Коряков Олег Фокич. Странный генерал

   Мориц медленно, скованно пятился от двери. Ноги стали хуже деревянных. Надо бежать. Они могут схватить его. Надо бежать, скорее бежать к рябому, воткнуть палку – тревога!
   Госпожа Петерсон спросила что-то, и опять раскатился бас хозяина:
   – Я, конечно, догадываюсь, чья подлая рука сотворила это.
   – У господина Вейдена все время было подозрение, – вставила Марта.
   Мориц прыгнул в дверь. К сараю, в овраг, скорее!
   Никакой палки втыкать не понадобилось. Рябой парень сидел на месте, посасывал из бутылки бренди. Мориц, захлебываясь словами, поведал новость.
   – Не трясись, – сказал рябой. – На-ка, отхлебни.
   Горло ожгло, Мориц поперхнулся, но скоро дрожь и верно прошла.
   – Торопиться не будем. – Парень допил то, что оставалось. – В шахту есть второй ход. Так?
   – Им теперь не ходят, сэр.
   – Ну и расчудесно. – Туповато-мрачное выражение его лица не менялось. – Ты пройдешь к этому ходу и, как услышишь мои выстрелы, бросайся и режь шнур. Потом раскидаешь динамит или запрячешь его и сиди жди, позовем.
   Сидеть и ждать – это Морица вполне устраивало. Но если рябого попросту пристрелят? Тогда прихлопнут и Морица. Или парень ждет подмоги?
   – А вы, сэр, справитесь один там, наверху?
   – Не твоя забота. Твое дело не дать взорваться динамиту внизу, а мы поработаем наверху. – Он вытянул из-под плаща карабин; на поясе у него болтались два револьвера.
 
   …Все было готово.
   – Давай, – глухо сказал Бозе.
   Самсон поджег шнур и побежал к дому.
   – Сюда бы Питера, – проворчал старик и не спеша направился за мулатом.
   В этот момент от сарая глухо ударил винтовочный выстрел. Пуля пробила шляпу Бозе. Старый бур метнулся в сторону, упал и пополз. Вторая пуля шмякнулась рядом, брызнули каменные осколки.
   Из дома с револьвером в руках выскочил старикашка Вейден, за ним – Марта.
   – Баас, баас! – кричала она. – Мориц побежал в шахту! Там… в старый ход.
   Бозе все понял. Вскочив, не думая о пулях, седой гигант бросился вслед за предателем. Уж подземелье-то он знает получше этого лакея… Гады, собственный рудник не дают взорвать!
   Наперерез ему с карабином в руках бежал от сарая парень с черным платком на шее. Вдруг кто-то выстрелил, парень перевернулся и, распластавшись, замер.
   – Видно, я еще не разучился стрелять, – чуть хвастливо и вместе с тем удивленно сказал Вейден, дрожащей рукой пряча револьвер в кобуру.
   А лучше бы он его не прятал. Лучше бы он оглянулся. Он бы увидел, как в ворота рудничного двора торопливо вошел Якоб Мор, вскинул карабин, прицелился…
   Клаас Вейден рухнул, не успев ни застонать, ни охнуть.
   Мор выстрелил по бегущему вдали Бозе, не попал и пустился вдогонку. Из дома выскочила Белла.
   – Что же ты смотришь?! – закричала она на Самсона и вырвала из его рук ружье; мулат стоял в оцепенении, эта страшная кутерьма парализовала его.
   Белла выстрелила в Мора, ружье было заряжено дробью, Мор продолжал бежать. Самсон, выхватив нож, кинулся за ним.
   Бозе скрылся в шахте вслед за Морицем.
   Мор, запыхавшись, остановился у входа. Оскалив зубы, к нему подбегал Самсон. Мор убил его почти в упор.
   Теперь на него с ружьем в руках шла Белла.
   Приглушенный вопль раздался из подземелья. Бозе догнал Морица?
   Вдруг земля дрогнула, что-то ухнуло в ней, загремело. Мора сильно толкнуло взрывной волной, он упал.
   Тот парень не все учел. Может, помешала бутылка? Артур Бозе догнал Морица. У самого заряда.
   Белла не видела, как Мор вскочил и побежал, она уронила ружье, глаза ее дико расширились.
   Стало очень тихо. И стало слышно, как ветер с шелестом сухой травы доносит звуки артиллерийской стрельбы. То били английские пушки. Они подкатились уже к самому Йоганнесбургу. Был день 30 мая 1900 года.

