-- Все от зарплаты зависит... -- игриво уклонился будущий сварщик.
-- Если дурить не будешь, на жизнь хватит. Даже с вычетом алиментов.
-- Не буду, Василий Иванович, -- все так же игриво протянул бывший зэк. -- Можно вас уже по имени? Я ведь, кажись, на свободе... Полноправный член общества. Полностью искупил свою вину. От звонка до звонка...
-- Можно, -- грустно улыбнулся майор. -- Только вот зубы отдрай от чифира, словно деготь пил. Желаю успеха!
Дробница оделся и теперь расчесывал жидкие волосы перед маленьким зеркалом. Обернулся, посмотрел на майора с благодарностью.
-- Спасибо, не оболванили...
Мать кивнула, вытерла слезы.
-- Не волнуйтесь, все будет у него хорошо, -- как мог утешил ее майор.
А на сердце было неспокойно, плохо...
-- Один он у меня, один. И непутевый... -- заплакала маленькая женщина.
-- Хва, мамаш-ш! -- оборвал сынок. -- теперь... новая жизнь пойдет. Заметано!
Майор кивнул, вышел из комнатки, оставив их наедине с их большим счастьем -- волей, но и горем одновременно: что завтра выкинет, что подарит матери в ближайший праздник сынок? Никому не известно, даже ему... Непредсказуемость дурацкого характера зависла над ними, не давая в полной мере насладиться сегодняшним праздником...
НЕБО. ВОРОН
Картина Жизни не выбирает события в зависимости от значимости персонажей в общей истории этого государства, города, народа. Она на то и всеобъемлющей называется, что открывает при моей помощи и тысяч таких же, как я, беспристрастно общие закономерности развития общества, которое там, внизу. На примере этой бедной семейки можно увидеть определенные тенденции, традиционные для рода человеческого -- дурно воспитанного, несдержанного, дикого, жизнь которого ко всему отягощена стремлением к спиртному. Они беспечны и практически не контролируют свою жизнь, а она подвержена множественным соблазнам такого толка, что в конце концов приводят его в это скорбное место. Бедная эта семейка обречена на повторение происходящего с ней сейчас... И возвращение Дробницы, или, как здесь говорят, ходка, будет совсем скоро. Преступление он совершит уже через пару месяцев... Мордобой в очереди за пивом... все это неинтересно...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Ничего хорошего ждать от Клячи на свободе, к сожалению, не приходится -- подпорченный экземпляр. Ну, подождем.
Прихожу опять в барак. Ворона не видно, завхоз работает, спрятал птицу. Что с ней делать, ума не приложу, нельзя ведь, нельзя, на меня же кто-нибудь начальнику колонии и настучит: Медведев зоопарк развел у себя в отряде. Надо что-то решать... Вот и завхоз.
-- Что-то стенд "Крокодил" не обновляем, -- обращаюсь к нему. -- Надо использовать наглядную агитацию во всю мощь. Значит, нарисуешь вот что... Будто пляж, а на нем сидит Крохалев, весь в наколках, и все люди от него, как от чумного, шарахаются.
Переминается завхоз.
-- Что? -- спрашиваю.
-- Ну... обидится, потом мне несдобровать... -- мнется.
-- Это приказ, Глухарь. Если будете всего бояться, на волю не скоро попадете.
Покраснел, почесывает голову -- домой-то хочется. Пусть решает. Не мне же этого идиота в наколках малевать? Подходим к стенду "Крокодил", я глянул на него и засмеялся. На обратной стороне какого-то плаката картина неизвестного художника. Стоит на трибуне медведь в фуражке и майорских погонах, одна лапа на перевязи, другой отдает честь. А перед ним проходит парадом весь шестой отряд в пионерских галстуках и трусах, правые руки в наколках отвечают пионерским салютом. Подписана торжественная картина крупными буквами: "Братва, не бздеть! Наш вождь -- Медведь!" Полюбовался я и свернул шедевр в трубочку, для домашнего музея.
-- Пришли ко мне Гуськова, -- велел завхозу.
Входит тот, лицом скорбит, болезный вроде весь. А я-то знаю, в чем причина его болезней...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
-- Как здоровье? -- спрашивает майор Гуськова -- само участие, прямо сестра милосердия, а не погонник.
Тот от такого тона растерялся, но собрался, потянул продуманную тактику.
-- Болею вот, кашель. Простудился. Легкие тоже побаливают. -- и для убедительности покашливает Гусёк лапчатый.
-- Да, да... -- участливо оглядывает его майор.
Но Гуськов чувствует -- тут дело нечисто, напрягается весь, что-то задумал Мамочка.
-- А что, Гуськов, затемнения у тебя в легких нет, -- вздохнул майор.
-- Как нет?
-- Нет... -- улыбнулся Медведев, -- поздравляю. Флюорография показала.
