Я ненароком оглянулся. Это был он -- господин с куклой. Они сидели позади меня на невысокой каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв.
   -- Пишите, пишите, -- замахал мне шляпой человек, прижимая к себе куклу. -- Мы вам не помешаем. Посидим, посмотрим... Какой закат!
   Кукла Генриэтта Павловна отчужденно глянула на мой этюд пластмассовыми глазками. На коленях у нее стояла сумка, набитая продуктами.
   Я пытался писать дальше, но уже не получалось. Было неприятно, что какой-то сумасшедший сидит с куклою за спиной. Четко представилась неловкая композиция, составленная из четырех фигур: красная сосна на холсте -- я -печальный господин -- и Генриэтта Павловна. Та сосна, основная -- главная, живая сосна, которую я писал, в этой сцене участия не принимала. Она стояла, вечная и великая, поодаль и не протягивала к нам ветвей. Я помазал еще немного и стал складывать этюдник.
   Оглянувшись, я не увидел господина с куклой. Закат раскачивался над морем, два военных корабля таранили закат, выпрыгивая с линии горизонта. На каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв, стояла бутылка хереса. Нигде -- ни по дороге вниз от сосны, ни вверх, к каменным стенам -- не было видно человека с куклой. Я даже, грешник, заглянул со стеночки вниз -- не свалились ли? Некоторое время постоял я, озираясь, и решил все-таки предохранить херес от падения в обрыв, сунул бутылку в сумку.
   На другой день начался шторм, прошел снегопад. Волны хлестали через набережную, и пена морская подносила к витринам магазинов пробки от шампанского и водоросли.
   Вечером я зашел в "Ореанду". Народу штормового в этот вечер собралось там немало, мест не было, и все волей-неволей замечали свободный столик, стоящий в уголке, за который официанты никого не сажали.
   -- Стол заказан, -- поясняли они публике.
   В какой-то момент официанты оживились. Через стеклянные двери я заметил в гардеробе некоторое столпотворение. Мелькнули русые волосы, и я узнал Генриэтту Павловну. С нее, кажется, снимали пальнто'. Через минутку печальный господин с куклой вошли в зал и сразу направились к заказанному столику. Господин усадил куклу в кресло, и два официанта завертелись вокруг них.
   Зал зашушукался, заоглядывался, некоторые тыкали, к сожалению, пальцами.
   Кукла сидела ко мне спиной, но я видел, что она в черном вечернем платье. Сам же печальный господин -- в сером костюме и галстук имел бабочку в горошек.
   Официанты, конечно, его знали, быстро накрыли стол на две персоны, расставили приборы.
   Зал совершенно разволновался, какой-то малопомятый даже подскочил к столу с куклой, замахал рукавом, но официанты быстро вывели его из зала. Как видно, дело у господина с куклой было поставлено в "Ореанде" надежно. На волнения в зале он внимания не обращал, общался только с куклой, подливая ей понемногу в фужер минеральной воды.
   Загремел оркестр, столики ринулись танцевать, табачный дым, как остатки фейерверка, стелился над графинами. Гром оркестра и дым табаку приглушили свет люстр. Человек с куклой сидели тихо-тихо, лица их и силуэты размылись в дыму, и мне даже казалось, что они оба детские куклы, и хозяин их спит где-то в дальней комнатке, а их позабыл за игрушечным столиком на взрослом разнузданном пиру. Я долго наблюдал за ними и вдруг случайно встретился глазами с печальным господином. Как-то получилось через дым и гром. Щель что ли в дыму образовалась? Я кивнул в эту щель, и мне кивнули в ответ.
   -- Сильно чокнутый, -- шепнул бармен. -- Приехал откудато с Севера. Только с куклой и ходит. Денег -- тьма!
   Расплатившись, я встал и, направляясь к выходу, слегка поклонился маленькому господину:
   -- Херес помог живописцу.
   -- А я боялся, что вы не заметите, -- улыбнулся он. -- Это был мой привет Красной Сосне. Присядьте на минутку. С Генриэттой Павловной вы, кажется, знакомы?