ЕГО ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

1

 
   Претория уже перестала быть столицей Трансвааля и доживала последние дни. Перед опустевшим зданием правительства, возле цоколя так и не поставленного памятника президенту Крюгеру, уныло прохаживались два полицейских. Старые неуклюжие форты щерились пустыми бойницами, орудия из них вывезли. Большинство домов в городе было заколочено. Ветер нес по улицам обрывки бумаг и клочья сена, шевелил каким-то тряпьем, погромыхивал жестяными вывесками брошенных магазинов.
   Только на железнодорожной станции еще было шумно и суетливо. Грузили последние эшелоны на восток. Ящики консервов и мешки с архивными материалами на вокзальной платформе перемежались с бочками рыбы и тюками шерсти. У водокачки валялись два трупа. Это не успели уйти от полицейского наряда мародеры. Убрать их было недосуг. Англичан ждали с часу на час, заслон перед городом был слабый.
   Сдав Йоганнесбург 31 мая, Бота двинул свою армию на северо-восток, к железной дороге Претория – Лоренцо-Маркес: пора было организовать оборону этой коммуникации, ставшей для буров важнейшей; на ней стояла новая столица Трансвааля – Махадодорп. Войска Деларея отошли на север западнее Претории. Для прикрытия главнокомандующий оставил лишь отряд йоганнесбургской полиции и коммандо Ковалева, передав ему двенадцать пушек.
   Боевой арьергард расположился на отрогах Витватерсранда, у станции Ирена. Место было не очень удачное, оно простреливалось с недалеких холмов, но выбирать уже было не из чего…
   Прихватив с собой Антониса Мемлинга и Каамо, Петр Ковалев объезжал позиции. Надо было договориться о взаимодействии с начальником отряда йоганнесбуржцев, уточнить у артиллеристов количество боеприпасов, выбрать наилучшие пути отхода.
   День был пасмурный. Облака волочились над самой землей. Вздыхал и попыхивал на станции паровоз – готовился утащить в Преторию последний железнодорожный состав.
   Земляные работы на позициях шли вяло, окапывались буры нехотя. Сказывались измотанность и то, что люди знали: бою быть недолгому, все равно столицы, по существу, уже нет. Только бы прикрыть отход своих… Может быть, поэтому Петр обратил внимание на бура, который быстро и старательно рыл себе индивидуальный окоп. Поодаль стояла его лошадь; видно, бур был приблудный, решил воевать самостоятельно.
   – Почему ваш конь не в укрытии? – подъехав, спросил Петр довольно резко.
   Бур выпрямился, отер с лица пот, ответил неохотно:
   – А он мне уже ни к чему. Вырою вот себе ямку и отсюда – ни на шаг… Спичка найдется?
   Опершись руками на край окопа, он подтянулся и сел, доставая из штанов трубку. Одну ногу ему заменяла деревяшка. Что-то знакомое почудилось Петру в его лице.
   – О, Франс Брюгель! – подъехал приотставший Антонис Мемлинг. – Здравствуй, старина.
   – Здравствуй, Мемлинг, – отозвался бур равнодушно.
   – Куда же ты со своей культей?
   Брюгель недовольно покосился на него, огрызнулся:
   – Стрелять я не культей буду!
   И тут Петр вспомнил, где видел его. Это был хозяин того постоялого двора, в котором Петр останавливался в свой первый приезд в Преторию.
   – Вы не брат Гуго Брюгеля?
   За Франса ответил Мемлинг:
   – Брат, родной брат… Слушай, дядя Франс, здесь жена Гуго и его внук, твой тезка. Может, хочешь их повидать?
   – Зачем? Пусть они делают свое дело, я сделаю свое.
   – Ты один приехал сюда?
   – Я-то один, да таких, как я, здесь сотни две.
   Приглядевшись, Петр заметил, что и верно, буры на склоне этого и соседних холмов незнакомые. Так же деловито и спокойно, как Брюгель, они готовились к своему последнему бою на подступах к родному городу.
   – Антонис, поговори с людьми. Человек сто надо бы перевести на левый фланг, там у нас жидковато.
   – Переведу, коммандант. – Мемлинг тронул коня. – До свиданья, дядя Франс.
   Петр молча поклонился и отъехал…
   Разговаривая с артиллеристами, он шагах в пятистах от батареи увидел санитарные палатки. Откуда им быть? Медиков с его коммандо не было.
   – Это русские из санитарного отряда, – объяснил один из артиллеристов. – Доктор Иван.
   «Давыдов», – смекнул Петр.
   У палаток его встретила Елена Петровна, обрадовалась:
   – Петр Никитич? Славно-то как! Мы вас так часто поминаем с Иваном Николаевичем! – И пожаловалась: – Упрямец, ох какой он упрямец! Ведь наши все уже собираются домой, указание получено, выехали из Претории вместе с правительством Крюгера. А Давыдов уперся – жаждет, видите ли, защищать уже павшую столицу.
   Жаловаться-то она жаловалась, а втайне гордилась. В ближней палатке негромким сипловатым голосом кто-то напевал по-русски:

 
Сынов у меня семеро,
Двоих уж нет в живых,
А за свободу борются
Пять юных остальных.
 

 
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Горишь ты вся в огне…
 

   Откинув полог, из палатки выглянул Давыдов с недомотанной лентой бинта в руках и тут же, на полуслове оборвав песню, бросился к Петру:
   – Здравствуйте, голубчик! Что же это вы земляков забываете? – Протянул руку и Каамо: – Мое почтение, наш юный друг. Извините, по-русски-то, чай, не понимаете?
   – Кто не понимать? – Каамо даже обиделся. – Я понимать. Земляк – Россия. Друг. Я перьмень уметь стряпать.
   – Ей-богу? – удивился Давыдов. – Молодчина!.. Елена Петровна, чем будем потчевать гостей? Перьмень мы едва ли сообразим, а вот что-нибудь попроще…
   – Не беспокойтесь, Иван Николаевич, не до угощений, – сказал Петр. – Мы ведь мимоходом. Увидал я палатки ваши – удивился. Как это вы здесь очутились?
   Давыдов нахмурил белесые бровки:
   – Чему ж тут, батенька, удивляться? Я врач военный. Где бой…
   – Но ведь ваш санитарный отряд, – перебил Петр, – готовится к отъезду на родину.
   – Однако-с еще не уехал, и догнать его я всегда успею.
   На станции прощально взревел паровоз, и, отдуваясь, тронул поезд – лязгнули буфера, застучали колеса. Елена Петровна замерла, прислушиваясь, потом снова принялась бесшумно и сноровисто хлопотать по своему санитарному хозяйству. Давыдов тоже прислушался и повторил:
   – Успею. – Круто меняя тему, сказал уже с улыбкой: – А приятно все же от негра в далекой Африке услышать русскую речь!
   Каамо его понял:
   – Я русски разговаривать другом. Петыры, Димитыры разговаривать.
   – Кстати, – повернулся Давыдов к Петру, – столько я наслышан о вашем Димитрии, а вы так и не удосужились, милейший, познакомить меня с ним. Сожалею весьма.
   – Что поделаешь, Иван Николаевич, не всегда мы вольны распорядиться собой и своим временем. Дмитрий наш недавно вернулся… из странствий. А позавчера вот привез жену из Йоганнесбурга. Ее отец взорвал свой рудник и сам погиб. Дмитрий теперь подле нее. Переживает.
   Они помолчали.
   – Да, – раздумчиво и сдержанно сказал Давыдов, – война, – и, нахмурившись и, видимо, забывшись, начал бубнить все ту же песенку:

 
Под деревом развесистым,
Задумчив, бур сидел…
 

   – Что это такое вы все напеваете? – заинтересовался Петр.
   – А?.. Да так, знаете, привезли из России песенку. Всех-то слов я не запомнил, от коллег мельком слышал. «Трансваль, Трансваль, страна моя!..» Вот поди ж ты – такие слова, а рождены где? В России! Примечательно?
   Елена Петровна, возле палатки протиравшая хирургический инструмент, откликнулась негромко:
   – Отзывчивое у России сердце. До всех народов нашему дело есть.
   Каамо напряженно вслушивался в разговор.
   – Кстати, о народах, – с улыбкой повернулся к Петру Давыдов. – Давно хотел я поинтересоваться: те зулусы, которые у нас с Еленой Петровной на излечении были, – куда вы их подевали?
   – Чака и Мбулу?
   – Вот-вот.
   – Они ушли от нас. Отправились в свои леса.
   – Кому же они теперь, интересно, служат? Англичанам, бурам?
   – Вероятнее всего, своему народу.
   – Нелегко это в здешней бойне – служить своему негритянскому народу.
   – Нелегко… Ну, хорошо. – Петр чуть прихмурился; пора было перейти и к делу. – На случай нужды достаточно у вас фургонов и быков?
   – Вполне, Петр Никитич.
   – Смотрите, а то я свой обоз отправляю в тыл… Отходить вам на Рейтон, к железной дороге. К той. – Он махнул на восток. – Это миль двадцать пять отсюда. Пришлю посыльного – сразу же снимайтесь. Он и проводником вам будет.
   – Уже заранее настраиваетесь этак?
   Петр было усмехнулся, потом сказал очень серьезно:
   – Без этих… фокусов, Иван Николаевич, без самовольничанья. Ну, счастливо вам! Двинулись, Каамо. – Он легко вскочил в потертое, лоснящееся седло.
 

