Страница:
Камни на дне высохшего русла реки, по которому мы шли, были плоскими и гладко отшлифованными. Я поднял один, нес его некоторое время, но потом бросил - уж чего-чего, а камней здесь хватало.
Небо над нами имело оттенок такой густой синевы, какой я еще никогда не видел. В этом небе висели два малых облачка, они были совершенными; и в качестве абсолютно совершенных облаков они парили - без всякой ассоциативной связи, как мне показалось, - над землей.
Слева над плато нависала удручающе мощная гора, вокруг которой мы и должны были обойти. Гора походила на застывшую много тысячелетий назад массу лавы, она словно принуждала взглянуть вверх, засасывала мой взгляд, хотя я бы предпочел отвести его в сторону.
Там наверху - а я мог смотреть туда, только прикрыв глаза рукой, сквозь растопыренные пальцы, - сияла пугающая, мертвая белизна вечных снегов. Выше нас простирались целые ледяные пустыни, черно-серые и круто уходящие вверх; там царил воздух, еще более разреженный, чем здесь, холод был еще более пронизывающим и неумолимым, хотя и светило солнце. Все вокруг нас выглядело как в стране Мордор1.
Дорога петляла мимо темно-красных монастырей, прилепившихся к белесым горным склонам, монастырей, в которых давно уже никто не жил и которые теперь безмятежно наслаждались покоем в лучах послеполуденного солнца.
Я обмотал тряпками лицо вокруг рта и носа, пришлось защитить повязкой даже глаза, и прорезал в ткани много мелких дырочек, сквозь которые мог смотреть. Солнечных очков у меня не было, а меня предупредили, что здесь, наверху, у человека может произойти отслоение сетчатки, если не обвязать всю голову платком, оставив лишь крошечные прорези для глаз.
Чтобы уберечь уши от ветра, я еще дополнительно обмотал голову шерстяным шарфом, скрепив его под подбородком булавками, которыми раньше были подколоты внизу мои брюки.
Проводник отматывал для нас длинные полосы с войлочного рулона, который он тащил на спине, помимо своего рюкзака. Чем выше мы поднимались, тем больше кусков от рулона он отрезал, на одном из привалов мы обмотали себе икры, предплечья и бедра теплым светло-серым войлоком.
Для закрепления больших лоскутов мы использовали узкие полоски войлока. Позже, когда мы поднялись намного выше, нам пришлось утеплить и верхнюю часть туловища; мы сделали себе что-то вроде простых удлиненных безрукавок и подпоясались тонкими войлочными кушаками. Я находил, что это смотрится неплохо.
Периодически из заброшенных монастырских деревень нам навстречу выбегали с тявканьем и визгом завшивевшие грязные собаки. Они преследовали нас, а мы отгоняли их камнями.
Еще внизу, в долине, я срезал для себя длинную палку, на которую теперь опирался. Злобные, одичавшие псы никогда не осмеливались приблизиться к нам настолько, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Я приобрел привычку на ходу описывать этой палкой круги в воздухе перед моими ногами.
Вечером мой проводник соорудил палатку из звериных шкур. Он приготовил для нас на газовой плитке немного чая с молоком, и мы вскоре после наступления темноты устроились на ночлег в только что построенном защитном убежище. Снаружи завывал ветер. Мы же укрылись парой старых, кусачих шерстяных одеял и фетром, рулон которого всегда по вечерам разматывали; мы сразу заснули и спали глубоко, без всяких сновидений, до самого восхода солнца, а потом снова тронулись в путь.
Мои ботинки от Берлути постепенно разваливались, еще пару недель они, может, и выдержали бы, но потом неизбежно должен был наступить конец. В подметке левого ботинка уже протерлась дыра. Большим пальцем ноги я чувствовал камни, а маленькие частички гравия при ходьбе проникали сквозь дырку внутрь. Правый ботинок на носке совсем разлезся по шву, кусок обтрепавшейся по краю кожи уродливо топорщился.
