Коваль Юрий Иосифович. Пять похищенных монахов

   – А у меня – копчушка, – нежно прошептал спутник и так нажал губами, когда говорил «чуушшка», что от этого стала его копчушка еще копченей, еще сочней.
   В Тетеринском переулке всегда пахло рыбой.
   Помахивая вениками, обсуждая, что вкусней, хамса или копчушка, приятели подошли к мрачному, казенному на вид трехэтажному дому, сложенному из черно-красного кирпича. Из потных его окон валил влажный, тяжелый пар, а на вывеске, что висела над дверью, белым по голубому, будто паром по воде, было написано:
   ТЕТЕРИНСКИЕ БАНИ
   Из-за солидных спин мы видели, как Моня вошел в баню, а следом – и хамса с копчушкой.
   Крендель остановился, потоптался на месте, вдруг взял меня за плечи и поглядел прямо в глаза.
   – Надо его задержать! – сказал он и вздрогнул от собственных слов.
   Я закашлялся, махнул рукой, стараясь отогнать от нас эту явную кармановщину, но Крендель крепко держал меня за плечи. Тут от дверей оттеснили нас сразу человек пять с портфелями, раздутыми от снеди, с авоськами, в которых виднелась и вобла, и мочало, и пиво в трехлитровых банках. Размахивая вениками, смеясь и разговаривая, они ворвались в баню. А навстречу им повалили люди, отсидевшие свой банный срок. Сумки и портфели их похудели, банки опустели, зато щеки у них были такие красные, каких не бывает нигде на свете. Над щеками сияли сонные глаза, в которых было написано счастье. Шагов за десять пахло от них распаренным березовым листом, и этот запах, запах березового листа, был главным запахом Тетеринского переулка.
   Но вдруг к этому лесному и деревенскому запаху подмешалось что-то едкое. Глаза у меня зачесались, нос наморщился, а Крендель тут же чихнул.
   – Пошли, – сказал он, подтолкнул меня, и, пригибаясь, мы незаметно юркнули в массивные двери Тетеринских бань.

Т.Б.

   В кафельном зале на первом этаже мы увидели две огромные скульптуры цвета пельменей. Первая изображала женщину в гипсовом купальном костюме с ногами бочоночной толщины. Рядом стоял и гипсовый мужчина в трусах. Руки у него были не тоньше, чем ноги женщины. Играя мускулами, мужчина сильно держал в руке кусок мыла.
   «Если будете мыться в бане – станете такими же здоровыми, как мы» – как бы говорили эти скульптуры.
   Под ногой женщины мы купили билеты и талоны на простыни, поднялись на четвертый этаж. У входа в парильное отделение первого разряда пластом лежал на лестнице ноздреватый пар. Пахло мочалом и стираными простынями.
   Бочком, бочком проскочили мы в дверь и оказались в сыром раздевальном зале, который был перегорожен несколькими рядами кресел. С подлокотниками, высокими спинками тетеринские кресла напоминали королевские троны, боком сцепленные друг с другом. В том месте, где обычно прикрепляется корона, были вырезаны две буквы:
   Т.Б.
   Голые и закутанные в простыни, бледные и огненно-распаренные сидели на дубовых тронах банные короли. Кто отдыхал, забравшись в трон с ногами, кто жевал тарань, кто дышал во весь рот, выкатив из орбит красные от пара глаза, кто утомленно глядел в потолок, покрытый бисером водяных капель. Человек в халате цвета слоновой кости ходил меж рядов, собирая мокрые простыни.
   – Давно не был, Крендель, – сказал он глухим, влажным от пара голосом. – В Оружейные ходишь?
   – В Воронцовские, Мочалыч, – ответил Крендель. – Там народу меньше.
   – А парилка плохая, – заметил старик Мочалыч, взял у нас билеты и выдал чистые простыни. – Идите вон в уголок. Как раз два места.
   В уголок, куда указывал Мочалыч, идти надо было через весь зал, и Крендель стал на ходу раздеваться, натянул на голову рубашку.
   Мы устроились рядом с человеком, который с ног до головы закутался в простыню. Он, очевидно, перепарился – на голове его, наподобие папахи, лежал мокрый дубовый веник. Из-под веника торчал розовый, сильно утомленный рот.
   – Вам не плохо, гражданин? – спросил Мочалыч, трогая перепаренного за плечо. – Дать нашатыря?
   – Дай мне квасу, – сипло ответил перепаренный. – Я перегрелся.
   – Квасу нету, – ответил Мочалыч и отошел в сторону, обслуживать клиентов.
   Мы быстро разделись, забрались каждый в свой трон и замерли.
   Напротив нас сидели двое, как видно только что пришедшие из парилки. Простыни небрежно, кое-как накинуты были у них на плечи. На простынях черною краской в уголке было оттиснуто: Т.Б.
   Эти буквы означали, что простыни именно из Тетеринских бань, а не Оружейных или Хлебниковских.
   – Ну, будем здоровы, – сказал человек, у которого буквы «Т.Б». расположились на животе.
   – Будь, – отозвался напарник. У этого буквы «Т.Б». чернели на плече.
   Приятели чокнулись стаканами с лимонадом, поглядели друг другу в глаза и дружно сказали: «Будем!»
   Между тем здоровья у обоих и так было хоть отбавляй. Во всяком случае главные признаки здоровья – упитанность и краснощекость – так и выпирали из простыней. Один из них похож был даже на какого-то римского императора, и буквы «Т.Б»., расположенные на кругленьком животе, намекали, что это, очевидно, Тиберий. Второй же, с явной лысиной, смахивал скорей на поэта, а буквы подсказывали, что это – Тибулл.
   – Я люблю природу, – говорил Тибулл, – потому что в природе много хорошего. Вот этот веник, он ведь тоже частичка природы. Другие любят пиво или кино, а я природу люблю. Для меня этот веник лучше телевизора.
   – По телевизору тоже иногда природу показывают, – задумчиво возразил Тиберий.
   – А веник небось не покажут!
   – Это верно, – согласился Тиберий, не желая спорить с поэтом. – Давай за природу! – И древние римляне снова чокнулись.
   – Как ты думаешь, для чего люди чокаются? – спросил через некоторое время Тибулл, как всякий поэт настроенный слегка на философский лад.
   – Для звону!
   – Верно, но не совсем. Когда мы пьем лимонад, это – для вкуса. Нюхаем – для носа. Смотрим на его красивый цвет – для глаза. Кто обижен?
   – Ухо, – догадался Тиберий.
   – Вот мы и чокаемся, чтоб ухо не обижалось.
   – Ха-ха! Вот здорово! Ну, объяснил! – с восторгом сказал Тиберий и, сияя, потрогал свое ухо, как бы проверяя: не обижается ли оно? Но ухо явно не обижалось. Оно покраснело, как девушка, смущенная собственным счастьем.
   Тибулл тоже был доволен таким интересным объяснением, с гордостью потер свою лысину, повел глазами по раздевальному залу, выискивая, что бы еще такое объяснить. Скоро взгляд его уткнулся в плакат, висящий над нами:
   КОСТЫЛИ МОЖНО ПОЛУЧИТЬ У ПРОСТРАНЩИКА.
   Плакат этот действительно объяснить стоило, и Тибулл, выпятив нижнюю губу, раздумывал некоторое время над его смыслом.
   – Ну, костыли, это понятно, – сказал наконец он. – Если тебе нужны костыли, можешь получить их у пространщика. Но что такое пространщик?
   – Да вон старик Мочалыч, – простодушно ответил Тиберий. – Он и есть пространщик. Простынями заведует.
   – Если простынями – тогда простынщик.
   – Гм… верно, – согласился Тиберий. – Если простынями, тогда простынщик.
   – То-то и оно. А я, ты знаешь, люблю докапываться до смысла слов. А тут копаюсь, копаюсь, а толку чуть.
   – Сейчас докопаемся, – пообещал Тиберий и крикнул: – Эй, Мочалыч, ты кем тут работаешь?
   – Пространщиком, – ответил Мочалыч, подскакивая на зов.
   – Сам знаю, что пространщиком, – недовольно сказал Тиберий. – А чем ты заведуешь?
   – Пространством, – пояснил Мочалыч, краснея.
   – Каким пространством? – не понял император.
   – Да вот этим, – ответил Мочалыч и обвел рукой раздевальный зал со всеми его тронами, вениками, бельем, голыми королями. В худенькой невзрачной его фигуре мелькнуло вдруг что-то величественное, потому что не у всех же людей есть пространство, которым бы они заведовали.
   Я невольно повел глазами, оглядывая пространство, которым заведовал Мочалыч, и вдруг резко похолодел.
   Окутанный облаком пара, красный, ошпаренный, как рак, из двери мыльного зала вышел Моня Кожаный. Хлопая себя ладонями по животу, он развалился на троне рядом с Тиберием и Тибуллом. В глаза бросалась татуировка, наколотая у Мони на ногах.
   На левой ноге написано было: ОНИ.
   На правой: УСТАЛИ.
   Именно эта надпись напугала в первую минуту. Что-то зловещее, загадочное было в ней. Я не мог понять, кто это – они? Неужели ноги?
   Небрежно, двумя пальцами Моня приподнял тетеринскую простыню, брезгливо накинул ее на плечи, как бы сожалея, что она не кожаная, и оглядел зал. Глаза его от пара грозно выкатились к переносице, и буквы «Т.Б»., оказавшиеся у него под мышкой, хотелось прочитать так: «Типичный Бандит».

Кожаные брюки

   Я так закутался в простыню, что уж не знаю, на что был похож со стороны. Изнутри же казалось, что похож я на мотылька или на червячка в коконе, который не собирается вылезать на белый свет. В узкую щелочку, которую я оставил для глаз, не было видно ни Тиберия, ни Тибулла, только надпись «Они устали» вползала, как змея, в поле зрения.
   Судя по надписи, Кожаный сидел спокойно, ногами не дрыгал. В хлюпающем гуле, который наполнял баню, слышалось его хриплое, надсадное дыхание.
   – Извиняюсь, дорогой сосед, я вам не мешаю? – сказал Тибулл.
   Я испуганно выглянул из простыни, но тут же спрятался. Тибулл разговаривал с Моней.
   – Я вам не мешаю, дорогой сосед?
   Кожаный повел глазами, смерил поэта с головы до пят, как бы выясняя, мешает тот ему или нет.
   – Пока не мешаешь, – членораздельно сказал он. – А будешь мешать – пеняй на себя.
   – Нет! Нет! – воскликнул Тибулл, деликатно замахал руками. – Мешать я вам никак не собираюсь.
   – И правильно делаешь, – заметил Моня.
   – Но мне бы хотелось задать вам один вопрос, – продолжал неугомонный Тибулл. – Вот у вас на ногах написано: «Они устали». Интересно знать, от чего они устали?
   – Слушай, Лысый, – отчетливо сказал Кожаный, – читай свои ноги!
   – Но у меня на ногах ничего не написано! – наивно воскликнул древний поэт и, приподняв простыню, показал свои ноги, действительно белые, как лист бумаги.
   – Ладно тебе, – вмешался Тиберий. – Наплюй ты на его ноги. Устали они, и ладно. Может, они много бегали. Почитай лучше, что у меня написано.
   Тиберий скинул простыню и повернулся к поэту спиной. На левой его лопатке был нарисован бегун в трусах и в майке, а на правой синели два столба, между которыми тянулась надпись:
   ФИНИШ.
   Тиберий шевельнул лопатками – бегун сорвался с места, стремясь к финишу.
   – У тебя это любовь к спорту, – сказал Тибулл. – А тут – разочарование в жизни. Этим ногам уже не хочется ходить по земле – они устали.
   – Зато руки у меня не устали, – сказал Кожаный и, шевельнув плечами, сбросил простыню.
   В узловатых, покрытых якорями и черными водорослями руках и вправду не было видно ни капли усталости. Моня поглядел поэту в глаза, расставил в стороны руки и пошевелил жутковато пальцами. Затем встал, проделал плечами какую-то угрожающую гимнастику и удалился в парилку, сказавши сквозь зубы:
   – Пора погреться!
   – Он мне, кажется, угрожал, – чуть заикаясь, сказал Тибулл.
   – Успокойся, не обращай внимания.
   – Я сейчас ему ноги переломаю! – сказал Тибулл, показывая желание встать.
   – Ни в коем случае! – вскричал Тиберий. – Нас арестуют.
   – Переломаю! – упорствовал Тибулл, но Тиберий схватил его за локти и не отпускал, пока поэт не успокоился. Наконец с мочалками в руках они ушли в мыльный зал.
   – Надо действовать, – прошептал Крендель. Он высунулся из простыни и оглядел соседние кресла. Все они были пусты. Перегретый, с мокрым веником на голове, дремал. – Есть план, – сообщил Крендель.
   Он вскочил и быстро прошелся по залу. Простыня болталась на нем, как плащ на мушкетере. Секунду Крендель кружил возле Перегретого, оглядывая его со всех сторон.
   – Здорово перегрелся, – издали шепнул Крендель, подошел к трону, который занимал Кожаный, и поглядел на него с ненавистью, как на трон тирана.
   Кожаная майка, брюки, жилет были беспорядочно разбросаны. Особенно беспорядочно выглядели брюки, которые нагло развалились на троне, свесив к полу пустые замызганные штанины. Хромовые колени вздулись волдырями, а снизу из-под брюк глядели ботинки с на редкость тупыми рылами на микропоре.
   Заприметив Кренделя, брюки оскорбительно подбоченились, кажется собираясь повернуться к нему задом. Они явно бросали вызов.
   «Ну чего тебе надо, переросток? – как бы говорили они. – Мы для тебя коротки».
   Крендель вспыхнул, схватил пустую штанину и сдернул брюки с трона.
   Брюки взвизгнули, раздулись, обхватили Кренделя, но он поднял их на воздух, напоминая укротителя питонов. Из кармана брюк вылетела трехкопеечная монета, брякнулась об пол и, радостно звеня, укатилась под трон. Брюки обмякли, а Крендель скомкал их и сунул в санитарный шкафчик, который висел на стене.
   Закрыв дверцу шкафчика, он огляделся. Кажется, никто ничего не заметил. Мочалыч считал простыни. Перегретый безвольно шевелил босою пяткой.
   – Теперь не уйдет, – сказал Крендель. – Начнет скандалить, а старик Мочалыч вызовет милицию. Пошли в парилку. Пора погреться!

Пора погреться!

   Крендель почти не волновался. Странное спокойствие было в его тоне и голосе, неслыханное спокойствие, которое я бы назвал кармановским. Я же обливался холодным и горячим, совершенно московским потом.
   – Это просто глупо, – говорил Крендель. – Быть в бане и не сходить в парилку. Не бойся, мы же голые. Голыми он нас ни за что не узнает.
   Но мне казалось, что даже и голыми узнать нас нетрудно. Я шел к парилке боком и немного спиной, чтоб быть на себя непохожим.
   В мыльном зале стоял пенный шум, который составлялся из шороха мочал, хлюпанья капель, звона брызг. На каменных лавках сидели и лежали светло-серые люди, которые мылили себе головы и терлись губками, а в дальнейшем конце зала, у окованной железом двери, топталась голая толпа с вениками и в шляпах.
   Дверь эта вела в парилку.
   Верзила в варежках и зеленой фетровой шляпе загораживал дверь.
   – Погоди, не лезь, – говорил он, отталкивая нетерпеливых. – Пар еще не готов. Куда вы прете, слоны?! Батя пар делает!
   – Открывай дверь! – напирали на него. – Мы замерзли. Пора погреться!
   – Пора погреться! Пора погреться! – кричали и другие, среди которых я заметил Моню.
   Дверь парилки заскрипела, и в ней показался тощий старичок. Это и был Батя, который делал пар.