2

 
   Противник начал накатываться с южных склонов Витватерсранда, нацеливаясь на Преторию, еще 4 июня. Передовые брандвахты ковалевского коммандо обстреляли его и отошли, стальных гостинцев наступавшим добавили артиллеристы, и англичане замерли, надумав, видно, отдышаться перед решительным броском на столицу трансваальцев.
   На рассвете 5-го Петр был уже на ногах. Свою палатку на эту ночь он ставить не разрешил и спал с товарищами на позиции, привычно завернувшись в карос. К утру, правда, он продрог, и баклага горячего кофе, которую раздобыл где-то Каамо, пришлась очень кстати.
   Лишь отогревшись полудюжиной добрых глотков, он с подозрением глянул в довольную физиономию дружка:
   – Ка, а где ты это раздобыл?
   – Там, в нашем лагере.
   Петр чуть не подскочил:
   – Они все еще там? Антонис! Мемлинг! Скачи к обозу и самыми последними словами обругай своего любезного дядюшку. Ведь мы же с ним договорились, чтобы к утру не оставалось ни одного фургона!
   – Ну да! – Антонис поручением был явно недоволен.
   – Питер, ты что, не знаешь – Мемлинги, они все такие, – добродушно съязвил кто-то из буров.
   – Какие – такие? – заворчал Антонис. – Мемлинги всегда держат слово. Раз дядюшка обещал, я уверен, фургонов там уже нет. Каамо, ты чего-то врешь.
   – Я не вру, и вы не врете. Когда я уезжал оттуда, они все уже собрались в путь.
   Снизу на высотку поднимался Дмитрий Бороздин. Он слышал перебранку и, подходя, успокоил спорящих:
   – Лагерь снялся. Я проводил их.
   – «Их»! – подхватил остряк Ланге. – Он проводил «их». Вы слышали? Я думал, у него одна жена, а он… Сколько же «их» у тебя, Дик?
   – Одна жена и двенадцать быков, – не очень уклюже поддержал Дмитрий шутейный разговор.
   На лицах появились улыбки. Люди придвигались поближе. Сейчас этот Ланге отмочит какую-нибудь штучку, его хоть не корми – дай побалагурить да поскалить зубы. Что ж, война любит шутку. Нельзя жить только с насупленными бровями, от этого бывает несварение желудка.
   – Эге, – сказал Ланге, – тут стоит разобраться поподробнее. – Он явно завлекал слушателей, готовя им какой-то сюрприз.
   – Ну, берегись, Дик, – вздохнул Антонис Мемлинг. – Я всегда говорил: на шуточки Ланге лучше не отвечать. Вот ты ввязался и теперь выкручивайся.
   – Один верзила уже переживает за второго, – подмигнул балагур слушателям.
   В это время раздался свист: сторожевые посты предупреждали об опасности.
   – Коммандант, они сейчас начнут! – тревожно крикнул из-за камня на высотке молодой Брюгель.
   Буры вскочили. Команду «по местам» подавать было не нужно. Недаром говорится: в бою каждый бур – себе офицер.
   Петр выбежал на высотку как раз в тот момент, когда раздались первые английские залпы. Стреляли, как и нужно было ожидать, из-за ближней гряды невысоких пологих холмов; там, видимо, скопилась и пехота. Снаряды падали беспорядочно и неточно. Буры не отвечали. Раздалось лишь два-три одиночных выстрела: видно, кому-то на глаза попался английский арткорректировщик.
   Это был еще не бой – только неуверенно разыгрываемая увертюра к нему, но уже возникало где-то внутри, подсознательно, не подчиненное существу Петра, а всецело подчиняющее себе его самого особое чувство боя. Оно было одновременно и жарким, и холодным, оно, казалось, концентрировало всего Петра в некий маленький, туго сжатый сгусток энергии и в то же время как бы множило его, делая стоглазым и стоухим. Петр за месяцы войны уже привык к этому чувству и уверовал в него, зная, что оно-то не подведет.
   Нервное его напряжение накалялось, это было хорошее, мобилизующее, именно боевое напряжение. Сегодня, однако, что-то беспокойное, тоскливо-тревожное, мешающее ему поселилось внутри, только он не мог, да и не пытался разобраться в том, что это такое и откуда.
   Шквал снарядных разрывов вокруг нарастал, с минуты на минуту нужно было ждать атаки, и Петр поглядывал на своих артиллеристов и на весельчака Ланге, который в ожидании грозной минуты нетерпеливо пощелкивал затвором пулемета. Пулеметы в последних сражениях употреблялись не часто: англичане неохотно вводили их из-за того, что цепи буров были слишком редки, а буры просто экономили патроны. О патронах же подумал сейчас и Петр и, хотя обо всем заранее договаривался с Ланге, резко свистнул, привлекая его внимание, и, когда тот обернулся, погрозил пальцем, напоминая: без особой надобности не стрелять.
   В тот же момент каким-то вторым, третьим или – кто там его разберет! – двадцать пятым зрением он заметил торопливо перебегающую меж кустов Беллу.
   – Стой! – закричал он, и она испуганно присела. – Ты откуда взялась? Где обоз?
   – А? – Канонада оглушила ее.
   К Белле уже бежал Дмитрий. Они приблизились к ней одновременно. Белла сделала жалостливое лицо и, прикидываясь смиренной, просила не бранить ее. Конечно, из обоза она сбежала. Если бы сразу осталась – они ее немедленно прогнали бы обратно. А сейчас куда прогонят?
   Петр рассвирепел, что случалось с ним редко. Лоб у него побледнел, он сказал жестко сквозь зубы:
   – А вот прогоню. И Дмитрия не послушаю – прогоню. Война – это вам не хаханьки и не бабские штучки!
   Белла тоже побледнела.
   – Не смей! – крикнула она. – Разве я «хаханьки» и «штучки»? Или ты меня первый день знаешь?
   – Все равно, – чуть отходя душой, нахмурился Петр. – Сказано ехать, надо было ехать… Фу, черт, поговорить не дадут! – обозлился он на английские снаряды.
   Вдруг резко и всполошно ударили, зачастили винтовочные выстрелы. Раскатисто ухнула ближняя из бурских батарей.
