Страница:
Ужас охватил Куролесова. Никогда прежде он не видел таких рук, торчащих во мраке погреба. А рука лезла всё дальше и дальше, потом появилась и вторая рука, и кудлатая голова подземного существа.
Существо вылезло из брюквы, отряхнулось и, шаря руками в темноте, сказало тоненьким голосом:
– Где же тут огурцы?
Жутко и жалко прозвучал этот вопрос в сырости погреба, и Куролесов ответил на него по-своему.
Он сжался в пружину и прыгнул. Пролетев по воздуху тридцать четыре, как потом подсчитали, сантиметра, он обрушился на подземное существо.
И тут раздался такой крик, какого ни я, ни Вася, ни вы, дорогие читатели, больше никогда в жизни не услышите.
Существо вылезло из брюквы, отряхнулось и, шаря руками в темноте, сказало тоненьким голосом:
– Где же тут огурцы?
Жутко и жалко прозвучал этот вопрос в сырости погреба, и Куролесов ответил на него по-своему.
Он сжался в пружину и прыгнул. Пролетев по воздуху тридцать четыре, как потом подсчитали, сантиметра, он обрушился на подземное существо.
И тут раздался такой крик, какого ни я, ни Вася, ни вы, дорогие читатели, больше никогда в жизни не услышите.
Часть третья. Раздвоение облака
Глава первая. Поиски правды
Криво, друзья мои, криво и неласково складывалась в этой жизни судьба полузабытого нами гражданина Лошакова.
Ну, во-первых, баранов и гусей он так и не продал, да ещё, вернувшись в родную деревню, сдуру принялся рассказывать о том, что вместо Курска попал в город Карманов.
– Какой ещё Карманов? Да такого города на свете нет!
– Эдак вы скажете, что и города Картошина нет?! – пытался защищаться Лошаков.
– И Картошина нет! – уверяли его на правлении колхоза и даже подсовывали карту области, на которой и вправду два таких мощных пункта, как Карманов и Картошин, были почему-то опущены.
– Дайте карту мира! – требовал Лошаков, но такой карты ему не дали и дружно исключили из заместителей председателя. И согласитесь: что это за заместитель, который бегает босиком по снегу в несуществующие города?
– Нам, председателям, такие заместители не нужны! – сказал председатель.
У Лошакова отобрали подведомственных гусей и баранов, увели кобылу Секунду, оставив только гусака Зобатыча.
– Нету, Зобатыч, правды на земле, – говорил гражданин Лошаков, гляд гусаку прямо в глаза, – нету.
Так с гусаком на коленях он просидел печально всю зиму, понимая, что правды нету. К весне, однако, стало ему казаться, что небольшое количество правды всё ещё находится в городе Курске, в руководящих местах. И он решил, как только подсохнут дороги, бросить на время гусака, сесть на велосипед и двинуть в Курск отыскивать правду.
И вот подсохли дороги. Лошаков выехал на просёлок, выбрался с просёлка на шоссе и сразу увидел табличку:
«ДО КУРСКА 100 км»
Он твёрдо нажал на педаль, закрутились-засверкали серебряные спицы, и под вечер Лошаков подобрался к другой табличке:
«ДО КУРСКА 1 км»
Здесь он передохнул, закусил редиской, причесался, оправил на груди галстук, чувствуя, что правдой попахивает всё сильнее и сильнее.
Так он проехал три километра, но никакого Курска нигде не встретил. Крайне обеспокоенный отсутствием Курска, Лошаков жал и жал на педали. Наконец, вдали показались новостройки, и велосипед рванулся к ним. Возле новостроек топтался у столба какой-то прохожий.
– Товарищ! – задыхаясь крикнул гражданин Лошаков. – Это что за город?
– Да это не город, – равнодушно ответил прохожий, продолжая топтаться у столба, – это пригороды города Карманова.
– Я это предчувствовал, – прошептал про себя Лошаков и пнул ботинком велосипед, который завёз его неведомо куда.
Возле «Пельменной» гражданин продал неверный свой велосипед каким-то тёмным личностям за тридцатку и зашёл в заведение.
«Нету правды, – нервно думал он, – нету!»
Пельмени между тем в городе Карманове оказались отличные – большие, сочные, ушастые.
Лошаков съел три порции, чувствуя, что какое-то количество правды появляется в его организме. Выйдя на улицу, он увидел надпись «Бутербродная», и, хотя после пельменей есть бутерброды казалось ему непростительной неправдой, он всё-таки зашёл и съел парочку с ветчиной и семужьим боком.
Когда же он вышел из «Бутербродной», ему бросилась в глаза совсем уж неправдивая вывеска – «Компотная». Но сухофрукты, из которых сварен был компот, оказались однако натуральными. Лошаков попил компотику и пошёл дальше по кармановским заведениям, чувствуя, что правды в его душе прибывает. Побывал он:
в «Чайной» и «Кисельной»,
в «Арбузной» и «Фужерной»,
в «Бульонной» и «Винегретной»,
в «Кильковой» и в «Тюльковой»,
в «Парикмахерской» и в «Прачечной»
и, наконец, побритый и подстриженный, отстиранный и отглаженный, верящий в правду и совершенно, простите, обожравшийся, он оказался перед вывеской «Бильярдная».
И гражданину Лошакову захотелось сыграть.
Ну, во-первых, баранов и гусей он так и не продал, да ещё, вернувшись в родную деревню, сдуру принялся рассказывать о том, что вместо Курска попал в город Карманов.
– Какой ещё Карманов? Да такого города на свете нет!
– Эдак вы скажете, что и города Картошина нет?! – пытался защищаться Лошаков.
– И Картошина нет! – уверяли его на правлении колхоза и даже подсовывали карту области, на которой и вправду два таких мощных пункта, как Карманов и Картошин, были почему-то опущены.
– Дайте карту мира! – требовал Лошаков, но такой карты ему не дали и дружно исключили из заместителей председателя. И согласитесь: что это за заместитель, который бегает босиком по снегу в несуществующие города?
– Нам, председателям, такие заместители не нужны! – сказал председатель.
У Лошакова отобрали подведомственных гусей и баранов, увели кобылу Секунду, оставив только гусака Зобатыча.
– Нету, Зобатыч, правды на земле, – говорил гражданин Лошаков, гляд гусаку прямо в глаза, – нету.
Так с гусаком на коленях он просидел печально всю зиму, понимая, что правды нету. К весне, однако, стало ему казаться, что небольшое количество правды всё ещё находится в городе Курске, в руководящих местах. И он решил, как только подсохнут дороги, бросить на время гусака, сесть на велосипед и двинуть в Курск отыскивать правду.