   -- Немного, -- сказал я и, усаживаясь рядом с куклой, чуть поклонился ей. -- Добрый вечер.
   Генриэтта Павловна потупилась.
   -- Она у нас молчалива. Но, должен признаться, я не люблю, когда дамы кричат и хохочут, -- и он кивнул в сторону столика, за которым визгливо и безнравственно всхахатывали.
   -- Молчание -- не порок, -- согласился я. -- Сейчас слишком многие много говорят, а я не всегда и слушаю. Бывает, и пропускаю что-нибудь мимо ушей. Потом -- так неловко.
   -- Не обращайте внимания, -- посоветовал мне печальный господин. -- Уши наши вполне разумны, ничего важного они сами не пропустят.
   -- Вы знаете, я писал и черные березы, и синие осины, но только красная сосна получила приз.
   -- Я люблю сосну. Правда, ваша сосна -- крымская, а я работал когда-то там... где корабельные... Как же они падали! О, как падали... Но за черную березу?.. Немного хересу, а?.. Недолюбливаю березы. Вот Генриэтте Павловне только березу и подавай, ей бы только мечтать и вздыхать.
   Генриэтта Павловна помалкивала, уткнувшись в минеральный фужер. К сожалению, она немного сползла с креела и могла вот-вот нырнуть под стол. Хотелось ей помочь, но я не знал, как это сделать. Неловко, черт подери, хватать спутницу другого человека и усаживать ее на стул попрямей. Я старался не шевелиться, опасаясь полного сползания Генриэтты Павловны.
   Оркестр немного поутих, зазвучало танго, и я хотел уж откланяться, как вдруг господин с бабочкой сказал:
   -- Геточка, ты помнишь это танго? Хочешь потанцевать?
   -- Извините, -- сказал он мне. -- Мы немного потанцуем.
   Он обошел меня, подхватил куклу и, прижимая к груди, стат пританцовывать возле столика.
   Мне сделалось очень неловко. Посетители "ОреандыЭрастаращили свои налитые дымом глаза, некоторые наивновосторженно разинули рты, глядя на танец с куклой. Разглядывали и меня с изумлением, дескать, это еще что за такое?
   Я сидел тупо, как волк, не решаясь почему-то уйти. Наверно, хересу было много. А чего-то другого мне не хватало. чего? Неужели Красной Сосны? Но сосны не ходят с нами по ресторанам. Не помню ни одного художника, который водил 6ы по ресторанам сосны... А с нею было бы спокойней. Этот с куклой, я с сосной...
   Вокруг танцующего господина в зале образовалось пространство. Его обходили, не задевали. Генриэтта Павловна влеклась за ним спокойно и, скажу вам, чудесно. Он мог, конечно, вертеть ею, как угодно, но не делал этого, уважая танго, и она простосердечно склоняла голову ему на плечо.
   -- Вы знаете, о чем говорила Генриэтта Павловна, пока
   ыы танцевали? Ни за что не угадаете. Ха-ха! Вы ей понра
   вились! Поздравляю! Это -- редкость, обычно она сдержан
   на. Хотите с нею потанцевать? Она приглашает. Белый та
   нец, а?
   -- Я -- танцор никудышный... А Генриэтта Павловна и
   вправду грациозней здешних дам.
   -- А ваша дама? Красная Сосна? Неужто?
   -- В какой-то мере, -- сдержанно ответил я. Меня все-таки
   смущала Генриэтта Павловна, я как-то стеснялся слишком уж
   при ней болтать.
   -- А семейная жизнь? Неужто не удалась?
   -- Да нет, почему же... С
   -- Ну, это не важно... а мне, знаете, иногда хочется потан
   цевать с какой-нибудь посторонней. Да вон хотя бы с той, что
   так противно хохочет... Подите, подите сюда, -- поманил он
   меня к краю стола, -- я шепну вам что-то, чтоб не слышала Ген
   риэтта Павловна.
   Он пригнулся к столу.
   -- Я вам открою секрет. Вы очень удивитесь, только ни
   кому не показывайте виду. Сидите спокойно, как сидели.