-- Когда показала? -- хрипло спросил он и понял, куда клонит Мамочка: здоровым его сделать хочет, заставить ломить на "хозяина".
-- Месяц назад, -- прочел в бумажке Медведев. -- Ты в полном порядке, Гусёк...
-- Не болело бы -- не жаловался!.. -- пошел в атаку зэк. -- Не было температуры бы...
Майор понимающе кивнул, медленно-медленно потянулся, достал что-то завернутое в тряпицу из стола, положил перед собой. Весело посмотрел на Гуська.
ЗОНА. ГУСЬКОВ
Я аж взмок. что ж, думаю, сука Мамочка мне еще прикантовал? Что-то засек при шмоне в бараке? Да вроде ничего в тумбочке не было. Что ж еще? Может, трубку нашел, что курили? Нет. Ну что, что?!
Смотрит и скалится. Тряпочка эта лежит, тянет он и кайфует, сволота...
Ну, разворачивает он ее, а там -- градусник. Ага... понял. Все, залапил Медведь...
-- Не верите, что ли?! -- беру на испуг.
Качает головой:
-- Не верю. А если сознаешься, могу проверку градусником отложить.
-- В чем?
-- Какую дрянь жрете, чтобы температура была? Кто ее приносит?
-- А если температуры сейчас нет? -- пру буром, а сам думаю: погорел, Гусёк...
-- Значит, пойдешь в изолятор, -- лыбится погонник.
Иду на сознанку. А что делать-то?!
-- А если сознаюсь?
-- Не торгуйся, -- говорит, -- получишь меньше тогда, понятно. И свидание сохраню.
Соображаю, сколь это -- меньше? И стоит ли ради этого рассказывать? Нет, что я, ссучился, что ли?
Не сознаюсь, беру градусник. Ничего он, конечно, не показывает, понятно, и через десять минут уже иду на вахту, докладываю капитану Баранову, что меня отправили в изолятор. Молодец, Мамочка. Спасибо...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не знал ведь Гуськов, что еще утром расколол майор Крохалева и тот рассказал, какую дурь они курят. На пару часов подскакивает температура... прикидываются больными...
Вечерело. В кабинет заползали тени и пугающие блики, их гнала в него урчащая за окном Зона. Василий Иванович устало сидел, не зажигая света, так лучше думалось. Из форточки наносило чем-то паленым, словно горел на проволоке с током беглый зэк...
Сравнение пришло не случайно -- Медведев чувствовал, что вроде бы спящая в оцепенении застывшего времени Зона на самом деле не спит, в ней тайно бурлят внутренние процессы. Словно медленно тлеет где-то фитиль и огонь ползет к пороховой бочке, запах его слышен всем, все чуют опасность взрыва, но лень выйти и потушить его: мол, прогорит, да и только... Но может так рвануть!
Внутри Зоны мало что прогорало бесследно, взрыв грохотал внезапно: массовый побег, кровавая разборка, бунт.
Постучался и вошел в потемках Воронцов... Медведев угадал в полумраке его коренастую фигуру, спутать которую ни с кем было нельзя.
-- Садитесь, Воронцов. Тут видел я вашу птицу. Жаль, конечно, что так вышло. Что произошло?
-- Ударился о стекло... -- сухо отозвался Батя.
-- Странно, -- рассеянно заметил Медведев. -- Птица умная, осторожная, как же...
Воронцов не ответил.
-- Еще одна тайна, -- с тоской заметил майор. -- Как не погибла-то. Может, лучше мне ее взять с собой? Пусть у меня пока поживет, так и быть, пока не поправится. А там отвезу я ее подальше да выпущу. Мне как раз на той неделе в область ехать.
Воронцов сидел в темноте немой недвижной скалой, даже дыхания не слышно.
-- Ну что, Иван Максимович?
Тишина.
-- Ну не для того ж вы подобрали его, вылечили, чтобы погиб он от чьей-нибудь шальной пули или дурной руки?
-- Ну-у... -- гукнул в темноте хриплый басок Бати.
-- Ты же веришь мне? Что мне тебя, как маленького, уговаривать?
-- Хорошо, -- ясно сказал из темноты Квазимода. -- Только завтра, товарищ майор.
-- Завтра так завтра, -- согласился Медведев. -- Иди.
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ПАШКА ГУСЬКОВ
После обеда осторожно, не глядя вниз и чуть подвывая от страха, я опять забрался на башенный кран восьмого участка.
Земляк Сычов, сумевший при сидячей своей работе отрастить животик, обветренный и задубевший на своей верхотуре, относился ко мне свысока, как к младшему, хотя были одного возраста. Еще бы, он при ответственной должности -- крановщик, а балабол Гусёк на подхвате, бери больше -- кидай дальше.
Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной -- он работал крановщиком и на свободе, -- Голубю кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.
Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.
