время между тем было упущено. Премьер-министр сумел договориться со своими коллегами по прежнему кабинету, принадлежащими к оппозиции; они не устояли перед министерскими портфелями, которые им были предложены. Новое правительство было сформировано, и генерал успокоился.
Дунгас вообще не любил волноваться. Вся жизнь его была размеренной, спокойная жизнь доброго человека. Он любил проводить все свое свободное время в кругу семьи или на стадионе — председательствуя на футбольных встречах армейских команд и вручая победителям почетные кубки.
Но самым счастливым периодом своей жизни он считал вторую мировую войну. Нет, в войне он ле участвовал — он тихо и мирно ведал складами оружия и боеприпасов в одной из соседних стран, мирно пил пиво в офицерском собрании, охотно соглашался быть почетным гостем на свадьбах офицеров и воспитывал своих десятерых детей.
Характер у него был уравновешенный, службу он любил и знал, ни в какие распри гвианийских политиканов не вмешивался, и когда встал вопрос, кого назначить командующим армией взамен старого анлийского генерала, и правящая партия, и оппозиция единогласно предложили бригадира Дунгаса.
Бригадиру было присвоено генеральское звание, и он стал командующим. Он не отказывался, хотя потом потихоньку тосковал по прежней спокойной жизни — по офицерскому собранию, по веселым свадьбам, на которые теперь занятый большими делами уже принимать приглашения не мог.
Прошел год. И вдруг генерал почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Это случилось после того, как однажды к нему приехал министр информации Джеймс Аджайи.
В глубине души генерал недолюбливал этого самоуверенного и хитрого политикана, сменившего уже несколько раз свои политические убеждения и партийную принадлежность.
Они познакомились еще в Англии, где оказались в одно и то же время. Правда, генерал не очень часто встречался с будущим министром, но имя Джеймса Аджайи уже тогда гремело в кругу гвианийских студентов.
Только что окончилась вторая мировая война, и студенты из Гвиании вдруг открыли для себя целую шестую часть мира, о которой они абсолютно ничего не знали раньше и за чтение книг о которой в Гвиании им грозила тюрьма. Они вдруг получили возможность вкусить запретного плода — и литература о Советском Союзе шла среди них нарасхват.
Новые идеи волновали и будоражили. Гвианийцы толпами ходили на собрания английских коммунистов, раскрыв рты слушали ораторов. А ораторы были совсем не похожи на тех англичан, которых они привыкли видеть в Гвиании. У этих не было собственных автомобилей, собственных вилл и чернокожих слуг. Они держались со студентами-африканцами как равные с равными.
Петр огляделся. Все было как в Каруне. И здесь над огромными кроватями висели грязноватые антимоскитные сетки, и здесь по углам пылилась десятилетняя паутина, а на раковине умывальника лежал огрызок мыла.
Войтович шумно фыркал и плескался под душем, смывая с себя красную пыль саванны. Он исколесил уже большую часть Африки и давно смирился с самыми невероятными неудобствами. Здесь была свежая вода, постель и крыша над головой, он с удовольствием поужинал и выпил бутылку пива. Он был доволен жизнью.
— Иди мойся! — весело предложил он Петру, появляясь из ванной. — Горячей воды нет, но зато вдоволь холодной. — Он фыркнул и потянулся. — Ну и устал же я!
С размаху бросился на необъятную, скрипучую кровать и сейчас же захрапел.
Даже холодный душ не снял напряжения. Петр вылез из старой, пожелтевшей от времени ванны, надел пижаму — голубую, еще московскую, и вытянулся на постели.
Но сон не шел. Несмотря на то, что окна были распахнуты настежь, в комнате было душно. К тому же Анджей громко храпел. Его храп сливался с какафонией звуков ночной саванны: треск цикад, какие-то шорохи, чей-то писк. Время от времени взвывали шакалы, им отвечали лаем собаки. Ритмично бил глухой барабан ночного сторожа.
Лев… Симба… Что крылось за всеми событиями в стране? Почему Нначи так навязывал ему эту безделушку? А поведение сержанта там, в саванне, вдруг увидевшего золотой значок?