И вот подсохли дороги. Лошаков выехал на просёлок, выбрался с просёлка на шоссе и сразу увидел табличку:
«ДО КУРСКА 100 км»
Он твёрдо нажал на педаль, закрутились-засверкали серебряные спицы, и под вечер Лошаков подобрался к другой табличке:
«ДО КУРСКА 1 км»
Здесь он передохнул, закусил редиской, причесался, оправил на груди галстук, чувствуя, что правдой попахивает всё сильнее и сильнее.
Так он проехал три километра, но никакого Курска нигде не встретил. Крайне обеспокоенный отсутствием Курска, Лошаков жал и жал на педали. Наконец, вдали показались новостройки, и велосипед рванулся к ним. Возле новостроек топтался у столба какой-то прохожий.
– Товарищ! – задыхаясь крикнул гражданин Лошаков. – Это что за город?
– Да это не город, – равнодушно ответил прохожий, продолжая топтаться у столба, – это пригороды города Карманова.
– Я это предчувствовал, – прошептал про себя Лошаков и пнул ботинком велосипед, который завёз его неведомо куда.
Возле «Пельменной» гражданин продал неверный свой велосипед каким-то тёмным личностям за тридцатку и зашёл в заведение.
«Нету правды, – нервно думал он, – нету!»
Пельмени между тем в городе Карманове оказались отличные – большие, сочные, ушастые.
Лошаков съел три порции, чувствуя, что какое-то количество правды появляется в его организме. Выйдя на улицу, он увидел надпись «Бутербродная», и, хотя после пельменей есть бутерброды казалось ему непростительной неправдой, он всё-таки зашёл и съел парочку с ветчиной и семужьим боком.
Когда же он вышел из «Бутербродной», ему бросилась в глаза совсем уж неправдивая вывеска – «Компотная». Но сухофрукты, из которых сварен был компот, оказались однако натуральными. Лошаков попил компотику и пошёл дальше по кармановским заведениям, чувствуя, что правды в его душе прибывает. Побывал он:
в «Чайной» и «Кисельной»,
в «Арбузной» и «Фужерной»,
в «Бульонной» и «Винегретной»,
в «Кильковой» и в «Тюльковой»,
в «Парикмахерской» и в «Прачечной»
и, наконец, побритый и подстриженный, отстиранный и отглаженный, верящий в правду и совершенно, простите, обожравшийся, он оказался перед вывеской «Бильярдная».
И гражданину Лошакову захотелось сыграть.
Глава вторая. Тяга к солёным огурцам
Царапалось и кусалось, отбиваясь от Васи, подземное существо.
– Отпусти, отпусти… я за огурцами… я за огурцами, – верещало оно.
– За огурцами? – удивился Вася и ослабил хватку.
Он пытался разглядеть, что же такое держит в руках, но его ночное подвальное, почти телевизионное зрение отчего-то закончилось, очевидно, от слишком крупных подземных переживаний.
– Как ты сюда попало?
– Да через дверь в подклети. За огурцами я… Шурочка я.
Да, друзья, ни Вася, ни автор, ни Квадратный Пахан не знали и не слыхивали, что в подвале имеется потайная дверь, заваленная брюквой. Знала об этом только Зинка, у которой и была дочка Шурочка, проживающая в городе Картошине. Эта Шурочка и получила в один прекрасный момент телеграмму:
«УЕХАЛА НА ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ ПОЛЬЗУЙСЯ ОГУРЦАМИ ЧЕРЕЗ НИЗ ЦЕЛУЮ МАМА»
И Шурочка пожелала маминых огурцов, которые славились посолом, и поехала в Карманов.
И здесь автор и читатель должны быть потрясены. Как же так? Мама даёт телеграмму об огурцах, совершенно забывая, что вместе с огурцами Шурочка найдёт убитое тело мёртвого человека. Автор не понимает, как это сделалось возможным. Очевидно, в голове у Зинки были только огурцы.
И вот теперь Шурочка сидела на полу погреба и плакала, а её держал за локти Василий Куролесов, который снова начинал обретать подземное зрение и угадывал в Шурочке девичьи приметы.
– Отпусти, не убегу, – сказала Шурочка. – Тебя как звать?
– Вася.
– Ты что? Тоже за огурцами?
– Да нет… я так… за брюквой… Выведи меня на свет.
Они вылезли на свет, и Вася был совершенно ослеплён тусклыми лучами солнца, которые еле пробивались через крапиву и бурьян. Взор его никак не прояснялся. Ночное зрение не хотело уступать дорогу дневному.
Вася долго махал у носа пальцами, и, наконец, что-то кривое стало вырисовываться перед ним, и он различил крайне неприятную блондинку, которая, кстати, не показалась ему такой уж неприятной, как кажется автору.
Наоборот, блондинка Шурочка показалась ему более-менее сносной в смысле взора.
– Так ты что ж это? – спросил Вася. – Огурцы любишь?
– Дико люблю! – воскликнула Шурочка. – Солёные, чтоб хрустели.
– А помидоры солёные любишь?
Шурочка задумалась, прикидывая что-то в уме, и, наконец, толкнула Васю кулаком в грудь:
– Уй, ну ты что! Конечно, люблю!
Нет, она определённо нравилась Васе всё больше и больше. Когда она говорила об огурцах, глаза у неё загорались. С помидорами такого не случилось, блеска не было, но всё равно мелькало в глазах что-то очень осмысленное.
– Да откуда же ты тут взялась? – воскликнул Вася.
– Уй, Васьк, да что же ты говоришь? Я ведь Зинкина дочка.
Вася вздохнул и гулко подумал: «Во как!»
– Отпусти, отпусти… я за огурцами… я за огурцами, – верещало оно.
– За огурцами? – удивился Вася и ослабил хватку.
Он пытался разглядеть, что же такое держит в руках, но его ночное подвальное, почти телевизионное зрение отчего-то закончилось, очевидно, от слишком крупных подземных переживаний.
– Как ты сюда попало?
– Да через дверь в подклети. За огурцами я… Шурочка я.
Да, друзья, ни Вася, ни автор, ни Квадратный Пахан не знали и не слыхивали, что в подвале имеется потайная дверь, заваленная брюквой. Знала об этом только Зинка, у которой и была дочка Шурочка, проживающая в городе Картошине. Эта Шурочка и получила в один прекрасный момент телеграмму:
«УЕХАЛА НА ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ ПОЛЬЗУЙСЯ ОГУРЦАМИ ЧЕРЕЗ НИЗ ЦЕЛУЮ МАМА»
И Шурочка пожелала маминых огурцов, которые славились посолом, и поехала в Карманов.
И здесь автор и читатель должны быть потрясены. Как же так? Мама даёт телеграмму об огурцах, совершенно забывая, что вместе с огурцами Шурочка найдёт убитое тело мёртвого человека. Автор не понимает, как это сделалось возможным. Очевидно, в голове у Зинки были только огурцы.