   Так вот, моя жена Генриэтта Павловна -- она кукла. Пони
   маете?
   Беззвучно смеясь, он откинулся на спинку кресла. Он подми
   гивал и кивал в сторону Генриэтты Павловны.
   -- Она-то думает, что она... а она уже кукла! Посидите с
   нею еще немного, она ведь не знает, что вы знаете. А я пойду
   приглашу эту толстуху.
   Тут он поморщился:
   -- Конечно, она дура и в подметки не годится Генриэтте Павловне. Может, не приглашать?
   -- Ерунда, -- сказал почему-то я, совсем видно охересевши. -- Хочется -- приглашайте.
   Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.
   Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.
   -- Стесняюсь почему-то, --сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.
   -- Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми. И он окончательно отошел от стола.
   Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
   -- Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.
   Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
   -- Откровенный разговор, -- продолжал я, -- все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне -- это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли. Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
   -- Тут зашел разговор о семейной жизни, -- продолжал я, склоняясь к плечу дамы. -- Все-таки, главное -- понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость -- основа долголетней любви. Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.
   -- Надо отметить еще и другое, -- настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. -- Во-вторых... надо отметить...
   Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
   -- Отойди! -- выкрикивала она.
   Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
   -- Вы печалите, -- внятно говорил маленький господин. -- Вы печалите меня. Огорчаете душу.
   -- Отойди!
   -- Не обращайте внимания, -- шепнул я Генриэтте Павловне. -- Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
   -- Вы нарочно унижаете меня, -- слышался голос маленького господина. -И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
   Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
   -- Господи, -- вздохнула Генриэтта Павловна. -- Ну, дитя же, дитя...
   Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
   -- Эта женщина, -- жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...
   -- Генриэтта Павловиа скучает, -- уговаривал я.
   Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.
   Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
   -- Отпустите, отпустите меня, -- говорил официантам господин с бабочкой. -- Отпустите, а то я упаду.
   Официанты твердо держали его за локти.
   -- Отпустите, -- жестко приказал я.
   Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.
   -- У меня закружилась голова, -- рассмеялся он, беря меня под руку. -Давно не танцевал.
   Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.
   -- Не люблю, когда меня хватают за руки, -- объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. -- Она знает. Понимает это.
   -- Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, -- заметил я. -- У нее нет сестры или подруги?
   -- Она -- сирота, -- серьезно ответил он. --... Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу'? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!.. Но я, конечно, видел... видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.
   Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.
   -- Угодно кофе? Мороженое? -- спросил один, склоняясь к господину.
   -- Нет, неугодно, счет.
   Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.
   -- Человек ходит не с человеком, -- послышалось мне.
   -- Окажите любезность, -- сказал маленький господин, вынимая бумажник, -- возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.
   Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.
   Мы вышли на набережную. Шторм не утихал. Мельчайшие капли моря пронизывали воздух. Одинокие фигуры маячили под туманными фонарями.
   -- Ну что ж, -- попрощался со мной маленький господин. -- Привет Красной Сосне.
   Я поцеловал руку Генриэтте Панловне, постоял еще на набережной, послушал, как шуршит и грохочет галька под подошвой волны.
   Ялта ведь вообще славится своей галькой. Круглая, укатаниая, голубиное яйцо, тигровый глаз, лилипутский баклажанчик -- вечно шелестит она, пришептывает и звенит.
   Господина с куклой я больше не встречал, хотя часто гулял по берегу, разглядывал прохожих, собирал гальку. Некоторые, особенно интересные, полосатые и клетчатые камешки, клал для чего-то в карман. Многие люди, между прочим, собирают зачемто такие морские камни. Что они потом делают с ними -не знаю.
   СОЛНЕЧНОЕ ПЯТНО
   Чужой и рыжий на крыльце моего дома спал огромный кот. Разморенный солнцем, он привалился к двери спиной и посапывал. Я кашлянул. Кот приоткрыл глазок. И это, доложу вам, был жуткий глазок, вполне бандитский. Изумруд и лазурь горели в нем.