2
Лишь под утро Петру удалось забыться ровно на полчаса.— Эй! Эй! — раздался почти сейчас же голос Жака. — Вставайте!
Войтович оборвал храп и, не открывая глаз, опустил ноги на пол.
— Вставайте, коллега!
Петр чиркнул спичкой и зажег свечу — он всегда возил их с собою.
— Готовы?
Жак стоял у окна, вырисовываясь черным силуэтом на фоне серебристо-лунного света.
За окном урчала машина — это Дарамола прогревал мотор.
Рест-хаус спал. Поеживаясь от предутреннего холодка, они вышли из домика. Дарамола открыл багажник и принялся поплотнее укладывать дорожный скарб.
— Холодно? — спросил его Жак.
Шофер молча кивнул — он был одет в толстый коричневый свитер, шею закрывал шерстяной шарф, щегольская шляпа с короткими полями и перышком глубоко надвинута на уши.
Наконец все заняли свои места. Машина заурчала громче и осторожно, словно нащупывая дорогу, принялась выбираться из лабиринта гравиевых дорожек и декоративных кустов.
Попетляв, Дарамола вывел ее на пыльную дорогу, бегущую через спящий городишко, а затем машина вырвалась на прямую ленту шоссе.
Было еще темно, и «пежо» летел по коридору света, прорубаемого фарами. Черные придорожные кусты стремительно набегали и откатывались назад. Иногда прямо из-под колес вырывались тяжелые птицы и тут же садились на обочину. В одном месте Дарамола крутанул рулем и объехал убитого дикого козла, лежавшего на краю шоссе. Животное вышло ночью на дорогу и было сбито, видимо, в темноте тяжелым грузовиком.
Жак, сидя рядом с Дарамолой, внимательно вглядывался в темноту. Лицо его было напряжено, он чуть подался вперед.
— Неужели что-нибудь видишь? — удивился Петр. Жак усмехнулся.
— Не хуже гепарда в ночной саванне! В Алжире надо было стрелять первым и без промаха. И при свете, и в темноте. Иначе бы я не сидел сейчас с вами в этой машине…
На шоссе то и дело встречались свежие зеленые ветки. Они лежали одна за другой — на ровном расстоянии друг от друга. Дарамола притормаживал.
Ветки означали, что впереди ночуют грузовики каравана, везущего арахис — с самого Севера, из Каруны — к океану, к пыльным складам порта Луис.
И действительно, ветки приводили прямо к черным грузовикам с прицепами, доверху груженными мешками. Иногда под машинами мелькали огоньки маленьких костров — это значило, что водители проснулись и готовятся в дорогу.
Они обогнали несколько таких караванов, уже тронувшихся в путь. Отдохнувшие водители спокойно уступали дорогу, приветливо махали рукой. Все грузовики шли с Севера — они вышли еще позавчера, и вряд ли кто-либо из шоферов знал, что за события происходили в стране.
Навстречу не попадалось ни одной машины, и это тревожило. Жак молча разглядывал карту, взятую у Войтовича, и кривил губы. Он подсчитывал мили, оставшиеся до моста.
Все они хорошо знали этот мост через Бамуангу. Собственно, мостов было два. Бамуанга в этом месте разливалась необыкновенно широко, и как раз посредине нее находился большой зеленый остров. Когда-то на этом острове был рынок рабов. Южные племена приводили сюда пленников, захваченных в схватках с соседями, преступников, осужденных старейшинами на продажу в рабство, иногда даже родственников. Но это уже бывало редко — только в очень неурожайные годы, когда племя почти умирало с голоду.
С северного берега Бамуанги на остров тоже прибывали рабы. Их приводили северные племена.
До острова надо было добираться на утлых каноэ сквозь быстрины и каменистые пороги. Часто эти суденышки, набитые скованными и связанными людьми, опрокидывались и шли ко дну. Строители моста, забивавшие сваи в илистое дно реки, наткнулись на такое кладбище скелетов, скованных ржавыми цепями.
Отсюда рабы-северяне продолжали свой путь на юг, к океану, а южане — на север, к Сахаре. Одних загоняли в тесные трюмы кораблей белых работорговцев, других — в длинные глиняные сараи Каруны.