Ну и женщины, женщины... Толстые и худые, с прическами и стриженые как пацаны, с оголенными коленками и в брюках -- все это женское многообразие манило, бередило, звало... Особенно нравилась одна -- чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче -самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни -- самые сладостные, когда она появлялась в ярком, песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он все пытался увидеть ее лицо... но было очень большое удаление. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?
НЕБО. ВОРОН
Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира -- мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами: стеснялся.
Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Однажды она мне сказала:
-- Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, -кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, -- перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.
Я поднял на нее глаза. Впервые.
...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела... и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой, кажется, она взяла только лучшее и оттого была, по сути, бессмертна -Женщина, Воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...
В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.
Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке...
МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ПАШКА
Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", из литейного цеха прихватил плотную оберточную бумагу.
День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения -- той очаровательной дачницы, возможно, бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали лишь одичалые куры да какие-то опустившиеся дворняги. Впрочем, как раз сегодня и можно было о трубе забыть. Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала ладная бабенка из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по-полному: первое, второе, третье, а ночью сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка воздавал своей чернявой услады, для нее невиданные...
Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания, зачем это ему сегодня?
-- Дай глянуть, -- потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.
-- Ты и так весь день сеансы ловишь! -- возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.
Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:
-- Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!
Скатившийся на землю -- спускаться было менее страшно -- Гусёк подхватил оставленный у основания крана свой инструмент -- лопату, вскарабкался в кузов самосвала. Длинноволосый водитель, вольнонаемный Серега, без интереса следил за ним с подножки.
-- Чё, Серег, по моде подстригся? Не то что мы! -- Гусёк пригладил свою колючую голову. Он начал свою старую песню -- подколки, только с помощью их можно было расшевелить вечно сонного Серегу.
-- Не нравится? -- помотал Серега гривой.
-- Почему ж... -- не согласился Гусёк, ловко очищая борта от налипшего бетона. -- На бабу даже очень похож.
-- Глохни, ты... -- огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.
-- Чё, чаю теперь не привезешь? -- играл Пашка с огнем. -- Так и так бы не привез... -- заметил преувеличенно грустно. -- Ну чё ты, Серега, жлоба из себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца... Пятерик захотел?
Серега, жадный человек, помялся.
-- Да нужна мне твоя пятерка... -- прогундосил неуверенно. -- Рыскают на вахте вон... хрен от них что спрячешь. А штраф, между прочим, полтинник! -- оживился он, присвистнув.
-- Заяц ты, заяц... -- грустно констатировал Гусёк, спрыгивая с кузова.
Серега посмотрел на него затравленно, решился:
-- Ладно, давай...
-- Счас! -- сделал рукой Гусёк и помчался от самосвала.
Квазимоду он нашел на рабочем месте, в пропарочной камере.
-- Бать, червонец дай, -- выдохнул Пашка. -- Чай привезут.
Воронцов одобрительно кивнул, подтянувшись, выпрыгнул из уже остывшей камеры, уселся на высокий штабель бракованных свай.
-- А ты чего на работе, свиданка же у тебя? Сутки отобрали, что ль? -озабоченно спросил, оглядывая зевающего Гуська.
-- Да нет... Привязались: почему да как, не родственница вроде. Ну я говорю -- невеста, второй раз уже приезжает. Все, говорят, хватит разврата... Я кричу: невеста, вы не оскорбляйте ее! Завелся... Ну вот меня днем на работу и выгнали. Мать справку прислала -- болеет раком.
-- А вечером -- назад, к ней?
-- Ну да... -- разулыбался Гусёк. -- Она готовит ужин там счас, Бать. Обедать не буду, ребятам пайку отдай!
Квазимода кивнул.
-- Чего зеваешь все?
-- Да не спал ни грамма, Бать. Понимаешь... -- Гуськов весь светился. -- Вчера расписали нас. Считай, у нас медовый месяц.
-- Поздравляю, -- помягчел и скупо улыбнулся Батя, -- давай с бетоном быстрее, не в твоих интересах задерживать...
-- Ну... -- Пашка уже весь был у своей чернявой.
-- Жених... -- почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: "Вот и у меня такой сын уже мог быть -- молодой, розовощекий, девок так же бы портил, стервец..."
Оглянувшись вокруг, стянул сапог.
-- Щас.
Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно развернул, вынул одну купюру, разгладил важно и протянул Пашке.
У самосвала Гусёк, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам, сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.
-- А как насчет "слона"? -- спросил солидно, заговорщицки.
-- Какого слона? -- испуганно вытаращил глаза Серега.
-- Путёвого чая, индюхи, -- растолковал Пашка. -- Ну ладно, -разрешил, -- на крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский веник не лажани!
До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.
Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И Батя-Квазимода будет доволен. А ему надо быстрее разбираться с этим бетоном. Валя, Валюша, Валентина...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой краном бетонной свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:
-- Кваз, берегись!
Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа с тяжелым крюком, обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону Гуськова. Он же нелепо оседал, и она пролетела над ним. Батя поднял голову, заорал страшно и гортанно, как пещерный человек.
Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор Гусёк вдруг закричал надрывно и глухо.
-- Ты чего?! -- захрипел Батя крановщику. -- Ты чего, сука?!
Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре, вдруг вскочили от близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще мгновение назад улыбчивого Пашки.
Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся с пятиметровой высоты, упала на колени задремавшего Гуська... и что теперь от них осталось?.. Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже не существовало. Он оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.
Батя первый подбежал и хотел схватить парня, но придавленное тело распадалось на куски...
Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги румянцем, и казалось, что оно лопнет, обнажив кровавое человечье мясо. Его сильные пальцы, ломая ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.
Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались, мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и если она вырвется -- свая придавит всех. Но -- странно -- никто не сдвинулся, стояли как зачарованные, стараясь не глядеть вниз, где совсем уже врос в грязь расплывшийся алым пятном Гусёк.
Нечеловечьим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем вбила в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.
-- Потерпи маленько, Сынка, -- необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, -- потерпи...
Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.
Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный на ступне сапог, но он словно сросся с ногой.
Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он веще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня -- бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
-- Допрыгались... -- раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. -- Все мне здесь уляпаешь... -- сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.
-- Федорыч, -- взмолился, -- отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. -- А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. -- Не убегу же я с ним! -- заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить -- испрашивать разрешение у Зоны.
-- Не убежишь, Квазимода? -- все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", обиженным фальцетом, -ответил -- матом: "Пошел, не до тебя".
Тут прибежал Федорыч -- разрешили. И я ступил -- осторожно, как в холодную воду в апреле, -- с грузом своим бесценным, с мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусёк, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданности ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение устава, предложил помощь. Я только матюкнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному бегу. Мы дышали пока вместе. И я ощутил его вдруг родным сыном, хоть постылая судьба лишила меня такой радости. Отчаянью потери не было предела, я что-то хрипло говорил ему, умолял не уходить... Кровавый пот и слезы смешались на моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов в ослепленных глазах.
НЕБО. ВОРОН
У меня тяжкая эта картина стояла пред взором -- я ведь могу видеть все, не обязательно быть рядом. Кто же еще сохранит память о Мире, живущем мгновенья. Ворон -- вечное понятие для людей... Я -- память этого мира, в котором человек гордыней возомнил себя хозяином, вершителем судьбы. Я же вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец -- со слезами и кровью, когда он, "гений и творец", обессиленно забарахтается в своем вонючем дерьме, вспомнив Бога и умоляя дать еще денечек жизни... Но все расписано на Небесах... Бедный, жалкий человек...
Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью, что был на руках моего хозяина, жадно пил свои последние глотки жизни.
Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется к нему -- слишком убог последний приют для молодого тела, слишком много солнца падало в процедурный кабинет из зарешеченного окна.
И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что склонится над ним. То самое лицо дачницы в купальнике, что он так и не смог разглядеть в свой бинокль.
ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ
Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного, чтобы определить его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови человек внес свою печальную ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец. Крепкий мужчина был пугающе уродлив. Едва положил парня на кушетку и ноги подкосились, он осел рядом на колени. Да так и остался стоять, как в церкви на молитве, перебирая дрожащими от напряжения руками грязные и вонючие майки, в которые были завернуты ноги несчастного парня. Он припер его на руках с восьмого участка, а это почти три километра.
Я вытерла салфеткой его высокий лоб и страшное лицо, но оно опять взмокло. Сам он этого сделать не мог: руки свело судорогой.
Так вот, я еще раз вытерла его лицо и тут догадалась, что это не пот, а слезы...
Охранник едва вытолкал его во двор. В моей памяти остались его глаза... Глаза жили как бы отдельно от перекошенного лица -- умные, спокойные, все наперед знающие. И исход парнишки он знал, но принес в надежде на чудо. Он на мгновение обернулся в дверях и с такой мольбой поймал мой взгляд, что я вся содрогнулась. Он просил сделать это чудо... И я увидела в нем огромное сердце, все исполосованное шрамами...
На улице он поругался с прапорщиком, что его конвоировал к нам... Сорвался в разрядке нервов.
Когда ножницами разрезали окровавленные брюки пострадавшего, нашли полный карман битого стекла. Помощник мой сказал, что это линзы бинокля.
Бинокль... в Зоне... зачем?
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Они меня выставили сразу же из санчасти, как смог подняться на ноги. С другой стороны, зачем им мешать? Сынок, Пашка... главное, чтобы они тебя вытащили. А на это надежда слабая...
И потопал я с прапором в Зону и впервые вдруг оказался в ней раньше времени окончания работ. Она была непривычно пуста, и это давило на меня еще тяжелей. Во рту почему-то появился необычный горький привкус, и я стал искать курево как одержимый, будто спасительные таблетки от сердца.
-- Если дурить не будешь, на жизнь хватит. Даже с вычетом алиментов.
-- Не буду, Василий Иванович, -- все так же игриво протянул бывший зэк. -- Можно вас уже по имени? Я ведь, кажись, на свободе... Полноправный член общества. Полностью искупил свою вину. От звонка до звонка...
-- Можно, -- грустно улыбнулся майор. -- Только вот зубы отдрай от чифира, словно деготь пил. Желаю успеха!
Дробница оделся и теперь расчесывал жидкие волосы перед маленьким зеркалом. Обернулся, посмотрел на майора с благодарностью.
-- Спасибо, не оболванили...
Мать кивнула, вытерла слезы.
-- Не волнуйтесь, все будет у него хорошо, -- как мог утешил ее майор.
А на сердце было неспокойно, плохо...
-- Один он у меня, один. И непутевый... -- заплакала маленькая женщина.
-- Хва, мамаш-ш! -- оборвал сынок. -- теперь... новая жизнь пойдет. Заметано!
Майор кивнул, вышел из комнатки, оставив их наедине с их большим счастьем -- волей, но и горем одновременно: что завтра выкинет, что подарит матери в ближайший праздник сынок? Никому не известно, даже ему... Непредсказуемость дурацкого характера зависла над ними, не давая в полной мере насладиться сегодняшним праздником...
НЕБО. ВОРОН
Картина Жизни не выбирает события в зависимости от значимости персонажей в общей истории этого государства, города, народа. Она на то и всеобъемлющей называется, что открывает при моей помощи и тысяч таких же, как я, беспристрастно общие закономерности развития общества, которое там, внизу. На примере этой бедной семейки можно увидеть определенные тенденции, традиционные для рода человеческого -- дурно воспитанного, несдержанного, дикого, жизнь которого ко всему отягощена стремлением к спиртному. Они беспечны и практически не контролируют свою жизнь, а она подвержена множественным соблазнам такого толка, что в конце концов приводят его в это скорбное место. Бедная эта семейка обречена на повторение происходящего с ней сейчас... И возвращение Дробницы, или, как здесь говорят, ходка, будет совсем скоро. Преступление он совершит уже через пару месяцев... Мордобой в очереди за пивом... все это неинтересно...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Ничего хорошего ждать от Клячи на свободе, к сожалению, не приходится -- подпорченный экземпляр. Ну, подождем.
Прихожу опять в барак. Ворона не видно, завхоз работает, спрятал птицу. Что с ней делать, ума не приложу, нельзя ведь, нельзя, на меня же кто-нибудь начальнику колонии и настучит: Медведев зоопарк развел у себя в отряде. Надо что-то решать... Вот и завхоз.
-- Что-то стенд "Крокодил" не обновляем, -- обращаюсь к нему. -- Надо использовать наглядную агитацию во всю мощь. Значит, нарисуешь вот что... Будто пляж, а на нем сидит Крохалев, весь в наколках, и все люди от него, как от чумного, шарахаются.
Переминается завхоз.
-- Что? -- спрашиваю.
-- Ну... обидится, потом мне несдобровать... -- мнется.
-- Это приказ, Глухарь. Если будете всего бояться, на волю не скоро попадете.
Покраснел, почесывает голову -- домой-то хочется. Пусть решает. Не мне же этого идиота в наколках малевать? Подходим к стенду "Крокодил", я глянул на него и засмеялся. На обратной стороне какого-то плаката картина неизвестного художника. Стоит на трибуне медведь в фуражке и майорских погонах, одна лапа на перевязи, другой отдает честь. А перед ним проходит парадом весь шестой отряд в пионерских галстуках и трусах, правые руки в наколках отвечают пионерским салютом. Подписана торжественная картина крупными буквами: "Братва, не бздеть! Наш вождь -- Медведь!" Полюбовался я и свернул шедевр в трубочку, для домашнего музея.
-- Пришли ко мне Гуськова, -- велел завхозу.
Входит тот, лицом скорбит, болезный вроде весь. А я-то знаю, в чем причина его болезней...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
-- Как здоровье? -- спрашивает майор Гуськова -- само участие, прямо сестра милосердия, а не погонник.
Тот от такого тона растерялся, но собрался, потянул продуманную тактику.
-- Болею вот, кашель. Простудился. Легкие тоже побаливают. -- и для убедительности покашливает Гусёк лапчатый.
-- Да, да... -- участливо оглядывает его майор.
Но Гуськов чувствует -- тут дело нечисто, напрягается весь, что-то задумал Мамочка.
-- А что, Гуськов, затемнения у тебя в легких нет, -- вздохнул майор.
-- Как нет?
-- Нет... -- улыбнулся Медведев, -- поздравляю. Флюорография показала.
-- Когда показала? -- хрипло спросил он и понял, куда клонит Мамочка: здоровым его сделать хочет, заставить ломить на "хозяина".
-- Месяц назад, -- прочел в бумажке Медведев. -- Ты в полном порядке, Гусёк...
-- Не болело бы -- не жаловался!.. -- пошел в атаку зэк. -- Не было температуры бы...
Майор понимающе кивнул, медленно-медленно потянулся, достал что-то завернутое в тряпицу из стола, положил перед собой. Весело посмотрел на Гуська.
ЗОНА. ГУСЬКОВ
Я аж взмок. что ж, думаю, сука Мамочка мне еще прикантовал? Что-то засек при шмоне в бараке? Да вроде ничего в тумбочке не было. Что ж еще? Может, трубку нашел, что курили? Нет. Ну что, что?!
Смотрит и скалится. Тряпочка эта лежит, тянет он и кайфует, сволота...
Ну, разворачивает он ее, а там -- градусник. Ага... понял. Все, залапил Медведь...
-- Не верите, что ли?! -- беру на испуг.
Качает головой:
-- Не верю. А если сознаешься, могу проверку градусником отложить.
-- В чем?
-- Какую дрянь жрете, чтобы температура была? Кто ее приносит?
-- А если температуры сейчас нет? -- пру буром, а сам думаю: погорел, Гусёк...
-- Значит, пойдешь в изолятор, -- лыбится погонник.
Иду на сознанку. А что делать-то?!
-- А если сознаюсь?
-- Не торгуйся, -- говорит, -- получишь меньше тогда, понятно. И свидание сохраню.
Соображаю, сколь это -- меньше? И стоит ли ради этого рассказывать? Нет, что я, ссучился, что ли?
Не сознаюсь, беру градусник. Ничего он, конечно, не показывает, понятно, и через десять минут уже иду на вахту, докладываю капитану Баранову, что меня отправили в изолятор. Молодец, Мамочка. Спасибо...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не знал ведь Гуськов, что еще утром расколол майор Крохалева и тот рассказал, какую дурь они курят. На пару часов подскакивает температура... прикидываются больными...
Вечерело. В кабинет заползали тени и пугающие блики, их гнала в него урчащая за окном Зона. Василий Иванович устало сидел, не зажигая света, так лучше думалось. Из форточки наносило чем-то паленым, словно горел на проволоке с током беглый зэк...
Сравнение пришло не случайно -- Медведев чувствовал, что вроде бы спящая в оцепенении застывшего времени Зона на самом деле не спит, в ней тайно бурлят внутренние процессы. Словно медленно тлеет где-то фитиль и огонь ползет к пороховой бочке, запах его слышен всем, все чуют опасность взрыва, но лень выйти и потушить его: мол, прогорит, да и только... Но может так рвануть!
Внутри Зоны мало что прогорало бесследно, взрыв грохотал внезапно: массовый побег, кровавая разборка, бунт.
Постучался и вошел в потемках Воронцов... Медведев угадал в полумраке его коренастую фигуру, спутать которую ни с кем было нельзя.
-- Садитесь, Воронцов. Тут видел я вашу птицу. Жаль, конечно, что так вышло. Что произошло?
-- Ударился о стекло... -- сухо отозвался Батя.
-- Странно, -- рассеянно заметил Медведев. -- Птица умная, осторожная, как же...
Воронцов не ответил.
-- Еще одна тайна, -- с тоской заметил майор. -- Как не погибла-то. Может, лучше мне ее взять с собой? Пусть у меня пока поживет, так и быть, пока не поправится. А там отвезу я ее подальше да выпущу. Мне как раз на той неделе в область ехать.
Воронцов сидел в темноте немой недвижной скалой, даже дыхания не слышно.
-- Ну что, Иван Максимович?
Тишина.
-- Ну не для того ж вы подобрали его, вылечили, чтобы погиб он от чьей-нибудь шальной пули или дурной руки?
-- Ну-у... -- гукнул в темноте хриплый басок Бати.
-- Ты же веришь мне? Что мне тебя, как маленького, уговаривать?
-- Хорошо, -- ясно сказал из темноты Квазимода. -- Только завтра, товарищ майор.
-- Завтра так завтра, -- согласился Медведев. -- Иди.
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ПАШКА ГУСЬКОВ
После обеда осторожно, не глядя вниз и чуть подвывая от страха, я опять забрался на башенный кран восьмого участка.
Земляк Сычов, сумевший при сидячей своей работе отрастить животик, обветренный и задубевший на своей верхотуре, относился ко мне свысока, как к младшему, хотя были одного возраста. Еще бы, он при ответственной должности -- крановщик, а балабол Гусёк на подхвате, бери больше -- кидай дальше.
Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной -- он работал крановщиком и на свободе, -- Голубю кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.
Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.