И вот теперь Шурочка сидела на полу погреба и плакала, а её держал за локти Василий Куролесов, который снова начинал обретать подземное зрение и угадывал в Шурочке девичьи приметы.
– Отпусти, не убегу, – сказала Шурочка. – Тебя как звать?
– Вася.
– Ты что? Тоже за огурцами?
– Да нет… я так… за брюквой… Выведи меня на свет.
Они вылезли на свет, и Вася был совершенно ослеплён тусклыми лучами солнца, которые еле пробивались через крапиву и бурьян. Взор его никак не прояснялся. Ночное зрение не хотело уступать дорогу дневному.
Вася долго махал у носа пальцами, и, наконец, что-то кривое стало вырисовываться перед ним, и он различил крайне неприятную блондинку, которая, кстати, не показалась ему такой уж неприятной, как кажется автору.
Наоборот, блондинка Шурочка показалась ему более-менее сносной в смысле взора.
– Так ты что ж это? – спросил Вася. – Огурцы любишь?
– Дико люблю! – воскликнула Шурочка. – Солёные, чтоб хрустели.
– А помидоры солёные любишь?
Шурочка задумалась, прикидывая что-то в уме, и, наконец, толкнула Васю кулаком в грудь:
– Уй, ну ты что! Конечно, люблю!
Нет, она определённо нравилась Васе всё больше и больше. Когда она говорила об огурцах, глаза у неё загорались. С помидорами такого не случилось, блеска не было, но всё равно мелькало в глазах что-то очень осмысленное.
– Да откуда же ты тут взялась? – воскликнул Вася.
– Уй, Васьк, да что же ты говоришь? Я ведь Зинкина дочка.
Вася вздохнул и гулко подумал: «Во как!»
Глава третья. Бильярд по-кармановски
Теплые желтые шары, вырезанные из мамонтовой кости, с номерами на слоновьих боках с грохотом сталкивались между собой, бились о тугие борта, мягко и тяжело катились по зелёному сукну. Изредка они падали в лузы, и вздрагивала тогда сеть, затягивающая лузу, вздувалась, поглощая шар.
Необыкновенно длинный, похожий на чёрного журавля человек держал в руках кий, тыркал им изредка в шары, приговаривая:
– По три рублика! По три рублика! Два шара форы!
Это разумное предложение не вызывало пока никакого отклика. Зрители жались к стенам. Они явно боялись играть с Журавлём.
– По три рублика! По три рублика! – приглашал Журавель, и, наконец, к бильярдному столу подошёл сутулый и синеносый человек, в котором читатель с интересом и любовью узнал бы гражданина Лошакова.
– По три рублика! – сказал ему Журавель.
– Это – неавторитетно! – парировал гражданин Лошаков.
– И два шара форы!
– Это кто тут кому даёт фору? – вопросил Лошаков, глядя в потолок. – Это вы мне даёте фору, товарищ Журавлёв? Так я её не принимаю. Я предлагаю вам сыграть не на три рубля, а на сто.
Здесь автор должен отметить, что скромный, в сущности, гражданин Лошаков, наевшись, делался нескромным и даже нагловатым. Но сто рублей он, действительно, в потайном кармане на всякий случай имел. На всякий случай, если отыщет правду. Ему отчего-то казалось, что, если правда вдруг найдётся, сто рублей никак не помешают.
Чёрный журавель, между тем, неуверенно вертел в воздухе кием. Он опешил. Он явно не ожидал от синеносого гражданина столь делового предложения.
– Моя фамилия Зябликов, – единственное, что он смог пока ответить гражданину Лошакову.
– Принимаешь вызов?
Журавель Зябликов смешался и замялся. Он явно не знал, что делать. Длинными тонкими пальцами перебирал он кий, на котором было написано «Зябликову от Кудасова» – редчайший, доложу вам, кий, таких киев, подаренных великим бильярдистом Кудасовым, на свете почти нет.
Зрители у стен зашушукались. Журавлю надо было достойно ответить.
– Дайте мне мел! – торжественно сказал Зябликов, и Лошаков парировал:
– Бери!
Журавель Зябликов взял мел и ловко спиралью прокатился мелом по кию, а это означало на кармановском бильярдном языке, что вызов принят.
– Стольник! – сказал Лошаков, выхватил из кармана цельную сторублёвку, помахал ею перед носом партнёра и соперника и сунул деньги в среднюю лузу. – Остальные лузы пусты. Где ваши деньги, товарищ Журавлёв?
– Моя фамилия Зябликов, – парировал Журавель и стал вынимать из кармана трёшки. С грехом пополам их набралось на тридцатку. Тут он полез в глубоко потайные карманы и наскрёб ещё пару рублей.
– Маловато, – отметил Лошаков.
– Остальное под честное слово.
– Ну это уж нет. Оценим ваши носильные вещи. К примеру, часы. Это будет авторитетно.
Общество, стоящее у стен, оценило часы в тридцатку.
– Недостача, – сказал Лошаков, – нужно ещё сорок рублей.
– Ставлю кий, – сказал Журавель, засовывая трёшки и часы в угловые лузы. – Надеюсь, кий от самого Кудасова что-нибудь стоит?
– Кий – это палка, – сказал Лошаков. – Для меня он ничего не стоит. Ладно, играй, длиннорукий, прощаю тебе сорок рублей. Итак, сто против шестидесяти, но с одним условием: на эти сорок рублей мне позволяется хамство.
– Как так? – удивилось общество.
– Очень просто. Я ставлю сто, а он всего шестьдесят. И вот на эти сорок рублей я имею право ему хамить, а он должен разговаривать со мною на «вы» и называть меня «дорогой сэр».
– Но в нашем советском обществе не принято таких слов!
– А мне наплевать, приняты они или не приняты. Сорок рублей недостача, а вы ещё толкуете? Сто против шестидесяти и хамство против «дорогого сэра»! Принимаешь вызов или нет?
Чёрный Зябликов побледнел, бильярдная гордость пронзила его, выпрямляя с хрустом позвоночник.
– Ладно, вызов принят. Но поскольку игра ещё не началась, я скажу, что вы хам, дорогой сэр! Я разбиваю!
– Валяй, дубина, – равнодушно согласился Лошаков.
Пожалуй что как раз в этот момент, совершенно незамеченные, в бильярдную проникли капитан Болдырев и старшина Тараканов. Впереди них плёлся Носкорвач.
– Вот, – тревожно шептал он, – вот где шарики катаются.
Необыкновенно длинный, похожий на чёрного журавля человек держал в руках кий, тыркал им изредка в шары, приговаривая:
– По три рублика! По три рублика! Два шара форы!
Это разумное предложение не вызывало пока никакого отклика. Зрители жались к стенам. Они явно боялись играть с Журавлём.