Одни умирали в океане, их трупы выбрасывались за борт акулам. Другие — в песках Сахары, когда их гнали на Север, к арабским владыкам. Многие гибли прямо в Каруне: их оскопляли для гаремов — евнухи ценились особенно высоко.
Теперь знаменитые сараи в Каруне, в которых когда-то держали рабов, стояли пустыми — целые заброшенные кварталы. Но рабство все же кое-где сохранилось. Жак рассказывал, что пограничный патруль недавно наткнулся в Сахаре на брошенный грузовик «мерседес», кузов которого был забит мертвыми скованными людьми — их везли на продажу в Саудовскую Аравию. Грузовик — старая, изношенная машина — испортился, и работорговцы бросили его вместе со своими жертвами.
Власти Гвиании вели с работорговлей жестокую борьбу. Работорговцев время от времени ловили, судили, сажали в тюрьмы. Но газеты то и дело сообщали о новых случаях задержания караванов «живого товара».
Остров на Бамуанге уже давно лишился былых доходов. Правда, здесь до сих пор сохранилась деревушка; ее жители рыбачили, обслуживали мост и маленькую электростанцию. На берегу реки стояла и фабричка по производству фанеры.
Мост был красивый, из ажурных стальных конструкций. Он повис легкой серебряной паутинкой через голубую Бамуангу, отражавшую бесконечно высокое синее небо и два холма, удивительно похожие на женские груди. Обычно солнце садилось как раз за этими холмами. Закаты здесь были исключительно красивы: желтые, оранжевые, малиновые, даже зеленые…
Петр все мечтал приехать как-нибудь сюда — хотя бы на неделю — и собрать целую коллекцию закатов: снять их на цветную кинопленку, со всеми их переливами и фантастическими цветосочетаниями. Он даже присмотрел место, откуда лучше всего снимать — с вершины одного из холмов, прямо от четырехгранного каменного монумента-памятника английскому путешественнику, открывшему направление течения красавицы Бамуанги.
На вершине холма было пусто. Ветер шелестел сухой травой, бросал ее на чуть заметную, давно заросшую тропинку, карабкающуюся от подножия холма. Человеческая нога ступала сюда редко.
Зеленая медная доска на монументе высокопарно сообщала, что путешественник «умер в Африке и за Африку».
Действительно, его убили какие-то фанатики не так далеко отсюда, доверчивого идеалиста-открывателя, считавшего, что он выполнял здесь волю всевышнего. Но именно он проложил путь экспедиционным войскам английской королевы Виктории, поспешившей десятки лет назад прибрать к рукам этот лакомый кусочек континента.
Соотечественники поставили открывателю памятник в знак благодарности и забыли о нем. Их памяти хватило лишь на ханжескую надпись — «…за Африку». Было бы гораздо честнее написать «…за Англию», но ханжество победило.
3
Рассвет, как и темнота, наступает в Африке удивительно быстро: прямо на глазах гаснут звезды, небо светлеет, становится холодно-серым, затем чуть теплеет, появляются легкие голубоватые тона, в них добавляется немного золота. Золота становится все больше, голубая краска превращается в синюю — и не успеваешь оглянуться, как вокруг уже все блестит и сияет в ласковых еще пока лучах утреннего солнца.Именно в такой момент Петр и увидел долгожданный мост.
Увидел и всем своим существом напрягся и почувствовал, как взволнованы его спутники. Сейчас у них у всех была одна и та же мысль: удастся ли миновать или нет?
Дорога сузилась, выбежала на насыпную дамбу. Дарамола снизил скорость.
Было удивительно тихо и пустынно вокруг. С дамбы открывался вид на широкую серебряную равнину реки и на холмы на том берегу. Там стояли какие-то машины, но какие — разглядеть было пока невозможно.
Из маленькой полосатой будочки у въезда на мост вышел человек. Он зевнул, потянулся. Потом повернул на шесте, воткнутом в землю, большой желтый круг, вырезанный из жести. На одной стороне его было написано «стоп», на другой — «гоу», «проезжай».
