Козаев Азамат. Ничей (отрывок)

   - Ты один волком на княжа зыркаешь, тебе одному умильная слеза взор не туманит, приглядись. Свидитесь еще, знаю.
   Безрод спустился во двор, долго глядел в спину Стюженю. Когда же это свидеться доведется, ведь через день, другой, помашет веслом Дубининой лодью и княжу, и старому ворожцу, и берегу боянскому? Каждому свой путь, а Безродов ратный путь кончился. Все! Хватит! Дважды осиротел, третьему разу не бывать!
   4
   Долго сидел у поленницы на колоде. Отполыхала зорька, стемнело, а так дышалось легко, будто вынул Стюжень душу, выколотил, ровно грязный коврик о столб, да на место чистую и всунул. Уже разошлись выпивохи корчемные, постоялые люди разбрелись подушки давить, выбежала девушка с кухни, повечерять принесла. Кашу, хлеба краюху, да чарку молока. Хотел было улыбнуться, да вовремя сообразил: темно, не увидит, а хочешь приветить так слово доброе скажи.
   - Добра ты, красавица, а чего ж сама? Из кухни и крикни.
   - Мне не в тягость. А молочко только-толькошнее. Сама доила.
   Видел мельком ту корову. Однорогая, хитрющая, кажется, даже подмаргивать одним глазом умеет, от такой молочка попей и разумнее многих безрогих станешь. И еще грешил Безрод на Стюженя, что, уходя, пошептался о чем-то с девкой. Как пить дать, шепнул о чаре молока для седого да битого, молоко то помянутое, к слову, пить и дали. Безрод пил парное, едва не парующее молоко, заедал кашей с хлебом да глядел на звезды. Еще не затянули небо осенние тучи, еще видно звезды и месяц, еще мечтается неспешно, ясно, радостно. И счастье виделось Безроду такое же: ясное, белое, вкусное как молоко, молоком пахнущее. И выронил вдруг Безрод чашу с молоком, пролилось на штаны, на колоду, в землю ушло. Заволокло глаза, мгновение ничего не видел, будто грезил наяву, будто сладко уснул на жесткой колоде. Счастье молоком пахнущее, молоком пахнет счастье. Молоком пахнет счастье... Молоком...
   Будто молнией тюкнуло в темечко. Вскочил, едва не опрокинул с колен миску с кашей. Правильно ладился в Великое Торжище, да только с рублевом не рассчитал. Маловато. Не хватит. До сегодняшней ночки хватало на справу полную, а теперь? И теперь хватит, но мысли уже не о полной справе и заповеданной счастливой стране, об иные берега плещутся, о другие утесы разбиваются. Вот так бывает, ходил вокруг да около, сотню раз в упор глядел, а будто слепоть не видел ничего. А потом ровно обухом в лоб получил и так все прояснилось, что назови кто дурнем, согласно кивнул бы, да и приплатил еще, что хуже не обозвали. И зашумело в голове опять, подкосились ноги, упал на колоду сам не свой. А душу жаром опалило и доедал кашу, вкуса не чувствуя.
   - Здоров ли?
   Неохотно, с трудом вернулся в жизнь из страны грез. Повел носом. Еще стоит молочный дух, несет от земли, от колоды, от штанов. Сладкий молочный дух, так, верное, счастье парует. Только теперь припомнил, ведь ударил тогда в нос теплый домашний аромат, едва с ног не снес непривычного, когда переступили порог Волоконевых хором, и все семеро, что тогда первыми пошли, в предвкушении воззрились на женскую половину. Оттуда-то и тянуло мощно молоком и еще чем-то сладковатым, оттуда-то и вынесла Волоконева жена на руках мальчишку новорожденного. Княжь, первым после отца взял ребенка на руки, вздел высоко на руки да так и вынес во двор, чтобы все боги увидали ребенка на руках княжа, за которым тот ребенок и пойдет. И пошел. Пятнадцать было Волоконевичу. И осталось пятнадцать, теперь уж навсегда...
   Тычок. Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена. Добрый старик, беззащитный.
   - Здоров я, Тычок. Твои коровы-то как?
   - Были бы мои! - Тычок махнул рукой. Показал на свое оттопыренное пузо, заговорщицки мигнул.
   Выглянул Иська.
   - Кто тут? Вроде ведь все разошлись. Выдь на свет, не вижу.
   - То я Иська, Тычок. Неужель не признал?
   - Не признаю еще по тени-то. Не выучился. Чего надо?
   - Ко мне он. - буркнул Безрод. -Иль шумим, постоялым людям спать не даем?
   - Да ты никак питево принес. - Комель осветил маслянкой Тычково угловато оттопыренное пузо. -В корчму питево принес! Курам на смех!
   - Таким поди разживись, потом и смейся.
   - К себе иди, - Иська неприязненно оглядел Безрода. -там и шуми. Да и то не расходись. Не дома.
   Тычок первый радостно засеменил в корчму, Безрод подобрав миску и чару прошел следом.
   - Иди, иди. - прошипел Иська вслед. -Лети, ясный сокол, широко крыло.
   Вино заморское Тычок просто-напросто стащил. Зазевался купчина, и подошел Тычок, худющий, точно жердь, а отошел уже диво как пузат, точно метнул в живот целого вепря. Целый кувшин стащил, еще давеча приходил, но стучал, заглядывал, только стон и услышал и пахло в каморке кровью и болью.
   - А что и боль пахнет? - Безрод закусывал вино сухой коркой хлебной.
   - Еще как! - неопределимых годов мужичок истово закивал головой. -Как корову забивают, хоть слеп и глух буду, хоть не увижу, не услышу - а все едино замутит меня. Так пахнет, что ноги уношу. А не приведите боги, рядом с сечей окажусь, так и рядышком могу полечь. Хоть не смотри и не слушай. Все едино чую.
   - Поди все в городе знаешь?
   - Все - не все, а нос сую куда могу. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.
   - А ты?
   - А я ей, мол, так-то однажды! Говорю ей, сколь, мол, живу, по правую руку всегда завтра, по левую - вчера, стою в сегодня, а однажды, говорю - это когда?
   - Так когда же?
   Тычок пожал плечами да состроил такую лукавую личину, что как ни грызла печаль, Безрод от души улыбнулся.
   - Ни один княжий выезд небось не пропустил, а Тычок?
   - Ни выезд ни въезд. Куда ж без меня? Меня княжь в лицо знает. Вот ехал из чужедальних земель летом, проезжал мимо, улыбнулся, кивнул, рублик бросил.
   - Рад небось? Пропил?
   - Чего ж радоваться? Улыбается княжь, а боль такую везет, что чуть не грянулся я оземь. Ведомо то, потеряй я сына, света белого не взвидел бы.
   - Сына?
   - Погиб в сече с урсбюннами. Словно тень стал наш княжь, затворился в тереме, носа не кажет, а ранее, сам видывал, молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. Духом ослаб, подкосила его сыновняя погибель. Кабы злой дух в душу не влез. Слаба стала нынче-то. Кто ж тогда на полуночников за нас встанет?
   - Не кличь, опамятуется. Лишь бы зло из души не избыл. А с ним и полуночника повоюет. - Ничей ухмыльнулся. -А зла - черпай не вычерпаешь.
   - Зла не чую, а вот боли столько, что обхожу княжий терем десятой стороной. Здравица тебе, Безрод! - Тычок до дна осушил чашу. Безрод вернул здравицу, поставил чару на бочку, призадумался. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, только пробьет в ней брешь горе, только начнет из нее черными ветрами выдувать молочный дух счастья, только начнет безлюдеть и дичиться душа, только начнет из нее тепло счастья уходить. И не всяк сам запахнет душу, поставит заслон черным ветрам, отпугнет злого духа, а бывает и так, что бьется человек, бьется, всю жизнь латает дыры в собственной душе, да и устает. Просто махнет рукой и отчаивается. Надсаживается. То-то лютует княжь, рвет душу в клочья, ждет полуночников, жить боле не хочет. Первый в плясках, первый в сече, вот и убежит на резвом коньке далеко от своих, врубится в самую гущу, да и сложит ненавистную, памятливую главу. А самое-то милое для княжа дело теперь - возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и оходи ладошкой, даром ли та ладошка с заступ? Молод еще княжь, будет еще сын, а сомневается - так и запустить бы Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок, то-то забрюхатела бы половина!
   Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто сам годов малых, будто дите беспортошное еще. И ведь не выпил один, дождался, хотя мог. Еще вчера мог, когда приходил и застал только темень в каморке, да запахи крови и боли в воздухе. Ох, Тычок, Тычок, все сокрушаешься, мол, некому за тебя на полуночников встать! Не сложи с себя пояс, не сойди с ратной дорожки - встал бы за тебя, только за тебя и встал бы! А перед самым своим домом вдруг уткнулся неопределимых годов мужичок лицом Безроду в грудь, и что-то горячо стало и мокро. Безрод смотрел сверху вниз на седую, трясущуюся голову на худой шее, погладил макушку, обнял. Уж так не хотелось домой идти старику, а как глянул снизу вверх красным, слезящимся глазом, тут будто и накинулись разом на Тычка все года его. Долго не мог успокоиться, плакал тихонько, чтобы не дайте боги, Жичиха не услышала, не вышла, да за руку в избу не втащила. Некому выплакаться старику, давно копил, стоит, плачет будто у сына на груди. А был ли сын у тебя, Тычок? Верное был, да голову сложил.
   - Помру скоро. - всхлипнул Тычок. -Чую.
   - Рано собрался. Есть еще дела на этом свете.
   - Чую. - замотал головой старик. -А помру никто и не заметит. Только коровы. Помычат, помычат да и привыкнут.
   Сумасшедшая мысль пришла в голову, будто мрак полуночный осветила.
   - Нет, Тычок, уж ты погоди, зажми душу-то. Держи крепко, не отпускай.
   Старик с такой надеждой взглянул сквозь слезу, что у Безрода самого душа колыхнулась. А не много наобещал-то? А не получится? Уж как пить дать помрет несчастный старик от разбившихся надежд. Безрод смотрел в красные стариковские глаза и растягивал рот в глупой улыбке. И не могла она быть иной, улыбка эта. Все, нет пути назад. Уже нет. Еще мгновение назад была, а теперь надежду эту вырвешь из Тычковой души только вместе с радостно забившимся стариковским сердцем.
   - Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.
   Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет... Но что страшный зверь для храброго сердца?
   Безрод возвращался неспеша, глубоко вдыхая уже тронутый осенним хладом воздух. Скоро грянет зима. Безрод любил зиму, душа природы и собственная душа в один голос пели ту же грустную песню и ни одна не фальшивила. Грусть. Тоска. Холод. И снаружи и внутри. Время, когда Безрод жил в и ладу со всем миром. А из тени амбара, в ладу с теменью переулочной, в ладу с безлунной ночкой выметнулись двое. Руки с занесенными ножами, такими только свиней и резать, резко пошли вниз, уже пороли воздух, аж свист шел на весь тупик, не кричали, горла не драли, не стращали, не требовали кошель. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Безроду распоротым натрое. Сзади еще двое из темноты изникли, не били, только ножи вготове держали. А что - добьют.
   Дурачье! Безрод не стал уходить от ножей назад или вбок, подался вперед, прямо под ножи. Близко встали, били на верное, да размах короток взяли. Сверху вниз, на темя, раскроить голову, взять калиту да раствориться в темени. Тот, что ближе был, не успел завершить замах, налетел локтем на подставленную голову, а этот в червленой рубахе, седой да худой еще и наподдал головой снизу вверх, да так, что хрустнуло что-то в локте. Порождение ночи выронило нож, заблажило. Нож второго Безрод принял перекрестьем меча, отвел в сторону, головой ударил так, что пол лица внес внутрь, смял, вдавил с хрустом, с кровью. А сердце и двух раз не стукнуло. Те двое, что сзади из темноты изникли, молча ринулись вперед. Безрод бросил плащ, калиту, ухватил меч как положено. Над головой, назад, через замах обрушил удар ножным мечом на топот шагов. Один споткнулся, сбился с шага, изогнулся избегая удара, да так хитро, что себя перехитрил. Подогнулись ноги, упал, обнял землю. Нож второго загремел о меч. Указательный палец, гнутый крючьем, Безрод обрушил на плечо, туда, где из рваного ворота выпирала ключица. Порвал кожу, вдавил вниз, крепким как камень пальцем уцепил кость, будто рыбу на крюк, резко рванул. Ломаясь, ключица разорвала кожу, и двумя острыми краями вылезла наружу. Грабитель упал ничком, какой-то слишком уж тихий, молчаливый, не кричал, как упал так и замер. Безрод зашатался. Слишком много для одного дня. И ведь не сеча. Город. Ничей огляделся. Двое лежат ничком, тише воды, ниже травы, один держит руку, глухо стонет, еще один, последний, тот, что упал из-под меча, сверкал пятками. Безрод прислонился к стене амбара. В голове шумело. В городе, под носом у злых дружинных, коих в городе ровно пчел в улье, под носом у стражи творить бесчинство, да еще вчетвером? Не много ли? А тот ли вообще человек от ворожца за дерзость по лицу давеча получил? Троих Безрод перед Стюженем поставил бы сам, одному правда в лицо не ударишь. Бить некуда.
   Вдали затопали чьи-то сапоги, загремело железо. Легки на помине. Голоса. Безрод нахмурился. Вроде стража как стража, шум услыхали, вот и прибежали, но кажется или впрямь ведет их тот, четвертый, что сбежал? В глазах потемнело, а в свете факелов не очень-то разглядишь.
   - Он! Это он! Двоих как ни бывало, Скол без руки остался. Что же деется, люди добрые, уж и в корчме ни посиди, да и улицей темною ни пройди!? Как выскочил из-за амбара, да как рыкнул, мол, калиту сюда!
   - Кто бы говорил! - стражник, на этот раз не Брань, презрительно скривил рот. -По тебе самому петля плачет!
   - Плачет - не растает. А нынче я прав! Веди к княжу. Из двоих душа - вон!
   Безрод медленно поднял плащ с завернутой в него калитой. Стражник подошел к лежащим на земле телам. Один стонал, шевелился, склонясь над рукой. Двое не подавали и признаков жизни. Стражник приложил два пальца на шею, прямо под изуродованным лицом. Да и лица-то больше не было. Зато на лбу Безрода осталась кровь, мало не мозги чужие. Стражник кивнул остальным и несколько оружных взяли Безрода в кольцо копий. Второй, тот с ключицей тоже умер. Сердце не выдержало.
   Безрод смотрел на старшего, старший на Безрода. Стоит себе человек, едва не падает, за стену амбара держится, поди и в глазах мутнеет, вон, глядит будто насквозь. На лбу печать кровавая, как от такого и не заболеть голове, как в глазах не помутиться, было лицо у человека и нет его, все внутри осталось. Поди докажи, что не сам из переулка выметнулся, сам кошель не потребовал. Оно видно, кто жив остался, а кто насмерть бил.
   - Пошли парень. Подсобите. - старший кивнул на Безрода.
   - Сам. - Ничей отлепился от стены. -Сам.
   - Сам, так сам. - Безрода взяли в кольцо. Он сделал первый шаг, покачнулся едва не упал.
   - Меч заберите. Еле тащит.
   Безрод мотнул головой и крепче прижал меч к себе. Пропадай калита, а меч не отдаст. Как душу свою отдать? Только и повернул к старшему восковицами, чтобы увидел. Увидел. Кивнул головой, мол, все в порядке.
   - И ты топай с нами. До утра переждете. Поутру княжь рассудит.
   Шли медленно, подстраиваясь под Безродов шаг. Четвертый шел в гуще стражников подальше от Безрода и даже не глядел в его сторону. Ничей напротив очень пристально смотрел на оставшегося невредимым, как мог сквозь муть в глазах и туман в голове. Будто ждали. Будто не ограбить хотели а убить. Ни "здравствуй", ни "кто таков", ни "а мы вот ножичком-то тебя и пощекочем..." Сразу ножами, а ведь в темноте и лица-то не разглядели, да куда там лицо разглядывать, еще не вышел из-за угла, а уж на звук шагов били. А вдруг дружинный то, загулял с горя, вот и припозднился, вдруг с любой рассорился, вот и идет несолоно хлебавши? Безрод так буравил глазами спину четвертого, что оглянулся тот, знобливо поежился, засеменил вперед пуще прежнего.
   Их заперли в разных клетях княжьего поруба. Кто виноват, про утром судить будут, а теперь развели по разным сторонам, да увечного, того с рукой, к ворожцам отвели. Тоже видоком будет. Мертвые тоже покажут, что смогут, Безроду ни воды не дали, ни тряпицы, чтобы кровь со лба не стирал. Ничей бросил плащ на пол. Обнял меч, свернулся калачом и провалился в жаркое забытье в нетопленой клети. А правда ли то, что утро ночи мудренее?
   А правда ли то, что утро ночи мудренее? Безрод вышел на яркий, после неосвещенной клети, утренний свет. С чем забылся с тем и свету явился. Шел, прижимая к груди меч, и калиту в плаще. Пока не овиноватили меч не отберут. И вообще не отберут. Не получается разойтись с местным княжем, будто лодьи торговые, он туда, княжь - сюда. Все сталкивают многомудрые боги лбами, глядишь искры посекут, светлее станет, теплее. Не получается идти своей дорогой, слишком уж много всего на пути встало, ни мгновения роздыху не имел как в город вошел. И наверное уже не уплыть с Дубиней в Великое Торжище, без него уйдет. Княжь волком глядит, улыбается как улыбался бы волчище матерый, умей зверь улыбаться. Не сгноит в порубе, не посечет дружинными - виру заставит выплатить, у него ведь как - жив остался, невредим, значит виноват. А виру выплатить - то без рублика остаться, и что потом? Снова наниматься? А встань под ножи овцой бессловесной, пади, будто баран жертвенный, ороси землю кровью тут и стал бы правым. А кому нужна та правда, если стал бы тленом?
   Ах как недобро горят глаза княжа! Безрод только усмехнулся. Во дворище, под сенью дуба, на простой лавке княжь сидит, дружинных кругом - море, глядят недобро, предвкушают. Позади княжа нарочитые да именитые стоят, дельные советы давать будут. Тесно стало во дворище, яблоку негде упасть. Принесли того, с рукой увечной, да тех двоих, кого упокоил давеча. Положили на середину двора. Четвертый сам вышел. Заговорил, да так ладно и складно, будто ночь глаз не смыкал, слова в нить снизывал. Не речь сказывает - песнь поет! Так и шибает слезу из глаз, у дружинных, поди, брони еще ржею изойдут. Безрод ухмыльнулся, вздел бороду к небу.
   - Ой ты княжь - княжушко, отец родной, заступа от людишек лихих, ой что же деется в городе твоем, что за беда претворяется? Как жить дале, как тени собственной не шарахаться, как не убояться соседа своего? С полуночи оттниры грозят, здесь лихие люди лютую, куда простому человечине податься?
   Безрод скосил глаз на Четвертого. Ишь соловьем заливается! А тут ли тот кощунник, коего княжь обещался подсадить? То-то песнь получилась бы! Всяк слезой изошел бы. Злоба медленно поднималась из сердца и заливала голову.
   - ... И как выскочит из темени амбарной, а нож-то при нем! Как хватил Лобана головой о лицо, да как Пречистя пальцем продырявил, да как дернул, что кость треснула вдвое...
   Княжь потемнел лицом, зловещая улыбка заиграла на губах. Дружинные недобро засопели, завозились на местах, зароптали. Безрод презрительно скривился. Дурачье о мечах да в бронях! Вокруг пальца обвести, что от слепого убежать!
   - ... А на меня ножом махнул! Да не на того напал! Мои ноги быстрее чем его руки!
   Дружинные кое-где заржали, ровно жеребцы. Безрод повернулся к четвертому и цыркнул сквозь зубы слюной, прямо песнопевцу этому под ноги, да по тому как заскрипел зубами княжь, как мощно выдохнули обозленные дружинные понял, что нажил столько врагов, что не расхлебаться с ними за всю жизнь. На княжьем суде да в княжьем присутствии плевать на княжий же двор чуть не в ноги княжу, да с такой личиной, что ножом только и соскребывать - то верх безумия. А может просто равнодушия к жизни. Жизнь не в радость, а смерть не в тягость! Никакое дело не заставит шею гнуть!
   Как княжь сдержался, как не объявил тут же виноватым - то богам только и ведомо. Верное замыслил что-то. Ишь как улыбку в бороду спрятал!
   - ... А как выронил Лобан калиту-то, этот руку протянул, шасть и в плащ свой обернул. Подальше от глаз, значит.
   - Разверни. - княжь процедил, поворачиваясь к Безроду.
   Ну вот и все! Безрод улыбнулся небесам. И сколь ни толкуй, что твое, не поверят. Теперь не поверят. Вытянул руку в сторону, разжал четыре пальца из пять, плащ, повисший на пальце как на крюке, опал, на лету развернулся и на землю, негромко звякнув, упала калита. Она никогда не звенела громко и полновесно. Никогда.
   - Лобанова?
   - Она! - закивал четвертый.
   Не тряси головой, дурень, мозгу вытрясешь. Безрод усмехнулся, хуже уж всяко не будет, плюнул видоку на сапоги.
   - Да ты ополоумел, безрод! - рявкнул какой-то дружинный, не выдержавший дерзости. Ничей и ухом не повел, смотрел на княжа мрачнее тучи. Княжь жестом успокоил дружинных, прищурился.
   - Так скажешь кто ты? Иль княжь недостаточно хорош, чтобы ответ держать?
   - Безрод я и есть.
   - Да ну?
   - Подковы гну. - буркнул Безрод под нос. Княжь и не услышал ничего, только бормотание какое-то.
   - И впрямь никого родных? А какого роду племени?
   Безрод только плечами пожал.
   - А калита, конечно, твоя? - княжь мало не смеялся, а дружинные, все как один, ехидно ощерились.
   Ничей насупился. Вот к чему ведет! Мол, знаем мы все, скажи еще всю жизнь копил.
   - Моя!
   - Сколь там рублева?
   - На справу хватит.
   - Что скажешь? - княжь вытянул палец к видоку.
   - Справу? - аж задохнулся праведным гневом четвертый. -За лошадьми поутру собрались. На четыре коняки и наскребли. Небось в порубе по щелям остальное рассовал!
   Безрод промолчал. Все, считай, потерял, а затеять спор - и достоинства лишиться.
   - А откуда ты в город явился? - княжь так ядовито улыбнулся, так мило и паточно, что у Безрода под ложечкой заныло. Пакость готовит, не иначе.
   - Волочков я человек. - скрывать толку нет. Уже, верное, сам знает.
   - Так ведь пала Волочкова дружина! княжь с улыбкой оглядел воевод и бояр. Те согласно закивали.
   - Дружина пала, а я остался.
   - А как же так вышло? - княжь спрашивает, а будто нож в сердце вонзает, колом осиновым к земельке прибивает. Что ни скажи - одно и выходит.
   - А так и вышло! - огрызнулся Безрод. -В сече уцелел.
   - А правда ли то, что ты незнамо какого роду племени? А может знамо то? - все дворище сообразило наконец куда княжь гнет, возмущенно загудело.
   - Не ведомо то ни мне, ни кому еще.
   - А может как раз... - княжь взял паузу, все дворище замерло. -... полуночник ты? Потому и жив остался? Сам навел, вот свои и пощадили?
   Безрод побелел от ярости. На подгибающихся ногах шагнул к княжу. Тот сидел спокойно и бровью не повел, но будто стена встали с обнаженными мечами дружинные перед княжем. Сам не бросится - не зарубят, до конца еще далеко, приговор еще не оглашен. Замер Безрод после шага, да не потому, что побоялся. От злости так полыхнуло в голове, чуть душу богам не отдал, упал бы не обопрись на меч. Встал перед княжем, зашатался, глаза искры метали, зубы скрипели.
   - И сказать-то нечего. - княжь с притворной жалостью покачал головой, показывая всему дворищу пальцем на Безрода.
   Есть что сказать, княже, есть, вот только опираюсь на слово свое, а забери его и упаду. На слове своем только и стою, а слово мое длинно, сизым отблескивает, черен костью выделан, лезво узором ледяным травлено. Вот тебе мое слово.
   - То-то за эйяра давеча на пристани встал! - вспомнил кто-то из бояр.
   - Может и эйяр я. - мрачно процедил Безрод. -Да только когда без суда у тебя купцов бьют, и тебе чести немного.
   - Тебя-то по суду побьют. - пообещал княжь.
   - Они не кончили, так ты добьешь. Безрод кивнул в сторону мертвецов и покачнулся. Если бы не меч, упал дружинным в ноги.
   - Так то они против тебя зло умыслили? с притворным удивлением воскликнул княжь.
   - Они.
   - Оно и видно. - все дворище грянуло хохотом, Безрода едва с ног не снесло этим ревом. Устоял.
   - А пояса пошто себя лишил?
   Безрод промолчал. Слова бесполезны. И не успеть княжа за глотку взять. Не успеть. Те молодцы костьми лягут, а княжа не дадут.
   - А не потому-ль, чтобы с глаз людей дружинных долой исчезнуть, мол, как и не было такового и ни в чьей дружине боле не всплыл? Будто полег со всеми в той сече. А что ходит по свету голь перекатная, так, мол, кому какое дело?
   Все-то ты, княже, уже решил, все-то тебе ясно. Да только не пойду я в поруб. Не пойду. Тут лягу, под мечами твоих дружинных, положу сам сколь смогу и лягу. Не свою, Тычок, ты погибель чуял, а мою. Только ты может и вспомнишь добрым словом, да боле некому.
   Княжь поднялся, дворище замерло. Все ясно, как день белый. Не будет пытания судьбы один на один. Княжь только и сказал:
   - Повинен!
   Вот и все! Все дворище шумно выдохнуло.
   - То ли сказал ты, княжь, что повинен я в двух смертях? - Безрод свел брови на переносице, а все морщины проступили так четко, будто из дуба лицо резано.
   - Да.
   - То ли сказал ты, княже, что и в погибели Волочковой дружины я повинен?
   Ворожцы, уже было изготовившиеся посохами освятить приговор княжа, замерли с поднятыми руками. Верховного ворожца, Стюженя среди них не было.
   - Да. - княжь помялся, но выдавил из себя и этот приговор.
   - А правду ли бают, княжь, что двум смертям не бывать, а одной не миновать?
   - Да. - княжь глаза сощурил, пытливо вгляделся в Безрода. Не понимал Жалощ ничего, и никто вокруг не понимал.
   - Хоть помру не напрасно. - Безрод буркнул под нос, медленно повернулся к четвертому. Жалощ догадался, понял, закричал на все дворище, будто гром громыхнул.
   - Стой, безродина! Стой, падаль!
   Безрод и бровью не повел. Подшагнул к онемевшему от страха четвертому, у того аж ноги от испуга отнялись, мгновение смотрел в глаза лжецу и указательным пальцем, выметнув руку вперед, точно из лука пущенную, пробил ямку под горлом, как раз посреди ключиц.
   - Три. - Безрод вырвал палец из раны, хлынула кровь, забулькало в горле и четвертый повалился наземь, дергаясь будто падучей хворый. -В трех смертях повинен, княже. Прости не кланяюсь. Не по заслугам честь.
   Пока бежали к нему разъяренные дружинные, Безрод подумал, что не много наберется таких, как он, кто от прошлой жизни себя отрезал и словно не живет более. Просто идет по дням и дело делает, а не живет - так и терять нечего. А княжь всего-то первый средь равных, в сече поди каждый в лицо смерти глядится и голову не гнет. Что богами отмечен - так то да, а и на старуху бывает проруха, Безрод будто въяве углядел червя, что душу княжа точил, кусал, во зло вводил, но легче ли казнимому, если с жалью меч на шею ведут?