Так, значит, лучшие ботинки в мире не могут выдержать даже месяца в горах, подумал я; и тут мне снова вспомнился Кристофер, то, как в комнате, где он умирал, я повернул эти самые ботинки носками к стене, - но когда я попытался представить себе лицо Кристофера, я, как ни старался, уже не смог его увидеть.
По совету проводника я начал вечерами, незадолго до отхода ко сну, мастерить для себя новую обувь: зажав между двух плоских камней три полосы фетра, которым предварительно придал форму подметок, я колотил по ним другим камнем, а потом прошил все три слоя по ранту с помощью костяной иглы, которую проводник мне одолжил. Он сказал, что фетр годится для всего; в сущности, чтобы выжить здесь, наверху, человеку и не нужно ничего, кроме фетра.
Мы с каждым днем все больше обрастали грязью, только дважды нам попадались небольшие ручьи, тогда я раздевался догола и мылся в ледяной воде. Мы наполнили наши походные фляги чистой водой, у проводника была еще канистра для бензина из белого пластика, которую он носил на спине во время переходов, а теперь, у ручья, опустил горлышком под воду и подождал, пока она наполнится доверху.
Грязь и пыль придавали нам и нашим одеяниям все более безобразный вид, как будто по мере подъема в гору мы постепенно покрывались какой-то коростой. Мне казалось, что на наших телах мало-помалу нарастает слой лака, как если бы мы были полотнами старых мастеров - картинами, которые на протяжении столетий столько раз реставрировали, что оригинал уже невозможно ни распознать, ни даже вспомнить.
Наши губы потрескались, и уголки рта болели; я научился не проводить кончиком языка по пересохшим губам, потому что от этого становилось еще хуже; слюна тотчас высыхала, и хотя я больше не облизывал губ, вокруг рта образовались большие волдыри.
Когда мой проводник заметил это - как-то вечером мы сидели в палатке и я размотал с головы полосы фетра и шарф, - он дотронулся рукой сперва до своего, потом до моего рта.
Потом достал из своего рюкзака маленький глиняный горшочек, снял крышку и показал, что я должен намазать его содержимым губы. В горшочке была белая, с желтоватым отливом паста, которая пахла отвратительно - старой, медленно околевающей козой.
Это масло яка, сказал он, ну же, - и я, пальцем зачерпнув из горшочка, размазал немного масла себе по губам. После этого волдыри прошли и губы уже так не болели, но зато днем, пока я шел, фетровые повязки пропитались маслом и теперь этот резкий козий запах постоянно присутствовал у меня под носом.
Я дал проводнику достаточно денег, чтобы он сопровождал меня пешком до самого подножия горы Кайлаш, в Тибет, - дал, если я правильно помню, несколько тысяч долларов. Через каждую пару дней я его спрашивал, действительно ли этих денег хватит, и он всегда только кивал в ответ и отводил взгляд в сторону; у меня сложилось впечатление, что мои вопросы о деньгах его обижали. Доллары, конечно, были Маврокордатовы, но он-то этого не знал.
Я останавливался, опершись на палку, и заводил разговор о деньгах. Горы подавляли меня. По вечерам мы долго смотрели друг на друга. У нас обоих отросли солидные бороды.
На тридцать первый день мы увидели старого монаха, который выскочил перед нами на тропу, как будто специально прятался за скалой, поджидая нас. Он стоял там со своим бритым черепом, в темно-красном, почти лиловом одеянии, и руками делал странные знаки. Его плечи окутывала желтая шаль, в уголках рта от постоянного истечения слюны образовались корочки.
Мы хотели обогнуть его, как положено, слева, но когда поравнялись с ним, он внезапно ударил нас обоих ладонью по спинам. Поскольку я тогда шел впереди, он сначала стукнул меня, я обернулся и посмотрел старику в лицо - в тот момент, когда он бил по спине моего проводника. У него был только один хороший глаз, а вместо другого - белая и пустая глазница.
Он тоже зыркнул на меня, при этом высунул язык, быстро приподнял спереди обеими руками свою рясу и показал ничем не прикрытый член. Я бросился бежать вверх по тропинке. Монах, очевидно, был не в своем уме.