Сейчас круг был повернут к «пежо» надписью «стоп». Но пока в этом не было ничего необычного. Мост узкий, и машины могли идти лишь одна за другой, в одну сторону. Встречные машины на другом берегу в таком случае спокойно ожидали своей очереди — когда желтый жестяной круг повернется к ним стороной «гоу».
По обоим концам моста стояли будочки с телефоном, и специальные смотрители ловко и быстро регулировали движение.
Иногда на мост вползал маленький пестрый тепловоз, волочащий за собой длинную цепь вагонов. Тогда въезд для машин, закрывался с обеих сторон — мост одновременно был и железнодорожный, и автомобильный, и пешеходный.
Смотрители неторопливо помахивали флагами в желтую и черную клетку, что означало — путь для проезда свободен.
Сейчас, судя по всему, все шло своим обычным чередом.
Петр вылез из машины и подошел к въезду на мост.
— Доброе утро, — приветливо кивнул ему смотритель в рваном шерстяном свитере и соломенной шляпе, давно потерявшей форму.
— Доброе утро, — ответил Петр. — Все спокойно?
— Не, са.
Смотритель широко улыбался.
— Здесь всегда все спокойно. Это вот там… — Он кивнул на противоположный, южный, берег и понизил голос: — Шоферы отказываются туда ехать… Сплошной разбой на дорогах! Только позавчера бандиты в масках остановили грузовик и забрали все деньги, которые только сумели найти у пассажиров.
— А больше ничего?
— А что может быть еще? Смотритель пожал плечами.
Отсюда было видно, как с южного берега на мост вползали огромные грузовики. Они шли медленно, один за другим.
— Солдаты? — вглядевшись, спросил Петр.
— Что им здесь делать? — удивился смотритель и из-под ладони принялся вглядываться в даль. — Нет, не солдаты… Пустые грузовики возвращаются из Луиса.
Теперь и Петр разглядел, что это возвращались порожние машины. Вот они миновали первую половину моста, перекинутого с того берега на остров по середине реки, исчезли в зелени деревьев, затем выползли на вторую половину.
— Ну что?
Войтович подошел и принялся щелкать фотоаппаратом.
— Вроде бы все нормально.
Грузовики приближались. Они были украшены пальмовыми ветками — символом оппозиционной партии Юга, откуда они возвращались. Оппозиция предупредила, что будет уничтожать все машины, не несущие ее эмблемы.
Уже на мосту напарники шоферов срывали ветки с радиаторов и бросали их в Бамуангу: здесь был район правящей партии, здесь нужна была другая эмблема — куриное перо.
Наконец грузовики пересекли мост и стали осторожно сползать на дамбу. Шоферы что-то кричали смотрителю на северном наречии и, не останавливаясь, проезжали дальше. Когда с моста сошел последний грузовик, смотритель на минуту зашел в свою будочку, вернулся и повернул желтый круг стороной «гоу».
Петр и Анджей пошли через мост пешком, но «пежо» скоро нагнал их. За рулем сидел Жак. Дарамола выскочил из машины и услужливо открыл дверцу. Он сиял.
— Что, спас свою жизнь? Ишь какой веселый! — подтрунивал над ним Жак.
— Йе, са… Теперь я дома. Здесь уже живет мой народ…
— Смотри, как бы твой народ не спалил мне машину.
— Ноу, са… Не спалит. Я привяжу пальмовую ветку…
На другом конце моста стояла полицейская машина с радиоантенной. Сами полицейские пили пиво в маленькой лавчонке у дороги.
— Позавтракаем? — предложил Жак.
— Впереди — Омогин. Там позавтракаем. И позвоним заодно в Луис, — предложил Войтович.
ГЛАВА V
1
— Омогин…Дарамола обернулся и радостно закивал головой: здесь уже была земля его племени.
Они въехали на улицы тихого городка, столицы самого южного эмирата в Гвиании. Дальше начинался пресловутый Юг. Нашествие племен, сто лет назад пытавшихся пробиться к побережью Атлантики под зелеными знаменами ислама, разбилось здесь о стойкое сопротивление жителей лесной зоны, защищавших свои земли и свободу, своих богов, свои обряды и обычаи…
Да и северяне, жители жаркой и сухой саванны, видимо, не решились идти дальше — в глубь бесконечной и мрачной тропической чащи, в мангровые леса, в гибельные малярийные места, к гнилым лагунам.