Ну и женщины, женщины... Толстые и худые, с прическами и стриженые как пацаны, с оголенными коленками и в брюках -- все это женское многообразие манило, бередило, звало... Особенно нравилась одна -- чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче -самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни -- самые сладостные, когда она появлялась в ярком, песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он все пытался увидеть ее лицо... но было очень большое удаление. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?
НЕБО. ВОРОН
Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира -- мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами: стеснялся.
Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Однажды она мне сказала:
-- Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, -кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, -- перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.
Я поднял на нее глаза. Впервые.
...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела... и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой, кажется, она взяла только лучшее и оттого была, по сути, бессмертна -Женщина, Воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...
В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.
Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке...
МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ПАШКА
Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", из литейного цеха прихватил плотную оберточную бумагу.
День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения -- той очаровательной дачницы, возможно, бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали лишь одичалые куры да какие-то опустившиеся дворняги. Впрочем, как раз сегодня и можно было о трубе забыть. Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала ладная бабенка из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по-полному: первое, второе, третье, а ночью сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка воздавал своей чернявой услады, для нее невиданные...
Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания, зачем это ему сегодня?
-- Дай глянуть, -- потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.
-- Ты и так весь день сеансы ловишь! -- возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.
Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:
-- Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!
Скатившийся на землю -- спускаться было менее страшно -- Гусёк подхватил оставленный у основания крана свой инструмент -- лопату, вскарабкался в кузов самосвала. Длинноволосый водитель, вольнонаемный Серега, без интереса следил за ним с подножки.
-- Чё, Серег, по моде подстригся? Не то что мы! -- Гусёк пригладил свою колючую голову. Он начал свою старую песню -- подколки, только с помощью их можно было расшевелить вечно сонного Серегу.
-- Не нравится? -- помотал Серега гривой.
-- Почему ж... -- не согласился Гусёк, ловко очищая борта от налипшего бетона. -- На бабу даже очень похож.
-- Глохни, ты... -- огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.
-- Чё, чаю теперь не привезешь? -- играл Пашка с огнем. -- Так и так бы не привез... -- заметил преувеличенно грустно. -- Ну чё ты, Серега, жлоба из себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца... Пятерик захотел?
Серега, жадный человек, помялся.
-- Да нужна мне твоя пятерка... -- прогундосил неуверенно. -- Рыскают на вахте вон... хрен от них что спрячешь. А штраф, между прочим, полтинник! -- оживился он, присвистнув.
-- Заяц ты, заяц... -- грустно констатировал Гусёк, спрыгивая с кузова.
Серега посмотрел на него затравленно, решился:
-- Ладно, давай...
-- Счас! -- сделал рукой Гусёк и помчался от самосвала.
Квазимоду он нашел на рабочем месте, в пропарочной камере.
-- Бать, червонец дай, -- выдохнул Пашка. -- Чай привезут.
Воронцов одобрительно кивнул, подтянувшись, выпрыгнул из уже остывшей камеры, уселся на высокий штабель бракованных свай.
-- А ты чего на работе, свиданка же у тебя? Сутки отобрали, что ль? -озабоченно спросил, оглядывая зевающего Гуська.
-- Да нет... Привязались: почему да как, не родственница вроде. Ну я говорю -- невеста, второй раз уже приезжает. Все, говорят, хватит разврата... Я кричу: невеста, вы не оскорбляйте ее! Завелся... Ну вот меня днем на работу и выгнали. Мать справку прислала -- болеет раком.
-- А вечером -- назад, к ней?
-- Ну да... -- разулыбался Гусёк. -- Она готовит ужин там счас, Бать. Обедать не буду, ребятам пайку отдай!
Квазимода кивнул.
-- Чего зеваешь все?
-- Да не спал ни грамма, Бать. Понимаешь... -- Гуськов весь светился. -- Вчера расписали нас. Считай, у нас медовый месяц.
-- Поздравляю, -- помягчел и скупо улыбнулся Батя, -- давай с бетоном быстрее, не в твоих интересах задерживать...
-- Ну... -- Пашка уже весь был у своей чернявой.
-- Жених... -- почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: "Вот и у меня такой сын уже мог быть -- молодой, розовощекий, девок так же бы портил, стервец..."
Оглянувшись вокруг, стянул сапог.
-- Щас.
Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно развернул, вынул одну купюру, разгладил важно и протянул Пашке.
У самосвала Гусёк, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам, сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.
-- А как насчет "слона"? -- спросил солидно, заговорщицки.
-- Какого слона? -- испуганно вытаращил глаза Серега.
-- Путёвого чая, индюхи, -- растолковал Пашка. -- Ну ладно, -разрешил, -- на крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский веник не лажани!
До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.
Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И Батя-Квазимода будет доволен. А ему надо быстрее разбираться с этим бетоном. Валя, Валюша, Валентина...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой краном бетонной свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:
-- Кваз, берегись!
Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа с тяжелым крюком, обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону Гуськова. Он же нелепо оседал, и она пролетела над ним. Батя поднял голову, заорал страшно и гортанно, как пещерный человек.
Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор Гусёк вдруг закричал надрывно и глухо.
-- Ты чего?! -- захрипел Батя крановщику. -- Ты чего, сука?!
Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре, вдруг вскочили от близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще мгновение назад улыбчивого Пашки.
Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся с пятиметровой высоты, упала на колени задремавшего Гуська... и что теперь от них осталось?.. Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже не существовало. Он оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.
Батя первый подбежал и хотел схватить парня, но придавленное тело распадалось на куски...
Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги румянцем, и казалось, что оно лопнет, обнажив кровавое человечье мясо. Его сильные пальцы, ломая ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.
Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались, мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и если она вырвется -- свая придавит всех. Но -- странно -- никто не сдвинулся, стояли как зачарованные, стараясь не глядеть вниз, где совсем уже врос в грязь расплывшийся алым пятном Гусёк.
Нечеловечьим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем вбила в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.
-- Потерпи маленько, Сынка, -- необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, -- потерпи...
Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.
Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный на ступне сапог, но он словно сросся с ногой.
Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он веще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня -- бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
-- Допрыгались... -- раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. -- Все мне здесь уляпаешь... -- сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.
-- Федорыч, -- взмолился, -- отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. -- А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. -- Не убегу же я с ним! -- заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить -- испрашивать разрешение у Зоны.
-- Не убежишь, Квазимода? -- все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", обиженным фальцетом, -ответил -- матом: "Пошел, не до тебя".
Тут прибежал Федорыч -- разрешили. И я ступил -- осторожно, как в холодную воду в апреле, -- с грузом своим бесценным, с мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусёк, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданности ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение устава, предложил помощь. Я только матюкнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному бегу. Мы дышали пока вместе. И я ощутил его вдруг родным сыном, хоть постылая судьба лишила меня такой радости. Отчаянью потери не было предела, я что-то хрипло говорил ему, умолял не уходить... Кровавый пот и слезы смешались на моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов в ослепленных глазах.
НЕБО. ВОРОН
У меня тяжкая эта картина стояла пред взором -- я ведь могу видеть все, не обязательно быть рядом. Кто же еще сохранит память о Мире, живущем мгновенья. Ворон -- вечное понятие для людей... Я -- память этого мира, в котором человек гордыней возомнил себя хозяином, вершителем судьбы. Я же вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец -- со слезами и кровью, когда он, "гений и творец", обессиленно забарахтается в своем вонючем дерьме, вспомнив Бога и умоляя дать еще денечек жизни... Но все расписано на Небесах... Бедный, жалкий человек...
Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью, что был на руках моего хозяина, жадно пил свои последние глотки жизни.
Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется к нему -- слишком убог последний приют для молодого тела, слишком много солнца падало в процедурный кабинет из зарешеченного окна.
И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что склонится над ним. То самое лицо дачницы в купальнике, что он так и не смог разглядеть в свой бинокль.
ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ
Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного, чтобы определить его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови человек внес свою печальную ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец. Крепкий мужчина был пугающе уродлив. Едва положил парня на кушетку и ноги подкосились, он осел рядом на колени. Да так и остался стоять, как в церкви на молитве, перебирая дрожащими от напряжения руками грязные и вонючие майки, в которые были завернуты ноги несчастного парня. Он припер его на руках с восьмого участка, а это почти три километра.
Я вытерла салфеткой его высокий лоб и страшное лицо, но оно опять взмокло. Сам он этого сделать не мог: руки свело судорогой.
Так вот, я еще раз вытерла его лицо и тут догадалась, что это не пот, а слезы...
Охранник едва вытолкал его во двор. В моей памяти остались его глаза... Глаза жили как бы отдельно от перекошенного лица -- умные, спокойные, все наперед знающие. И исход парнишки он знал, но принес в надежде на чудо. Он на мгновение обернулся в дверях и с такой мольбой поймал мой взгляд, что я вся содрогнулась. Он просил сделать это чудо... И я увидела в нем огромное сердце, все исполосованное шрамами...
На улице он поругался с прапорщиком, что его конвоировал к нам... Сорвался в разрядке нервов.
Когда ножницами разрезали окровавленные брюки пострадавшего, нашли полный карман битого стекла. Помощник мой сказал, что это линзы бинокля.
Бинокль... в Зоне... зачем?
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Они меня выставили сразу же из санчасти, как смог подняться на ноги. С другой стороны, зачем им мешать? Сынок, Пашка... главное, чтобы они тебя вытащили. А на это надежда слабая...
И потопал я с прапором в Зону и впервые вдруг оказался в ней раньше времени окончания работ. Она была непривычно пуста, и это давило на меня еще тяжелей. Во рту почему-то появился необычный горький привкус, и я стал искать курево как одержимый, будто спасительные таблетки от сердца.