Потом, уже перейдя на шаг, я до самого вечера, пока не стемнело, описывал палкой круги перед своими ногами, как будто мог таким образом отогнать преследовавшее меня страшное лицо старого монаха. Мой же проводник не упомянул его ни единым словом.
----------------------------------------------------------------------
1 М о р д о р - пустынная и мрачная страна, о которой рассказывается во "Властелине колец" Толкиена.
----------------------------------------------------------------------
Девять
Ночью мы тайком перешли китайскую границу; я видел во тьме, как светились, будто в кошмарном сне, горы, это голубоватый снег мерцал в лунном свете.
Ледяной ветер усилился, но зато теперь видеть можно было яснее и дальше. Неизменная, забивающаяся во все щели пыль высокогорных плоскогорий, которые располагались ниже, уже не носилась в воздухе вокруг нас, теперь мы шагали по снежным полям, днем сверкавшим на солнце. Мне приходилось прищуривать глаза даже под фетровой повязкой: они болели от слепившего меня блеска.
Ботинки от Берлути, естественно, промокли и практически развалились. На моих носках образовались ледяные наросты. Я боялся обморозить ноги и часто просил проводника о привале. Но пока я стягивал ботинки и окоченевшими руками растирал пальцы ног, чтобы восстановить кровообращение, он шел дальше; часто я вновь встречался с ним лишь после того, как километр или два бежал следом - и находил его терпеливо поджидающим меня у какой-нибудь скалы.
В конце концов мы бросили канистру для воды у одной из горных осыпей, потому что теперь могли утолять жажду просто снегом. Как-то ночью прошел снегопад, но это, как объяснил мой проводник, не была настоящая снежная буря, в противном случае нам пришлось бы оставаться в палатке на протяжении многих суток. Нам действительно очень повезло с погодой.
Целыми днями я втыкал свою палку в тонкий слой снега, а когда хотел пить, наклонялся вниз. Я не был ни счастлив, ни несчастлив.
Однажды во второй половине дня, когда заснеженные горы уже остались позади и солнце заливало все вокруг сияющим блеском, мы добрались до берега невероятно большого на вид, окрашенного в бирюзовый цвет озера. Резкий ветер дул над водой и гнал перед собой маленькие волны, которые разбивались о камушки у наших ног.
Мы мигом скинули рюкзаки, вылезли из своих фетровых обмоток и прыгнули, оставшись в одних трусах, в ледяную воду. Казалось, в озере не было никаких рыб, никаких раков и вообще никакой жизни, даже водорослей - только студеная чистая вода. Плавая, мы могли видеть озеро насквозь, до самого дна.
Мы вновь и вновь ныряли, смеялись, брызгали друг на друга водой и оттирали светлым песком со дна озера ту корку, которая наросла на нашей коже за последние несколько недель. Это купание было подобно благовонному умащению. Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым, таким очистившимся до самых потаенных глубин.
Когда мы поплыли назад к берегу, там стоял монах в темно-красном одеянии. Я сперва подумал, это тот самый свихнувшийся монах, которого мы встретили на прошлой неделе, и быстро нырнул под воду; но проводник вытащил меня наверх, ухватив за волосы, и сказал, что нет, это совсем не он, чтобы я сам посмотрел - этот гораздо моложе.
Мы, размотав рулон, вытерлись фетром, с наших бород стекала вода. Я дрожал. Моя кожа покраснела и горела от холода.
Пока мы опять обматывались полосками фетра, молодой монах подошел поближе, присел на корточки и стал внимательно изучать наши трусы, которые мы разложили на солнышке, на плоском камне, для просушки.
Мои трусы были от Brooks Brothers, клетчатые, в мадрасском стиле. Монах поднял их с камня и умоляюще посмотрел на меня. Я жестом дал понять, что буду рад, если он возьмет их себе. Монах улыбнулся, спрятал трусы в оранжевую сумку, которая висела у него на плече, и робкими шагами приблизился к нам.
Я закутался во все свои одежки и наконец, постепенно, вновь согрелся. Проводник достал газовую плитку и занялся приготовлением чая. У нас еще сохранилось немного сухого молока в пакете, и проводник высыпал эти остатки в чай.
Монах сел рядом со мной на камень, и мы вместе стали смотреть на гигантское озеро, а он в это время играл волосками на моем предплечье, дергал за них, как будто я был маленькой обезьяной. Он, смеясь, показал на собственное, совершенно безволосое плечо, потом опять перевел взгляд на озеро и замечательно похоже изобразил мычание коровы или быка.
Потом взял мою палку и из кошелька, спрятанного где-то в складках его робы, достал маленький ножик. Воткнув лезвие в острый конец палки, он начал что-то выпиливать, пока конец не оказался разделенным на три части; убедившись в качественности своей работы, он отдал палку мне.
И принялся безостановочно что-то говорить, но на языке, который был совершенно непонятен как для меня, так и для моего проводника; объясняться с ним мы могли только жестами или на пальцах.
Пока мы пили чай, он окунал палец в свою чашку и потом, с преувеличенным выражением удовольствия на лице, облизывал. Капли светло-коричневой жидкости стекали по его подбородку.
Я между тем трехзубым концом своей палки нарисовал на песке у наших ног контур горы. Маленький монах присел на корточки и стал внимательно вглядываться в изображение, но так и не понял, что я нарисовал, хотя наморщил свой лоб глубокими складками и наклонял голову то вправо, то влево.
Я подумал, что в этих пустынных местах вряд ли найдется много разных вещей, которые имели бы сужающийся кверху силуэт; но, похоже, монах и вправду не мог уловить ни малейшей взаимосвязи между моим наброском горы и той реальной горой, которую я искал. Я вновь и вновь стирал рисунок на песке носком моего треснувшего ботинка от Берлути и начинал все заново - рисовал другую гору, другую форму горы, гору с несколькими вершинами, рисовал даже людей, совершающих обход вокруг горы по часовой стрелке, - но ничто не помогало: монах не понимал, что я имею в виду.
Мы выпили вместе с ним еще по чашке чая, потом замотали головы шарфами и взвалили на спины рюкзаки. Проводник пошел впереди, влево вдоль берега озера, я же потопал за ним, сразу и почти автоматически попав в ритм, которого мы придерживались уже столько недель. Я оглянулся через плечо и увидел, что молодой монах следует за нами, держась в некотором отдалении.
Озеро казалось нескончаемо длинным, но не особенно широким; прищурив глаза, я ясно различал на горизонте другой берег. Здесь не было никаких птиц, которые летали бы над водой или гнездились на берегу; никаких кустарников, деревьев или рыб; вообще ничего живого, кроме нас - троих мужчин, спешащих друг за другом и при этом сохраняющих некоторую дистанцию.
Солнце спускалось все ниже, мы продолжали свой путь еще час или два; к тому времени, как я догнал проводника, он уже успел поставить палатку. Молодой монах тоже вскоре появился, присел на корточки рядом с нами. У меня оставалось еще сколько-то иранских сигарет, мы втроем молча курили перед палаткой, пока сигареты не кончились, и при этом смотрели на темнеющее озеро.
Свет делался все более мягким, и справа от нас, на востоке, озеро постепенно меняло свою окраску от бирюзовой, через все промежуточные оттенки, до - когда солнце наконец исчезло на горизонте - пурпурной. Вдалеке опять висело единственное маленькое облачко, на правом краю которого еще горел последний оранжевый отблеск уходящего дня.
Поскольку три человека в палатке не умещались, мы жестами объяснили монаху, что он может залезть внутрь только по пояс, а ноги должен оставить снаружи. Мы трое улеглись голова к голове. Устроившись поудобнее, монах принялся тихонько напевать, это была мелодия без смысла, гармонии и ритма, и я подумал, что она наверняка понравилась бы Кристоферу, - с этой мыслью я и заснул, ощущение соприкосновения с чистым, студеным озером все еще витало вокруг меня, я чувствовал его кожей, оно присутствовало даже внутри моих костей.
Утром я проснулся с уверенностью, что день будет хорошим. Я еще довольно долго лежал, не двигаясь, под фетровым одеялом, хотя мне очень хотелось помочиться, и вслушивался в ровное дыхание двух спавших рядом мужчин.
Монах во сне обхватил меня рукой и держал крепко; я все не решался высвободиться из его клинча. Во сне он причмокивал губами и дважды произнес слова Body Shattva, которые для меня ничего не значили. Наконец я приподнял его руку и очень осторожно отодвинул ее от себя. Полог входного отверстия палатки застегивался на костяную пуговицу; я расстегнул ее, медленно переступил через лежащих и выполз наружу.
Чтобы размяться, я поднял руки вверх и потом, наклонившись, коснулся пальцев ног. Воздух был прозрачным и холодным, солнце еще не взошло, но я уже предчувствовал, что оно вот-вот появится с левой стороны, светлая полоса расширялась над землей, и пока я мочился за выступом скалы, наступил день.
Я поднял глаза. Километрах в десяти от меня показалась гора, ее правый бок розовел в утренних лучах солнца. Я подтянул штаны. Вчера вечером ее не было видно, хотя здесь вверху, на плоскогорье, никакого тумана не бывает. А теперь на тебе - она здесь. Она имела совершенную, радикальную форму горы, выглядела еще гористее, чем Маттерхорн1. На ее вершине, спускаясь примерно до середины высоты, лежала сверкающая шапка белого снега.
Это была наконец гора Кайлаш. Я долго смотрел на нее, видел, как солнечный свет спускался вниз по склону и постепенно добирался до равнины и озера. Большое озеро на моих глазах вновь превращалось из густо-синего в бирюзовое. Налетел ветер, и маленькие волны опять стали набегать на берег.
Сзади подошел проводник и положил руку мне на плечо. Мы с ним долго смотрели на гору. Я отдал ему весь остаток моих долларов, а он порылся в своем рюкзаке и извлек оттуда пару фетровых башмаков, которые сшил тайком от меня. Я переобулся в них, а изношенные ботинки от Берлути поставил на тот самый выступ скалы, под которым недавно мочился.
Говорить, собственно, было не о чем. Он собрал палатку, уложил свои вещи, подарил мне еще четыре метра фетра, пожал руку монаху - тот уже проснулся и, стоя с раззявленным ртом у входа в палатку, дивился на неожиданное явление священной горы, - и пошел обратно тем же путем, которым мы попали сюда. Я смотрел ему вслед, вскоре он стал для меня лишь маленькой точкой на берегу озера.
----------------------------------------------------------------------
1 М а т т е р х о р н - гора на границе Швейцарии и Италии.
----------------------------------------------------------------------
Десять
Молодой монах продолжал сидеть, улыбаясь, и не отводил взгляда от священной горы, на его лице застыло экстатическое выражение счастья. Он как будто медитировал - или по крайней мере занимался тем, что в моем представлении было медитацией. Он меня больше не замечал и не отреагировал даже тогда, когда я толкнул его в плечо и предложил выпить талой снеговой воды. Он бормотал какую-то монотонную тибетскую молитву.
Я собрал свои вещи, опять подпоясал фетровую телогрейку - а что еще мне оставалось делать - и зашагал по направлению к горе. Монах остался сидеть, мурлыча себе под нос, на месте, где раньше стояла наша палатка.
Все изменилось, когда у меня внезапно появилась цель: глаза уже не были прикованы к земле, к вечно одному и тому же повторению шагов, но взгляд устремлялся вверх, все выше и выше, по мере того как я приближался к горе.
Я миновал озеро около полудня, судя по солнцу, стоявшему в зените над моей головой. На южном склоне горы ясно и отчетливо выделялась гигантская, самой природой изваянная из льда и камня, свастика. Она имела как минимум километровую высоту и такую же ширину. Я отвел глаза, мне не хотелось смотреть на этот огромный когтистый крест. Здесь, на этом месте, начинались пологие горные отроги. Я сделал глубокий вдох. Потом перераспределил вес рюкзака так, чтобы больше нагрузить другое плечо, и начал обходить гору Кайлаш по часовой стрелке.
Честно говоря, я не чувствовал ничего особенного, пока топал вокруг священной горы. Маврокордато либо соврал, либо просто все сильно преувеличил. Ко мне не пришло никакого внезапного озарения, не возникло чувства, будто я что-то отдаю, или, как он выразился, совершаю обмен, или очищаю мир от его грехов. Это было, если позволительно так сказать, более чем банально. Мне приходилось следить за тем, чтобы не получить никаких обморожений; фетровые башмаки хотя и хорошо грели, но зато я чувствовал через их мягкие подошвы каждый камушек; и обход вокруг горы, который длился три дня, вовсе не воспринимался мною как некое освобождение, а был трудным и сверх того скучным предприятием.
Когда темнело и я уставал идти, я заворачивался в свое фетровое белье и устраивался на ночлег, всегда рядом с одной из миниатюрных копий горы, которые попадались через каждую пару километров; паломники возводили эти подражания Целому из сложенных друг на друга камней - как ориентиры и, может быть, так же как культовые объекты. На этих каменных кучах лежали побелевшие от времени черепа яков, между некоторыми камнями были укреплены пестрые флажки. Просыпаясь среди ночи, я слышал, как эти флажки хлопают на ветру, и потом опять крепко засыпал. Я пил из моей походной фляги вкусную озерную воду, а голода вообще не испытывал.
Никаких возвышенных мыслей у меня не было. Я только все яснее отдавал себе отчет в том, что Маврокордато ошибся. Я просто шаг за шагом продвигался вперед, огибая огромную кучу камней.
Правда, гора, вздымавшаяся справа от меня, действительно отличалась редкой красотой; она вновь и вновь исчезала из виду, заслоненная очередным скальным выступом, но стоило мне завернуть за ближайший угол, и она показывалась в совсем ином обличье, в ином свете - это правда, и тем не менее она оставалась всего лишь горой. У меня определенно не возникло чувства, будто гора Кайлаш является центром вселенной.
Еще немного усилий, часа два пешего марша - и я завершил обход горы. Очищения, о котором говорил Маврокордато, так и не произошло. Мое путешествие не стало великим событием. Но я подумал, что не сожалею об этом. Даже напротив - собственно, я был вполне доволен и тем, как все обстояло теперь: тем, что я по крайней мере сделал попытку...
Вернувшись к южному склону, к той самой отправной точке, откуда я три дня назад начал свой путь, я в страхе замер на месте. Там стояли двенадцать паломников с орехового цвета лицами и неотрывно пялились на меня. Я снял с лица фетровые повязки, и они отступили на шаг назад, что меня сразу рассмешило, потому что они выглядели еще более странно, чем я; на них были резиновые фартуки, налокотники и наколенники. Некоторые кутались в длинные, спускающиеся до самой земли, плащи, другие довольствовались налобными повязками и шерстяными рукавицами.
Их волосы совершенно свалялись, это были самые оборванные и грязные типы, каких я когда-либо видал. Они напоминали отбракованных статистов на съемках "Звездных войн". Я положил палку на землю, у своих ног, и улыбнулся; они в ответ тоже заулыбались.
Внезапно, ни с того ни с сего, они стали исполнять своего рода хореографический номер в духе Басли - Беркли1, некий орнаментальный танец, сильно смахивавший на мюзикл о сиртаки2. Каждый выставил вперед одну ногу в резиновом наколеннике, потом сдвинул ее влево. Они взялись за руки, затем вскинули руки вверх - и вдруг запели евангельским хором, их голоса, отражаясь от склонов священной горы, звучали неясно и торжественно:
Моя молитва
останется с тобой,
когда кончится день,
в божественном сне.
Моя молитва
это экстаз
в синеве...
Я подошел к тибетцам, раскинув руки, и поочередно обнял их всех. Они касались лбами моего лба и при этом высовывали язык. Это было совершенно невероятно. Они что-то бормотали и смеялись, и я тоже не мог не рассмеяться.