Они дошли до первых лесов, переправились через великую Бамуангу и осели здесь, смешавшись с местными жителями. Их вождь стал эмиром, властителем этого края, основателем династии эмиров Омогина.
Петр уже не один раз бывал здесь.
В центре города стоял дворец эмира — небольшое здание с традиционной куполообразной крышей и узкими, похожими на бойницы окнами, окруженное невысокими белыми стенами. Стены были грязноваты — их давно уже не подбеливали.
Деревянные рассохшиеся ворота еле держались на петлях. Они были распахнуты. Двое полицейских дремали в тени, примостившись на маленьких скамеечках. Люди входили и выходили, растекались по просторному двору, исчезали в дверях глиняного здания, стены которого были разрисованы полинявшими узорами.
Казалось, полицейские ни на кого не обращают внимания. У ворот торчали старые, потемневшие от времени резные коновязи — колья, вбитые в землю. Дальше простиралась площадь. Она замыкалась с одной стороны стенами дворца, в которых были проделаны довольно просторные ниши с овальными сводами: вероятно, раньше здесь располагались торговцы; с другой — примыкавшей к дворцу под прямым углом оградой гарема. Двери в ограде были распахнуты настежь, но входили туда и выходили лишь женщины, прикрывая лица платками, наброшенными на голову. Здесь же стояла маленькая мечеть. К ней вели цементные ступени — на них в ленивых позах полулежали-полусидели старики в чалмах. Их губы шевелились, сухие пальцы перебирали четки.
Лица стариков были не негритянского, а арабского типа — удлиненные, с тонкими чертами. Они были заметно светлее кожей, чем жители Юга, коренные обитатели местных краев.
С третьей стороны к площади примыкало здание суда эмира. В его архитектуре было нечто от пирамид, крыша была в рогообразных зубцах. Здание возвышалось на каменной площадке, окруженной со всех сторон ступенями. Ступени же заменяли скамейки для ожидания: на них располагались целые семьи, пришедшие, чтобы предстать перед судом алхаджи — старейшин, судящих согласно корану и воле эмира. И наконец, четвертая сторона площади выходила на базар — большой и шумный; типичный африканский базар. Здесь стоял шум и гам, орали включенные на полную мощь — для привлечения покупателей — маленькие транзисторные приемники, вывешенные на столбах навесов, под которыми расположились торговцы, ругались женщины, визжали голые ребятишки. Покупатели и продавцы торговались во весь голос, стараясь перекричать друг друга, размахивали руками, призывали в свидетели богов и прохожих.
И те и другие знали подлинную цену товару, который они покупали и продавали, знали, во сколько товар им в конце концов обойдется. Но торговля была не торговлей, если бы торговец не заламывал сразу же фантастическую цену, а покупатель не сбивал бы ее не менее чем наполовину.
В другой бы раз Петр непременно попросил Жака остановить машину: он любил бродить по базарам, любил присаживаться на корточки и долго, от души торговаться из-за какой-нибудь деревянной фигурки, заодно рассказывая торговцу, из какой части страны она привезена, объясняя ее художественные достоинства и недостатки. В конце концов, оба бывали довольны сделкой, а жена Петра, после того как он возвращался в Луис из очередной поездки, принималась для приличия ворчать на него — дом постепенно превращался в музей.
Войтович тоже смотрел на базар жадными глазами — в этом они с Петром были абсолютно схожи, но ничего не сказал, когда «пежо» промчался по пустой утренней площади и ворвался на дорогу, похожую на зеленую аллею, обсаженную деревьями манго, ведущую к рест-хаусу.
Жак сейчас же попытался позвонить в Луис. Но телефонист на станции сказал, что связь почему-то прервана. Жак фыркнул:
— У них здесь и в обычное время связь «почему-то» не действует, а в такое…
— А ты-то что волнуешься? — спросил Войтович. — Ему, — он кивнул на Петра, — приходится, у него в Луисе семья. А ты холостяк. Впрочем, как и я.
Жак рассмеялся.
