Козинец Людмила. Полёты на метле

   Пока он нес всю эту околесину, я позвонила Стасу и послала к его дому такси. Стас примчался через десять минут.
   Указывая на невменяемого Санечку, я сказала:
   - Напоить. Крепко. Сидеть возле всю ночь. Не выпускать.
   Стас - золотая душа - ничего не спросил, только кивнул и принялся за дело. Через полчаса Санька спал на моей кушетке, бормоча и кидаясь во сне. А я ушла. Третья ночь без сна. Помоги, Маргарита!
   Рассвет застиг меня над крошечной речушкой, которая негромко лилась через песчаные перекаты, с забавным трудолюбием тащила сбитые ночным ливнем розы и спелые яблоки. Я купала в реке босые ступни, плакала потихоньку, дивилась сама себе. Ну что я такое, и что такое мои двадцать два года?!
   Второй день семинара. Я любезно улыбаюсь разнообразным гениям из провинции, кокетничаю с мэтром, который занимается тем, чем ему и положено: добывает в периферийных морях литературные жемчужины. К его немалому удивлению, две он уже выловил. Дальше все известно: вызов в Москву на какое-нибудь дежурное совещание, публикация в задрипанном журнале с благожелательным предисловием нашего высокого гостя... а потом как придется. Как повезет.
   Ах, Инна Инина, Инна Инина... Рыжее мое Лето...
   Санька проснулся к полудню. Но суровый Стас применил мой рецепт, и Санька снова уснул. Спи, дитя мое, о, спи, поэт. Сон лечит все, он маленькая смерть, умри, Санечка, ведь ты воскреснешь, я знаю, что делаю, я знаю, я отвечаю за все...
   Все закончилось наконец, и разъехались по своим градам и весям гвардейцы литературы первого областного призыва. Я помахала вслед белым платочком, промокнула слезы и, прихватив завязанную на бантик папочку с подборкой произведений участников семинара, явилась прелестным осенним утречком в издательство.
   А в издательстве в кресле заведующего литературной редакцией сидел боров. Натуральный такой себе боров, жирный, розовый, в усах и при галстуке. Да ладно, умеем мы и с такими разговаривать, какие проблемы...
   - Ах, здравствуйте, здравствуйте, чудная погода, какая осень стоит, знаете ли, а у нас тут семинар случился, и вот вам двадцать авторских листов исключительно талантливого текста.
   - Мгм...
   - Понимаете ли, наш город, с его замечательными литературными традициями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени великих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих предшественников, и опять же обком комсомола.
   - Мгм...
   - Поверьте мне, я в Москве училась, кое что в своем деле понимаю, сборник отличный, ребята мировые, поэзия - экстра, проза - люкс, надо издавать.
   - Мгм.
   Идиот, что ли?
   Ан, нет.
   - Это все, конечно, очень хорошо, а что вы делаете сегодня вечером?
   А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел позорный!
   Ну и не подвела меня смекалка.
   Вечер. Звезды горохом на черном бархате. Ресторан на перевале, двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в городе с очередными дамами появляться невместно.
   "Лава-анда, горная лава-анда..."
   И на мне - коричневое шелковое платье, жемчуга и теплое золото. Эх, Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается, потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.
   Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора? Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка, чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью мужской руки, взгляда, слова, дела?
   "Лава-анда, го-орная лава-анда..."
   А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей минеральной воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы... И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а седой элегантный москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.
   Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет, создаю себе двойника.
   И двойник - а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! - отбывает с издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни в поселке...
   А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
   Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...
   Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу, таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не существует, и все это миф.
   Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:
   - Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!
   Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь отпирать.
   Влетает Кешка, глаза безумные:
   - Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..
   Ну это же надо знать Дара, чтобы понять - вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит, захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору:
   - Дар! Дар, открой, это я, Ольга!
   Молчание.
   Глухой, мертвый голос Инны:
   - Он на чердаке заперся.
   - Ч-то? Заперся и повесился?
   - Кто повесился?
   - Да Дар же, х-хосподи...
   - Да никто не вешался...
   И тогда по наружной лестнице бегом на чердак:
   - Дар! Да-арка! Открой!..
   Молчание.
   - Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем!
   Мы высаживаем хлипкую чердачную дверь.
   Балки, бумажный хлам, паутина, зыбкий свет из слухового окна. Зыбкий свет из слухового окна, бумажный хлам, паутина, балки.
   И сломанный черный человечек - Дар... Закинута голова, и на черемуховых губах - чахлая пена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие ноздри, раздуты в чаянии чуда, но "черт побери, черт побери..."
   В правой руке Дара - хрустящая упаковка от снотворного, в левой стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры...
   Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это - Дар, покинувший нас, добровольно ушедший от нас.
   А во дворе надсадно воет сирена "Скорой помощи". Люди в белых халатах оттирают нас с Кошкой от тела Дара, хватают его, волокут, всаживают в него шприц с желтой дрянью, пишут бумажки, укладывают свободную от души оболочку человека на носилки и увозят под победно-тревожный клич сирены. "Скорую" вызвала Инна Инина, и говорить мне с нею не о чем.
   Санька все спит, но уже у себя. Стас все так же бдительно сидит над ним. В клинике откачивают Дара, прикалывая блудную его душу к хилому телу кривыми иглами капельниц.
   А у меня звонит телефон, и в трубке булькает медовый голос заведующего редакцией. Он рассыпается в комплиментах, благодарит за прекрасно проведенный вечер, выражает надежду на до-олгую теперь дружбу. И еще что-то такое странное говорит: "Никогда... первый раз в жизни..."
   Ладно, это все лирика, это мимо ушей. А вот что стоит внимания: в Доме литераторов соберутся сегодня местные мэтры, и он хотел бы познакомить меня с ними. Надо соглашаться - они влиятельны здесь, эти лауреаты и дипломанты конкурсов, объявленных совхозом "Маяк" или рыбодобывающим объединением "Мертвое море". У них тут все схвачено, мне с ними еще встречаться и встречаться... Да и просто любопытно поглядеть на человека, зарезавшего сборник стихов Дара, на деятеля, гневно написавшего поверх названия сатирической пьесы Лешего наимудрый приговор: "Этот автор не любит свою советскую родину!" Все они будут.
   Издатель встречает меня у порога и ведет к столику, расположенному в уютной нише. Вроде и кабинет, а весь зал видно. Удобно. Мой спутник чувствует себя именинником, представляя коллегам очаровательную (чего там, так и есть) двадцатидвухлетнюю девушку, он победно-лукаво потупляет глазки, намекая этак "я, конечно, джентльмен, забочусь о репутации дамы, но..." Мэтры слегка удивлены - я ловлю на себе их взгляды, тут же переносящиеся на обширное пузо издателя. Нас сравнивают.
   Через три минуты меня уже называют "наше юное прелестное дитя", бурно радуются, когда мне удается сказать что-либо не очень глупое. Издатель горделиво и многозначительно поглядывает на коллег, мол - я говорил! умничка! Ну-ну.
   Вот только теперь я поняла, почему Лицей наш - женский. Эти литературные генералы (ну, пусть полковники) двадцатилетних пацанов за пивом бы гоняли, фигурально выражаясь. А тут сидят, слушают почтительно, ручку целуют. Благодать. Все идет, как по маслу.
   Ну да, ну конечно, это несколько странно - молодые таланты? В нашем богоспасаемом городе? удачная шутка... да нет же, дитя мое, мы, конечно, посмотрим вашу подборочку. Как славно выходит - издатель здесь. Издатель ведь не возражает? Тот солидно поразмыслил и высказался в том смысле, что сборничек листиков на шесть, брошюрочку под скрепочку (как на шесть?! у меня же двадцать листов подобрано!) издательство вполне потянет вне плана, тем более и постановление такое есть о работе с молодыми. А секретарь секции Союза писателей не возражает? Еще бы он возражал после четвертой рюмки водки! Ну и чудненько. А кстати, сейчас подойдет один наш коллега из центра, он у нас в гостях, было бы уместно дать ему подзаработать, на юге деньги тают так быстро. Сколько уважаемый издатель может заплатить за рецензию? Рубликов восемьдесят? Совсем хорошо. Нет, Олечка, вы только не обижайтесь, мы понимаем - проделана огромная работа по сбору всех этих опусов, но не может же издательство написать на книжке "Составитель Оля". Кто такая Оля? Почему Оля? Зачем Оля? А напишем мы составителем... а вот уважаемого секретаря секции. И ему деньжата не лишние, он у нас только что квартиру новую получил, обставлять надо, хе-хе... представительно будет: составитель - член СП, рецензент - само собой. А вот и он! Добрый день, коллега, мы рады. В Москве, я полагаю, дожди и слякоть? А у нас купаются вовсю, почему бы нам на побережье не съездить? Голубчик, закажите машины.
   Я уже не слушала. И не знала, куда деваться от иронического прищура известного столичного критика, который Сел напротив. Нет, ну какого черта? Почему я постоянно спотыкаюсь об этого человека? Хорошо себе представляю, что он должен обо мне думать: ушлая девица, лихо пробивающаяся в литературу специфически женским способом. Сидит вот, мэтров охмуряет...
   От чувства неловкости я залилась румянцем и принялась дерзить. Мэтры умилились. А я ощутила на плече крепкую сухую руку.
   За спиной стоял Сабаневский.
   Он обвел моих собеседников строгим взором и на ухо, но так, чтобы все слышали, поинтересовался:
   - У тебя какие-то проблемы или мне показалось?
   - Да нет, Сабаневский, все в порядке.
   - Если что, я рядом.
   И удалился с достоинством.
   Литературные полковники приуныли на глазах. Они больше не называли меня прелестным дитем. И они не пригласили меня на прогулку, а поспешили договориться с критиком о рецензии и передать ему папку со сборником по материалам семинара. Атмосфера беседы явно похолодала градусов на пять. Честно говоря, я не знала, благодарить мне Сабаневского за его неожиданное вмешательство или проклинать. Будем жить, будем видеть.
   А сейчас у меня есть более неотложные дела. Надо заглянуть в клинику, как там Дар.
   Несчастный дружок мой лежит в реанимационной. На голубоватой подушке закостенело шафранного цвета лицо. На глазах - круги теней, как смертные пятаки. Печень посадил, идиот. Возни ему теперь с ней будет... Тонкая рука Дара уложена под капельницей, в нитевидную вену льется какая-то химическая дрянь. Потерпи, дружок, мне бы только ночи дождаться.
   А темнеет в этих краях рано, так что уже в восемь часов я смогла вылететь из окна своей мансарды, держа курс на юго-восток. Естественно, на подаренной Кешкой метле.
   "Доброй ночи!" - вежливо свистнула серая сова, планируя на мягких крыльях.
   "Доброй ночи!" - веселый многоголосый писк стайки летучих мышей.
   "Доброй ночи!" - знакомая сильфида приветливо помахала рукой и унеслась, треща стрекозиными крылышками.
   Доброй всем ночи!
   И вам, мэтры, тоже... Я увидела их на берегу. Они уже покончили с шашлыками, десертом, белым вином и просто лежали у крошечного костерка, молча слушая море. Грустные такие... А московской знаменитости среди них не было. Я сделала круг, снижаясь.
   А вот и наш столичный гость. Он ушел от своих коллег довольно далеко по берегу, за гигантские валуны и сидел теперь на плоском камне, выступающем из воды. Он обнимал обнаженные плечи женщины, сидящей рядом, целовал ее очень осторожно, закрывая ее лицо белыми прядями своих волос.
   Я не хотела этого, но на вираже увидела ее профиль. И чуть было не кувыркнулась в ночное море. С известным критиком, столичной знаменитостью целовалась зеленоокая сестра моя нереида.
   Мне пришлось сделать вынужденную посадку на высоком обрыве мыса Меганом: пошла на таран глупая чайка, целясь прямо в глаза железным клювом. Самая зловредная для авиации птица...
   Далее я медленно облетала заповедные места. Эдельвейс с вершины Карадага, горсть терновника с куста, из-под корней которого бьет теплый ключ, кисть дикого винограда с Медведь-горы, бутылка коллекционного "Ай-Даниля" из векового погреба, капли вечерней росы, нанизанные на паутинку, снятую с можжевельника... Почти все нужное для лекарства Дару я собрала. Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
   И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето, я сняла с ее губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
   Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
   Луна сегодня яростная. Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и дрожит, обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым еще в тридцатых. С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур, словно гордая горянка.
   Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг коленопреклоненной перед собором Темной Звезды лежит черный круг мрака. Женщина молчит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
   Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету одинокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие слезы дорогого стоят.
   Ох, братцы мои, что-то я ничего не понимаю!
   В мерцании синего больничного ночника я сняла с капельницы флакон, заменив его точно таким же, но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева терпкого терновника, горечь эдельвейса, хмель винограда, мед лета и слеза зимы. Только будь жив, Дар. А там... Прорвемся.
   А Стас посмотрел на меня измученно и сказал:
   - Слушай, ему нельзя больше, сопьется.
   - Больше и не надо. Как он?
   - Да как? Проснется, стакан хватит, жилетку мне обплачет и опять спит. Третьи сутки уж вот так.
   - Ну посиди с ним еще немножко, в очередь с Кешкой. Я придумаю что-нибудь.
   А в самом деле - что делать с ним, бесталанным моим Санькой? Не в том смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
   Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог попросить там убежища. Просто прийти и остаться жить. На какое время сам поведает. Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг. Это удел избранных. А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря. То есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете, завтракал молоком и хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду носил, дрова колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм. Пост держал, духовное чтение слушал. Почти аскеза. Простой, спокойный уставов жизни, простая здоровая пища, и мысли такие же. Душа ведь - она в теле обитает. А при таком распорядке тело отдыхало, нервы успокаивались, и душа в равновесие приходила. Были, были такие обители. Как мы бы сейчас сказали реабилитационная психотерапия. Иному страдальцу и жития в обители не требовалось - помолиться бы только в тишине и благости, с батюшкой побеседовать, да и довольно для спокойствия душевного.
   А теперь что? Психушка? Уж лучше сразу - головою в омут.
   Надо думать. Саньке необходимо отдохнуть, прийти в себя, разумом укрепиться. Эх, почему у меня нет личного необитаемого острова! Какой бы я там санаторий для таких вот случаев отгрохала! Сидел бы Санька у меня сейчас на террасе над морем, пил настоящий мокко и слушал Моцарта... через неделю был бы как новенький.
   Утром совершенно неожиданно позвонил московский гость. Сухо попросил проводить его к поезду - нужно, де, переговорить.
   Ну, переговорили. Отдал он мне рецензию на сборник, высказал несколько замечаний. А когда прощались мы у вагона, вдруг тронул длинными пальцами мою щеку и сказал нежно:
   - Вэдмэнятко...
   Поезд вильнул хвостом на дальней стрелке, а я все глядела ему вслед.
   Вэдмэнятко... Невозможно перевести это украинское слово. Совсем маленькая ведьмочка. Ну совсем.
   Оно, конечно, за комплимент спасибо, а только мне пора наведаться в клинику. Но прежде чем незримо появиться в реанимационной палате, я заглянула в кабинет главного врача. Интересно мне было, что он там понаписал в истории болезни, и не требуется ли эти записи маленько исправить.
   Перед взбешенным главным врачом сидели двое перепуганных людей. Старые знакомые... Врач ломал в руках коробок спичек и говорил торопливо, словно надеясь все-таки уломать упрямых собеседников:
   - ...Да поймите вы, странные вы какие. Не могу я этого разрешить, и не разрешу. Это возмутительно. Можете вы сообразить - в реанимации парень! С того света буквально вытащили! Как это я вас к нему пущу? Да он после вашего визита в окно сиганет! Я бы и сам прыгнул...
   А они совершенно одинаковыми механическими голосами возражали, будто уверенные в конечной своей победе:
   - Доктор, мы как раз и хотим, чтобы он в окна не прыгал...
   - Доктор, его надо поместить как раз туда, где на окнах решетки, оттуда не выпрыгнешь...
   - Доктор, там ему пару уколов сделают, он уже и сам прыгать не захочет...
   - Доктор, поймите, пусть он только вот эту бумажку подпишет...
   Врач хватал ртом воздух и наливался бессильным, а потому особо мучительным гневом. Наконец сорвался на крик:
   - Я - медик! Доступно это для вашего понимания или нет? Я не допущу этого! Я сообщу о ваших отвратительных действиях куда следует! Вы войдете в реанимационную только через мой труп! И вообще! Я занят! Вы мешаете мне работать!
   На столе главного врача вякнул телефон. Он сорвал трубку и по инерции рявкнул:
   - Да! Я слушаю!
   Но следующая его фраза прозвучала уже тоном ниже:
   - Да... здесь... нет. Но позвольте, как это? Это черт знает что! Я буду жаловаться!
   Телефонная трубка разразилась дразнилкой гудков. Врач оскалился и потряс трубку с жестоким наслаждением, как горло удавленного врага.
   Потом изобразил ледяную улыбку и тихо сказал своим посетителям:
   - Вон отсюда.
   И что вы думаете? Они ушли! Так и пошли себе, как дуси!
   А кстати, что там за бумажечку они хотели подсунуть Дару? Я, невидимая, заглянула через плечо старшего уполномоченного, который сжимал в руке влажный от его пота листок бумаги. Да-а... Полная индульгенция по форме: "Я, такой-то, претензий к таким-то не имею".
   Испугались, значит. Ну как же, а вдруг их обвинят в доведении до самоубийства? Между прочим, весьма скоро они опомнятся и поймут, что бумажке этой, грамоте филькиной - грош цена. И единственное для них спасение - требовать от врача скрупулезного соблюдения одного крепко укоренившегося правила... Дело в том, что человека, спасенного после попытки самоубийства, ставят на учет у психиатра... А уж если им удастся сделать из Дарки патентованного психа, то... полная свобода действий. Можно не бояться никаких обвинений, можно, победно размахивая соответствующей бумажкой, требовать от лица общественности помещения поэта в специальное лечебное заведение, напирая на его опасность для окружающих. Соседи такое ходатайство подпишут, еще как подпишут... Соседям совсем нелишние три сотки сада возле дома Дарки.
   Стоп. А ведь они чего-то такое говорили... насчет решеток на окнах...
   Я бросилась обратно в клинику. Но Дара на месте не оказалось. Главного врача - тоже. Но с ним все более-менее ясно: срочно вызвали в горздравотдел. А вот куда девали Дарку?! Подать мне его немедленно!
   И меня швырнуло, закрутило, перевернуло через голову и выбросило на желтый кафельный пол ванной - "помывочного пункта" психиатрического отделения клиники...
   Бессильно свесив руки с набухшими венами, стоял посреди комнаты голый Дар. Казалось, уже ничто не интересует его в этом мире. Потухшими глазами смотрел он, как наполняется белая эмалевая купель - для крещения его в новую жизнь. Жизнь безнадежного психически больного. Толстая румяная санитарка пробовала воду локтем - точно как для младенца. Она обернулась, увидела меня и застыла с разинутым ртом. Потом быстро омахнулась крестным знамением. Ну этим нас не проймешь, тетенька!
   Я крепко тряхнула Дара за плечо:
   - Очнись! Ты меня узнаешь? Они тебя кололи? Отвечай! Хоть один укол успели сделать?
   Дар с трудом разлепил ссохшиеся губы, улыбнулся жалко и прошептал:
   - Оля... забери меня отсюда...
   - Да конечно же, милый, за тем и пришла. Сейчас мы уйдем, Дарочка, потерпи, скоро все это кончится, все будет хорошо...
   Я обняла его и осторожно подтолкнула к замазанному бедой волнистой краской окну. Щелкнули тугие шпингалеты, раскрылась рама. А за нею узорная решетка... Эстеты чертовы... А ведь не справлюсь сама.
   - Дарочка, дай мне руку...
   Он доверчиво протянул ладонь, глядя на свои растопыренные пальцы с любопытством идиота. Я крепко взяла его за руку, зажала в своей. И поднесла наши соединенные пальцы к железным прутьям решетки. Потек вонючий дым, закапал расплавленный металл. Соединенные наши руки - это, братцы, сила. Решетка вывалилась наружу.
   Я заложила два пальца в рот и свистнула так, что листья посыпались с акаций больничного садика. Пусть еще спасибо скажут, что я им вообще этот желтый домик за высоким забором не разваляла.
   Через несколько мгновений верная моя метла из омелы круто спикировала из поднебесья и зависла на уровне подоконника.
   - Давай, Дар, садись... Не бойся...
   А он и не думал бояться. Правда, сел по-дамски, боком. Ну, это с непривычки.
   Напоследок я оглянулась на до смерти перепуганную санитарку. Она сидела на кафеле пола, зажав в руке мочалку и шевелила губами. Молитву вспомнила, что ли?
   - А ты, тетенька, уходи отсюда. Коль еще молитву помнишь, так не место тебе тут.
   Умница Стас - не закрыл окно в мансарде. Мне было бы несколько неловко приземляться во дворе с абсолютно голым Даром, а потом вести его по лестнице наверх.
   Согласитесь, соседи могли не понять. А так нас никто и не увидел.
   Я завернула Дара в одеяло, напоила горячим сладким чаем. Позвонила Стасу - пусть принесет какую-нибудь рубашку и штаны. К утру. И пусть Саньку приводит. Будем совет держать.
   Я села рядом с Даром, обняла его голову, прижала к груди, шептала что-то, вязала слова бездумно - лишь бы голос мой звучал ровно и ласково, баюкая и успокаивая.
   Он тыкался мне в шею жаркими сухими губами, всхлипывал и что-то бормотал, суетливо двигался, отыскивая удобное положение тела. Потом затих, прижавшись ко мне. Голова опущена, руки сложены у груди, ноги подобраны к животу... Поза младенца в чреве матери. Самая безопасная, бессознательно найденная поза...
   Бедный мой, бедный... Я поцеловала зажмуренные веки. Дар вздрогнул. Потом тихо-тихо руки его поползли по моим плечам. Лицо окрасилось румянцем, затрепетали крылья ноздрей. Дар принялся исступленно целовать мои щеки, тыкаясь губами наощупь - глаз он не открывал. Его горячие пальцы мяли мои плечи, как глину, может быть желая вылепить из моего тела другое - любимое, памятное. Ведь глаз он не открывал... Да и вообще вряд ли сознавал, что делал.
   Дрожащие руки Дара робко скользнули вниз и замерли, боясь окрика, а то и удара. Эх, дружочек... Это, пожалуй, единственное, что я сейчас могу для тебя сделать... Так бывает. Форма дружеской помощи, и это вовсе не цинизм. Мы ведь друзья. И не могу я отказать тебе в том, что тебе сейчас нужно, а у меня как раз имеется. Свинство это будет, и не по-дружески. Так что...
   Дар ровно дышал у меня на плече, и лицо его было спокойным. А я снова не могла уснуть, лежала, глядя в потолок без мыслей, без надежды.
   Перед рассветом небесная синева загустела, звезды вспыхнули ярче. С востока просочился свет, стал расти, шириться, наливаться яростным блеском. Кровавая заря. Это к ветру.
   Я осторожно положила голову Дара на подушку и вылезла из-под одеяла. Пусть лучше он, когда проснется, не помнит о происшедшем. А то начнется... комплекс вины, угрызения совести, неловкости всякие.
   Ему нужно хорошо поесть. Я приготовлю крепкий бульон, бифштекс с кровью. А еще полный стакан виноградного сока. И орехи.