   Оглядев меня, облив лазурью, обдав изумрудом, глазок закрылся.
   -- Позвольте пройти. Гот не шевельнулся.
   -- Вы не правы, -- как можно мягче заметил я. -- Ну, согласитесь, это мой дом, приобретенный недавно по случаю. Вы спросите, откуда у меня такие деньги? Я работал, уважаемый. Работал ночами, над-ры-ва-ясь! Позвольте же пройти мне в свою собственность.
   Пока я нес эту белиберду, кот отворил оба глаза, слушая меня с интересом. На слове "над-ры-ва-ясь" он встал, потянулся и отошел в сторону, освобождая проход. Я открыл дверь.
   -- Прошу, -- сказал я. -- Пожалуйста, заходите.
   Пропустив меня вперед, кот вошел следом. Он вел себя разумно, интеллигентно, но все-таки это был опасный кот. Его благородство было окрашено в рыжий пиратский цвет. Неслышно ступал он за мной, но я чувствовал за спиной его рыжее пиратство. Вошли в комнату.
   -- Располагайтесь, -- предложил я. -- Вот печь, вот табурет. Гость оглядел печь и табурет и, заметив на полу солнечное пятно, пздающее из окна, лег под солнце и задремал. Я отрезал кусок колбасы, которую берег для гостей, положил поближе к его усам. Он повел носом и отвернулся.
   -- Ну, это уже неправильно. Угощаю чем могу. Обидно. Кот выслушал мое замечание, кивнул и опять задремал.
   - Не понимаю, --сказал я. --В чем дело? неужели не нравится колбаса? Странно. Многие любят. Вы сыты? Ночь, полная пиратств? А? Неужели птички? Cкажите честно, это так? Птички?
   На слове "птички" котяра замурлыкал.
   -- Не могу приветствовать! -- сказал я. -- Не одобряю!
   Пират с наслаждением развалился в солнечном пятне. Мотор мурлыканья работал ровно и мощно. Странно было, что при таком моторе кот никуда не ехал. Он грохотал, как 6ольшой мотоцикл с коляской.
   Я сел к столу и занялся каким-то делом, скорей всего писательским скрипучим застольным трудом. Но дело не клеилось. Огненный и грохочущий бандит на полу отвлекал мысли в рыжую сторону. Отодвинув скрипучий свой труд, я достал кисть и акварель.
   Кот приоткрыл глаз.
   -- Один набросок... приподнимите голову.
   Гость приподнял голову, и я стал его рисовать.
   Солнечное пятно двигалось по полу к закату. Кот пятился, перемещался вслед за пятном, за ним пятился и мой рисунок.
   Солнечное движение не мешало мне. Рыжий сохранял позу, не опускал голову. Похоже. он понимал, что рисование котов -- дело ответственное в наше время, важное дело. Когда пятно солнечное полезло на стенку, я кончил работу.
   -- На сегодня хватит.
   Кот поднялся на ноги, размялся, потянулся, мельком оценил рисунок, что-то муркнул, вроде "неплохо", и, не прощаясь, вышел. Пожалуй, отправился пиратствовать. Просыпаясь иногда ночью, я слышал в палисаднике треск сирени, мягкие темные прыжки, кошачьи вздохи. Наутро кот снова поджидал меня на крыльце.
   -- Ну, как прошла ночь? Пиратство совершилось?
   Котяро замурлыкал на полную мощь, и я понял: да, совершилось.
   Я впустил его в комнату, и кот улегся в солнечное пятно на полу. Оно ему явно понравилось. Кажется, у меня в пятне ему было неплохо. Никто не трогал, не приставал. Так и повелось у нас. Каждое утро кот приходил, ложился на пол, дремал и мурлыкал, а когда пятно солнечное залезало на стенку, отправлялся пиратствовать.
   Однажды он не нашел на полу солнечного пятна. Весьма недовольно поглядел на меня.
   -- Помилуйте, батенька, -- сказал я. -- Дождь на дворе. Пасмур. Откуда же взяться солнечному пятну? Переждем, лезьте на печку. Кот вслушивался в мои слова, но не желал понять и постукивал когтями в пол, требуя пятна.