– По три рублика! По три рублика! – приглашал Журавель, и, наконец, к бильярдному столу подошёл сутулый и синеносый человек, в котором читатель с интересом и любовью узнал бы гражданина Лошакова.
– По три рублика! – сказал ему Журавель.
– Это – неавторитетно! – парировал гражданин Лошаков.
– И два шара форы!
– Это кто тут кому даёт фору? – вопросил Лошаков, глядя в потолок. – Это вы мне даёте фору, товарищ Журавлёв? Так я её не принимаю. Я предлагаю вам сыграть не на три рубля, а на сто.
Здесь автор должен отметить, что скромный, в сущности, гражданин Лошаков, наевшись, делался нескромным и даже нагловатым. Но сто рублей он, действительно, в потайном кармане на всякий случай имел. На всякий случай, если отыщет правду. Ему отчего-то казалось, что, если правда вдруг найдётся, сто рублей никак не помешают.
Чёрный журавель, между тем, неуверенно вертел в воздухе кием. Он опешил. Он явно не ожидал от синеносого гражданина столь делового предложения.
– Моя фамилия Зябликов, – единственное, что он смог пока ответить гражданину Лошакову.
– Принимаешь вызов?
Журавель Зябликов смешался и замялся. Он явно не знал, что делать. Длинными тонкими пальцами перебирал он кий, на котором было написано «Зябликову от Кудасова» – редчайший, доложу вам, кий, таких киев, подаренных великим бильярдистом Кудасовым, на свете почти нет.
Зрители у стен зашушукались. Журавлю надо было достойно ответить.
– Дайте мне мел! – торжественно сказал Зябликов, и Лошаков парировал:
– Бери!
Журавель Зябликов взял мел и ловко спиралью прокатился мелом по кию, а это означало на кармановском бильярдном языке, что вызов принят.
– Стольник! – сказал Лошаков, выхватил из кармана цельную сторублёвку, помахал ею перед носом партнёра и соперника и сунул деньги в среднюю лузу. – Остальные лузы пусты. Где ваши деньги, товарищ Журавлёв?
– Моя фамилия Зябликов, – парировал Журавель и стал вынимать из кармана трёшки. С грехом пополам их набралось на тридцатку. Тут он полез в глубоко потайные карманы и наскрёб ещё пару рублей.
– Маловато, – отметил Лошаков.
– Остальное под честное слово.
– Ну это уж нет. Оценим ваши носильные вещи. К примеру, часы. Это будет авторитетно.
Общество, стоящее у стен, оценило часы в тридцатку.
– Недостача, – сказал Лошаков, – нужно ещё сорок рублей.
– Ставлю кий, – сказал Журавель, засовывая трёшки и часы в угловые лузы. – Надеюсь, кий от самого Кудасова что-нибудь стоит?
– Кий – это палка, – сказал Лошаков. – Для меня он ничего не стоит. Ладно, играй, длиннорукий, прощаю тебе сорок рублей. Итак, сто против шестидесяти, но с одним условием: на эти сорок рублей мне позволяется хамство.
– Как так? – удивилось общество.
– Очень просто. Я ставлю сто, а он всего шестьдесят. И вот на эти сорок рублей я имею право ему хамить, а он должен разговаривать со мною на «вы» и называть меня «дорогой сэр».
– Но в нашем советском обществе не принято таких слов!
– А мне наплевать, приняты они или не приняты. Сорок рублей недостача, а вы ещё толкуете? Сто против шестидесяти и хамство против «дорогого сэра»! Принимаешь вызов или нет?
Чёрный Зябликов побледнел, бильярдная гордость пронзила его, выпрямляя с хрустом позвоночник.
– Ладно, вызов принят. Но поскольку игра ещё не началась, я скажу, что вы хам, дорогой сэр! Я разбиваю!
– Валяй, дубина, – равнодушно согласился Лошаков.
Пожалуй что как раз в этот момент, совершенно незамеченные, в бильярдную проникли капитан Болдырев и старшина Тараканов. Впереди них плёлся Носкорвач.
– Вот, – тревожно шептал он, – вот где шарики катаются.
Глава четвёртая. Утомление хрусталиков
Непонятно, что всё-таки случилось с Васиным зрением?!
Лично я полагаю, что хрусталики его глаз чудовищно переутомились, искривили свои кристаллы и разные сетчатки, пытаясь овладеть ночным подвальным зрением.
Он сидел сейчас в зарослях бурьяна, в дебрях пустырника и глядел на Шурочку как на исчадие некоторой красоты. Поверьте мне, опытному детскому писателю, никакой красоты в Шурочкиной внешности не обреталось. И в глазах ничего не было, кроме жажды огурцов. Но Васе она нравилась всё больше и больше.
Куролесов понимал, что сейчас настало время объяснений, и лихорадочно обдумывал, кем назваться: трактористом или милиционером? Пожалуй, всё-таки трактористом, а? Ей-богу, трактористом как-то проще, а?
– Ну ты что сидишь? – сказал он, толкнув Шурочку локтем в бок. – Пришла за огурцами – валяй, набирай. Банка-то у тебя есть?
– Да они ведь в баке.
– Из бака они вывалились. Поняла? Во время рукопашной.
– Какой рукопашной?
– А ты что ж думала, в погреба попадают просто так? Туда попадают после рукопашной.
– Да? – туповато протянула Шурочка. – А ты кто?
– Я-то? Да я – тракторист.
Тут Вася почувствовал, что разговор пошёл по идиотской дорожке, и решил свернуть на асфальтовый проспект разума.
– Иди за огурцами, – сказал он, ткнул Шурочку локтем, пожалуй так и не обнаружив пути на асфальт.
Шурочка послушно уползла в погреб, и Вася глянул ей вслед искривлённым кристаллом хрусталика. И тут он увидел лодыжки её ног. Они были необыкновенно прекрасны и тонки.
«Во лодыжки!» – гулко ахнул он про себя.
Пока Шурочка ползала, Вася обдумывал, как связно изложить присутствие тракториста в подвале после рукопашной, но голова и разум, заключённый в ней, отказывались помогать ему в этом деле.
Шурочка между тем выползла назад теми же лодыжками вперёд. Она волокла за собою бак.
– Полбака огурцов осталось, – сказала она, оборачиваясь к Васе.
И тут опять хрусталики, опять кристаллики Васины возмутились в хорошую сторону. Очень хороша показалась ему Шурочка, бесовски хороша. И тут автор должен всё-таки попытаться описать Шурочкину внешность, которую он охаял, не вдаваясь в подробности. Вдадимся же?
Итак, нос! Поверьте, маловато интересный. Ничего римского, ничего греческого. Ни на курочку, ни на уточку, ни хотя бы на свистульку он не был ни капельки похож. Такие носы, не похожие ни на что, произрастали только в городе Картошине. Впрочем, если читатель очень уж хочет, чтоб я с чем-то сравнил этот нос, – пожалуйста… Нет, не могу, стесняюсь. Перейду лучше к глазам, хотя и не тянет. Ой, не тянет! Ну ладно, глаза у Шурочки были цвета… какого же? Ясно, что не морского и не бирюзового, они были цвета тряпочки, которая висела на заборе рядом с тем бурьяном, в котором они сидели… Тьфу! Сдаюсь! Чтоб я ещё раз взялся описывать женскую внешность!…
Ладно, перейду к описанию действий.
Действий, впрочем, никаких не было. Шурочка жевала огурец и глядела на Васю.
– Одного не пойму, – сказала она, – как же так? Ты тракторист и вдруг после рукопашной попал в подвал? Как? За что? Зачем?
Вася тревожно замер. Ответить на эти вопросы было, конечно, невозможно. Но тут в голове у него что-то сверкнуло, в глазах помутилось, и он ответил просто и гениально, снимая сразу все вопросы и размышления.
Он тронул Шурочку за лодыжку и сказал:
– Саша! Я вас люблю!
Лично я полагаю, что хрусталики его глаз чудовищно переутомились, искривили свои кристаллы и разные сетчатки, пытаясь овладеть ночным подвальным зрением.
Он сидел сейчас в зарослях бурьяна, в дебрях пустырника и глядел на Шурочку как на исчадие некоторой красоты. Поверьте мне, опытному детскому писателю, никакой красоты в Шурочкиной внешности не обреталось. И в глазах ничего не было, кроме жажды огурцов. Но Васе она нравилась всё больше и больше.
Куролесов понимал, что сейчас настало время объяснений, и лихорадочно обдумывал, кем назваться: трактористом или милиционером? Пожалуй, всё-таки трактористом, а? Ей-богу, трактористом как-то проще, а?
– Ну ты что сидишь? – сказал он, толкнув Шурочку локтем в бок. – Пришла за огурцами – валяй, набирай. Банка-то у тебя есть?
– Да они ведь в баке.
– Из бака они вывалились. Поняла? Во время рукопашной.
– Какой рукопашной?
– А ты что ж думала, в погреба попадают просто так? Туда попадают после рукопашной.
– Да? – туповато протянула Шурочка. – А ты кто?
– Я-то? Да я – тракторист.
Тут Вася почувствовал, что разговор пошёл по идиотской дорожке, и решил свернуть на асфальтовый проспект разума.
– Иди за огурцами, – сказал он, ткнул Шурочку локтем, пожалуй так и не обнаружив пути на асфальт.
Шурочка послушно уползла в погреб, и Вася глянул ей вслед искривлённым кристаллом хрусталика. И тут он увидел лодыжки её ног. Они были необыкновенно прекрасны и тонки.
«Во лодыжки!» – гулко ахнул он про себя.
Пока Шурочка ползала, Вася обдумывал, как связно изложить присутствие тракториста в подвале после рукопашной, но голова и разум, заключённый в ней, отказывались помогать ему в этом деле.
Шурочка между тем выползла назад теми же лодыжками вперёд. Она волокла за собою бак.
– Полбака огурцов осталось, – сказала она, оборачиваясь к Васе.
И тут опять хрусталики, опять кристаллики Васины возмутились в хорошую сторону. Очень хороша показалась ему Шурочка, бесовски хороша. И тут автор должен всё-таки попытаться описать Шурочкину внешность, которую он охаял, не вдаваясь в подробности. Вдадимся же?
Итак, нос! Поверьте, маловато интересный. Ничего римского, ничего греческого. Ни на курочку, ни на уточку, ни хотя бы на свистульку он не был ни капельки похож. Такие носы, не похожие ни на что, произрастали только в городе Картошине. Впрочем, если читатель очень уж хочет, чтоб я с чем-то сравнил этот нос, – пожалуйста… Нет, не могу, стесняюсь. Перейду лучше к глазам, хотя и не тянет. Ой, не тянет! Ну ладно, глаза у Шурочки были цвета… какого же? Ясно, что не морского и не бирюзового, они были цвета тряпочки, которая висела на заборе рядом с тем бурьяном, в котором они сидели… Тьфу! Сдаюсь! Чтоб я ещё раз взялся описывать женскую внешность!…
Ладно, перейду к описанию действий.
Действий, впрочем, никаких не было. Шурочка жевала огурец и глядела на Васю.
– Одного не пойму, – сказала она, – как же так? Ты тракторист и вдруг после рукопашной попал в подвал? Как? За что? Зачем?
Вася тревожно замер. Ответить на эти вопросы было, конечно, невозможно. Но тут в голове у него что-то сверкнуло, в глазах помутилось, и он ответил просто и гениально, снимая сразу все вопросы и размышления.
Он тронул Шурочку за лодыжку и сказал:
– Саша! Я вас люблю!
Глава пятая. Бильярд по-кармановски (Продолжение)
Шары скатили в средину бильярда, накрыли их деревянным треугольником, выравнивая пирамиду.
Журавель наточил мелом кий, сложил из кисти левой руки какую-то немыслимую дулю, сунул в дулю кий и тыркнул по шару. Стремительно покатился шар по зелёному сукну и врезался в пирамиду. Она развалилась от удара, и два шара сразу провалились в лузы, забитые мятыми трёхрублёвками.
– Неплохо начал, куриный крючок! – сгрубил гражданин Лошаков. – Я и не думал, что такой пачкун на что-то способен. Бей дальше, но прежде скажи мне «дорогой сэр».
– Не скажу, – ответил Зябликов, сжав зубы.
– Тогда игра недействительна! Сейчас же выковыриваю из лузы сторублёвку и иду пешком в город Курск. Говори, свинья двухмордая!
– Дорогой сэр, – скрипя сердцем и нервами, сказал Зябликов и снова ударил в шар.
На этот раз удар не получился. «Двухмордая свинья» сделала своё чёрное дело. Шары бестолково потолкались друг о друга и стали по местам. Для Лошакова образовалась самая настоящая подставка! Бильярдисты меня понимают!
– Какой мелкий таракан! – приговаривал Лошаков, намусоливая мелом кий. – Пельмень с камнем! Дуб! Не понимаю Кудасова! Как он мог подарить кий такому мракобесу?!
Наевшись, Лошаков всегда обнаглевал до безумия.
– Смотри, свисток! – кричал он Зябликову с другой стороны бильярда. – Смотри, блокнот кооператора! Сейчас я ударю и с твоей, с позволения сказать, «головы» посыплется прах! Только попрошу над бильярдом не сорить. Отойди в угол, к урне и сыпь прах там.
Так разговаривал гражданин Лошаков, обходя бильярдный стол со всех сторон, а бить по шару он никак не собирался. Наконец, всё-таки приложился, прицелился основательно, вздохнул и сказал:
– Нет, не могу. Стыдно играть против такого млекопитающего настоящим кием. Дайте мне половую щётку.
И он схватил половую щётку, стоящую у стены, приложился и вмазал – и шар влетел в лузу.
Дикий рёв раздался в бильярдной, и под этот рёв Лошаков загнал щёткою в лузы ещё два шара.
Зябликов омертвел.
– Не знаю, чем дальше бить, – жаловался Лошаков ревущим и стонущим зрителям. – Даже играть щёткой против этого паразита – роскошь. Дайте мне стул и оторвите от него ножку. Буду играть ножкой стула. Впрочем, не отрывайте, я буду играть цельным стулом.
И он взял стул и стал прикладываться к шару стулом.
– Ножки уж больно кривые, – рассказывал он зрителям. – А ничего не поделаешь, против этого натюрморда надо играть кривым предметом. Сейчас ударю, только пускай он снова скажет «дорогой сэр».
– Не скажу, – сжав зубы, пробормотал Зябликов. – Игра аннулирована!
– Э, нет, нет! – заорало общество, из которого Зябликов повынимал в своё время немало трёхрублёвок. – Сдался! Сдался!
– Если сдался – деньги мои! – сказал Лошаков. – А если играешь, говори «сэра». У, какие глаза! Как помоями налиты! Говори!
– Я не сдался, дорогой сэр, – сказал Зябликов. – Бейте!
– Сейчас вдарю! Вдарю стулом по твоим трёхрублёвым нервам! У тебя ведь и вся душа стоит три рубля! Не больше, никак не больше! Бью по трём рублям! Играю свояка!
С огромным стулом на плече Лошаков прицеливался особенно тщательно, да и шар-то был трудный, свояк.
– Тишина в павильоне, – приказал Лошаков. – Я готов! Замрите! Мотор!
Все замерли, и Лошаков легко катнул стулом шары. Шар с номером на боку 13 повлёкся по зелёному сукну, стукнулся об шар с номером 8, отскочил от него и медленно провалился в лузу, где лежала лошаковская сторублёвка.
Обвал воплей рухнул в бильярдной. Шара, забитого стулом, кармановцы ещё не видывали. Они кинулись обнимать Лошакова, тискали его и целовали, требовали автограф, приглашали в театр. Многие просили подержаться за стул. Трогать понапрасну победный стул гражданин не позволил, сел на него, успокаивающе замахал ладонью:
– Должен передохнуть… нервное перенапряжение… Чем играть дальше – вот вопрос. Нет ли у кого зубной щётки?! Или урной попробовать? Дайте урну!
В этот момент триумфа и славы на плечо гражданина Лошакова легла тяжёлая и властная рука и послышался хриплый стальной голос:
– Урны не надо! Ваши документы!
Журавель наточил мелом кий, сложил из кисти левой руки какую-то немыслимую дулю, сунул в дулю кий и тыркнул по шару. Стремительно покатился шар по зелёному сукну и врезался в пирамиду. Она развалилась от удара, и два шара сразу провалились в лузы, забитые мятыми трёхрублёвками.
– Неплохо начал, куриный крючок! – сгрубил гражданин Лошаков. – Я и не думал, что такой пачкун на что-то способен. Бей дальше, но прежде скажи мне «дорогой сэр».
– Не скажу, – ответил Зябликов, сжав зубы.
– Тогда игра недействительна! Сейчас же выковыриваю из лузы сторублёвку и иду пешком в город Курск. Говори, свинья двухмордая!
– Дорогой сэр, – скрипя сердцем и нервами, сказал Зябликов и снова ударил в шар.
На этот раз удар не получился. «Двухмордая свинья» сделала своё чёрное дело. Шары бестолково потолкались друг о друга и стали по местам. Для Лошакова образовалась самая настоящая подставка! Бильярдисты меня понимают!
– Какой мелкий таракан! – приговаривал Лошаков, намусоливая мелом кий. – Пельмень с камнем! Дуб! Не понимаю Кудасова! Как он мог подарить кий такому мракобесу?!
Наевшись, Лошаков всегда обнаглевал до безумия.
– Смотри, свисток! – кричал он Зябликову с другой стороны бильярда. – Смотри, блокнот кооператора! Сейчас я ударю и с твоей, с позволения сказать, «головы» посыплется прах! Только попрошу над бильярдом не сорить. Отойди в угол, к урне и сыпь прах там.
Так разговаривал гражданин Лошаков, обходя бильярдный стол со всех сторон, а бить по шару он никак не собирался. Наконец, всё-таки приложился, прицелился основательно, вздохнул и сказал:
– Нет, не могу. Стыдно играть против такого млекопитающего настоящим кием. Дайте мне половую щётку.
И он схватил половую щётку, стоящую у стены, приложился и вмазал – и шар влетел в лузу.
Дикий рёв раздался в бильярдной, и под этот рёв Лошаков загнал щёткою в лузы ещё два шара.
Зябликов омертвел.
– Не знаю, чем дальше бить, – жаловался Лошаков ревущим и стонущим зрителям. – Даже играть щёткой против этого паразита – роскошь. Дайте мне стул и оторвите от него ножку. Буду играть ножкой стула. Впрочем, не отрывайте, я буду играть цельным стулом.
И он взял стул и стал прикладываться к шару стулом.
– Ножки уж больно кривые, – рассказывал он зрителям. – А ничего не поделаешь, против этого натюрморда надо играть кривым предметом. Сейчас ударю, только пускай он снова скажет «дорогой сэр».
– Не скажу, – сжав зубы, пробормотал Зябликов. – Игра аннулирована!
– Э, нет, нет! – заорало общество, из которого Зябликов повынимал в своё время немало трёхрублёвок. – Сдался! Сдался!
– Если сдался – деньги мои! – сказал Лошаков. – А если играешь, говори «сэра». У, какие глаза! Как помоями налиты! Говори!
– Я не сдался, дорогой сэр, – сказал Зябликов. – Бейте!
– Сейчас вдарю! Вдарю стулом по твоим трёхрублёвым нервам! У тебя ведь и вся душа стоит три рубля! Не больше, никак не больше! Бью по трём рублям! Играю свояка!
С огромным стулом на плече Лошаков прицеливался особенно тщательно, да и шар-то был трудный, свояк.
– Тишина в павильоне, – приказал Лошаков. – Я готов! Замрите! Мотор!
Все замерли, и Лошаков легко катнул стулом шары. Шар с номером на боку 13 повлёкся по зелёному сукну, стукнулся об шар с номером 8, отскочил от него и медленно провалился в лузу, где лежала лошаковская сторублёвка.
Обвал воплей рухнул в бильярдной. Шара, забитого стулом, кармановцы ещё не видывали. Они кинулись обнимать Лошакова, тискали его и целовали, требовали автограф, приглашали в театр. Многие просили подержаться за стул. Трогать понапрасну победный стул гражданин не позволил, сел на него, успокаивающе замахал ладонью:
– Должен передохнуть… нервное перенапряжение… Чем играть дальше – вот вопрос. Нет ли у кого зубной щётки?! Или урной попробовать? Дайте урну!
В этот момент триумфа и славы на плечо гражданина Лошакова легла тяжёлая и властная рука и послышался хриплый стальной голос:
– Урны не надо! Ваши документы!
Глава шестая. Звуки бака
– Когда же? – спросила Шурочка. Она прижимала к груди эмалированный бак с огурцами и глядела на Васю.
– Чего когда?
– Когда полюбил?
– Да пока ты ползала взад-вперёд. Нахлынуло.
– Тогда ползём вон туда, – сказала Шурочка, и, толкая перед собой бак с огурцами, она поползла на четвереньках в ту сторону, где бурьян был погуще.
Вася тронулся за ней. Вставать на ноги, подниматься во весь рост было неловко. Влюблённые, казалось им, должны ползти. Забравшись в глубину бурьяна, девушка оглянулась.
– А я что тебе, понравилась, да? Хочешь огурца?
– Очень понравилась. Хочу.
– И ты мне понравился, – сказала Шурочка, выбирая огурец поукропистей. – Потом понравился, когда я выползла назад с баком. Ты так жутко на меня глядел.
Вася и сейчас глядел на неё самым неожиданным образом, и Шурочка глядела в ответ, а в воздухе над ними что-то происходило, что-то шевелилось, возникали какие-то запахи и дуновения, какая-то пыль, отблески и дрожь. Всё это, взятое вместе, постепенно складывалось в небольшое облако, которое всё расширялось, расширялось. Скоро это было уже совершенно круглое облако, которое имело полтора метра в диаметре. Это было облако взаимной любви, которое и колебалось над бурьяном.
Когда облако окончательно сформировалось, Шурочка достала из бака ещё один огурец, обдула его, обтёрла, кокетливо поцеловала этот огурец и, хихикнув, протянула Васе. Куролесов схватил огурец, бешено откусил с хрустом, прожевал, проглотил и, чувствуя, что становится круглым болваном, поцеловал огрызок огурца и передал через бак даме.
Прикрыв глаза, она многозначительно заглотила остатки поцелуев.
– А мама дала мне телеграмму: приезжай за огурцами. Ну я и поехала, а ты там, в погребе, вот уж не ожидала.
– Да и я-то сижу, зрение в темноте тренирую, вижу – рука! Ну, думаю – надо кидаться! Кинулся, а это – ты! Я и влюбился!
Тут Вася придвинулся к девушке поближе, хотел её обнять, да бак с огурцами мешался. Он отодвинул бак, но Шурочка вернула бак на место. Тогда Вася обеими руками обхватил и Шурочку и бак. Бака попалось в его объятья побольше. Куролесов изловчился и через бак поцеловал девушку в щёку.
– Убери бак, – сказал он.
– Ни за что.
– Так и будем разговаривать? Через бак?
– Ага, – хитрила Шурочка.
– Ну ладно, согласен, – сказал Вася, а сам хитроумно пополз вокруг бака к ней, но она уползла на другую сторону.
– Давай ещё по огурчику, – сказала она.
Пыльные цветы бурьяна склоняли над ними свои буйные головы, и случайные прохожие никак не могли понять, что за звуки доносятся из придорожной канавы. А это был хруст огурцов и поцелуи. А уж редкие гулкие звуки – это были удары Васиной головы об бак.
– Чего когда?
– Когда полюбил?
– Да пока ты ползала взад-вперёд. Нахлынуло.
– Тогда ползём вон туда, – сказала Шурочка, и, толкая перед собой бак с огурцами, она поползла на четвереньках в ту сторону, где бурьян был погуще.
Вася тронулся за ней. Вставать на ноги, подниматься во весь рост было неловко. Влюблённые, казалось им, должны ползти. Забравшись в глубину бурьяна, девушка оглянулась.
– А я что тебе, понравилась, да? Хочешь огурца?
– Очень понравилась. Хочу.
– И ты мне понравился, – сказала Шурочка, выбирая огурец поукропистей. – Потом понравился, когда я выползла назад с баком. Ты так жутко на меня глядел.
Вася и сейчас глядел на неё самым неожиданным образом, и Шурочка глядела в ответ, а в воздухе над ними что-то происходило, что-то шевелилось, возникали какие-то запахи и дуновения, какая-то пыль, отблески и дрожь. Всё это, взятое вместе, постепенно складывалось в небольшое облако, которое всё расширялось, расширялось. Скоро это было уже совершенно круглое облако, которое имело полтора метра в диаметре. Это было облако взаимной любви, которое и колебалось над бурьяном.
Когда облако окончательно сформировалось, Шурочка достала из бака ещё один огурец, обдула его, обтёрла, кокетливо поцеловала этот огурец и, хихикнув, протянула Васе. Куролесов схватил огурец, бешено откусил с хрустом, прожевал, проглотил и, чувствуя, что становится круглым болваном, поцеловал огрызок огурца и передал через бак даме.
Прикрыв глаза, она многозначительно заглотила остатки поцелуев.
– А мама дала мне телеграмму: приезжай за огурцами. Ну я и поехала, а ты там, в погребе, вот уж не ожидала.
– Да и я-то сижу, зрение в темноте тренирую, вижу – рука! Ну, думаю – надо кидаться! Кинулся, а это – ты! Я и влюбился!
Тут Вася придвинулся к девушке поближе, хотел её обнять, да бак с огурцами мешался. Он отодвинул бак, но Шурочка вернула бак на место. Тогда Вася обеими руками обхватил и Шурочку и бак. Бака попалось в его объятья побольше. Куролесов изловчился и через бак поцеловал девушку в щёку.
– Убери бак, – сказал он.
– Ни за что.
– Так и будем разговаривать? Через бак?
– Ага, – хитрила Шурочка.
– Ну ладно, согласен, – сказал Вася, а сам хитроумно пополз вокруг бака к ней, но она уползла на другую сторону.
– Давай ещё по огурчику, – сказала она.
Пыльные цветы бурьяна склоняли над ними свои буйные головы, и случайные прохожие никак не могли понять, что за звуки доносятся из придорожной канавы. А это был хруст огурцов и поцелуи. А уж редкие гулкие звуки – это были удары Васиной головы об бак.
Глава седьмая. Бильярд по-кармановски (Окончание)
– Нет! Нет! Я требую урну! – кричал гражданин Лошаков, вырываясь из рук старшины Тараканова. – Я буду играть с ним урной.
Зрители в бильярдной в первую минуту не могли сообразить, что, собственно, происходит? Почему этот длиннорыжеусый схватил вдруг мастера ударить стулом по шару?
Первым сообразил дело журавель Зябликов. Он вдруг нервно принялся выковыривать из луз свои часы с трёшками.
– Кажется, облава! – прошептал кто-то.
– Облава, облава! – шёпотом закричали зрители. – Берут всех подряд! – И зрители брызнули из бильярдной.
Зябликов кинулся к двери, но не смог пробиться сквозь человеческую пробку и, спотыкаясь об кий от Кудасова, выпрыгнул в окно.
– Стой! – орал вслед ему Лошаков. – Держи его! Да я его этажеркой обыграю! Умывальником!
– Спокойно, гражданин! Стоять! Руки! Руки! – Старшина быстро пробежал пальцами по пиджаку и другим карманам гражданина Лошакова. – Спокойно, гражданин, стоять!
– Стою, стою, – отвечал Лошаков. – Чего тебе надо?
Гражданин Лошаков совершенно ничего, что происходит, не понимал и сообразить не мог. И только тревожная мысль, что правды на свете нет, приходила ему в голову.
– Товарищи оперативники! – сказал Носкорвач, подойдя вплотную к Лошакову. – Это грабитель Пахан, я узнаю его.
– Молчи, цыц! – сказал капитан Болдырев, обходя и разглядыва Лошакова со всех сторон. Первым делом почему-то он оглядел его ботинки, вперился в глаза, и в них почудилось ему что-то родное. – Так, – сказал капитан. – Дело об угоне кобылы и снятии сапогов. Гражданин Коровий?
– Лошаков, – сказал Лошаков – Отдайте стольник.
– Эх, Носкорвач, – сказал капитан, – обманул, значит? Невинного нам подсунул? Так?
– Конечно, подсунул, – радостно засмеялся Носкорвач, – обманул. Обязательно обманул. Как же мне вас не обмануть-то, таких доверчивых? Оперативников обманывать – моя гордость, моя радость.
– Со следа свёл? – вскричал Тараканов.
– Обязательно свёл! – веселился Носкорвач. – Я ведь камикадзе. Знаете, у японцев были такие камикадзе? Их сажали в торпеду, и они мчались на корабль. Они корабль взрывали, но и сами, конечно, отдавали концы. Вот и я в конце концов взорвусь. Правда, я – кармановский камикадзе, торпеды у меня нету – шкаф с носками.
Носкорвач размахивал рукавами, но тут в бильярдную быстро влетели два милиционера и увели его под крики: «Осторожно, взрываюсь!»
Капитан со старшиною кинулись на улицу, прыгнули в двустороннюю машину и помчались на улицу Сергеева-Ценского. Они ворвались в дом, рухнули в погреб, разбросали брюкву, выскочили на улицу через потайную дверь и остановились около бурьяна.
Над бурьяном висело странное облако. Абсолютно круглое и мутное, оно имело в диаметре около трёх метров. Из-под облака, откуда-то снизу, доносились гулкие, как удар колокола, звуки.
– Кто-то бьётся головою в бак, – предположил Тараканов.
– Проверьте, – сказал капитан, – только осторожно.
Старшина вынул наган и двинулся к бурьяну… А покинутый милицией гражданин Лошаков долго ещё стоял у бильярдного стола, глядел на стул, которым забил немыслимого свояка, вспоминал минуты своей славы и триумфа.
Зрители в бильярдной в первую минуту не могли сообразить, что, собственно, происходит? Почему этот длиннорыжеусый схватил вдруг мастера ударить стулом по шару?
Первым сообразил дело журавель Зябликов. Он вдруг нервно принялся выковыривать из луз свои часы с трёшками.
– Кажется, облава! – прошептал кто-то.
– Облава, облава! – шёпотом закричали зрители. – Берут всех подряд! – И зрители брызнули из бильярдной.
Зябликов кинулся к двери, но не смог пробиться сквозь человеческую пробку и, спотыкаясь об кий от Кудасова, выпрыгнул в окно.
– Стой! – орал вслед ему Лошаков. – Держи его! Да я его этажеркой обыграю! Умывальником!
– Спокойно, гражданин! Стоять! Руки! Руки! – Старшина быстро пробежал пальцами по пиджаку и другим карманам гражданина Лошакова. – Спокойно, гражданин, стоять!
– Стою, стою, – отвечал Лошаков. – Чего тебе надо?
Гражданин Лошаков совершенно ничего, что происходит, не понимал и сообразить не мог. И только тревожная мысль, что правды на свете нет, приходила ему в голову.
– Товарищи оперативники! – сказал Носкорвач, подойдя вплотную к Лошакову. – Это грабитель Пахан, я узнаю его.
– Молчи, цыц! – сказал капитан Болдырев, обходя и разглядыва Лошакова со всех сторон. Первым делом почему-то он оглядел его ботинки, вперился в глаза, и в них почудилось ему что-то родное. – Так, – сказал капитан. – Дело об угоне кобылы и снятии сапогов. Гражданин Коровий?
– Лошаков, – сказал Лошаков – Отдайте стольник.
– Эх, Носкорвач, – сказал капитан, – обманул, значит? Невинного нам подсунул? Так?
– Конечно, подсунул, – радостно засмеялся Носкорвач, – обманул. Обязательно обманул. Как же мне вас не обмануть-то, таких доверчивых? Оперативников обманывать – моя гордость, моя радость.
– Со следа свёл? – вскричал Тараканов.
– Обязательно свёл! – веселился Носкорвач. – Я ведь камикадзе. Знаете, у японцев были такие камикадзе? Их сажали в торпеду, и они мчались на корабль. Они корабль взрывали, но и сами, конечно, отдавали концы. Вот и я в конце концов взорвусь. Правда, я – кармановский камикадзе, торпеды у меня нету – шкаф с носками.
Носкорвач размахивал рукавами, но тут в бильярдную быстро влетели два милиционера и увели его под крики: «Осторожно, взрываюсь!»
Капитан со старшиною кинулись на улицу, прыгнули в двустороннюю машину и помчались на улицу Сергеева-Ценского. Они ворвались в дом, рухнули в погреб, разбросали брюкву, выскочили на улицу через потайную дверь и остановились около бурьяна.
Над бурьяном висело странное облако. Абсолютно круглое и мутное, оно имело в диаметре около трёх метров. Из-под облака, откуда-то снизу, доносились гулкие, как удар колокола, звуки.
– Кто-то бьётся головою в бак, – предположил Тараканов.
– Проверьте, – сказал капитан, – только осторожно.
Старшина вынул наган и двинулся к бурьяну… А покинутый милицией гражданин Лошаков долго ещё стоял у бильярдного стола, глядел на стул, которым забил немыслимого свояка, вспоминал минуты своей славы и триумфа.