   – А, бог с вами, разбирайтесь тут! – Петр бросился на гребень высотки.
   Дмитрий долго смотрел в милое лицо. Белла тихо улыбнулась.
   – Зачем же это ты, Беленькая? – ласково и грустно сказал он.
   Белла придвинулась к нему.
   – Я не хочу без тебя, не могу без тебя. – Она уткнулась головой в его грудь и шепнула русское: – Ми-тя… Ведь ты у меня один.
   Глаза у него повлажнели – у такого большого, богатырского мужика. Он качнул головой:
   – Не один я, – и бережно положил ладонь на ее живот.
   Она подняла лицо, уткнулась ему в бороду.
   – Ну ладно, не у меня – у нас ты один. Мы уж с тобой вместе. Пойдем. Ты ведь знаешь: я храбрая и везучая. И разве мне впервой быть в окопах?
   – Ох ты, вояка моя! Гляди, и винтовку ведь прихватила… Ну, идем, коли так.
   Следом за ним жена его проворно выбралась на высотку и, как заправский стрелок, деловито пристроилась за камнем. Она еще поворчала на что-то, совсем по-домашнему, и сердце Дмитрия снова окатили жалость и тепло. Вдруг ему вспомнился снимок в газете, фотография внучек президента Крюгера. Три бравые бурские амазонки стояли с ружьями и с патронташами через плечи возле трансваальского знамени. Они, конечно, умели превосходно скакать на лошадях и, наверное, совсем неплохо стреляли, но больно уж модные шляпки красовались на их милых головках…
   Вражеские цепи еще катились вниз, в плоскую долинку между английскими и бурскими холмами, но стройный первоначальный порядок их уже нарушился. Огонь буров не ослабевал, еще минута – и солдаты ее величества поплюхались на землю, попрятались за кусты и камни, в ход пошли короткие валлийские лопаты.
   – Вот как мы их! – Белла обернула к мужу разгоряченное, совсем не женское – девическое лицо.
   – Туман, дьявол его забери! – недовольно сказал Дмитрий.
   От сырой земли в низинке подымались, чуть поколыхиваясь, белесые непрозрачные космы. Англичанам это было только на руку. Первая атака захлебнулась, но рубеж для следующей придвинулся к бурским позициям.
   Торопливо, прямой и подтянутый, прошел мимо Петр; слышно было, как он приказывал Ланге перетащить пулемет поближе к правому флангу. Потом он подошел к Дмитрию, сказал:
   – Покурим, что ли, – а присев, принялся писать какую-то записку.
   Дописав, повернулся к Каамо, который всюду был с ним, как тень.
   – Пулей на правый фланг, к лейтенанту полиции. Передашь ему в руки.
   Каамо кубарем скатился вниз, к лошадям.
   Ждать повторной атаки пришлось недолго. Глухо рассыпалась сухая и грозная барабанная дробь, зазывно запели трубы, и из тумана выплыли и пошагали нахально английские пехотные цепи. Их встретили дружным плотным огнем.
   Однако англичане тоже кой-чему научились у буров. Их цепи тупо шли в атаку, а с холмов открыли прицельный огонь специально отобранные для того стрелки. Пули уложили несколько буров. Никто не говорит, что бритты стрелять не умеют…
   Что-то похожее на раскаленный напильник шоркнуло по уху Дмитрия. Разом зажмурившись, он пригнулся и вздернул руку вверх к голове. Ладонь окровенела. Впрочем, рана оказалась пустячной – пуля резанула ухо.
   – Дик, дай патронов, – сказала Белла.
   Он кинул ей запасный патронташ и, повернувшись назад, заорал:
   – Патро-онов!
   На правый фланг, где стоял отряд йоганнесбургской полиции, вылетело два эскадрона драгунского полка. Все бурские пушки грянули по ним. Грохот взрывов, выстрелы, вскрики, лошадиный плач – все смешалось.
   Была минута, которая казалась последней. Стоило йоганнесбуржцам дрогнуть – она стала бы последней. Они не дрогнули. Сминая своих же, драгуны повернули вспять. Лишь небольшая кучка их с каким-то капитаном во главе прорвалась вперед и почти влетела в цепи буров, но, уже беспомощную, ее расстреляли в упор.
   Дмитрий прицелился в капитана и выстрелил. Тот обмяк и повалился. Задичавший конь его с пронзительным визгливым ржанием пронесся совсем рядом с Дмитрием, волоча зацепившегося ногой в стремени седока; серо-зеленый доломан на драгуне был испятнан кровью, голова ударялась о землю.
   Пехотные цепи вновь залегли.
   – Дик! – вскрикнула Белла и бросилась к мужу. – Ты ранен?
   – Да не, так это…
   Она наложила ему повязку, осторожно натянула шляпу и легонько погладила по бородатой щеке:
   – Безухий ты мой…
   Он отвернулся, забурчал:
   – Ты вот что. Давай-ка лучше заранее, верно Петр говорил… Все равно ведь отходить будем.
   – Ну-ну, – сказала она, будто уговаривала малыша, и хотела снова погладить, но он отодвинулся: экие нежности на боевой-то позиции, при людях!..
   Остро пахло кисловатой пороховой гарью.
   Туман в низине рассеивался. В зимней высохшей траве почти не видны были залегшие в мундирах цвета хаки солдаты, но заметны стали орудия, вытащенные на прямую наводку и наспех замаскированные.
   Наверное, это было единственно правильным: упредить противника – Петр приказал своим артиллеристам открыть огонь. Англичане не замедлили ответом. Началась пушечная дуэль. В орудийный рев вплелась ружейная трескотня.
   И тут… Как, каким сверхчеловеческим чутьем угадала Белла страшный миг? Коротко, гортанно вскрикнув, она птицей метнулась к мужу – грохнул взрыв, и осколок снаряда, который должен был врезаться в Дмитрия, вошел в нее… Дмитрий подхватил ее; темное блестящее пятно крови быстро разливалось по левому боку. Белла была мертва.
   Дмитрий встал, держа ее на руках.
   Разве умолкли пушки? Разве перестали стрелять винтовки? Звонкая тишина стояла в голове. Медленно плыл перед глазами зеленый лиддитовый дым. Дмитрий шагнул вперед.

