Коваль Юрий Иосифович. Листобой (Рассказы)

   - Ещё одна курица, - крикнул издали сержант, - и всё! Протокол!
   Но не было больше ни кур, ни заявлений. Лето кончилось. Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику - на картофельный склад.
   В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик угрюмо брёл следом.
   Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да что-то всё мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошёл и прилёг рядом. Играть ему не хотелось.
   Я всё-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал её терзать, что чернушки запищали.
   Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки.
   - Хороший год, - говорил Аким Ильич. - Урожайный. Яблоков много, грибов, картошки.
   По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет.
   Прошёл товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше.
   - Ну, чего ты расстроился? - говорил мне Аким Ильич. - В твоей жизни будет ещё много собак.
   Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.
   - И так яблоку негде упасть, - закричали на нас в тамбуре, - а эти с собакой!
   - Не волнуйся, земляк! - кричал в ответ Аким Ильич. - Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.
   Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:
   Что стоишь, качаясь,
   Тонкая рябина...
   Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
   Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали берёзы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами.
   Хороший это был год, урожайный.
   В тот год в садах пахло грибами, а в лесах - яблоками.
   ГРОЗА НАД КАРТОФЕЛЬНЫМ ПОЛЕМ
   Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах таволги и хвоща.
   Я шёл берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и метёлки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами её стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен созревшими семенами.
   Немного я прошёл, как дрогнула сеть тумана - обрушился на меня близкий выстрел, а за ним - шум поднимающихся с воды крякух.
   - Тпр-р-р-у-у-у-у!.. - закричал кто-то им вслед. Потом, видно, ещё раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: - Тпр-р-р-у-у-у!..
   Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу.
   - Эй! - послышалось недалеко. - Эй, Николай!..
   - А-а...
   - Чего убил?
   - Ко-лен-ку-у-у... - тягуче сказал Николай.
   В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадёжным. Я присел на коряжку - спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться.
   Скоро снова впереди лопнул выстрел.
   - Эй, чего убил?
   - Колен-ку-у-у!..
   - Тьфу ты! - плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: Э-э-э-э-э-эй!..
   - А-а-а? - дружно отозвались Николай с приятелем.
   - В трясину у-тя-ну-у-у-у...
   - А-а?
   - У-у-тя-ну-у-у... у-тя-ну-у-у-у!.. - снова пригрозил я.
   - Ты кто? - крикнул Николай.
   Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал:
   - Леший я! Ле-е-е-ший...
   Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их.
   Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников - вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена...
   Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака - становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалёку, и находил на лес пасмурный свет - только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.
   Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костёр палить - грибы варить.
   Над полем собиралась грозовая туча, да как-то всё не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом.
   - Дочк, Дочк, Дочк... - послышалось с поля.
   По меже шёл парнишка в ковбойке и покрикивал.
   - Тёлку потерял?
   - Овцу, - сказал он, подойдя.
   - Ты из Шишкина?
   - Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.
   Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.
   - Ну, садись, суп с маслятами пробуй.
   - Искать надо... Дочк, Дочк, Дочк!..
   Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошёл дальше по опушке, покрикивая своё.
   За краем неба начался глухой скрежет. Он всё нарастал, нарастал, превращаясь в отчётливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажёг ботву зелёным светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлёбывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повёртывались в небе огромные жернова, но выбить искру им ещё не удавалось, они ещё не разгулялись и только притирались друг к другу.
   Ссссссссссссссс!.. - услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать - было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб.
   - Дядень! - крикнул издали Генка.
   - Эй!
   - Гроза собирается.
   - Лезь в палатку, - сказал я. - Пересидим...
   Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.
   - Только от стола, - сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлёбывая по очереди.
   - Ну, как супок? - спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха.
   Снова всё стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга.
   - Во долбануло! - сказал Генка.
   Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился.
   Ссссссссссссс!.. - снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей.
   - Что это, а?
   И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела - брезентовый колокол.
   Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.
   И снова молния - пляшущая берёза - вонзилась в поле. А земля ухватила её с таким звуком, как будто болотная трясина - выпавший нож. Задёргалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и - пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней...
   - Дядень, дядень...
   ...но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в неё свою белую голубую кровь.
   Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но всё равно рассекал их свет молний, проникал в голову.
   Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина.
   - Глянь, дядь, не видно овцы-то?
   Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака.
   - Дочк, Дочк, Дочк! - закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле.
   Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света.
   Я вылез из палатки и побежал следом за ним.
   Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии - сочные, разветвлённые, как вилы. Гром бил - и небо вскидывалось в пене...
   - Обходи! Обходи её... обходи!
   Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в неё. Между молниями вдруг слышалось:
   "Э-э-э-э-э-э-э..."
   Я бежал и тоже подпрыгивал - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и - в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью.
   Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочерёжкой.
   - Заходи!.. Заходи!
   Уах! - влип в поле дрожащий гвоздь - белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над чёрной ботвой.
   Я кинулся на неё, выставив руки, и она снова прыгнула - шальной невиданный зверь, вроде единорога.
   Я схватил её за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь...
   - Башку ей прикройте, дядь! - кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чём попало.
   Оттянув с живота свитер - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул её к палатке - вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.
   Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к рёбрам овца казалась ягнёнком.
   Ссссссссссссс... - снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьётся в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза...
   Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох - небо передёргивалось и темнело.
   - Пойдём к нам, дядь, - сказал Генка. - Обсохнешь хоть.
   - Да ладно... У костра обсохну. Палатку собирать неохота.
   Я взял ружьё и, посвечивая фонарём, пошёл проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.
   - Эй!.. - донеслось откуда-то.
   Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке.
   - Эй, кто там с фонариком? - снова донеслось с другой стороны картофельного поля.
   - Молчи, дядь, молчи! - шепнул Генка.
   - Почему? - неуверенно спросил я.
   - Кто его знает, чего он кричит...
   Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полёгшей травой, и слышно было, как жадно, взахлёб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была - скользкая рыба налим.
   - Эй, с фонариком!..
   - Эй! - ответил я.
   - Помогите...
   Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.
   - Дядь, - сказал Генка, - мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать.
   - Давай, - ответил я. - Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орёт.
   Я включил фонарик и пошёл по меже, прямо через поле. Генка остался было на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул её за собой, догоняя меня.
   - Узнаю хоть, чего он там орёт, - сказал Генка, и мы побежали через картофельное поле.
   За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала небольшая луна - плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах.
   Плод на невидимом стебле - покачивалась луна в дрожащей пелене.
   На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее чёрные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперёд и спотыкалась, дико оглядываясь.
   В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел тёмную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками:
   - Эй, с фонариком, беги шибче!..
   Он горстями захватывал землю и скидывал её в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.
   - Ты кто будешь? - спросил я, остановившись шагах в пяти.
   - Да Грошев я с Большой Волги! - закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. - Охотимся мы здесь.
   - А зачем звал-то?
   - Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!
   - Погоди, - не понял я. - Молния? А где ж друг-то?
   - Да вот он, - сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни.
   Землёю он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.
   - Насмерть?
   - Да не знаю я! - испуганно закричал Грошев. - Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.
   - Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?
   - Так полагается. Полагается землёй засыпать. Посвети-ка.
   Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.
   - Это верно, дядь, - зашептал Генка. - Земля молнию из человека обратно высасывает.
   - Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
   Я скинул куртку, бросил ружьё, ковырнул ладонями землю. Взрыхлённая ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжёлыми комьями. Генка захлестнул овечью верёвку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.
   - Коля, вставай! Коля! - бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.
   Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.
   Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
   - Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет?
   - Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк, Дочк, Дочк!..
   "Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.
   - Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землёй задушим.
   Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
   От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
   - Надо сердце послушать.
   - Какое сердце! - раздражённо закричал Грошев. - Пускай ток в землю уйдёт.
   - Видишь - не уходит.
   - Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
   Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
   Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
   - Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый!
   Одежда не пускает ток!
   - Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...
   Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?
   - Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель.
   - Ген, посвети... Да нет, сюда свети!
   Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
   - Оставь сапоги... Сюда свети.
   Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.
   Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.
   - Надо железо приложить!
   - Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
   - Дядь, дядь, ружьё, оно железное.
   Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.
   - Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, - говорил Генка. - Оживает, оживает...
   - Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
   - Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите...
   - Беги, Ген, в деревню.
   - Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.
   Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.
   - Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
   - Надо искусственное дыхание, - сказал я.
   - Какое дыхание! - раздражённо вдруг крикнул Грошев. - Засыпать полагается! - И тут же обмяк. - Ну, делай, делай дыхание-то.
   - Да я и сам не знаю, как его делать.
   - Руками же надо разводить! - умоляюще сказал Генка. - Быстро-быстро!
   Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.
   Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.
   - Сейчас оживёт, - убеждал Генка. - Ещё, ещё...
   - Раз-два... - стал приговаривать я.
   - Раз-два... Раз-два... - поддержал Генка. - Дыши, дыши...
   Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?
   - Вставай, дядь, вставай, - приговаривал Генка.
   - Землёй надо засыпать, - бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.
   - Раз-два... раз-два... - твердил Генка и не давал нам остановиться.
   Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.
   - Что я бабе его скажу? - спросил он.
   - Тише, тише... Он дышит!
   В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.
   Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.
   Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники - вместе прятались от грозы, ловили овцу.
   - Придумай что-нибудь, - попросил Генка. - Придумай, дядь. Он оживёт.