— Что ж, о холостяке уж некому и вспомнить, что ли? Кроме того, у меня бизнес.
Да, бизнес не оставлял Жаку времени для скуки. Английская химическая компания, в которой он служил, издавна торговала в Гвиании парфюмерией. И Жак, отвечавший за сбыт крепких духов, дешевой пудры и кремов, десятилетиями предназначавшихся для красавиц джунглей и саванны, колесил по стране, проверяя торговую сесть.
Вот и в этой поездке он останавливал машину почти в каждой деревне, забегая на десяток минут в какую-нибудь лавочку, и оставлял там новые образцы товаров, которыми был нагружен багажник «пежо».
Плутоватый Дарамола с согласия Жака и сам был не прочь опрокинуть на себя небольшой флакончик духов, чем немало способствовал своему успеху у местных дам, которым он (опять же с согласия Жака) иногда подносил коробку новой пудры или какого-нибудь крема, пахнувшего совершенно неотразимо.
Впервые Жака Ювелена Петр увидел в советском посольстве: француз допекал дежурившего стажера, круглолицего здоровяка — студента Института международных отношений, требуя у того учебник русского языка для иностранцев.
И когда появился Петр, приехавший в посольство за московскими газетами, стажер с приятной улыбкой ловко спихнул француза ему, доказав тем самым, что кое-чему в дипломатии уже научился.
Жак объяснил свое желание изучить русский язык тем, что хотел поехать в Москву представителем какой-нибудь французской фирмы, здраво полагая, что торговля между Францией и СССР будет все расширяться и расширяться. Знание русского языка, говорил он, делало бы его кандидатуру желанной для любой из солидных фирм.
Жак сразу же попросил Петра давать ему уроки русского языка. Петр подумал и согласился. Но за это Жак должен был заниматься с ним французским.
2
Когда выехали из рест-хауса, погода окончательно испортилась.— Не было бы дождя, — Петр с опаской посмотрел на тяжелые, низкие облака.
Хотя сезон дождей еще не наступил, было все же похоже, что надвигается тяжелый тропический ливень — сплошной поток воды, во время которого машины еле ползут по шоссе, зажигая фары и сигналя как в тумане. Но и это спасает не всегда. После каждого ливня на дорогах остаются исковерканные автомобили: иные столкнулись со встречными машинами, иных просто занесло на повороте.
— Если будет дождь, придется ехать помедленнее, — поддержал Петра Жак. — Дорога будет здесь плохая — узкая и разбитая.
Все взглянули на Дарамолу.
Тот сидел за рулем, лихо сбив на затылок шляпу и мурлыкая про себя какую-то веселую песенку.
— Радуешься? — спросил Жак.
— Йе, са, — весело ответил Дарамола, и лицо его расплылось в улыбке. — Теперь я дома.
Тучи сгущались. Саванна становилась мрачной, золото сухой травы поблекло, красная земля на обочинах потемнела, стала багровой. Потянул легкий ветер, побежал волнами по морю высокой и желтой слоновой травы, забился в листве раскидистых акаций, жесткой и пыльной.
Но вот желтая стена осталась позади. Миновали голый каменный холм, и сразу за ним открылась черная, как бы обуглившаяся, равнина.
Маленькие белые цапли с деловитым видом важно перешагивали на тоненьких ножках, то и дело задумчиво опуская к земле длинные и острые клювы.
— Фермеры выжигали траву, — сказал Жак, глядя в окно. — Цаплям есть чем поживиться.
— Особенно хороши жареные кузнечики, — блестя очками, сказал Войтович и тронул Петра локтем. — Вы не пробовали, коллега?
Петр отрицательно качнул головой.
— А зря! Отрываешь задние лапки и крылышки. Затем удаляешь голову и внутренности… Деликатес!
— А мне они напоминают по вкусу папье-маше, — возразил Жак. — Хотя, когда я был в Алжире, в некоторых барах жареную саранчу подавали к аперитиву. По пять франков за штуку. Это считалось высшим шиком!
— Для кого шик, а кочевникам порой приходится неделями питаться жареной саранчой. Запасут впрок, разотрут в порошок, а потом разбавляют водой.