   -- Не могу, -- разводил я ру-ками. -- Не в силах... Пасмур! Неожиданное слово подействовало. Кот перестал метаться в поисках пятна, глянул мне в глаза.
   "И у вас пасмур? -- задумался он. -- Нехорошо". Изумруд и лазурь потускнели в его глазах. Не прощаясь, кот вышел.
   "Да что же это такое! -- возмущенно подумал я. -- Разве я виноват? Ведь не я же укладываю на пол солнечные пятна! " Начались долгие дожди. Серые капли колотились в тусклые стекла. Пасмур! Пасмур! Проходили ночи, полные дождя.
   Но вот дождь рассеялся, вчера выглянуло и солнце. Скоро, наверно, объявится рыжий пират. Во всяком случае, солнечное пятно у меня ка полу опять наготове.
   СИРОТСКАЯ ЗИМА
   Посвящается М. К.
   1
   Был серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день. С утра шел снег. Он ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтоб не растаять.
   Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег таял, падал на землю мутными хвойными каплями. Скоро после обеда снег перестал, и я подумал, что пора возвращаться домой. Огляделся -- и не узнал леса, окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в чужие места.
   Передо мной была заснеженная поляна, которая подымалась пригорком или, вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не узнаю леса, -- возвращаться к дому по собственным следам.
   Перейдя поляну, я поднялся на гривку, огляделся. Нет, никогда я не видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками.
   -- Белоус, -- вспомнил я. Так называется трава... А местечко-то гиблое. Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки. Надо возвращаться назад, по своим следам. Я оглянулся назад, на поляну, и обмер.
   Прямо через поляну -- поперек -- был отпечатан мой след, след, по которому я собирался возвращаться. Он пробил снег до земли. А сбоку его пересек другой след, такой же черный и четкий.
   Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке.
   2
   Человека с яблоком в кармане я почуял издалека. Я надеялся, что его пронесет мимо, но он шел прямо на меня.
   В нескольких прыжках он вдруг круто свернул в сторону, поднялся на гривку и встал.
   Этого человека я знаю давно. Сейчас немногие ходят по лесу, жмутся ближе к деревням. В общем-то, ходят трое.
   Тот, первый, который гоняет зайцев.
   Тот, второй, кто лает по-собачьи.
   И этот -- с яблоком в кармане.
   3
   Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке... И елки черные, и серое меж елок -- все посветлело у меня в глазах и все обесцветилось -- только след чужой черным и четким остался в глазах.
   Как же так? Почему я не слышал? Кто это прошел только что бесшумно за спиной? Я еще не знал, кто это прошел, и уже точно знал, кто это. Знал, а про себя как-то не мог назвать, не решался.
   Готовый попятиться, спустился я с гривки и осторожно пошел к месту пересечения следов. Для чего-то и пот полил с меня.
   Я посмотрел на следы. На свои, на чужие и на их пересечение.
   Чужой след был много больше моего, шире, мощней, и спереди отпечатались кривые когти. Когти эти не были распластаны по снегу, они были подобраны.
   В том месте, где следы наши пересеклись, он -- прошедший за спиной -остановился. Он постоял, подумал и вдруг поставил свою лапу на отпечаток моей ноги. Он как бы проверил -- у кого больше?
   4
   ... И этот, с яблоком в кармане.
   Никогда он не подходил ко мне так близко. Раньше, когда он приближался, я всегда отходил в сторону. Не хочу, чтоб меня видели, неприятно. И на людей нападает ужас.
   Человек с яблоком в кармане подошел ко мне слишком близко. Надо было вставать.
   Поднявшись, я вышел на поляну и увидел его спину, наверху, на гривке, в шуршащей траве. И хотя я знал, кто это, -- все-таки подошел понюхать его след.
   От следа пахло тяжело -- порохом, табаком, мокрой резиной, коровой и мышами. В деревне у них есть и крысы. А яблоко точно было в кармане.