   - Можно воздух вдуть, - нерешительно сказал я.
   - Вдувай! Вдувай! - сразу обрадовался Генка. - В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.
   - Да уж поздно.
   - Вдувай, дядь, - просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
   Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.
   - Ну, посвети.
   Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.
   Гак! - вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
   Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
   - Чтой-то?
   Час прошёл или больше, как кончилась гроза?
   У палатки горел уже костёр. Дым от него шёл влажный, утяжелённый, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.
   Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землёй лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.
   Грошев снял брюки и размахивал ими над огнём.
   Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.
   - Я прямо не верил, что всё обойдётся, - весело сказал Генка.
   Он восхищённо глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.
   - И папиросы-то намокли, - хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.
   - А мы их посушим! - обрадовался Генка.
   Николай вяло махнул рукой - дескать, ладно, чего там.
   Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.
   Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.
   - Сбоку молния ударила или как? - спросил я Николая.
   - Прям под ноги.
   - Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, возразил Грошев.
   - Говорю я - под ноги, - повторил Николай.
   - Ух, жара! - сказал Грошев, отскочил от костра. - Ташкент!
   - Это ещё не Ташкент, - ответил Генка, протягивая к огню руки. Сейчас-сейчас, разгорятся...
   - Генка-а-а! - послышалось недалеко. - Гена-а-а-а!
   - Батя! - испуганно вскочил Генка. - Батя меня ищет!
   Он дёрнул овцу за верёвку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.
   - Иду-у-у! - закричал он.
   - Идёшь? - слышался сердитый голос. - Ты куда провалился, а?
   - Эй, дядя Паша! - крикнул я. - Иди к огню!
   - Тебя мамка ждёт или не ждёт? - закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. - Ты где был, а?
   В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой.
   - Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?
   - Бать, бать... - толковал в темноте Генка. - Я думаю... Правда думаю...
   - Эй, дядя Паша, да погоди ты! - сказал я, догнавши их на тропинке.
   - Тебя мамка ждёт или нет? - кричал дядя Паша. - А ты костёр жгёшь! Я те дам костра!
   Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей верёвкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.
   - Да погоди ты! - закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарём. - Генка не виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал!
   - Чего? - кричал дядя Паша, не признавая меня. - Тебя не спрашивают! Если тебя не ждут, так ты жги костёр, а парня не приваживай!
   - Да тут несчастье случилось!
   - А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала!
   - "Проплакала"! - неожиданно возразил Генка. - Небось телевизор смотрит.
   - Ты поговори, поговори! - кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и овцу его в темноту. - Костёр они жгут! И так весь лес спалили!
   Я остался на месте и долго ещё слышал, как дядя Паша ругал сына:
   - Тебя мамка ждёт или нет?
   Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он вроде бы и не ждал.
   - Бать, бать... - послышался в последний раз Генкин голос. - Я больше не буду...
   Грошев всё махал брюками над костром.
   - Я-то в сторону глядел, - объяснял он Николаю. - Потом смотрю - тебя нет. А ты в картошке лежишь!
   - Пыхнула только, - ответил Николай. - А дальше не помню.
   Грошев махнул брюками - с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром.
   - Дома, - сказал Грошев, - я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу.
   Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени.
   - Ну гроза была! Только пыхнула - тебя нет! А ты в картошке лежишь.
   - Прям под ноги ударила, - добавил Николай.
   - Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?
   - Китель бы мне зашить, - сказал Николай.
   Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.
   Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.
   - Ну и денёк сегодня был! - сказал он. - Ну и денёк! И ведь утром всё началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана - прямо на меня! Руками машет и кричит: "Леший я, леший!" Морда страшная!
   - Да, - вспоминал Николай, - верно. Утром всё началось.
   - Что ж, - спросил я, - и ты, Николай, видел лешего?
   - Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.
   - А я видел, - зашептал Грошев и оглянулся тревожно на тёмный за спиною лес. - Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола - осечка! С левого - опять осечка!
   Николай, засыпая, дёргался, будто колола его под локти и под колени электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо.
   - Леший! - всё вспоминал Грошев, глядя в огонь. - Да что же это такое, а?
   - Так, - ответил я, уже задрёмывая. - Так, наверное, явление природы.
   ЛИСТОБОЙ
   Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришёл с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.
   Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил, трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья.
   Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами ветра в комнату летели листья берёзы, растущей под окном.
   К утру берёза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки её текли и текли холодные струи листобоя, чётко обозначенные в сером небе битым порхающим листом.
   Паутина, растянутая в ёлочках строгим пауком-крестовиком, была полна берёзовых листьев. Сам хозяин её уже скрылся куда-то, а она всё набухала листьями, провисая, как сеть, полная лещей.
   Найда
   Найда - это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдёт зверя.