Войтович нахмурился.
— А ведь сколько стран еще недавно жило за счет бедной Африки, да и сейчас…
Он махнул рукой.
Неожиданно впереди показались ржавые бочки из-под бензина, выкаченные на дорогу. Рядом с ними на обочине стояла армейская палатка. Полицейский с карабином махал рукой, требуя остановиться.
— Откуда едете? — спросил он.
— Из Омогина, — твердо ответил Жак. — А что? У вас здесь что-нибудь происходит?
— На моем участке нет, а дальше не знаю, — добродушно улыбнулся полицейский и пошел в палатку, где сладко спали два его товарища. Дарамола покрутил головой:
— Дождь… Большой дождь идет…
ГЛАВА VI
1
Генерал Дунгас понимал, что его спасло только чудо. И это неожиданно вернуло ему энергию, которая, как ему казалось, покинула его навсегда почти год назад.Тогда, сразу же после выборов в парламент Гвиании, выборов, которые бойкотировались оппозицией и не могли быть признаны законными из-за вопиющих случаев нарушения конституции правящей Северной народной партии, группа молодых офицеров явилась к нему для переговоров.
Генерала вообще всегда тянуло к молодежи, и он охотно принял этих майоров и капитанов. Но то, что он узнал от них, ужаснуло его. Офицеры говорили, что армия готова подняться, что это будет спасительная операция на заживо гниющем организме Гвиании. Сначала они даже увлекли генерала своей горячностью, но он вовремя опомнился и… обещал подумать.
Офицеры ушли обескураженные. Они так и не дождались ответа. А время между тем было упущено. Премьер-министр сумел договориться со своими коллегами по прежнему кабинету, принадлежащими к оппозиции; они не устояли перед министерскими портфелями, которые им были предложены. Новое правительство было сформировано, и генерал успокоился.
Дунгас вообще не любил волноваться. Вся жизнь его была размеренной, спокойная жизнь доброго человека. Он любил проводить все свое свободное время в кругу семьи или на стадионе — председательствуя на футбольных встречах армейских команд и вручая победителям почетные кубки.
Но самым счастливым периодом своей жизни он считал вторую мировую войну. Нет, в войне он ле участвовал — он тихо и мирно ведал складами оружия и боеприпасов в одной из соседних стран, мирно пил пиво в офицерском собрании, охотно соглашался быть почетным гостем на свадьбах офицеров и воспитывал своих десятерых детей.
Характер у него был уравновешенный, службу он любил и знал, ни в какие распри гвианийских политиканов не вмешивался, и когда встал вопрос, кого назначить командующим армией взамен старого анлийского генерала, и правящая партия, и оппозиция единогласно предложили бригадира Дунгаса.
Бригадиру было присвоено генеральское звание, и он стал командующим. Он не отказывался, хотя потом потихоньку тосковал по прежней спокойной жизни — по офицерскому собранию, по веселым свадьбам, на которые теперь занятый большими делами уже принимать приглашения не мог.
Прошел год. И вдруг генерал почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Это случилось после того, как однажды к нему приехал министр информации Джеймс Аджайи.
В глубине души генерал недолюбливал этого самоуверенного и хитрого политикана, сменившего уже несколько раз свои политические убеждения и партийную принадлежность.
Они познакомились еще в Англии, где оказались в одно и то же время. Правда, генерал не очень часто встречался с будущим министром, но имя Джеймса Аджайи уже тогда гремело в кругу гвианийских студентов.
Только что окончилась вторая мировая война, и студенты из Гвиании вдруг открыли для себя целую шестую часть мира, о которой они абсолютно ничего не знали раньше и за чтение книг о которой в Гвиании им грозила тюрьма. Они вдруг получили возможность вкусить запретного плода — и литература о Советском Союзе шла среди них нарасхват.
Новые идеи волновали и будоражили. Гвианийцы толпами ходили на собрания английских коммунистов, раскрыв рты слушали ораторов. А ораторы были совсем не похожи на тех англичан, которых они привыкли видеть в Гвиании. У этих не было собственных автомобилей, собственных вилл и чернокожих слуг. Они держались со студентами-африканцами как равные с равными.