   – Валяйте, – сказал он, и все повалили в парилку. Здесь было полутемно. Охваченная стальной проволокой, электрическая лампочка задыхалась в пару.
   Уже у входа плотный и густой жар схватил плечи, и я задрожал, почувствовав какой-то горячий озноб. Мне стало как бы холодно от дикого жара.
   Гуськом, один за другим, парильщики подошли к лестнице, ведущей наверх, под потолок, на ту широкую деревянную площадку, которую называют по-банному полок. Там и было настоящее пекло – черное и сизое.
   Падая на четвереньки, парильщики заползали по лестнице наверх. Батя нагнал такого жару, что ни встать, ни сесть здесь было невозможно. Жар опускался с потолка, и между ним и черными, будто просмоленными, досками оставалась лишь узкая щель, в которую втиснулись и Батя, и Моня, и все парильщики, и мы с Кренделем.
   Молча, вповалку все улеглись на черных досках. Жар пришибал. Я дышал во весь рот и глядел, как с кончиков моих пальцев стекает пот. Пахло горячим хлебом.
   Пролежавши так с минуту или две, кое-кто стал шевелиться. Один нетерпеливый махнул веником, но тут же на него закричали:
   – Погоди махаться! Дай подышать!
   И снова все дышали – кто нежно, кто протяжно, кто с тихим хрипом, как кролик. Нетерпеливый не мог больше терпеть и опять замахал веником. От взмахов шли обжигающие волны.
   – Ты что – вентилятор, что ли? – закричали на него, но остановить нетерпеливого не удалось.
   А тут и Батя подскочил и, разрывая головой огненный воздух, крикнул:
   – Поехали!
   Через две секунды уже вся парилка хлесталась вениками с яростью и наслаждением. Веники жар-птицами слетали с потолка, вспархивали снизу, били с боков, ласково охаживали, шлепали, шмякали, шептали. Престарелый Батя орудовал сразу двумя вениками – дубовым и березовым.
   – А у меня – эвкалиптовый! – кричал кто-то.
   – Киньте еще четверть стаканчика, – просил Батя. – Поддай!
   Кожа его приобрела цвет печеного картофеля, и рядом с ним, как елочная игрушка, сиял малиновый верзила в зеленой фетровой шляпе. Себя я не разглядывал, а Крендель из молочного стал мандариновым, потом ноги его поплыли к закату, а голова сделалась похожей на факел.
   От криков и веничной кутерьмы у меня забилось сердце, от близости Мони стучало в ушах. Я схватил Кренделя за руку и потянул по лестнице вниз.
   – Давай еще погреемся, – ватно сипел Крендель, кивая факельной головой, но я все-таки вытянул его из парилки под душ.
   Быстро обмывшись, мы вернулись в раздевальный зал и притаились на тронах. Я волновался и только надеялся, что Моня не сразу заметит пропажу. Но он заметил. Сразу.
   Распаренный, как морковь, он вышел из парилки, глянул на трон, и ноги его подкосились. Он упал на колени и заглянул под трон.
   – Пространщик, – шепнул он, – пропажа!
   – Чего такое? – подбежал Мочалыч и, не размышляя, тоже встал на колени, заглядывая под трон.
   – Товарищи, пропажа, – шептал Моня, шевелил дрожащими губами и стремительно натягивал кожаные трусы и жилет.
   Взгляд его прыгал по раздевальному залу в поисках брюк и вдруг наткнулся на древних римлян, которые выходили из парилки. Подозрительная молния вылетела из его глаз.
   – Где брюки, Лысый?! – крикнул Моня, подбегая к Тибуллу.
   Поэт оторопел:
   – Какие брюки?
   – Пропажа, товарищ! – пояснил Мочалыч.
   Тибулл подлетел к своему трону, схватил собственные шоколадно-вишневые брюки, махнул ими, как вымпелами.
   – Эти?! – крикнул он на весь зал. – На! Бери! На! Нужны мне твои брюки! У меня восемь пар в гардеробе!
   – А у меня знаешь сколько? – воскликнул Тиберий, не желая отставать от поэта. – Знаешь, сколько у меня пар?
   – Постойте, – влез Мочалыч. – А ботинки целы?
   – Ботинки? – туповато повторил Кожаный. – Не знаю, где ботинки.
   Между тем ботинки он давно уж успел надеть. Он вообще оделся с ног до головы, и только одной важнейшей детали не хватало, чтоб завершить его человеческий облик.
   – А знаешь, сколько у меня ботинок? – продолжал наседать Тибулл, но Кожаный отмахнулся и вдруг подошел ко мне, развернул пальцами простыню.
   – Может, ты видал, кто взял мои брюки?
   Сердце мое стукнуло в последний раз. Я высунулся из простыни, выставил голову, как под топор палача.
   «Я не знаю, кто взял ваши брюки», – хотел сказать я и не мог. В этой истории мне была отведена только одна фраза. Одна-единственная. А большего, как ни крути, я сказать не мог.
   – Еще бы, – сказал я, и топор взлетел над моей головой.
   – Подкидыш! – сказал Кожаный. – Подкидыш, собака такая!
   Со свистом топор рассек воздух и отрубил мою голову. Голова покатилась по полу в мыльный зал, но Моня ловко поймал ее за уши.
   – А ну отпусти его! – крикнул Крендель, вскакивая с места.
   – Кто? – крикнул Кожаный. – Ты? Подкидыши!
   И он протянул руку, чтоб схватить Кренделя, но тут послышался сухой и официальный голос:
   – Гражданин! Ваши документы!
   Прямо по плечу Моню барабанил пальцами Перегретый с дубовым веником на голове.

Белый медведь

   – Чего? – сказал Кожаный, резко оборачиваясь. – Чего такое?
   – Документы! – повторил Перегретый и сделал мизинцем особенный жест, каким обычно требуют документы.
   Кожаный окаменел. В голове его с огромной силой столкнулись два неожиданных факта: пропажа брюк и требование документов.
   – Как же так, – сказал Кожаный, отступая на шаг, – у меня украли брюки, и у меня же требуют документы.
   На щеках его вздулись желваки, в голове метались тревожные мысли, которые я читал примерно так: что это за человек с веником, почему требует документы и, главное, имеет ли право требовать их? Веник на голове говорил, что никакого права у Перегретого нет, но, может, этот Перегретый вовсе не Перегретый, а Переодетый и под веником – форменная фуражка?!
   – Если не предъявите документов, придется вызвать милицию, – сказал возможный Переодетый.
   – Да, да, надо вызвать милицию, – подтвердил неожиданно и Тибулл, злопамятно глядя на Моню.
   – Какая милиция, что вы, ребята! – заволновался Мочалыч. – Ботинки здесь, сейчас брюки найдем.
   – Пускай покажет документы, – настаивал Тибулл. – Вот, например, мои документы, и я могу их показать.
   – Успокойся, успокойся, – оттягивал поэта Тиберий. – Не лезь, убери документы.
   – Ну нет, кто я без документов? – упрямился Тибулл. – Я всегда боролся за правду и сейчас буду бороться. Пускай покажет.
   Вокруг стал собираться банный народ. Голые короли подымались со своих тронов, прислушивались к разговору.
   – Какие в бане документы! – крикнул кто-то. – Кожа да мочало!
   – В бане все голые!
   – У нас нос – паспорт!
   – Нету документов, – сказал Кожаный, чувствуя поддержку. – Они в брюках.
   – Проверим, – неожиданно сказал Перегретый, подошел к аптечному шкафчику и вытащил брюки.
   Кожаный крякнул и бросился к нему, но Перегретый ловко взмахнул простыней. Она распахнулась, накрыла Моню и Перегретого и на глазах превратилась в белого медведя.
   Медведь ворчал. Качаясь, постоял он на четырех лапах и лениво лег на пол.
   Банные короли охнули, вскочили на своих тронах, стараясь через спинки разглядеть, что происходит. Тиберий и Тибулл поджали ноги, завороженно глядя на белого медведя, который ворочался на полу.
   – Береги инвентарь! – крикнул Мочалыч, подбегая было к медведю, но тот ринулся на пространщика, зацепил его и сшиб с ног, а сам стукнулся задом в стену, затрещал и развалился на две половины.
   Из разорванной шкуры выскочили Моня и Перегретый. Но, конечно, это был уже не Перегретый, и даже не Переодетый, а просто Одетый с ног до головы.
   В кепке и в костюме, в брюках, закатанных выше колен, у стены стоял Василий Куролесов. В одной руке он держал веник, в другой – черные хромовые брюки.
   – Так ты еще в костюме! – взревел Кожаный.
   – Нож! У него нож! – крикнул кто-то. – У него в венике нож!
   – Нож? – сказал Кожаный. – У тебя нож в венике?
   – Да, нож у него! – снова крикнул розовый голый король. – Вон блестит через веточки.
   Кожаный отступил и вдруг схватил брюки, которые лежали в кресле Тибулла, вспрыгнул на подоконник и махом вылетел за окно.
   Раздевальный зал влажно ахнул. Тибулл бросился за ним, делая такие жесты, которые хотелось назвать хватательными движениями.
   Мы кинулись к окну, разом перегнулись через подоконник. Я был уверен, что Кожаный лежит под окном с переломанными ногами, но увидел другую картину.
   Кожаный, оказывается, еще и не приземлялся. Он летел вниз, но медленно, очень медленно. В первую секунду я даже подумал, что его поддерживают в воздухе волны пара, которые вываливали из окон первого этажа, но понял, что ошибаюсь.
   Под окном бани стоял человек в соломенной шляпе, из-под которой высовывались огромные рыжие усы. Он смотрел вверх и пальцем подманивал приземляющегося Моню.
   Кожаный брыкался в воздухе, изворачивался, размахивал Тибулловыми брюками, стараясь улететь в сторону, но палец неумолимо манил его к себе, и Моня Кожаный мягко приземлился, наконец, прямо в руки старшины Тараканова.

Крушение надежд

   К бане подъехал автофургон из города Карманова. Кожаный и старшина Тараканов, обнявшись, взошли по лесенке внутрь его, и фургон выкатился в переулок. Все тетеринские банные короли выставились в окна, провожая его.
   Да, тайнинская смесь Моне не помогла. Больше того, она ему явно навредила. Раздирающий душу запах протянулся от Карманова до Тетеринских бань, и собаки, которые случаем попали на эту адскую тропу, начисто, конечно, потеряли чутье. Зато Куролесов ни разу не сбился со следа. Вот только нос у него немного распух.
   – А это ерунда, – сказал Куролесов. – Помажу перловской мазью, и как рукой снимет. В Перловке один старикан живет, так он изобрел мазь против тайнинской смеси. Здорово помогает.
   Куролесов достал из кармана узорчатый флакон синего стекла и сунул в него мизинец. С глубоким уважением смотрели мы, как Василий Куролесов мажет себе нос. А он мазал его обстоятельно, со знанием дела. Нос куролесовский на глазах приобретал прежние размеры.
   – Дядя Вась, – сказал Крендель, очень робея, – а что у вас в венике было?
   – Ничего не было, – ответил Куролесов, широкими заключительными мазками придавая носу законченный вид.
   – Как же так! Я сам видел: что-то блестело.
   – Это в глазах у тебя блестело. У тебя вообще какой-то блеск в глазах ненормальный. Когда ты брюки схватил, глаза твои просто ослепляли.
   – Я хотел, чтоб Мочалыч милицию вызвал, – сказал Крендель и скромно прищурился, чтоб хоть немного пригасить блеск.
   – Ладно, не стесняйся, – сказал Куролесов. – Лучше блеск, чем тусклота. А с брюками ты здорово придумал.
   По Тетеринскому переулку мы вышли на Садовую, дошли до метро, остановились рядом с продавщицей пирожков.
   – У нас-то, в Карманове, пирожки покрупнее будут, – сказал Куролесов, покупая всем по пирожку. – У нас одной начинки столько, сколько весь этот пирожок. Да и начинка у нас вкуснее. У нас лука больше кладут. И специй. А тут специй мало.