   Не удержавшись, я наступил на оттиск сапога. Я и прежде делал это, да он не замечал -- на мху, на траве, на мокрой глине. Уж на мокрой-то глине мог бы и заметить.
   Он все не оборачивался, и я ушел с поляны. Из елочек глядел я, что он делает.
   5
   Он как бы проверил, у кого -- больше?
   Его след был значительно больше -- шире и мощней. И спереди отпечатались кривые когти.
   Судорожно озираясь, я ковырялся в патронташе -- есть ли пули? Пули были. Две. Круглые. Подкалиберные. Шестнадцатого калибра. А у меня двенадцатый, но оба ствола -- чеки. Шестнадцатый подходит как раз. Я перезарядил ружье. Прислушался.
   Ни вздоха, ни треска сучка не слышал я, но слышал: он -- пересекший след -- рядом.
   Я как-то все позабыл. Что-то надо было вспомнить. Что? Ах вон что -- я ведь заблудился, я ведь заблудился и взошел на гривку, чтоб оглядеться. Я ведь решил возвращаться обратно по своим следам.
   Расхотелось. Возвращаться обратно по своим следам расхотелось.
   Но и подниматься на гривку к шуршащей траве, искать дорогу в незнакомом лесу казалось безнадежным. Я стоял на месте пересечения следов и пытался сообразить, что делать.
   "Все это случайность, -- торопливо думал я. -- Случайно я его поднял, и он вышел на поляну за моей спиной. Он лег здесь в буреломе, среди выворотней-корней, но крепко еще не заснул. Куда уж тут заснуть! Господи, какая зима! Мокрая, вялая, тепловатая... Сиротская зима... Сиротская... так говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так холодно в старом дырявом пальто. Но что-то еще есть в этих словах -- "сиротская зима"... Случайно я его стронул, и он вышел на поляну за моей спиной, постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая у меня лапа. Пошутил и пошел своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть! "
   Немного успокоившись, я перешел поляну и точно по старым своим следам ступил под густые елки. Здесь было мрачно, и я пошел скорее, чтоб сразу подальше уйти от опасного места.
   Я не глядел по сторонам, но видел все. Все кусты, все стволы деревьев, вса капли, падающие с веток, и свой черный след.
   В темных, древних, обомшелых стволах чудилась угроза, хотелось поскорее выбраться из-под елок -- я ускорил шаг и даже побежал.
   Я выбежал в осинник на светлое место. Перевел дыхание и тут же его затаил.
   Теперь уже не справа, а слева пересекали мой след когтиСтые оттиски. Как в первый раз, на поляне, он снова наступил на отпечаток моего сапога, словно проверяя -- у кого же всетаки больше?
   б
   Из елочек глядел я, что он делает.
   Он обернулся и сразу заметил мой след. Я думал -- не заметит.
   Человек с яблоком в кармане долго стоял у моего следа и все удивлялся, что моч лапа больше. Я видел, как он то подымал ногу, то опускал и ставил ее на мой след. Он даже не понимал, какую ногу примеривать -- правую или левую?
   Щелкнув ружьем, он вдруг пошел прямо на меня. Еще бы два шага, и я поднялся бы навстречу, но он вдруг свернул в сторону и побежал.
   Человек с яблоком в кармане бежал, цепляясь за ветки. Иногда он останавливался, хотел спрятаться, затаивался. Спрятаться от меня невозможно. Даже если б он стоял, прижавшись к елке спиной, стоял, чуть дыша, мне хватило бы яблока у него в кармане.
   В осиннике я снова наткнулся на его старый след. Много он напетлял по лесу. Чего искал?
   Тот, кто гоняет зайцев, в такую глушь не забирается. Зайца больше на опушках.
   А тот, другой, кто лает по-собачьи, по лесу ходит смело. Иногда только охватывает его ужас. Когда он чувствует, что я рядом.
   -- Дамка! -- кричит он. -- Дамка! Ко мне!
   И лает по-собачьи.
   Нарочно, чтоб я подумал, что он не один в лес-у. Боится, что я на него нападу. А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи.