Едва за ним закрывается дверь, как Мюриэль кошкой прыгает на меня, обнимает, обцеловывает, царапает шею, отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.
— Тебе понравилось? — вдруг спрашивает она встревоженно, но не дает мне времени ответить, тащит в спальню, на ходу расстегивая мою рубашку и плутовато улыбаясь.
— Встреча у тебя через час, отсюда на электричке до Порт-Майо минут десять. У нас есть целых сорок пять минут, если не потеряем голову…
Опрокинув меня на кровать, она стягивает спортивные брючки и ложится сверху.
— В постели ты совсем другой человек, — шепчет она, щекоча мне ухо.
Ее язычок спускается по моей груди, ниже, ниже, пальцы неспешно расстегивают ремень. И вдруг раздается взрыв.
Метнувшись к окну, Мюриэль отдергивает штору.
— Робер! — истошно кричит она.
Перед домом напротив пылает машина.
Жана-Клода Переса за расшифровку ДНК и открытия в области трансгенных мутаций.
Профессора Реми Шовена за осведомленность о некоторых парапсихических опытах в бывшем КГБ.
Профессора Пима ван Ломмеля за работы о коме и околосмертном опыте.
Йельский университет за теплый прием.
Джоэля Стернгеймера за музыкальные помидоры.
— Тебе понравилось? — вдруг спрашивает она встревоженно, но не дает мне времени ответить, тащит в спальню, на ходу расстегивая мою рубашку и плутовато улыбаясь.
— Встреча у тебя через час, отсюда на электричке до Порт-Майо минут десять. У нас есть целых сорок пять минут, если не потеряем голову…
Опрокинув меня на кровать, она стягивает спортивные брючки и ложится сверху.
— В постели ты совсем другой человек, — шепчет она, щекоча мне ухо.
Ее язычок спускается по моей груди, ниже, ниже, пальцы неспешно расстегивают ремень. И вдруг раздается взрыв.
Метнувшись к окну, Мюриэль отдергивает штору.
— Робер! — истошно кричит она.
Перед домом напротив пылает машина.
Он сидит в кресле, загородившись газетой, но мгновенно вскакивает, увидев меня.
— Все в порядке, Мартин: я привез все необходимые доказательства!
Осекшись, он с тревогой смотрит на меня.
— Что случилось?
Я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь понять, что им движет: вдруг он все же ведет двойную игру? Но нет: душа нараспашку, бездна энергии, искреннее волнение — бойскаут да и только. Юношеский взгляд, лоб с залысинами, рука на моем плече.
— Ладно, сейчас все расскажете.
Я сажусь, он тоже опускается в кресло, сидит, подавшись вперед, лоб нахмурил из-за моих проблем. Я так ждал этой минуты, так хотел, чтобы меня узнал кто-нибудь из близких. И все же что-то мешает мне довериться этому человеку. Мы с ним почти ровесники, он добр и услужлив, отчего же это кажется мне сейчас до безобразия показным? Сколько лет он обхаживал декана, метя на мое место, — и вдруг примчался этаким спасителем, готовый свидетельствовать, да еще с вещественными доказательствами. Я ищу глазами: ни чемодана, ни сумки не видно.
— Я взял напрокат машину в аэропорту, — предвосхищает он мой вопрос. — Заехал к другу принять душ и оставил документы, для пущей сохранности.
К нам тем временем подошел бармен и терпеливо ждет, чтобы принять заказ. Родни спроваживает его властным тоном, которого я за ним не помню.
— Так что же, — продолжает он, — Элизабет и в самом деле отрицает, что вы ее муж? И как вы это объясняете?
— Я поговорил с ней с глазу на глаз вчера утром. Тот тип, что выдает себя за меня, заставляет ее лгать шантажом, или она с ним в сговоре, не знаю…
— Мадам Караде мне об этом не говорила.
— Я не все сказал мадам Караде. Да и то, кажется, сказал слишком много: ее машину только что взорвали.
Он вздрагивает, приоткрыв от изумления рот.
— Кто-то хочет нас убрать, Родни.
— Когда это случилось?
— Час назад.
— Она жива?
Я киваю. Мюриэль сразу помчалась за сыном в школу и за дочерью в парикмахерский салон; сейчас они в безопасности у ее подруги, и я запретил ей пользоваться мобильным телефоном.
— В голове не укладывается, что в «Монсанто» могли так на вас ополчиться! — не верит Родни.
Судя по всему, Мюриэль выложила ему все.
— Родни… кто-нибудь знает, что вы в Париже?
— Один человек знает, — кивает он, потупившись.
— Кто?
— Мой друг, у которого я остановился.
— Вы за него ручаетесь?
Неопределенный жест, поджатые губы. Родни холостяк, живет, насколько я знаю, один, но я никогда не интересовался его личной жизнью.
— Вы говорили ему о том, что со мной случилось?
— Нет… Я сказал, что приехал помочь начальнику, мол, у него неприятности, и все.
— Я больше не существую, Родни. Они уничтожили все упоминания обо мне в актах гражданского состояния. Стерли моих родителей, мою женитьбу, Мартин Харрис из Йельского университета будто бы умер три года назад, а мой номер страховки принадлежит электрику из Канзаса.
— Черт знает что!
— Или это детектив, которого я нанял… Они могли заплатить ему, чтобы он впарил мне все это.
— Поехали, — решительно говорит Родни, вставая.
У «Софителя» металлическое ограждение: стоянка запрещена. На авеню Терн через каждые двадцать метров стоит охрана в форме с красной полосой на груди: ждут правительственный кортеж.
— Президент прилетает в три часа, — говорит мне Родни, когда мы переходим улицу. — Видели бы вы, что творится в аэропорту… Всю полицию подняли на ноги.
Подразумевается: моя личная проблема очень некстати. Я это понял уже в Клиши, по раздраженному нетерпению полицейских у останков такси. Подумаешь, подожгли машину в неспокойном пригороде, других дел у них нет! Я не возразил против их заключения — «коктейль Молотова», мне было не с руки ехать с ними на допрос: намекни я на взрывное устройство, сработавшее от запуска двигателя, этого было бы не миновать.
Я иду, отстав от Родни на три шага; мы сворачиваем на узкую улочку, перпендикулярную бульварному кольцу. Я то и дело оборачиваюсь, всматриваюсь в прохожих, с подозрением кошусь на ниши в стенах, подворотни, машины. Он открывает передо мной дверцу машины. Сам садится за руль, трогается с места. Мы едем в сторону пригорода между двумя рядами фонарей, украшенных перекрещенными флагами. Он украдкой поглядывает на меня в зеркальце заднего вида. Не похоже, чтобы у него были сомнения насчет меня, скорее, он пытается понять, не подозреваю ли я чего.
— Я восхищаюсь вами, Мартин, — объявляет он, въезжая на мост.
— Восхищаетесь? Чем?
— Вашим хладнокровием. Мадам Караде рассказала мне про аварию и про кому… А вы совершенно такой же, как прежде.
— Правда?
Я не строю иллюзий, это откровенная лесть, и все же его слова меня трогают, тем более что он ошибается. У меня больше нет ничего общего с тем бирюком, что прятался от жизни за деревьями и скрывал человеческие разочарования под растительными страстями. Но я слишком настрадался от чужих глаз, чтобы перестать притворяться.
— Что в точности вы сказали в полиции, Мартин?
— Сказал, кто я. Но тот тип пришел с паспортом на мое имя, и мою жалобу стерли. Придется все начинать сначала, плюс еще покушения. А что у нас есть, какие доказательства, что я — это я?
— Статьи о вас, кассета с записью вашего интервью на Си-Би-Эс, ваша карточка с парковки в Йеле, почетный диплом университета Бамако, налоговые декларации, телефонные счета, квитанции, фотография родителей… Все, что я нашел у вас в кабинете.
Я хмурю брови.
— Фотография родителей?
— Да, и ваши с Лиз тоже.
Я киваю, в очередной раз проверяя в зеркальце на противосолнечном щитке, не едет ли кто за нами. Я что-то не припомню, чтобы держал в своем кабинете семейные фотографии. Он, судя по всему, основательно все перерыл.
— Скоро приедем.
Он свернул с оживленного шоссе и едет теперь по жилому кварталу, где стройки перемежаются со старыми каменными особняками, более или менее обветшалыми. Этот пейзаж мне смутно знаком, какое-то воспоминание шевельнулось, но никак не может оформиться: я не знаю, ни откуда оно взялось, ни с чем связано. Моя память как будто работает вхолостую. Или натыкается на невидимое препятствие.
— Мы с вами давно знакомы. Родни?
— Очень давно, — улыбается он.
Я предпочел бы более точный ответ, но он, похоже, деликатно обходит провалы в моей памяти — в то время как я проверяю его собственную. Что-то в нем есть ненастоящее, не могу понять, что. То же ощущение было у меня с Лиз вчера утром. А ведь я его знаю как облупленного… Почему же срабатывает рефлекс самозащиты, с чего вдруг это попятное движение?
— Вы были в посольстве?
Я отвечаю, что меня оттуда выпроводили.
— А что ваш коллега из НИАИ? Вы с ним больше не связывались?
— Нет. Он верит тому, другому.
Краем глаза я наблюдаю за его реакцией. Похоже на облегчение. Но, может, это показной оптимизм, желание подбодрить меня. Машина выезжает на круглую площадь, сворачивает налево, еще метров сто по переулку, полого уходящему вниз…
— Приехали, — говорит Родни и нажимает кнопку на пульте дистанционного управления.
Мы въезжаем в ворота, обвитые пожелтевшей глицинией. Мне бросается в глаза потрескавшийся каменный столбик с названием виллы: «Голубые листья». Ударная волна раскатывается в моей голове, это как прорыв плотины в замедленной съемке: картинка складывается воедино, цельная и ясная. Зажмурившись, я откидываюсь на подголовник, жду, чтобы все встало на свои места.
— Вам нехорошо, Мартин?
— Ничего, ничего. Слегка укачало, сейчас пройдет.
Он молчит. Я открываю глаза, узнаю посыпанную гравием аллею под липами, крыльцо с застекленной верандой, перед которым останавливается машина, мотоцикл, привязанный к стволу ивы.
— Странное название — «Голубые листья», — говорю я, непринужденно улыбаясь, как человек, попавший сюда впервые. — Откуда оно?
— Не знаю. Вероятно, раньше здесь жил писатель.
Воздух неподвижен, шумы приглушены, соседей не видно за гигантскими туями, погружающими запущенный сад в сумрак. Опавшая листва шуршит под ногами. Я поднимаюсь вслед за ним по шести ступенькам крыльца — не так давно я бежал по ним вниз, позабыв дышать. Узнаю скрип двери, осевшей на петлях и шаркающей по плитам пола, звяканье матового стекла о железные прутья. Пахнет сыростью и электрообогревателем. Потрескиванье радиаторов сквозь тиканье стенных часов.
Молодой парень в халате возится на кухне с кофеваркой. Родни знакомит нас:
— Паскаль, мой парижский друг. Профессор Мартин Харрис.
Мы здороваемся: очень приятно. Этот самый парень позавчера попросил у меня прикурить возле полицейского участка.
— Кофе, профессор?
— Спасибо, с удовольствием.
— Вы пьете крепкий?
— Да.
По радио комментируют теннисный матч. Паскаль наливает чашку, протягивает ее мне, объясняет, что сам пьет гораздо слабее.
— Если проголодались, прошу вас, — добавляет он, кивая на стол с начатым завтраком.
— Простите, я на минутку, — извиняется Родни Коул.
Он выходит в коридор, открывает дверь под лестницей. Я беру гренок, намазываю его маслом, жду, когда спустят воду, а дождавшись, приближаюсь сзади к Паскалю, который засыпает кофе в фильтр, и с восклицанием: «Как же хорошо окунуться наконец в атмосферу доверия!» — перерезаю ему горло. Продолжая говорить, рукой зажимаю ему рот, заглушая крик, усаживаю на стул у стены, подпираю дверцей холодильника. Комментатор под гром аплодисментов публики приветствует великолепный розыгрыш мяча. Я вытираю нож, прячу его под пиджак, беру чашку и покидаю кухню в тот самый момент, когда Родни выходит из туалета. Останавливаюсь в дверях. Оттуда, где он стоит, ему не виден угол с холодильником. Весь в напряжении, натужно улыбаясь, он приглашает меня подняться наверх — посмотреть собранное им досье.
Я иду следом за ним по лестнице с чашкой в руке и вспоминаю, как удирал отсюда восемь дней назад. Как бежал через сад, потом по улицам Курбевуа, вскочил в такси Мюриэль на проспекте… Все детали всплывают в памяти с фотографической точностью.
Родни Коул открывает дверь в комнату, заставленную какими-то коробками, и указывает мне на неопрятного толстяка, который сидит за столом в клубах сигарного дыма.
— Вы знакомы с доктором Нетски?
Я отвечаю «нет» и кивком головы приветствую русского перебежчика, три недели трудившегося надо мной в центре психологической обработки. Он был большой шишкой в КГБ и продался с торгов в 1992-м. На него зарился Пекин, но достался он Вашингтону.
— Уму непостижимо… — бормочет гэбист, вставая.
Он застегивает тесноватый пиджак, подходит ко мне. Мой спутник между тем достает из кармана «Маузер» и приставляет ствол с глушителем к моему виску. Я старательно изображаю ошеломление:
— Вы что, Родни, какая муха вас укусила?
Он ухмыляется. В его карьере не все шло гладко, и это всегда было связано с гипертрофированным эго: ему свойственно недооценивать противника.
— Сядь, Мартин. Впрочем, я тебя удивлю: твое имя не Мартин. А меня зовут Ральф Ченнинг. Тебе это ничего не говорит?
Я изумленно таращу глаза: пусть насладится произведенным эффектом. Ральф всегда брал псевдонимы со своими инициалами [10]— гордыня неистребима… Он толкает меня в кресло — рука у него тяжелая.
— Аккуратней! — вмешивается Нетски.
— Ладно, ладно, не сломаю я ваше творение, — фыркает Ральф и усаживается верхом на стул напротив. — Валяйте, приступайте.
Вполглаза, держа меня под прицелом, он косится на обработчика, который откладывает сигару, подходит и, устремив взгляд в мои зрачки, медленно, нараспев произносит:
— Вы расслабляетесь. На счет «четыре» вы полностью расслабитесь. Раз: вы ни о чем не думаете, вы доверились мне… На счет «восемь» вы проснетесь…
Я дергаюсь, спрашиваю, какого черта, что это за цирк.
— Два: вы полностью становитесь самим собой, и ничто вас не тревожит… Порог вашего сознания отступает и смещается, повинуясь моему голосу. Три.
Он продолжает считать, и я больше не протестую. Сижу с остановившимся взглядом и отвисшей губой — идеальный гипервосприимчивый объект, к каким он привык.
— Теперь вы полностью расслаблены, все напряжение ушло, сейчас на счет «семь» я скажу вам, кто вы, а вы ответите мне, правда ли это… Семь. Вы Мартин Харрис, ботаник, супруг Элизабет Лакарьер.
— Да.
Я произнес это, не отводя глаз, устремив неподвижный взгляд куда-то между его бровей.
— Уму непостижимо, — повторяет Нетски.
— Есть вероятность, что он симулирует?
— С какой стати? Если он сбежал отсюда, испугавшись, что его уберут, зачем бы снова сам полез к волку в пасть?
— Так что жес ним произошло? — нетерпеливо рявкает Родни.
— Побочный эффект комы. Внедренная память вытеснила подлинную.
Русский щелкает пальцами перед моим носом:
— Восемь!
Он берет сигару и, сунув ее в рот, с гордостью рассматривает меня.
— А если я вам скажу, — продолжает он, выдержав минутную паузу и только что не облизываясь от удовольствия, — что вы целиком и полностью вымышленный персонаж?
Я протестую так же искренне, как и все последние три дня, с той лишь разницей, что теперь моя искренность внушает доверие: я ее контролирую.
— И я это знаю лучше, чем кто-либо другой, потому что сам вас создал.
— Он запихал в твою башку пособие по садоводству, брошюру Диснейуорлда и справочник Йельского университета. Усек?
— Все немного сложнее, — уточняет обработчик. — Я запрограммировал личность Мартина Харриса, заложил биографию, основы характера и сведения по ботанике, чтобы вы могли сойти за специалиста…
— Стивен Лутц — тебе это что-нибудь говорит?
Я машинально качаю головой и ни о чем не спрашиваю.
— Это ты.
Мое ошарашенное молчание раздражает его, ему не терпится действовать.
— Но что поразительно, — вмешивается Нетски, пристально глядя мне в глаза, — ваше сознание, так сказать, нарастило мясо на мой костяк. Все эти воспоминания — вы придумали их сами… Когда Сабрина мне пересказала…
— Лиз, твоя жена, — поясняет Ральф. — Она же Сабрина Уэллс, твоя напарница по всем заданиям последние пять лет. Опять не вспомнил?
Я убито молчу, словно не могу поверить. Шрам у нее на лбу — от осколка очков, когда я 2 октября одним выстрелом разнес голову сенатора Джексона из окна отеля над экраном с государственным долгом. Почему мое подсознание до такой степени преобразило этот эпизод?
— …Когда Сабрина пересказала мне ваш разговор в метро, — продолжает Нетски, — интимные подробности, которых я в вас не закладывал, целые сцены, которые вы живописали, напоминая ей о несуществующей семейной жизни… я был просто потрясен. Потрясен способностью человеческого мозга выстраивать целый мир, причем вполне логичный, вокруг инородного тела, внедренного в память.
— Ну что, и это не прояснило тебе мозги? — шипит Ральф.
Я опять качаю головой, будто лишился от потрясения дара речи.
— Я помогу тебе, старина: ты состоишь в пятнадцатом отделе.
Я повторяю число, морща лоб. А мой непосредственный начальник обращает ледяной взор на русского, который продолжает говорить, возбуждаясь все сильнее:
— Только однажды я столкнулся с чем-то подобным, что было выше моего понимания, — когда ставил в Ленинградском университете опыты по активной идентификации: под гипнозом заставлял студентов художественного училища с самыми средними способностями отождествлять себя с Микеланджело. Пребывая в трансе, они рисовали в его манере, но я обнаружил, что заложенный таким образом творческий потенциал развивался у них в нормальном состоянии. То есть они становились талантливее, работая уже в собственной стилистике…
— Что такое пятнадцатый отдел?
— Твоя семья, Стив. Секретная служба — настолько секретная, что даже сам президент не знает о ее существовании. Ради его же собственной безопасности. Чтобы он мог оставаться в стороне от нашей грязной работы. Умора, правда? Что-то ты не смеешься. Ну конечно, ты не можешь оценить всю иронию…
Лично я не вижу тут ничего нового. Главы государств то и дело погибают от рук собственных секретных служб. На этот раз обвинят фанатиков-антиглобалистов, которых во Франции пруд пруди, повесили же убийство сенатора Джексона на мафию.
— Это значит, Стивен, — не унимается русский, — что уверенная рука и видение мира, которые обрели эти студенты под гипнотическим влиянием гения живописи, отпечатались на их собственной личности после выхода из транса! То же самое случилось с вами, но на таком уровне, какого я никогда и не помышлял достичь…
— Да плевать нам на это, — перебивает его Ральф.
— Вам — возможно. А я не только фабрикую прикрытие вашим машинам для убийства — благодаря мне человек смог полностью изменить свой внутренний мир!
— Идите выпейте кофе, Нетски.
Нет, он не хочет кофе, он хочет во что бы то ни стало понять, как простое пополнение банка данных памяти могло, без какого-либо вмешательства извне, породить виртуальную самостоятельную личность… Хлоп! Он падает ничком с дыркой в голове.
— Заколебали эти умники. Хрен с ним, с пониманием, Стивен, надо убрать за собой, это дело не терпит отлагательств.
Я начинаю мелко и очень убедительно дрожать, пока он излагает программу: вилла сгорит вместе с нашими трупами, Паскаль займется моей подружкой-таксисткой, и к завтрашнему утру все будет в порядке.
— Так что молись, старина, если веришь в Бога своим умишком Мартина Харриса.
Я жалобно скулю: «За что? Почему?», а он уже взводит курок.
— Если бы ты знал, какой ты везунчик, Стивен… И сколько головной боли ты нам доставил после того, как тебя сняли с задания.
— Какого задания?
Он вздыхает и обводит дулом контуры моего лица.
— Ты повредил руку, тебя спрятали здесь и готовили на замену другого снайпера, ты струхнул и смылся, тебя догнали на грузовике, столкнули в Сену… Думали, ты утонул, не вышло, ладно, вроде ты в коме и не опасен… И вдруг ты являешься в квартиру, как к себе домой, скандалишь, будоражишь соседей… Ликвидировать тебя сразу было невозможно. Дальше — больше: ты суешься в полицию, в посольство, нанимаешь частного детектива, всеми средствами пытаешься разоблачить того, кто занял твое место… Конечно, он выглядел не так достоверно: у Нетски было всего шесть дней…
Севшим голосом я спрашиваю, к чему все это.
— Что к чему? Состряпали ботаника? Эта идея пришла тебе в голову, когда ты нашел в интернете объявление о сдаче квартиры. Окно-то выходит прямо на Елисейский дворец, так что жильцы у спецслужб под колпаком. Да еше надо было понравиться хозяину. Вот мы на этом и сыграли: счастливый случай подарил ему в лице квартиросъемщика коллегу, способного доказать его теории.
Я мотаю головой, как нокаутированный боксер, я сломлен, раздавлен крушением всего, что считал своей жизнью. Тупо повторяю, что я — Мартин Харрис. Ральф смотрит на меня, брезгливо морщась.
— Какая все-таки пакость этот гипноз, — говорит он и засовывает дуло мне в рот.
— Все в порядке, Мартин: я привез все необходимые доказательства!
Осекшись, он с тревогой смотрит на меня.
— Что случилось?
Я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь понять, что им движет: вдруг он все же ведет двойную игру? Но нет: душа нараспашку, бездна энергии, искреннее волнение — бойскаут да и только. Юношеский взгляд, лоб с залысинами, рука на моем плече.
— Ладно, сейчас все расскажете.
Я сажусь, он тоже опускается в кресло, сидит, подавшись вперед, лоб нахмурил из-за моих проблем. Я так ждал этой минуты, так хотел, чтобы меня узнал кто-нибудь из близких. И все же что-то мешает мне довериться этому человеку. Мы с ним почти ровесники, он добр и услужлив, отчего же это кажется мне сейчас до безобразия показным? Сколько лет он обхаживал декана, метя на мое место, — и вдруг примчался этаким спасителем, готовый свидетельствовать, да еще с вещественными доказательствами. Я ищу глазами: ни чемодана, ни сумки не видно.
— Я взял напрокат машину в аэропорту, — предвосхищает он мой вопрос. — Заехал к другу принять душ и оставил документы, для пущей сохранности.
К нам тем временем подошел бармен и терпеливо ждет, чтобы принять заказ. Родни спроваживает его властным тоном, которого я за ним не помню.
— Так что же, — продолжает он, — Элизабет и в самом деле отрицает, что вы ее муж? И как вы это объясняете?
— Я поговорил с ней с глазу на глаз вчера утром. Тот тип, что выдает себя за меня, заставляет ее лгать шантажом, или она с ним в сговоре, не знаю…
— Мадам Караде мне об этом не говорила.
— Я не все сказал мадам Караде. Да и то, кажется, сказал слишком много: ее машину только что взорвали.
Он вздрагивает, приоткрыв от изумления рот.
— Кто-то хочет нас убрать, Родни.
— Когда это случилось?
— Час назад.
— Она жива?
Я киваю. Мюриэль сразу помчалась за сыном в школу и за дочерью в парикмахерский салон; сейчас они в безопасности у ее подруги, и я запретил ей пользоваться мобильным телефоном.
— В голове не укладывается, что в «Монсанто» могли так на вас ополчиться! — не верит Родни.
Судя по всему, Мюриэль выложила ему все.
— Родни… кто-нибудь знает, что вы в Париже?
— Один человек знает, — кивает он, потупившись.
— Кто?
— Мой друг, у которого я остановился.
— Вы за него ручаетесь?
Неопределенный жест, поджатые губы. Родни холостяк, живет, насколько я знаю, один, но я никогда не интересовался его личной жизнью.
— Вы говорили ему о том, что со мной случилось?
— Нет… Я сказал, что приехал помочь начальнику, мол, у него неприятности, и все.
— Я больше не существую, Родни. Они уничтожили все упоминания обо мне в актах гражданского состояния. Стерли моих родителей, мою женитьбу, Мартин Харрис из Йельского университета будто бы умер три года назад, а мой номер страховки принадлежит электрику из Канзаса.
— Черт знает что!
— Или это детектив, которого я нанял… Они могли заплатить ему, чтобы он впарил мне все это.
— Поехали, — решительно говорит Родни, вставая.
У «Софителя» металлическое ограждение: стоянка запрещена. На авеню Терн через каждые двадцать метров стоит охрана в форме с красной полосой на груди: ждут правительственный кортеж.
— Президент прилетает в три часа, — говорит мне Родни, когда мы переходим улицу. — Видели бы вы, что творится в аэропорту… Всю полицию подняли на ноги.
Подразумевается: моя личная проблема очень некстати. Я это понял уже в Клиши, по раздраженному нетерпению полицейских у останков такси. Подумаешь, подожгли машину в неспокойном пригороде, других дел у них нет! Я не возразил против их заключения — «коктейль Молотова», мне было не с руки ехать с ними на допрос: намекни я на взрывное устройство, сработавшее от запуска двигателя, этого было бы не миновать.
Я иду, отстав от Родни на три шага; мы сворачиваем на узкую улочку, перпендикулярную бульварному кольцу. Я то и дело оборачиваюсь, всматриваюсь в прохожих, с подозрением кошусь на ниши в стенах, подворотни, машины. Он открывает передо мной дверцу машины. Сам садится за руль, трогается с места. Мы едем в сторону пригорода между двумя рядами фонарей, украшенных перекрещенными флагами. Он украдкой поглядывает на меня в зеркальце заднего вида. Не похоже, чтобы у него были сомнения насчет меня, скорее, он пытается понять, не подозреваю ли я чего.
— Я восхищаюсь вами, Мартин, — объявляет он, въезжая на мост.
— Восхищаетесь? Чем?
— Вашим хладнокровием. Мадам Караде рассказала мне про аварию и про кому… А вы совершенно такой же, как прежде.
— Правда?
Я не строю иллюзий, это откровенная лесть, и все же его слова меня трогают, тем более что он ошибается. У меня больше нет ничего общего с тем бирюком, что прятался от жизни за деревьями и скрывал человеческие разочарования под растительными страстями. Но я слишком настрадался от чужих глаз, чтобы перестать притворяться.
— Что в точности вы сказали в полиции, Мартин?
— Сказал, кто я. Но тот тип пришел с паспортом на мое имя, и мою жалобу стерли. Придется все начинать сначала, плюс еще покушения. А что у нас есть, какие доказательства, что я — это я?
— Статьи о вас, кассета с записью вашего интервью на Си-Би-Эс, ваша карточка с парковки в Йеле, почетный диплом университета Бамако, налоговые декларации, телефонные счета, квитанции, фотография родителей… Все, что я нашел у вас в кабинете.
Я хмурю брови.
— Фотография родителей?
— Да, и ваши с Лиз тоже.
Я киваю, в очередной раз проверяя в зеркальце на противосолнечном щитке, не едет ли кто за нами. Я что-то не припомню, чтобы держал в своем кабинете семейные фотографии. Он, судя по всему, основательно все перерыл.
— Скоро приедем.
Он свернул с оживленного шоссе и едет теперь по жилому кварталу, где стройки перемежаются со старыми каменными особняками, более или менее обветшалыми. Этот пейзаж мне смутно знаком, какое-то воспоминание шевельнулось, но никак не может оформиться: я не знаю, ни откуда оно взялось, ни с чем связано. Моя память как будто работает вхолостую. Или натыкается на невидимое препятствие.
— Мы с вами давно знакомы. Родни?
— Очень давно, — улыбается он.
Я предпочел бы более точный ответ, но он, похоже, деликатно обходит провалы в моей памяти — в то время как я проверяю его собственную. Что-то в нем есть ненастоящее, не могу понять, что. То же ощущение было у меня с Лиз вчера утром. А ведь я его знаю как облупленного… Почему же срабатывает рефлекс самозащиты, с чего вдруг это попятное движение?
— Вы были в посольстве?
Я отвечаю, что меня оттуда выпроводили.
— А что ваш коллега из НИАИ? Вы с ним больше не связывались?
— Нет. Он верит тому, другому.
Краем глаза я наблюдаю за его реакцией. Похоже на облегчение. Но, может, это показной оптимизм, желание подбодрить меня. Машина выезжает на круглую площадь, сворачивает налево, еще метров сто по переулку, полого уходящему вниз…
— Приехали, — говорит Родни и нажимает кнопку на пульте дистанционного управления.
Мы въезжаем в ворота, обвитые пожелтевшей глицинией. Мне бросается в глаза потрескавшийся каменный столбик с названием виллы: «Голубые листья». Ударная волна раскатывается в моей голове, это как прорыв плотины в замедленной съемке: картинка складывается воедино, цельная и ясная. Зажмурившись, я откидываюсь на подголовник, жду, чтобы все встало на свои места.
— Вам нехорошо, Мартин?
— Ничего, ничего. Слегка укачало, сейчас пройдет.
Он молчит. Я открываю глаза, узнаю посыпанную гравием аллею под липами, крыльцо с застекленной верандой, перед которым останавливается машина, мотоцикл, привязанный к стволу ивы.
— Странное название — «Голубые листья», — говорю я, непринужденно улыбаясь, как человек, попавший сюда впервые. — Откуда оно?
— Не знаю. Вероятно, раньше здесь жил писатель.
Воздух неподвижен, шумы приглушены, соседей не видно за гигантскими туями, погружающими запущенный сад в сумрак. Опавшая листва шуршит под ногами. Я поднимаюсь вслед за ним по шести ступенькам крыльца — не так давно я бежал по ним вниз, позабыв дышать. Узнаю скрип двери, осевшей на петлях и шаркающей по плитам пола, звяканье матового стекла о железные прутья. Пахнет сыростью и электрообогревателем. Потрескиванье радиаторов сквозь тиканье стенных часов.
Молодой парень в халате возится на кухне с кофеваркой. Родни знакомит нас:
— Паскаль, мой парижский друг. Профессор Мартин Харрис.
Мы здороваемся: очень приятно. Этот самый парень позавчера попросил у меня прикурить возле полицейского участка.
— Кофе, профессор?
— Спасибо, с удовольствием.
— Вы пьете крепкий?
— Да.
По радио комментируют теннисный матч. Паскаль наливает чашку, протягивает ее мне, объясняет, что сам пьет гораздо слабее.
— Если проголодались, прошу вас, — добавляет он, кивая на стол с начатым завтраком.
— Простите, я на минутку, — извиняется Родни Коул.
Он выходит в коридор, открывает дверь под лестницей. Я беру гренок, намазываю его маслом, жду, когда спустят воду, а дождавшись, приближаюсь сзади к Паскалю, который засыпает кофе в фильтр, и с восклицанием: «Как же хорошо окунуться наконец в атмосферу доверия!» — перерезаю ему горло. Продолжая говорить, рукой зажимаю ему рот, заглушая крик, усаживаю на стул у стены, подпираю дверцей холодильника. Комментатор под гром аплодисментов публики приветствует великолепный розыгрыш мяча. Я вытираю нож, прячу его под пиджак, беру чашку и покидаю кухню в тот самый момент, когда Родни выходит из туалета. Останавливаюсь в дверях. Оттуда, где он стоит, ему не виден угол с холодильником. Весь в напряжении, натужно улыбаясь, он приглашает меня подняться наверх — посмотреть собранное им досье.
Я иду следом за ним по лестнице с чашкой в руке и вспоминаю, как удирал отсюда восемь дней назад. Как бежал через сад, потом по улицам Курбевуа, вскочил в такси Мюриэль на проспекте… Все детали всплывают в памяти с фотографической точностью.
Родни Коул открывает дверь в комнату, заставленную какими-то коробками, и указывает мне на неопрятного толстяка, который сидит за столом в клубах сигарного дыма.
— Вы знакомы с доктором Нетски?
Я отвечаю «нет» и кивком головы приветствую русского перебежчика, три недели трудившегося надо мной в центре психологической обработки. Он был большой шишкой в КГБ и продался с торгов в 1992-м. На него зарился Пекин, но достался он Вашингтону.
— Уму непостижимо… — бормочет гэбист, вставая.
Он застегивает тесноватый пиджак, подходит ко мне. Мой спутник между тем достает из кармана «Маузер» и приставляет ствол с глушителем к моему виску. Я старательно изображаю ошеломление:
— Вы что, Родни, какая муха вас укусила?
Он ухмыляется. В его карьере не все шло гладко, и это всегда было связано с гипертрофированным эго: ему свойственно недооценивать противника.
— Сядь, Мартин. Впрочем, я тебя удивлю: твое имя не Мартин. А меня зовут Ральф Ченнинг. Тебе это ничего не говорит?
Я изумленно таращу глаза: пусть насладится произведенным эффектом. Ральф всегда брал псевдонимы со своими инициалами [10]— гордыня неистребима… Он толкает меня в кресло — рука у него тяжелая.
— Аккуратней! — вмешивается Нетски.
— Ладно, ладно, не сломаю я ваше творение, — фыркает Ральф и усаживается верхом на стул напротив. — Валяйте, приступайте.
Вполглаза, держа меня под прицелом, он косится на обработчика, который откладывает сигару, подходит и, устремив взгляд в мои зрачки, медленно, нараспев произносит:
— Вы расслабляетесь. На счет «четыре» вы полностью расслабитесь. Раз: вы ни о чем не думаете, вы доверились мне… На счет «восемь» вы проснетесь…
Я дергаюсь, спрашиваю, какого черта, что это за цирк.
— Два: вы полностью становитесь самим собой, и ничто вас не тревожит… Порог вашего сознания отступает и смещается, повинуясь моему голосу. Три.
Он продолжает считать, и я больше не протестую. Сижу с остановившимся взглядом и отвисшей губой — идеальный гипервосприимчивый объект, к каким он привык.
— Теперь вы полностью расслаблены, все напряжение ушло, сейчас на счет «семь» я скажу вам, кто вы, а вы ответите мне, правда ли это… Семь. Вы Мартин Харрис, ботаник, супруг Элизабет Лакарьер.
— Да.
Я произнес это, не отводя глаз, устремив неподвижный взгляд куда-то между его бровей.
— Уму непостижимо, — повторяет Нетски.
— Есть вероятность, что он симулирует?
— С какой стати? Если он сбежал отсюда, испугавшись, что его уберут, зачем бы снова сам полез к волку в пасть?
— Так что жес ним произошло? — нетерпеливо рявкает Родни.
— Побочный эффект комы. Внедренная память вытеснила подлинную.
Русский щелкает пальцами перед моим носом:
— Восемь!
Он берет сигару и, сунув ее в рот, с гордостью рассматривает меня.
— А если я вам скажу, — продолжает он, выдержав минутную паузу и только что не облизываясь от удовольствия, — что вы целиком и полностью вымышленный персонаж?
Я протестую так же искренне, как и все последние три дня, с той лишь разницей, что теперь моя искренность внушает доверие: я ее контролирую.
— И я это знаю лучше, чем кто-либо другой, потому что сам вас создал.
— Он запихал в твою башку пособие по садоводству, брошюру Диснейуорлда и справочник Йельского университета. Усек?
— Все немного сложнее, — уточняет обработчик. — Я запрограммировал личность Мартина Харриса, заложил биографию, основы характера и сведения по ботанике, чтобы вы могли сойти за специалиста…
— Стивен Лутц — тебе это что-нибудь говорит?
Я машинально качаю головой и ни о чем не спрашиваю.
— Это ты.
Мое ошарашенное молчание раздражает его, ему не терпится действовать.
— Но что поразительно, — вмешивается Нетски, пристально глядя мне в глаза, — ваше сознание, так сказать, нарастило мясо на мой костяк. Все эти воспоминания — вы придумали их сами… Когда Сабрина мне пересказала…
— Лиз, твоя жена, — поясняет Ральф. — Она же Сабрина Уэллс, твоя напарница по всем заданиям последние пять лет. Опять не вспомнил?
Я убито молчу, словно не могу поверить. Шрам у нее на лбу — от осколка очков, когда я 2 октября одним выстрелом разнес голову сенатора Джексона из окна отеля над экраном с государственным долгом. Почему мое подсознание до такой степени преобразило этот эпизод?
— …Когда Сабрина пересказала мне ваш разговор в метро, — продолжает Нетски, — интимные подробности, которых я в вас не закладывал, целые сцены, которые вы живописали, напоминая ей о несуществующей семейной жизни… я был просто потрясен. Потрясен способностью человеческого мозга выстраивать целый мир, причем вполне логичный, вокруг инородного тела, внедренного в память.
— Ну что, и это не прояснило тебе мозги? — шипит Ральф.
Я опять качаю головой, будто лишился от потрясения дара речи.
— Я помогу тебе, старина: ты состоишь в пятнадцатом отделе.
Я повторяю число, морща лоб. А мой непосредственный начальник обращает ледяной взор на русского, который продолжает говорить, возбуждаясь все сильнее:
— Только однажды я столкнулся с чем-то подобным, что было выше моего понимания, — когда ставил в Ленинградском университете опыты по активной идентификации: под гипнозом заставлял студентов художественного училища с самыми средними способностями отождествлять себя с Микеланджело. Пребывая в трансе, они рисовали в его манере, но я обнаружил, что заложенный таким образом творческий потенциал развивался у них в нормальном состоянии. То есть они становились талантливее, работая уже в собственной стилистике…
— Что такое пятнадцатый отдел?
— Твоя семья, Стив. Секретная служба — настолько секретная, что даже сам президент не знает о ее существовании. Ради его же собственной безопасности. Чтобы он мог оставаться в стороне от нашей грязной работы. Умора, правда? Что-то ты не смеешься. Ну конечно, ты не можешь оценить всю иронию…
Лично я не вижу тут ничего нового. Главы государств то и дело погибают от рук собственных секретных служб. На этот раз обвинят фанатиков-антиглобалистов, которых во Франции пруд пруди, повесили же убийство сенатора Джексона на мафию.
— Это значит, Стивен, — не унимается русский, — что уверенная рука и видение мира, которые обрели эти студенты под гипнотическим влиянием гения живописи, отпечатались на их собственной личности после выхода из транса! То же самое случилось с вами, но на таком уровне, какого я никогда и не помышлял достичь…
— Да плевать нам на это, — перебивает его Ральф.
— Вам — возможно. А я не только фабрикую прикрытие вашим машинам для убийства — благодаря мне человек смог полностью изменить свой внутренний мир!
— Идите выпейте кофе, Нетски.
Нет, он не хочет кофе, он хочет во что бы то ни стало понять, как простое пополнение банка данных памяти могло, без какого-либо вмешательства извне, породить виртуальную самостоятельную личность… Хлоп! Он падает ничком с дыркой в голове.
— Заколебали эти умники. Хрен с ним, с пониманием, Стивен, надо убрать за собой, это дело не терпит отлагательств.
Я начинаю мелко и очень убедительно дрожать, пока он излагает программу: вилла сгорит вместе с нашими трупами, Паскаль займется моей подружкой-таксисткой, и к завтрашнему утру все будет в порядке.
— Так что молись, старина, если веришь в Бога своим умишком Мартина Харриса.
Я жалобно скулю: «За что? Почему?», а он уже взводит курок.
— Если бы ты знал, какой ты везунчик, Стивен… И сколько головной боли ты нам доставил после того, как тебя сняли с задания.
— Какого задания?
Он вздыхает и обводит дулом контуры моего лица.
— Ты повредил руку, тебя спрятали здесь и готовили на замену другого снайпера, ты струхнул и смылся, тебя догнали на грузовике, столкнули в Сену… Думали, ты утонул, не вышло, ладно, вроде ты в коме и не опасен… И вдруг ты являешься в квартиру, как к себе домой, скандалишь, будоражишь соседей… Ликвидировать тебя сразу было невозможно. Дальше — больше: ты суешься в полицию, в посольство, нанимаешь частного детектива, всеми средствами пытаешься разоблачить того, кто занял твое место… Конечно, он выглядел не так достоверно: у Нетски было всего шесть дней…
Севшим голосом я спрашиваю, к чему все это.
— Что к чему? Состряпали ботаника? Эта идея пришла тебе в голову, когда ты нашел в интернете объявление о сдаче квартиры. Окно-то выходит прямо на Елисейский дворец, так что жильцы у спецслужб под колпаком. Да еше надо было понравиться хозяину. Вот мы на этом и сыграли: счастливый случай подарил ему в лице квартиросъемщика коллегу, способного доказать его теории.
Я мотаю головой, как нокаутированный боксер, я сломлен, раздавлен крушением всего, что считал своей жизнью. Тупо повторяю, что я — Мартин Харрис. Ральф смотрит на меня, брезгливо морщась.
— Какая все-таки пакость этот гипноз, — говорит он и засовывает дуло мне в рот.
Солнце встает над банановыми деревьями. Малыш открывает зонтики, тащит на песок матрасы, раскладывает их в ряд, ложится, проверяя. Его сестра скачет верхом по берегу лагуны. Он кричит ей, чтобы каталась в другом месте: он только что вычистил пляж. Их мать открывает киоск с напитками, игрушечную хижину из палисандра с ветиверовой кровлей. Я наблюдаю за ними сверху. Они постепенно успокаиваются, мало-помалу забывается страх, они привыкают к этой сказочной жизни, которую я подарил им посмертно.
Мюриэль Караде стала гражданкой Швейцарии Жанной Гримм, управляющей отелем «Диамант» на острове Маврикий; это тихая двухзвездная гостиница в стороне от роскошных пятизвездников. Моргану теперь зовут Амандиной, и новое имя ей очень нравится, а вот ее брат находит свое — Седрик — еще хуже прежнего. Со временем они перестанут путаться в именах, привыкнут и к своим новым лицам. Я, во всяком случае, чувствую себя с нынешним гораздо лучше. Может, оно не слишком выразительное, и мне чуточку жаль морщинок у глаз — их еще называют «гусиными лапками», — которые проявлялись при улыбке, но здесь столько солнца, что «лапки» скоро вернутся.
На этом острове интереснейшая флора. Под защитой густых зарослей ризофор с воздушными корнями мангровые леса образуют природный заповедник, где симбиоз между видами опровергает все лабораторные теории. Я сделал кое-какие открытия, ставящие под сомнение общеизвестные истины. Должны же все эти знания, которые вложили мне в голову, чему-то послужить. К тому же я их пополняю. Разумеется, я всего лишь любитель: слишком поздно делать карьеру под новым именем и с навязанным извне призванием. А вот Седрика я хочу выучить по-настоящему. Он уже увлечен, и в моей жизни появился новый смысл: мы с ним исследуем лес Маврикия, я передаю ему то, что знаю, а остальное мы открываем вместе. Он твердо решил, что, когда вырастет, будет ботаником. Значит, есть кому подхватить эстафету.
Я спускаюсь по стволу с добычей — кокосом для них. Седрик раскалывает скорлупу ударом мачете, и мы делим его под зонтиком в утренней дымке — благодатная пора, когда можно почувствовать себя на необитаемом острове, пока не высыпали на пляж постояльцы.
— Ты отвезешь его в школу?
— Хорошо.
Улыбка озаряет лицо Жанны, перекроенное на мой вкус. Она делает вид, будто ей хорошо, но ее характер теперь не соответствует внешности. Я хотел ее таким образом защитить, но спутал ориентиры, разрушил все, что она выстроила, борясь с ударами судьбы и опираясь на гордость свободной, никому и ничем не обязанной женщины. Чтобы не сорваться, она работает по двенадцать часов в день, обслуживая курортников: усталость — ее единственное прибежище. Сколько понадобится времени, чтобы вернулись чары нашей несуразной ночи любви в Клиши? Когда она сможет посмотреть в лицо мужчине, которым я был, отбросить сомнения в моей истинной натуре, нашим настоящим зачеркнуть моё прошлое? Я жду. Я люблю ее молча, не тороплю — пусть сама снова поверит мне — и забочусь о нежданно обретенной семье.
Она спрашивает, хорошо ли я спал. Я отвечаю «да», надеясь, что скоро это будет правдой. Но пока я каждую ночь возвращаюсь назад, снова и снова перебираю в снах воспоминания, больше не имеющие ко мне никакого отношения, — воспоминания о прошлой жизни, в которую наяву мне порой уже не верится.
Когда Ральф Ченнинг засунул мне в рот ствол пистолета, я всадил нож ему в живот. Потом поджег виллу, как они и собирались, и помчался в посольство США. Я сказал всего несколько слов, и меня немедленно провели в кабинет военного атташе. Я потребовал присутствия первого секретаря, представителей юридической службы и прямой телефон для переговоров с ЦРУ. Прежде чем дать какую бы то ни было информацию, я настоял также на включении в государственную программу защиты свидетелей. Высшая степень секретности, R37: официальная смерть, пластическая операция и новые документы. Только такая мера по-настоящему эффективна. Я знаю об этом не понаслышке: ей я обязан двумя невыполненными контрактами, единственными в моей карьере. Я подстраховался, сказав, что, если меня вздумают ликвидировать, информация о покушении попадет в прессу. У них не было возможности проверить, блефую я или нет. Они даже не знают, известно ли мне имя заказчика. У меня есть догадка на этот счет, но мне плевать. Единственная правда, которая теперь имеет значение, это наша настоящая жизнь по фальшивым документам.
Об остальном я узнал, как и все, из газет. В ночь на пятницу в результате утечки газа в доме 1 по улице Дюрас погибли два человека. В субботу утром президент США завтракал в Елисейском дворце со своим французским коллегой. У входа во дворец во время рукопожатий для прессы прогремел взрыв, вызвавший всеобщую панику. Служба безопасности немедленно задержала группу фотографов, но тревога оказалась ложной. Вариант Далласа: [11]дополнительная мера для прикрытия снайпера. Фотоаппарат, о котором заранее позаботилась Сабрина, должен был сработать, когда он держал свою мишень на прицеле, все подумали бы, что стрелял один из фотографов. За время, потраченное на его поиски, парочка успевала спокойно покинуть квартиру, прежде чем оцепят квартал.
Взорвавшаяся вспышка не была достаточным основанием для ареста, и через день фотографа отпустили. Официально он погиб вместе с нами в овраге в Валь-де-Марн. Среди обгоревших останков нашей машины удалось обнаружить следы присутствия по меньшей мере одного человека.
Все это кажется сегодня таким далеким, никак со мной не связанным: со временем люди из моей прошлой жизни стали совершенно абстрактными фигурами. Куда менее реальными, чем отец-садовник, которого создало мое воображение, опираясь на несколько услышанных под гипнозом фраз. Отец, который обрел плоть в моей коме и сказал: «У тебя будет вторая жизнь, Мартин. Тебе решать, как ты ее проживешь». Голос подсознания, отказ от жизни, которой я жил, не имея возможности изменить.
Стивена Лутца больше нет. Он зарастает личностью Мартина Харриса, его чувствами, как засохшее дерево плющом. Что осталось от человека, которым я был сорок два года? Сирота вьетнамской войны, вечный одиночка, бесчувственный и исполнительный, машина для убийств, отлаженная в Вест-Пойнтской академии, использованная в Гренаде, Палестине, Кувейте, усовершенствованная в лагерях подготовки в Неваде, переведенная в резерв под легендой агента по недвижимости в Сан-Франциско, человек, владеющий шестью языками, умеющий растворяться в толпе, попадающий в цель с трехсот метров и срастающийся под гипнозом с любой личиной… Что сохранил я от него? Физическую форму, быстроту реакции и три вещи, которых мне немного жаль: его пианино, его двухэтажная библиотека с окнами на Золотые Ворота и его кот, которого, надеюсь, приютили соседи.
Все остальное: холодная, привитая в детстве свирепость, вербовка в армию, ложное чувство товарищества, выработавшееся на учениях, равнодушие перед лицом смерти, плата за кровь, обращенная в редкие книги, — оставило лишь поверхностные следы. Я был результатом психологической обработки, и в один прекрасный день меня освободил от нее гипноз. Благодаря прививке личности, которая принялась. Благодаря тайне комы, превратившей банк данных в человека. За те шесть дней, когда я действительно считал себя другим, в моей голове что-то сдвинулось, и последствия этого я обнаруживаю в себе до сих пор.
Верю ли я в искупление? Не знаю, но, сомневаясь, все-таки иду по этому пути. Во всяком случае, я не верю в рок, не оглядываюсь на прошлое, не терзаюсь муками совести: важно не зло, которое я причинил, а добро, которое могу совершить. Пусть пройдет столько времени, сколько потребуется, но я верю в силу моей воли. Я по-настоящему стану тем человеком, которым себя воображал.
Мюриэль Караде стала гражданкой Швейцарии Жанной Гримм, управляющей отелем «Диамант» на острове Маврикий; это тихая двухзвездная гостиница в стороне от роскошных пятизвездников. Моргану теперь зовут Амандиной, и новое имя ей очень нравится, а вот ее брат находит свое — Седрик — еще хуже прежнего. Со временем они перестанут путаться в именах, привыкнут и к своим новым лицам. Я, во всяком случае, чувствую себя с нынешним гораздо лучше. Может, оно не слишком выразительное, и мне чуточку жаль морщинок у глаз — их еще называют «гусиными лапками», — которые проявлялись при улыбке, но здесь столько солнца, что «лапки» скоро вернутся.
На этом острове интереснейшая флора. Под защитой густых зарослей ризофор с воздушными корнями мангровые леса образуют природный заповедник, где симбиоз между видами опровергает все лабораторные теории. Я сделал кое-какие открытия, ставящие под сомнение общеизвестные истины. Должны же все эти знания, которые вложили мне в голову, чему-то послужить. К тому же я их пополняю. Разумеется, я всего лишь любитель: слишком поздно делать карьеру под новым именем и с навязанным извне призванием. А вот Седрика я хочу выучить по-настоящему. Он уже увлечен, и в моей жизни появился новый смысл: мы с ним исследуем лес Маврикия, я передаю ему то, что знаю, а остальное мы открываем вместе. Он твердо решил, что, когда вырастет, будет ботаником. Значит, есть кому подхватить эстафету.
Я спускаюсь по стволу с добычей — кокосом для них. Седрик раскалывает скорлупу ударом мачете, и мы делим его под зонтиком в утренней дымке — благодатная пора, когда можно почувствовать себя на необитаемом острове, пока не высыпали на пляж постояльцы.
— Ты отвезешь его в школу?
— Хорошо.
Улыбка озаряет лицо Жанны, перекроенное на мой вкус. Она делает вид, будто ей хорошо, но ее характер теперь не соответствует внешности. Я хотел ее таким образом защитить, но спутал ориентиры, разрушил все, что она выстроила, борясь с ударами судьбы и опираясь на гордость свободной, никому и ничем не обязанной женщины. Чтобы не сорваться, она работает по двенадцать часов в день, обслуживая курортников: усталость — ее единственное прибежище. Сколько понадобится времени, чтобы вернулись чары нашей несуразной ночи любви в Клиши? Когда она сможет посмотреть в лицо мужчине, которым я был, отбросить сомнения в моей истинной натуре, нашим настоящим зачеркнуть моё прошлое? Я жду. Я люблю ее молча, не тороплю — пусть сама снова поверит мне — и забочусь о нежданно обретенной семье.
Она спрашивает, хорошо ли я спал. Я отвечаю «да», надеясь, что скоро это будет правдой. Но пока я каждую ночь возвращаюсь назад, снова и снова перебираю в снах воспоминания, больше не имеющие ко мне никакого отношения, — воспоминания о прошлой жизни, в которую наяву мне порой уже не верится.
Когда Ральф Ченнинг засунул мне в рот ствол пистолета, я всадил нож ему в живот. Потом поджег виллу, как они и собирались, и помчался в посольство США. Я сказал всего несколько слов, и меня немедленно провели в кабинет военного атташе. Я потребовал присутствия первого секретаря, представителей юридической службы и прямой телефон для переговоров с ЦРУ. Прежде чем дать какую бы то ни было информацию, я настоял также на включении в государственную программу защиты свидетелей. Высшая степень секретности, R37: официальная смерть, пластическая операция и новые документы. Только такая мера по-настоящему эффективна. Я знаю об этом не понаслышке: ей я обязан двумя невыполненными контрактами, единственными в моей карьере. Я подстраховался, сказав, что, если меня вздумают ликвидировать, информация о покушении попадет в прессу. У них не было возможности проверить, блефую я или нет. Они даже не знают, известно ли мне имя заказчика. У меня есть догадка на этот счет, но мне плевать. Единственная правда, которая теперь имеет значение, это наша настоящая жизнь по фальшивым документам.
Об остальном я узнал, как и все, из газет. В ночь на пятницу в результате утечки газа в доме 1 по улице Дюрас погибли два человека. В субботу утром президент США завтракал в Елисейском дворце со своим французским коллегой. У входа во дворец во время рукопожатий для прессы прогремел взрыв, вызвавший всеобщую панику. Служба безопасности немедленно задержала группу фотографов, но тревога оказалась ложной. Вариант Далласа: [11]дополнительная мера для прикрытия снайпера. Фотоаппарат, о котором заранее позаботилась Сабрина, должен был сработать, когда он держал свою мишень на прицеле, все подумали бы, что стрелял один из фотографов. За время, потраченное на его поиски, парочка успевала спокойно покинуть квартиру, прежде чем оцепят квартал.
Взорвавшаяся вспышка не была достаточным основанием для ареста, и через день фотографа отпустили. Официально он погиб вместе с нами в овраге в Валь-де-Марн. Среди обгоревших останков нашей машины удалось обнаружить следы присутствия по меньшей мере одного человека.
Все это кажется сегодня таким далеким, никак со мной не связанным: со временем люди из моей прошлой жизни стали совершенно абстрактными фигурами. Куда менее реальными, чем отец-садовник, которого создало мое воображение, опираясь на несколько услышанных под гипнозом фраз. Отец, который обрел плоть в моей коме и сказал: «У тебя будет вторая жизнь, Мартин. Тебе решать, как ты ее проживешь». Голос подсознания, отказ от жизни, которой я жил, не имея возможности изменить.
Стивена Лутца больше нет. Он зарастает личностью Мартина Харриса, его чувствами, как засохшее дерево плющом. Что осталось от человека, которым я был сорок два года? Сирота вьетнамской войны, вечный одиночка, бесчувственный и исполнительный, машина для убийств, отлаженная в Вест-Пойнтской академии, использованная в Гренаде, Палестине, Кувейте, усовершенствованная в лагерях подготовки в Неваде, переведенная в резерв под легендой агента по недвижимости в Сан-Франциско, человек, владеющий шестью языками, умеющий растворяться в толпе, попадающий в цель с трехсот метров и срастающийся под гипнозом с любой личиной… Что сохранил я от него? Физическую форму, быстроту реакции и три вещи, которых мне немного жаль: его пианино, его двухэтажная библиотека с окнами на Золотые Ворота и его кот, которого, надеюсь, приютили соседи.
Все остальное: холодная, привитая в детстве свирепость, вербовка в армию, ложное чувство товарищества, выработавшееся на учениях, равнодушие перед лицом смерти, плата за кровь, обращенная в редкие книги, — оставило лишь поверхностные следы. Я был результатом психологической обработки, и в один прекрасный день меня освободил от нее гипноз. Благодаря прививке личности, которая принялась. Благодаря тайне комы, превратившей банк данных в человека. За те шесть дней, когда я действительно считал себя другим, в моей голове что-то сдвинулось, и последствия этого я обнаруживаю в себе до сих пор.
Верю ли я в искупление? Не знаю, но, сомневаясь, все-таки иду по этому пути. Во всяком случае, я не верю в рок, не оглядываюсь на прошлое, не терзаюсь муками совести: важно не зло, которое я причинил, а добро, которое могу совершить. Пусть пройдет столько времени, сколько потребуется, но я верю в силу моей воли. Я по-настоящему стану тем человеком, которым себя воображал.
АВТОР БЛАГОДАРИТ
Профессора Жана-Мари Пельта за язык растений.Жана-Клода Переса за расшифровку ДНК и открытия в области трансгенных мутаций.
Профессора Реми Шовена за осведомленность о некоторых парапсихических опытах в бывшем КГБ.
Профессора Пима ван Ломмеля за работы о коме и околосмертном опыте.
Йельский университет за теплый прием.
Джоэля Стернгеймера за музыкальные помидоры.