   Он сделал шаг, второй, третий… Он шел на позицию англичан. Он шел, держа мертвую жену на руках.
   – Буры! – крикнул он исступленно и потом все выкрикивал: – Буры!.. Буры!..
   И все шагал вперед – медленно, мерно, яростно.
   И пушки умолкли. И винтовки перестали стрелять. Буры и англичане, замерев, смотрели на идущего неумолимо и гневно богатыря.
   Один за другим буры начали вставать. Встал Ланге. Встал Антонис Мемлинг. Встал молодой Брюгель. Он оглянулся растерянно и вдруг, сжимая дедовский роер, тоже шагнул вперед и пошел. И другие пошли.
   Это было непонятно и страшно. Молча, без единого выстрела буры шли в атаку. Никогда до этого и никогда потом не было такого: буры шли в атаку.
   Глухой ропот пронесся по английским цепям. Какой-то солдат вскрикнул и бросился бежать. Потом еще несколько. Выхватив винтовку из рук ординарца, загорелый усатый майор прицелился в страшного богатыря и выстрелил.
   Пуля ударила Дмитрия в плечо. Он пошатнулся, но продолжал идти. Вторая пуля пробила руку – он продолжал идти.
   Буры на ходу начали стрелять.
   Еще одна пуля. Она угодила в горло. И это был конец. Уронив голову и прижимая подбородок к груди, Дмитрий скорчился, прикрывая мертвое тело Беллы, ноги его подогнулись, он стал валиться, валиться вбок, так, чтобы Белла могла упасть на него, чтобы ей не было больно.
   Буры шли все быстрее и стреляли. Английские цепи расстроились и побежали…
 
   Давыдов, медленно и немо отводя окровавленные руки назад, поднял голову, плачущими глазами отыскал Петра и тихо сказал по-русски: