Страница:
Не прошло и 10 дней, как я имел случай убедиться в том, что она находится в связи с нашим командиром батареи лейтенантом С. Впрочем, об этом говорили еще раньше, да и сам я замечал кое-что, примерно с месяц назад. Однако и с этим лейтенантом связь продолжалась недолго, так как вскоре после Взятия Новороссийска он погиб в бою смертью храбрых, как и большинство наших ребят. Ей же опять по должности и по желанию пришлось заняться его похоронами. Парень был он тоже хороший, впрочем, "парнями" всех этих людей называть будет неправильно, ибо все они имеют где-то жен, а некоторые и детей.
В следующее время, то есть во время нашего боевого пути от Новороссийска до Тамани, она мало появлялась на передовой, а была больше во втором эшелоне, поэтому я мало ее видел, да и не до нее было. Помню только, что кто-то рассказывал мне о том, что она в интимной беседе говорила, что желает забеременеть, чтобы развязаться с надоевшим фронтом, и что мать с отцом ей на такой вариант намекают в письмах.
После боевых операций мы довольно долго стояли в довольно паршивой станице Благовещенской. Это было в октябре. В это время я заметил, что она очень часто находится вместе с командиром полка и что близость их весьма интимна. Выяснилось, что она добивалась разрешения съездить в Москву в отпуск. Эта затея ей удалась, и, по некоторым признакам, я думаю, что командир полка перед отъездом с ней все же "побаловался". Она говорила мне, что надеется на возможность остаться в Москве, ибо у нее есть там соответствующие связи. Однако ей не удалось это, и она вернулась к нам, когда мы стояли на формировании в одной симпатичной станице. Это было в ноябре. В этот период я с ней мало встречался. У каждого были свои занятия и развлечения. Кроме того, было в этой станице много женщин из гражданского населения, а в таких случаях мы всегда очень мало внимания уделяем своим полковым, и на это время они как-то отходят на второй план. Но это временно: как только мы опять будем в походе, в лесу или в горах и они будут вновь среди нас одна на 100 человек, - снова они будут "королевами". В то время на должности командира одной из наших батарей был хорошенький молоденький парень 1924 года рождения. Звали его Саша X. Он был очень веселый, и смех у него был звонкий и чистый. Бывало, еще издали слышно его по его смеху. Правда, никакого особого "внутреннего" содержания я в нем не заметил, хотя особенно интимной дружбы с ним у меня не было, так что я не имею права касаться ничего, кроме наружных впечатлений, производимых им.
Однажды он крепко заболел и долгое время лежал в нашей санчасти. С этого времени, не знаю, по любви или по случаю, но А. Ф. соединила с ним свою дальнейшую судьбу. В скором времени они подали рапорт командиру полка, чтобы он разрешил им брак. Командир полка был согласен, и они стали мужем и женой. Так оформляется бракосочетание на фронте. Впрочем, это бывает весьма редко. В дальнейшем я несколько раз собирался поговорить с ней о том, насколько этот брак будет полный и прочный, но так как-то и не собрался. Поэтому ограничусь коротким описанием своих собственных наблюдений по этому поводу.
Некоторое время отношения их были, по-видимому, весьма хорошие, тем более мы в эту зиму не воевали, и они, следовательно, имели полную возможность наслаждаться друг другом. Однако к концу зимы я стал замечать, что в их отношениях появилась некоторая трещина. Имели место некоторые сплетни, доходившие до Саши, и он принимал их близко к сердцу. А следовательно, были неприятные объяснения и прочее, а это уж не идет обычно на пользу укрепления любви. Кроме того, он уже к тому времени ею насытился, а она забеременела. Я видел часто, что она очень печальна, хотя и старается скрыть свою печаль. Мне, признаться, было жаль ее. В конце июля наша часть вступила в жаркие бои, и я опять на некоторое время потерял ее из вида. Но когда я иногда видел ее, то она справлялась с тревогой о своем Саше и передавала ему привет. И вот в начале августа Сашу постигла участь его предшественников по А. Ф. Короче говоря, его здорово искалечило немецким снарядом, и его отвезли в госпиталь. Не знаю, как это повлияло на А. Ф., я ее в то время не видел. Все же было заключение, что он, хоть калекой, но будет жить. Однако через несколько дней известили, что Саша умер. Стали подготавливаться к его похоронам, заказали ему гроб, но сообщение оказалось ложным. В это время наша часть с боями продвинулась вперед. Все же через несколько дней Саша умер в госпитале, уже далеко от нас, и А. Ф. поехала хоронить его. Я видел ее и говорил с ней после ее возвращения. Она была довольно спокойна, пробыла у нас еще с месяц. Затем ей дали провожатого, и она уехала в Москву, и больше, конечно, к нам не вернется. Недавно она ездила в Воронеж к Сашиным родителям. Пишет, что они очень убиваются о своем сыночке. Вот и вся ее полковая история. В общем, скажу, что она была лучше многих мною виденных фронтовых женщин не в отношении наружности, а в отношении своего содержания и даже поведения. Она хорошо умела обращаться с нами. С большинством она была в дружеских и даже панибратских отношениях, но все же умела не терять человеческого облика и имела вследствие этого некоторое уважение у нас в полку, несмотря на резкую и полнейшую критику со стороны мужчин, конечно, заглазно. Но это уж неизбежно.
Вместо А. Ф. нам прислали из какой-то танковой части тоже женщину, старшего лейтенанта медслужбы. Она молодая, фигуру имеет неплохую, но лицо очень грубое. В армии она уже шесть лет, два раза ранена. Участвовала в финской кампании и на этой войне с самого начала. За это время она до того испохабилась, что прямо жуть. Ругается матом, очень свободно выговаривает самые похабнейшие слова - все это очень противно. Пробыла она у нас всего месяц, а за это время короткое успела удовлетворить желания нескольких наших офицеров... Но можно ли все-таки считать ее дрянью, если она уже шесть лет в армии, из которых четыре года на фронте, и два раза уже проливала свою кровь за нашу Родину? Ее от нас перевели и вместо нее прислали мужчину, ст. лейтенанта медслужбы. Оно и лучше - меньше будет страстей.
В июне 1943 года, когда мы стояли на ремонте в лагерях близ станицы Абинской на Кубани, нам в полк прислали сразу трех или четырех женщин - все молоденькие, но по наружному виду все "так себе". Одну из них, Валю, определили в нашу санчасть в качестве санинструктора. Она была лучше трех других. Все они были направлены на нашу кухню. Две из них как-то ничем не отличились, в памяти моей что-то они не остались и скоро были от нас отправлены. Но одна из них оставила в нашем полку "хорошую" память, отличилась. Она несколько дней, что называется, осматривалась, а затем в одну ночь сумела заразить триппером одиннадцать наших ребят, причем восемь человек офицеров. Ну, эту, конечно, тоже выгнали. Осталась из них только одна Валя.
Она из Сталинграда. Имела там мужа и ребенка. Попала в армию в качестве санинструктора и с самого начала войны работала в полевых госпиталях, многому научилась, была ранена, - это все до зачисления к нам. Поведение ее было в нашем полку неплохое, хотя болтали о ней черт знает что, но верить - оснований нет. Скоро она связалась с шофером санитарной машины и больше года жила с ним дружно. Друг другу они не изменяли и напоминали супружескую пару. В отношении работы досталось этой Вале у нас нелегко. Приходилось ей быть с нашими машинами в бою, в самом пекле. В одном из таких боев она получила тяжелую контузию. После контузии долго тряслась и не могла говорить, но потом это у нее прошло. Два раза ее придавливало автомашиной, но и это кончилось благополучно. Она вообще многое пережила, и это повлияло на нее удручающе. Она редко улыбалась и никогда не веселилась. Да и поводов к веселью у нее было мало. Остались у нее родные в Сталинграде, а известий от них долго никаких не было. В санчасти ее что-то обижали сотрудники. Кроме того, много, очень много пришлось ей видеть смертей наших товарищей. Она им устраивала похороны, когда к этому были возможности: украшала гробы цветами и так далее. Возилась с ранеными товарищами. Все это отнюдь не весело, но она как-то спокойно занималась этим. А однажды как-то попал маленький щенок в колодец, и вот она прибежала ко мне, плачет и просит, чтобы я помог ей вытащить этого щенка, так как все только смеются, а помочь не хотят. Я выполнил ее просьбу, но мне было удивительно, что над людьми она никогда не плакала, а о щенке - плачет. А все же огрубела она за это время здорово. Матом ругается как-то особенно, как мужик. Причем это получается у нее как-то особенно спокойно, как будто это ничего не значит. Ребята в батареях обычно при ней изощряются в такой похабщине, что прямо уши вянут. Это им доставляет какое-то особое удовольствие, а ей - безразлично. В сентябре Валю отправили домой, так как она имела 4 месяца беременности.
Сейчас у нас есть две "девушки"-санитарки. Обе уже беременны, и скоро их тоже отправят. Поневоле вспоминается анекдот: "Какая разница существует между бомбой и фронтовой девушкой?" А разница, дескать, та, что бомбу заряжают в тылу, а разряжают на фронте, а фронтовых девушек наоборот.
В виде исключения я пока знаю одну девушку - Веру. Она санинструктор в саперной роте. Ей 20 лет. Уже третий год, как она в армии, и все это время - на фронте. Перенесла много всяких лишений. У меня с ней установились довольно близкие отношения. Она довольно хорошенькая, умница. Мне очень приятно проводить с ней время. Она позволяет мне довольно много, но не все... Добившись откровенности, я получил от нее такое объяснение: она, несмотря на свои 20 лет и приятную наружность, на условия и обычаи фронтовой жизни, - еще невинна. И думает остаться таковой до конца войны, чтобы тот, кто будет ее мужем, не мог бы упрекать ее... Говорит, что жалко ей только меня, поскольку я, вероятно, сильно разгораюсь, когда держу ее в объятьях и ласкаю ее. Но надежды у нее на меня нет: "Если бы ты был не женат, то я могла бы решиться отдаться тебе уже теперь, так как могла бы на что-то надеяться в дальнейшем, а так, хоть и жаль мне тебя, но уж прости меня, если можешь".
Я лично не люблю думать о том, что будет в дальнейшем, так как считаю, что в нашем положении такие размышления нерациональны, ибо может быть, что и нас самих к тому времени, то есть к концу войны, не останется в живых. Такие шансы имеем и я, и она. Сейчас мне хотелось бы иметь ее всю полностью, но я признаю за ней полное право иметь собственную точку зрения на этот счет.
Через горы к морю
Все лето, то есть с апреля до сентября, я провел около гор, за которыми лежит Черное море. Сколько раз я мечтал пересечь их! Они и сами меня интересовали, и море, лежащее за ними, меня очень прельщало. Два раза я все же забирался в эти горы - участвовали в боях под Ниберджаевской. Но ведь за каждой достигнутой горой показывается другая, и она всегда кажется еще заманчивее. Так что исчерпывающее удовольствие я полагал получить, только пройдя все эти горы насквозь до моря. Но военный человек никогда не знает, "где его проляжет путь", и поэтому у меня не было уверенности, что желания мои сбудутся, тем более, что нашим боевым машинам действовать в горах очень трудно, они к этому не приспособлены. Но однажды снимаемся с очередной стоянки и трогаемся, - куда и что - точно не знаем, но направление - в горы.
Военная горная дорога. Крутые завороты, подъемы, спуски, обрывы, наспех наведенные мосты. Горы очень красивые, все поросшие лесом. Здесь хорошая охота на кабанов, оленей, коз. Недавно прошли дожди - грязно. Машины идут с большим трудом, надрываются. Провести их по такой дороге нужно уметь. Навстречу нам идут машины с ранеными, бочками из-под горючего, с ящиками из-под снарядов. Эти три категории машин всегда едут навстречу, если ехать к фронту. Вся дорога и окраины ее полны военной дорожной жизнью. Гул моторов, стук топоров, крики людей - все это, повторяемое горным эхом, создает какой-то непрерывный шум.
На крутых заворотах и опасных спусках - регулировщики: они здесь очень нужны, и работы им хватает. На более удобных местах - дорожные пункты для раненых. Здесь им дают 10 - 20 минут отдохнуть от дорожной тряски, поят водой, водят или носят оправиться. Работают в этих пунктах преимущественно девушки. Работенка у них не особенно приятная, и крутиться им приходится довольно быстро.
У меня в то время не было еще своей машины, и я со своими мастерами ехал на полуторке, груженной разными тяжелыми металлическими запчастями для самоходок. Впереди нас шла одна из наших самоходок. Сверху на броне сидело человек шесть наших людей. Впереди - глубокий овраг, через него земляной мост, очень узкий, только-только пройти нашей самоходке. Но водитель немного не рассчитал. Правая гусеница пришлась по самому краю моста. Сырая от дождей земля не выдержала, обвалилась, и самоходка со всеми людьми полетела в овраг. В воздухе она перевернулась кверху гусеницами. Большинство людей отделались легкими ушибами, но командир орудия угодил прямо под самоходку, но тоже сравнительно счастливо. Он попал под бронемаску пушки, и эта маска придавила ему обе ноги к земле. Но хуже всего было то, что вытащить его оттуда сразу не было возможности, а самоходка, упав на мягкий грунт, погружалась в него все ниже и все сильнее давила на нашего несчастного парня. Парень был молодой; он плакал, кричал, чтобы его скорей вытащили, а потом стал просить, чтобы его застрелили. В таком бедственном положении он пробыл не меньше сорока минут. Мы в это время, конечно, не спали. Сначала мы, с риском для себя, полезли под самоходку и попробовали вытащить его. Но ноги у него были придавлены, и это не удалось, только боль ему причинили. Потом мы остановили несколько проходящих машин и, взяв у них домкраты, стали стараться приподнять самоходку или хотя бы прекратить ее дальнейшее оседание в грунт, а другие стали подкапывать землю под нашим товарищем. В конце концов человека удалось спасти и отправить в ближайший медсанбат. Конечно, при работе этой было много безалаберщины, лишнего шума и нервозности, иначе можно было бы все это проделать скорее. Ну, а за самоходкой потом пришел наш тягач и еще два трактора и выдрали ее со всей землей из оврага, причем оказалось, что вследствие падения ее на мягкий грунт она почти не пострадала.
В пути до главного перевала мы встретили еще несколько наших самоходок, остановившихся по причине различных неисправностей. Потом они все к нам присоединились.
Медленно, с большим трудом машины идут к главному перевалу. Я решил пройтись пешком и пошел вперед к перевалу. Я не знал, где именно наивысшая точка и что я увижу за ней, да как-то в эту минуту задумался о чем-то. Вдруг подъем кончился - я на самом гребне Кабардинского перевала. Поднимаю голову, и... передо мной громадное водное пространство переливается и искрится под лучами солнца. Черное море! Как я давно мечтал увидеть море, и вот оно - передо мной. Берег высокий, горный, скалистый. На берегу красивое маленькое селение - Кабардинка. Смотрю 5, 10 минут и не могу насмотреться. До чего же красиво!
Наша полуторка тоже вскарабкалась на перевал. Дальше - крутой, извилистый, опасный спуск - до самого моря. Залезаем все в машину, а нас было в кузове человек 7. Водитель у нас был молоденький, неопытный. Машина старенькая, трепаная. Поехали. С правой стороны дороги все время очень крутой откос: дорога вырублена в склоне горы. До конца этого откоса очень и очень далеко. Если сорвешься с дороги, то даже и без машины остановиться не сумеешь.
Уже с самого начала нашего спуска водитель наш чуть было не задушил одну подводу, и у меня возникли солидные опасения за благополучный исход нашего путешествия. Так и получилось. В одном месте водитель хотел переключитьс третьей скорости на вторую, но у него это не сразу вышло. Машина стала набирать скорость. Водитель, видя такое дело, очевидно, слишком резко нажал на тормоза. Тормозные тяги лопнули, ну, и пошла наша полуторка, как ей хотелось, скорость все больше и больше, и вот уже скоро крутой поворот, - там мы полетим в пропасть. Все это проносится в моей голове молниеносно, да и события развиваются во время, измеряемое секундами. Момент, чтобы спрыгнуть, уже упущен. Теперь я хочу хотя бы избежать ударов металлических частей, которые накроют нас при переворачивании машины. Для этого я выбираю ноги на борт и готовлюсь спрыгнуть как можно дальше, чтобы гробиться отдельно от машины. Но дело обернулось иначе. Не знаю, нарочно или нечаянно, но водитель резко дал руль налево. Машина ударилась в каменную стенку, образованную при вырубании дороги. Она перевернулась, но не совсем, то есть не вверх колесами, а встала на бок. Все, кто был в кузове, вылетели, как пробки, а за ними полетели все запчасти из кузова, угрожая нам увечьем. Однако в откос никто из нас не полетел, а все ударились о каменную дорогу. Я, помню, изо всех сил оттолкнулся ногами от кузова, чтобы не быть придавленным перевернувшейся машиной и ее содержимым. Упал я на дорогу на локти и на коленки, саданулся крепко, но все же, хоть по-собачьи, но сделал два прыжка подальше от машины. Однако на четвереньках мне пришлось оставаться недолго, ибо на меня с разлету уселся один из моих мастеров, но в следующее мгновение он был сбит с меня вылетевшей из кузова тяжелой металлической деталью. За другими участниками нашего полета я не имел возможности и времени наблюдать, но в конечном результате на всех была кровь из разных источников, все хромали и охали. Некоторых помяло здорово, но никого не убило, - и то ладно.
Однако полеты полетами, а дело делом. Собрались мы, кто еще имел силы, поставили свою машину на колеса. Кое-как произвели необходимый ремонт, нагрузили разбросанные детали, сели сами, но не все: некоторые побоялись садиться, чтобы не испытать еще раз вышеописанного. Ехали вниз уже черепашьим шагом, не выключая 2-й скорости, и спустились к морю благополучно.
Интересно получилось с моей гитарой и мандолиной, которые лежали у нас в кузове вместе с металлическими частями. Они были в чехлах, и, поднимая их с дороги, чтобы вновь бросить в машину, я был уверен, что это уж одни щепки. Однако оказалось, что они не получили ни малейших повреждений.
Новороссийск
С перевала мы спустились к морю в маленькое красивое местечко Кабардинка. Из Кабардинки видны "Малая земля" и Новороссийск, вернее, часть его. В Новороссийске день и ночь грохот боя. Наши на окраине - у цементных заводов. Враг в городе. Наша артиллерия и авиация наносят беспрерывные удары по вражеским расположениям. Ночью несколько пожаров одновременно озаряют город. Смотреть ночью на горящий Новороссийск было хоть и печально, конечно, но чертовски красиво. Зарево отражалось в море. Новороссийск взяли одновременным штурмом с суши, с моря и с воздуха.
Наши самоходки принимали активное участие в уличных боях. Они в упор били из пушек по домам, занятым немцами, и уничтожали препятствия, мешавшие нашей пехоте. Жертвы у нас были не очень значительные. Подбили у нас немцы три машины, убили нескольких товарищей, несколько человек ранило.
К утру следующего за штурмом дня враг был окончательно выбит из города и через Волчьи ворота стал отходить к станице Раевской. На прощанье немцы день и ночь вели артогонь по городу.
В то же утро я отправился осматривать город, вернее, то, что от него осталось. Это, конечно, было не слишком благоразумно, ибо не вызывалось никакой производственной надобностью, а немецкие снаряды рвались то тут, то там бессистемно, и заминирована местность была довольно значительно. На улицах валялись трупы - наши и вражеские, впрочем, не так уж много. В одном месте - подбитая немецкая самоходка, рядом с ней валяется длинный немец, а в рот ему кто-то уже воткнул початок кукурузы. Рядом другая немецкая самоходка - экипаж ее мертв, лежат внутри машины. Вот подбитая пушка, и около нее расчет, мертвые. В общем, всевозможных картинок до черта.
Все это я внимательно осматриваю, знакомлюсь с вражеской техникой. Прихожу в порт, спускаюсь к прозрачной воде умыться. Бухта красивая и тихая. Но город! Что от него осталось! В моей памяти что-то не осталось ни одного целого дома - все изрешечено пулями, пробито снарядами или просто взорвано.
А что делается на восточной окраине у цементных заводов! Там не только здания, но и деревья, и каждый метр земли несут на себе следы артиллерийского урагана. Ведь было еще лето, а на деревьях не было ни единого листика, и многие из них лишились половины своей коры и ветвей. Земля тоже во многих местах была голая и черная. Все содрано и слизано артиллерийским и пулеметным огнем и взрывными волнами авиабомб. Наверное, так выглядят города после сильнейшего землетрясения, сопровождавшегося ураганом.
А городок, мне кажется, был симпатичный. И жилось в нем, наверно, людям спокойно и уютно. Об этом говорят и "немые свидетели". Я имею в виду жилища людей. Во многие из них я захожу, рискуя подорваться на мине. Несмотря на то что в комнате пробита стена или проломан потолок, можно понять, что люди отсюда не переехали, а спешно спасались от кошмара войны. В одной квартирке даже попалась на глаза мне недоваренная пища на остывшей плите и в ней штукатурка с потолка. Иногда надписи на стенах говорят, что некоторые семьи были вынуждены спасаться и что они надеются разыскать друг друга. Например, такая надпись углем на беленой стенке одной полуразрушенной комнатки, какая-то Нюра пишет кому-то из членов своей семьи: "Я, мама, Лиза и Женя - живы. Нюра".
Во всем городе мы не встретили ни одного жителя. Многих угнали немцы, многие успели разбежаться по окружающим местностям, а многие, наверно, погибли. Правда, уже на другой день нашего пребывания в Новороссийске жители стали появляться. Конечно, старики, женщины и дети. Мне бросилось в глаза, что в Новороссийске жило очень много культурных людей. В комнатках были чистые крашеные полы, чистые стены, иногда с художественными панелями. На стенах много картин. Хотя и простая, но приличная мебель. Даже в очень скромных на вид домиках в комнатах валяется много книг. Среди них любые учебники и художественная литература. Часто попадаются обломки музыкальных инструментов: гитар, скрипок, встречаются пианино и рояли. Много швейных машин и велосипедов, попадаются даже совсем исправные: очевидно, людям было не до них, - все брошено. В общем, печальное это все оставляет впечатление.
Поднимаюсь в гору и залезаю на балкончик одного симпатичного, сравнительно мало разбитого домика. Нахожу отличный венский стул, усаживаюсь и представляю себе, как было прекрасно пить здесь чай летом под вечерок в мирное, конечно, время. Кругом амфитеатром высокие красивые горы. Внизу небольшой симпатичный город. А за ним - синяя гладь моря, замечательно.
В лунные ночи тоже, наверное, прекрасно было любоваться отсюда, когда луна прокладывает серебрящуюся дорогу по морю, а лежащий внизу городок и пароходы в гавани переговариваются разноцветными огоньками. Может быть, к тому же доносилась музыка из какого-нибудь парка. Около дома маленький фруктовый садик и виноградник. Это уцелело. Нахожу пару груш на деревьях и несколько кистей замечательного винограда. Хочется думать, что жизнь здесь была спокойна и приносила людям радость. Когда-то это теперь будет восстановлено?
Да и не для всех уже это восстановится. Все нарушено физически и морально.
Я со своими ребятами расположился в хорошо меблированной комнатке одного домика с пробитой снарядом крышей. Надолго ли? Этого мы никогда не знаем. Поэтому многие люди не хотят палец о палец ударить, чтобы получше обставить свое существование. Дескать, может, сейчас дальше поедем?
Я же всегда придерживаюсь другого принципа: "Хоть час, да мой". Иногда я, и верно, как будто проигрываю на этом, ибо частенько бывает так: только устроишься получше, а тут приказ ехать дальше, значит, бросай все - и пошел. Но я и это не считаю проигрышем, ибо люблю даже самую эту созидательную процедуру устраивания, да и делов-то всего, если дружно приняться, 3 - 4 часа.
Ну, а уеду - какой-нибудь другой солдат воспользуется моим трудолюбием и, может быть, помянет добрым словом неизвестного ему предшественника. Итак, я даю соответствующую команду своим ребятам, - и работа кипит. Через пару часов уже все готово: пол чисто выметен, негодная мебель заменена хорошей, на стенах развешаны картины, замаскированы окна, оборудовано освещение, одежда наша повешена в гардероб, оружие развешано на стене. Масса книг уложена на этажерке, стол застлан чистой бумагой. Все в порядке. Только снаряды разрываются иногда довольно близко, да черт с ними, к этому обстоятельству уже давно привыкли, - авось в нашу хату не попадет.
Отдыхаю душой и телом: играю с дружком на гитаре и мандолине, читаю хорошие книжечки, отдыхаю на мягкой постели - в общем, шик! Что еще нужно?..
На следующий день была опять прекрасная погода. Я вновь любовался морем и окружающими горами. Долго наблюдал, как небольшой тральщик очищал бухту от вражеских мин. Ходит он по спокойной синей бухте, а через равные промежутки времени раздаются глухие, сотрясающие даже землю, взрывы, и за кормой тральщика поднимаются ввысь огромные столбы воды, образующиеся от взрывов мин в глубине. Все же в этот день первый наш корабль, зашедший в бухту, налетел на мину и подорвался, но не совсем, а просто осел кормой в воду и накренился набок, и так и остался на воде. В море тоже стали появляться наши суда, большие и маленькие. В отдалении от берега в сторону неприятеля прошло несколько наших военных кораблей.
В следующее время, то есть во время нашего боевого пути от Новороссийска до Тамани, она мало появлялась на передовой, а была больше во втором эшелоне, поэтому я мало ее видел, да и не до нее было. Помню только, что кто-то рассказывал мне о том, что она в интимной беседе говорила, что желает забеременеть, чтобы развязаться с надоевшим фронтом, и что мать с отцом ей на такой вариант намекают в письмах.
После боевых операций мы довольно долго стояли в довольно паршивой станице Благовещенской. Это было в октябре. В это время я заметил, что она очень часто находится вместе с командиром полка и что близость их весьма интимна. Выяснилось, что она добивалась разрешения съездить в Москву в отпуск. Эта затея ей удалась, и, по некоторым признакам, я думаю, что командир полка перед отъездом с ней все же "побаловался". Она говорила мне, что надеется на возможность остаться в Москве, ибо у нее есть там соответствующие связи. Однако ей не удалось это, и она вернулась к нам, когда мы стояли на формировании в одной симпатичной станице. Это было в ноябре. В этот период я с ней мало встречался. У каждого были свои занятия и развлечения. Кроме того, было в этой станице много женщин из гражданского населения, а в таких случаях мы всегда очень мало внимания уделяем своим полковым, и на это время они как-то отходят на второй план. Но это временно: как только мы опять будем в походе, в лесу или в горах и они будут вновь среди нас одна на 100 человек, - снова они будут "королевами". В то время на должности командира одной из наших батарей был хорошенький молоденький парень 1924 года рождения. Звали его Саша X. Он был очень веселый, и смех у него был звонкий и чистый. Бывало, еще издали слышно его по его смеху. Правда, никакого особого "внутреннего" содержания я в нем не заметил, хотя особенно интимной дружбы с ним у меня не было, так что я не имею права касаться ничего, кроме наружных впечатлений, производимых им.
Однажды он крепко заболел и долгое время лежал в нашей санчасти. С этого времени, не знаю, по любви или по случаю, но А. Ф. соединила с ним свою дальнейшую судьбу. В скором времени они подали рапорт командиру полка, чтобы он разрешил им брак. Командир полка был согласен, и они стали мужем и женой. Так оформляется бракосочетание на фронте. Впрочем, это бывает весьма редко. В дальнейшем я несколько раз собирался поговорить с ней о том, насколько этот брак будет полный и прочный, но так как-то и не собрался. Поэтому ограничусь коротким описанием своих собственных наблюдений по этому поводу.
Некоторое время отношения их были, по-видимому, весьма хорошие, тем более мы в эту зиму не воевали, и они, следовательно, имели полную возможность наслаждаться друг другом. Однако к концу зимы я стал замечать, что в их отношениях появилась некоторая трещина. Имели место некоторые сплетни, доходившие до Саши, и он принимал их близко к сердцу. А следовательно, были неприятные объяснения и прочее, а это уж не идет обычно на пользу укрепления любви. Кроме того, он уже к тому времени ею насытился, а она забеременела. Я видел часто, что она очень печальна, хотя и старается скрыть свою печаль. Мне, признаться, было жаль ее. В конце июля наша часть вступила в жаркие бои, и я опять на некоторое время потерял ее из вида. Но когда я иногда видел ее, то она справлялась с тревогой о своем Саше и передавала ему привет. И вот в начале августа Сашу постигла участь его предшественников по А. Ф. Короче говоря, его здорово искалечило немецким снарядом, и его отвезли в госпиталь. Не знаю, как это повлияло на А. Ф., я ее в то время не видел. Все же было заключение, что он, хоть калекой, но будет жить. Однако через несколько дней известили, что Саша умер. Стали подготавливаться к его похоронам, заказали ему гроб, но сообщение оказалось ложным. В это время наша часть с боями продвинулась вперед. Все же через несколько дней Саша умер в госпитале, уже далеко от нас, и А. Ф. поехала хоронить его. Я видел ее и говорил с ней после ее возвращения. Она была довольно спокойна, пробыла у нас еще с месяц. Затем ей дали провожатого, и она уехала в Москву, и больше, конечно, к нам не вернется. Недавно она ездила в Воронеж к Сашиным родителям. Пишет, что они очень убиваются о своем сыночке. Вот и вся ее полковая история. В общем, скажу, что она была лучше многих мною виденных фронтовых женщин не в отношении наружности, а в отношении своего содержания и даже поведения. Она хорошо умела обращаться с нами. С большинством она была в дружеских и даже панибратских отношениях, но все же умела не терять человеческого облика и имела вследствие этого некоторое уважение у нас в полку, несмотря на резкую и полнейшую критику со стороны мужчин, конечно, заглазно. Но это уж неизбежно.
Вместо А. Ф. нам прислали из какой-то танковой части тоже женщину, старшего лейтенанта медслужбы. Она молодая, фигуру имеет неплохую, но лицо очень грубое. В армии она уже шесть лет, два раза ранена. Участвовала в финской кампании и на этой войне с самого начала. За это время она до того испохабилась, что прямо жуть. Ругается матом, очень свободно выговаривает самые похабнейшие слова - все это очень противно. Пробыла она у нас всего месяц, а за это время короткое успела удовлетворить желания нескольких наших офицеров... Но можно ли все-таки считать ее дрянью, если она уже шесть лет в армии, из которых четыре года на фронте, и два раза уже проливала свою кровь за нашу Родину? Ее от нас перевели и вместо нее прислали мужчину, ст. лейтенанта медслужбы. Оно и лучше - меньше будет страстей.
В июне 1943 года, когда мы стояли на ремонте в лагерях близ станицы Абинской на Кубани, нам в полк прислали сразу трех или четырех женщин - все молоденькие, но по наружному виду все "так себе". Одну из них, Валю, определили в нашу санчасть в качестве санинструктора. Она была лучше трех других. Все они были направлены на нашу кухню. Две из них как-то ничем не отличились, в памяти моей что-то они не остались и скоро были от нас отправлены. Но одна из них оставила в нашем полку "хорошую" память, отличилась. Она несколько дней, что называется, осматривалась, а затем в одну ночь сумела заразить триппером одиннадцать наших ребят, причем восемь человек офицеров. Ну, эту, конечно, тоже выгнали. Осталась из них только одна Валя.
Она из Сталинграда. Имела там мужа и ребенка. Попала в армию в качестве санинструктора и с самого начала войны работала в полевых госпиталях, многому научилась, была ранена, - это все до зачисления к нам. Поведение ее было в нашем полку неплохое, хотя болтали о ней черт знает что, но верить - оснований нет. Скоро она связалась с шофером санитарной машины и больше года жила с ним дружно. Друг другу они не изменяли и напоминали супружескую пару. В отношении работы досталось этой Вале у нас нелегко. Приходилось ей быть с нашими машинами в бою, в самом пекле. В одном из таких боев она получила тяжелую контузию. После контузии долго тряслась и не могла говорить, но потом это у нее прошло. Два раза ее придавливало автомашиной, но и это кончилось благополучно. Она вообще многое пережила, и это повлияло на нее удручающе. Она редко улыбалась и никогда не веселилась. Да и поводов к веселью у нее было мало. Остались у нее родные в Сталинграде, а известий от них долго никаких не было. В санчасти ее что-то обижали сотрудники. Кроме того, много, очень много пришлось ей видеть смертей наших товарищей. Она им устраивала похороны, когда к этому были возможности: украшала гробы цветами и так далее. Возилась с ранеными товарищами. Все это отнюдь не весело, но она как-то спокойно занималась этим. А однажды как-то попал маленький щенок в колодец, и вот она прибежала ко мне, плачет и просит, чтобы я помог ей вытащить этого щенка, так как все только смеются, а помочь не хотят. Я выполнил ее просьбу, но мне было удивительно, что над людьми она никогда не плакала, а о щенке - плачет. А все же огрубела она за это время здорово. Матом ругается как-то особенно, как мужик. Причем это получается у нее как-то особенно спокойно, как будто это ничего не значит. Ребята в батареях обычно при ней изощряются в такой похабщине, что прямо уши вянут. Это им доставляет какое-то особое удовольствие, а ей - безразлично. В сентябре Валю отправили домой, так как она имела 4 месяца беременности.
Сейчас у нас есть две "девушки"-санитарки. Обе уже беременны, и скоро их тоже отправят. Поневоле вспоминается анекдот: "Какая разница существует между бомбой и фронтовой девушкой?" А разница, дескать, та, что бомбу заряжают в тылу, а разряжают на фронте, а фронтовых девушек наоборот.
В виде исключения я пока знаю одну девушку - Веру. Она санинструктор в саперной роте. Ей 20 лет. Уже третий год, как она в армии, и все это время - на фронте. Перенесла много всяких лишений. У меня с ней установились довольно близкие отношения. Она довольно хорошенькая, умница. Мне очень приятно проводить с ней время. Она позволяет мне довольно много, но не все... Добившись откровенности, я получил от нее такое объяснение: она, несмотря на свои 20 лет и приятную наружность, на условия и обычаи фронтовой жизни, - еще невинна. И думает остаться таковой до конца войны, чтобы тот, кто будет ее мужем, не мог бы упрекать ее... Говорит, что жалко ей только меня, поскольку я, вероятно, сильно разгораюсь, когда держу ее в объятьях и ласкаю ее. Но надежды у нее на меня нет: "Если бы ты был не женат, то я могла бы решиться отдаться тебе уже теперь, так как могла бы на что-то надеяться в дальнейшем, а так, хоть и жаль мне тебя, но уж прости меня, если можешь".
Я лично не люблю думать о том, что будет в дальнейшем, так как считаю, что в нашем положении такие размышления нерациональны, ибо может быть, что и нас самих к тому времени, то есть к концу войны, не останется в живых. Такие шансы имеем и я, и она. Сейчас мне хотелось бы иметь ее всю полностью, но я признаю за ней полное право иметь собственную точку зрения на этот счет.
Через горы к морю
Все лето, то есть с апреля до сентября, я провел около гор, за которыми лежит Черное море. Сколько раз я мечтал пересечь их! Они и сами меня интересовали, и море, лежащее за ними, меня очень прельщало. Два раза я все же забирался в эти горы - участвовали в боях под Ниберджаевской. Но ведь за каждой достигнутой горой показывается другая, и она всегда кажется еще заманчивее. Так что исчерпывающее удовольствие я полагал получить, только пройдя все эти горы насквозь до моря. Но военный человек никогда не знает, "где его проляжет путь", и поэтому у меня не было уверенности, что желания мои сбудутся, тем более, что нашим боевым машинам действовать в горах очень трудно, они к этому не приспособлены. Но однажды снимаемся с очередной стоянки и трогаемся, - куда и что - точно не знаем, но направление - в горы.
Военная горная дорога. Крутые завороты, подъемы, спуски, обрывы, наспех наведенные мосты. Горы очень красивые, все поросшие лесом. Здесь хорошая охота на кабанов, оленей, коз. Недавно прошли дожди - грязно. Машины идут с большим трудом, надрываются. Провести их по такой дороге нужно уметь. Навстречу нам идут машины с ранеными, бочками из-под горючего, с ящиками из-под снарядов. Эти три категории машин всегда едут навстречу, если ехать к фронту. Вся дорога и окраины ее полны военной дорожной жизнью. Гул моторов, стук топоров, крики людей - все это, повторяемое горным эхом, создает какой-то непрерывный шум.
На крутых заворотах и опасных спусках - регулировщики: они здесь очень нужны, и работы им хватает. На более удобных местах - дорожные пункты для раненых. Здесь им дают 10 - 20 минут отдохнуть от дорожной тряски, поят водой, водят или носят оправиться. Работают в этих пунктах преимущественно девушки. Работенка у них не особенно приятная, и крутиться им приходится довольно быстро.
У меня в то время не было еще своей машины, и я со своими мастерами ехал на полуторке, груженной разными тяжелыми металлическими запчастями для самоходок. Впереди нас шла одна из наших самоходок. Сверху на броне сидело человек шесть наших людей. Впереди - глубокий овраг, через него земляной мост, очень узкий, только-только пройти нашей самоходке. Но водитель немного не рассчитал. Правая гусеница пришлась по самому краю моста. Сырая от дождей земля не выдержала, обвалилась, и самоходка со всеми людьми полетела в овраг. В воздухе она перевернулась кверху гусеницами. Большинство людей отделались легкими ушибами, но командир орудия угодил прямо под самоходку, но тоже сравнительно счастливо. Он попал под бронемаску пушки, и эта маска придавила ему обе ноги к земле. Но хуже всего было то, что вытащить его оттуда сразу не было возможности, а самоходка, упав на мягкий грунт, погружалась в него все ниже и все сильнее давила на нашего несчастного парня. Парень был молодой; он плакал, кричал, чтобы его скорей вытащили, а потом стал просить, чтобы его застрелили. В таком бедственном положении он пробыл не меньше сорока минут. Мы в это время, конечно, не спали. Сначала мы, с риском для себя, полезли под самоходку и попробовали вытащить его. Но ноги у него были придавлены, и это не удалось, только боль ему причинили. Потом мы остановили несколько проходящих машин и, взяв у них домкраты, стали стараться приподнять самоходку или хотя бы прекратить ее дальнейшее оседание в грунт, а другие стали подкапывать землю под нашим товарищем. В конце концов человека удалось спасти и отправить в ближайший медсанбат. Конечно, при работе этой было много безалаберщины, лишнего шума и нервозности, иначе можно было бы все это проделать скорее. Ну, а за самоходкой потом пришел наш тягач и еще два трактора и выдрали ее со всей землей из оврага, причем оказалось, что вследствие падения ее на мягкий грунт она почти не пострадала.
В пути до главного перевала мы встретили еще несколько наших самоходок, остановившихся по причине различных неисправностей. Потом они все к нам присоединились.
Медленно, с большим трудом машины идут к главному перевалу. Я решил пройтись пешком и пошел вперед к перевалу. Я не знал, где именно наивысшая точка и что я увижу за ней, да как-то в эту минуту задумался о чем-то. Вдруг подъем кончился - я на самом гребне Кабардинского перевала. Поднимаю голову, и... передо мной громадное водное пространство переливается и искрится под лучами солнца. Черное море! Как я давно мечтал увидеть море, и вот оно - передо мной. Берег высокий, горный, скалистый. На берегу красивое маленькое селение - Кабардинка. Смотрю 5, 10 минут и не могу насмотреться. До чего же красиво!
Наша полуторка тоже вскарабкалась на перевал. Дальше - крутой, извилистый, опасный спуск - до самого моря. Залезаем все в машину, а нас было в кузове человек 7. Водитель у нас был молоденький, неопытный. Машина старенькая, трепаная. Поехали. С правой стороны дороги все время очень крутой откос: дорога вырублена в склоне горы. До конца этого откоса очень и очень далеко. Если сорвешься с дороги, то даже и без машины остановиться не сумеешь.
Уже с самого начала нашего спуска водитель наш чуть было не задушил одну подводу, и у меня возникли солидные опасения за благополучный исход нашего путешествия. Так и получилось. В одном месте водитель хотел переключитьс третьей скорости на вторую, но у него это не сразу вышло. Машина стала набирать скорость. Водитель, видя такое дело, очевидно, слишком резко нажал на тормоза. Тормозные тяги лопнули, ну, и пошла наша полуторка, как ей хотелось, скорость все больше и больше, и вот уже скоро крутой поворот, - там мы полетим в пропасть. Все это проносится в моей голове молниеносно, да и события развиваются во время, измеряемое секундами. Момент, чтобы спрыгнуть, уже упущен. Теперь я хочу хотя бы избежать ударов металлических частей, которые накроют нас при переворачивании машины. Для этого я выбираю ноги на борт и готовлюсь спрыгнуть как можно дальше, чтобы гробиться отдельно от машины. Но дело обернулось иначе. Не знаю, нарочно или нечаянно, но водитель резко дал руль налево. Машина ударилась в каменную стенку, образованную при вырубании дороги. Она перевернулась, но не совсем, то есть не вверх колесами, а встала на бок. Все, кто был в кузове, вылетели, как пробки, а за ними полетели все запчасти из кузова, угрожая нам увечьем. Однако в откос никто из нас не полетел, а все ударились о каменную дорогу. Я, помню, изо всех сил оттолкнулся ногами от кузова, чтобы не быть придавленным перевернувшейся машиной и ее содержимым. Упал я на дорогу на локти и на коленки, саданулся крепко, но все же, хоть по-собачьи, но сделал два прыжка подальше от машины. Однако на четвереньках мне пришлось оставаться недолго, ибо на меня с разлету уселся один из моих мастеров, но в следующее мгновение он был сбит с меня вылетевшей из кузова тяжелой металлической деталью. За другими участниками нашего полета я не имел возможности и времени наблюдать, но в конечном результате на всех была кровь из разных источников, все хромали и охали. Некоторых помяло здорово, но никого не убило, - и то ладно.
Однако полеты полетами, а дело делом. Собрались мы, кто еще имел силы, поставили свою машину на колеса. Кое-как произвели необходимый ремонт, нагрузили разбросанные детали, сели сами, но не все: некоторые побоялись садиться, чтобы не испытать еще раз вышеописанного. Ехали вниз уже черепашьим шагом, не выключая 2-й скорости, и спустились к морю благополучно.
Интересно получилось с моей гитарой и мандолиной, которые лежали у нас в кузове вместе с металлическими частями. Они были в чехлах, и, поднимая их с дороги, чтобы вновь бросить в машину, я был уверен, что это уж одни щепки. Однако оказалось, что они не получили ни малейших повреждений.
Новороссийск
С перевала мы спустились к морю в маленькое красивое местечко Кабардинка. Из Кабардинки видны "Малая земля" и Новороссийск, вернее, часть его. В Новороссийске день и ночь грохот боя. Наши на окраине - у цементных заводов. Враг в городе. Наша артиллерия и авиация наносят беспрерывные удары по вражеским расположениям. Ночью несколько пожаров одновременно озаряют город. Смотреть ночью на горящий Новороссийск было хоть и печально, конечно, но чертовски красиво. Зарево отражалось в море. Новороссийск взяли одновременным штурмом с суши, с моря и с воздуха.
Наши самоходки принимали активное участие в уличных боях. Они в упор били из пушек по домам, занятым немцами, и уничтожали препятствия, мешавшие нашей пехоте. Жертвы у нас были не очень значительные. Подбили у нас немцы три машины, убили нескольких товарищей, несколько человек ранило.
К утру следующего за штурмом дня враг был окончательно выбит из города и через Волчьи ворота стал отходить к станице Раевской. На прощанье немцы день и ночь вели артогонь по городу.
В то же утро я отправился осматривать город, вернее, то, что от него осталось. Это, конечно, было не слишком благоразумно, ибо не вызывалось никакой производственной надобностью, а немецкие снаряды рвались то тут, то там бессистемно, и заминирована местность была довольно значительно. На улицах валялись трупы - наши и вражеские, впрочем, не так уж много. В одном месте - подбитая немецкая самоходка, рядом с ней валяется длинный немец, а в рот ему кто-то уже воткнул початок кукурузы. Рядом другая немецкая самоходка - экипаж ее мертв, лежат внутри машины. Вот подбитая пушка, и около нее расчет, мертвые. В общем, всевозможных картинок до черта.
Все это я внимательно осматриваю, знакомлюсь с вражеской техникой. Прихожу в порт, спускаюсь к прозрачной воде умыться. Бухта красивая и тихая. Но город! Что от него осталось! В моей памяти что-то не осталось ни одного целого дома - все изрешечено пулями, пробито снарядами или просто взорвано.
А что делается на восточной окраине у цементных заводов! Там не только здания, но и деревья, и каждый метр земли несут на себе следы артиллерийского урагана. Ведь было еще лето, а на деревьях не было ни единого листика, и многие из них лишились половины своей коры и ветвей. Земля тоже во многих местах была голая и черная. Все содрано и слизано артиллерийским и пулеметным огнем и взрывными волнами авиабомб. Наверное, так выглядят города после сильнейшего землетрясения, сопровождавшегося ураганом.
А городок, мне кажется, был симпатичный. И жилось в нем, наверно, людям спокойно и уютно. Об этом говорят и "немые свидетели". Я имею в виду жилища людей. Во многие из них я захожу, рискуя подорваться на мине. Несмотря на то что в комнате пробита стена или проломан потолок, можно понять, что люди отсюда не переехали, а спешно спасались от кошмара войны. В одной квартирке даже попалась на глаза мне недоваренная пища на остывшей плите и в ней штукатурка с потолка. Иногда надписи на стенах говорят, что некоторые семьи были вынуждены спасаться и что они надеются разыскать друг друга. Например, такая надпись углем на беленой стенке одной полуразрушенной комнатки, какая-то Нюра пишет кому-то из членов своей семьи: "Я, мама, Лиза и Женя - живы. Нюра".
Во всем городе мы не встретили ни одного жителя. Многих угнали немцы, многие успели разбежаться по окружающим местностям, а многие, наверно, погибли. Правда, уже на другой день нашего пребывания в Новороссийске жители стали появляться. Конечно, старики, женщины и дети. Мне бросилось в глаза, что в Новороссийске жило очень много культурных людей. В комнатках были чистые крашеные полы, чистые стены, иногда с художественными панелями. На стенах много картин. Хотя и простая, но приличная мебель. Даже в очень скромных на вид домиках в комнатах валяется много книг. Среди них любые учебники и художественная литература. Часто попадаются обломки музыкальных инструментов: гитар, скрипок, встречаются пианино и рояли. Много швейных машин и велосипедов, попадаются даже совсем исправные: очевидно, людям было не до них, - все брошено. В общем, печальное это все оставляет впечатление.
Поднимаюсь в гору и залезаю на балкончик одного симпатичного, сравнительно мало разбитого домика. Нахожу отличный венский стул, усаживаюсь и представляю себе, как было прекрасно пить здесь чай летом под вечерок в мирное, конечно, время. Кругом амфитеатром высокие красивые горы. Внизу небольшой симпатичный город. А за ним - синяя гладь моря, замечательно.
В лунные ночи тоже, наверное, прекрасно было любоваться отсюда, когда луна прокладывает серебрящуюся дорогу по морю, а лежащий внизу городок и пароходы в гавани переговариваются разноцветными огоньками. Может быть, к тому же доносилась музыка из какого-нибудь парка. Около дома маленький фруктовый садик и виноградник. Это уцелело. Нахожу пару груш на деревьях и несколько кистей замечательного винограда. Хочется думать, что жизнь здесь была спокойна и приносила людям радость. Когда-то это теперь будет восстановлено?
Да и не для всех уже это восстановится. Все нарушено физически и морально.
Я со своими ребятами расположился в хорошо меблированной комнатке одного домика с пробитой снарядом крышей. Надолго ли? Этого мы никогда не знаем. Поэтому многие люди не хотят палец о палец ударить, чтобы получше обставить свое существование. Дескать, может, сейчас дальше поедем?
Я же всегда придерживаюсь другого принципа: "Хоть час, да мой". Иногда я, и верно, как будто проигрываю на этом, ибо частенько бывает так: только устроишься получше, а тут приказ ехать дальше, значит, бросай все - и пошел. Но я и это не считаю проигрышем, ибо люблю даже самую эту созидательную процедуру устраивания, да и делов-то всего, если дружно приняться, 3 - 4 часа.
Ну, а уеду - какой-нибудь другой солдат воспользуется моим трудолюбием и, может быть, помянет добрым словом неизвестного ему предшественника. Итак, я даю соответствующую команду своим ребятам, - и работа кипит. Через пару часов уже все готово: пол чисто выметен, негодная мебель заменена хорошей, на стенах развешаны картины, замаскированы окна, оборудовано освещение, одежда наша повешена в гардероб, оружие развешано на стене. Масса книг уложена на этажерке, стол застлан чистой бумагой. Все в порядке. Только снаряды разрываются иногда довольно близко, да черт с ними, к этому обстоятельству уже давно привыкли, - авось в нашу хату не попадет.
Отдыхаю душой и телом: играю с дружком на гитаре и мандолине, читаю хорошие книжечки, отдыхаю на мягкой постели - в общем, шик! Что еще нужно?..
На следующий день была опять прекрасная погода. Я вновь любовался морем и окружающими горами. Долго наблюдал, как небольшой тральщик очищал бухту от вражеских мин. Ходит он по спокойной синей бухте, а через равные промежутки времени раздаются глухие, сотрясающие даже землю, взрывы, и за кормой тральщика поднимаются ввысь огромные столбы воды, образующиеся от взрывов мин в глубине. Все же в этот день первый наш корабль, зашедший в бухту, налетел на мину и подорвался, но не совсем, а просто осел кормой в воду и накренился набок, и так и остался на воде. В море тоже стали появляться наши суда, большие и маленькие. В отдалении от берега в сторону неприятеля прошло несколько наших военных кораблей.