Мы уселись на землю, один паломник достал из своего заплечного мешка нечто, что выглядело как брикет торфа, а еще котелок, еще маленький, завязанный сверху узлом пластиковый пакет с бензином и несколько узловатых высохших какашек яка. Из пары камней он соорудил защищенный от ветра очаг, поджег сухое дерьмо зажигалкой фирмы Bic и сбрызнул его несколькими каплями бензина из пластикового пакета. Отломив небольшой кусочек зеленовато-коричневого торфяного брикета, паломник бросил его в котелок, его товарищ налил туда же воды из армейской фляги, и вскоре по всей узкой каменистой долине распространился запах ароматного чая.
Мы молча смотрели на мерцающее подобно углям дерьмо яка. Третий паломник открыл перевязанный тесемкой пакет из звериной шкуры и, отрезав ломоть от лежавшего в пакете желтоватого блока, осторожно опустил его в кипящую воду. Это было масло яка; я попробовал варево, на вкус оно напоминало очень соленый пакетный суп.
Мне показали, как прикрепить к ноге наколенник: с внутренней стороны он был снабжен ремнем, концы которого я завязал на бант, проследив, чтобы последний располагался в подколенной впадине. Потом паломники дали мне один из своих фартуков, выглядевших как пыльная поцарапанная клеенка, и, бестолково жестикулируя, объяснили, что я должен его надеть; дальше они продемонстрировали точно предписанный ритуал земных поклонов: из стоячего положения нужно упасть на одно колено, затем бросить свое тело вперед, лицом вниз. Лбом трижды коснуться земли. Опять, опираясь на колено, приподнять верхнюю часть туловища, затем выпрямиться во весь рост, сделать один шаг и повторить все сначала.
Целый день мы, вновь и вновь падая ниц, очень медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, огибая гору по часовой стрелке. Без резиновых налокотников и наколенников это было бы очень болезненно, и я уже подумывал, не лучше ли мне совершить следующий обход без них - может, тогда что-нибудь произойдет, может, для той особой жертвы, которую я должен принести, необходимо, чтобы человек испытывал больше страданий.
Небо над нами имело оттенок такой густой синевы, какой я еще никогда не видел. В этом небе висели два малых облачка, они были совершенными; и в качестве абсолютно совершенных облаков они парили - без всякой ассоциативной связи, как мне показалось, - над землей.
Слева над плато нависала удручающе мощная гора, вокруг которой мы и должны были обойти. Гора походила на застывшую много тысячелетий назад массу лавы, она словно принуждала взглянуть вверх, засасывала мой взгляд, хотя я бы предпочел отвести его в сторону.
Там наверху - а я мог смотреть туда, только прикрыв глаза рукой, сквозь растопыренные пальцы, - сияла пугающая, мертвая белизна вечных снегов. Выше нас простирались целые ледяные пустыни, черно-серые и круто уходящие вверх; там царил воздух, еще более разреженный, чем здесь, холод был еще более пронизывающим и неумолимым, хотя и светило солнце. Все вокруг нас выглядело как в стране Мордор1.
Дорога петляла мимо темно-красных монастырей, прилепившихся к белесым горным склонам, монастырей, в которых давно уже никто не жил и которые теперь безмятежно наслаждались покоем в лучах послеполуденного солнца.
Я обмотал тряпками лицо вокруг рта и носа, пришлось защитить повязкой даже глаза, и прорезал в ткани много мелких дырочек, сквозь которые мог смотреть. Солнечных очков у меня не было, а меня предупредили, что здесь, наверху, у человека может произойти отслоение сетчатки, если не обвязать всю голову платком, оставив лишь крошечные прорези для глаз.
Чтобы уберечь уши от ветра, я еще дополнительно обмотал голову шерстяным шарфом, скрепив его под подбородком булавками, которыми раньше были подколоты внизу мои брюки.
Проводник отматывал для нас длинные полосы с войлочного рулона, который он тащил на спине, помимо своего рюкзака. Чем выше мы поднимались, тем больше кусков от рулона он отрезал, на одном из привалов мы обмотали себе икры, предплечья и бедра теплым светло-серым войлоком.
Для закрепления больших лоскутов мы использовали узкие полоски войлока. Позже, когда мы поднялись намного выше, нам пришлось утеплить и верхнюю часть туловища; мы сделали себе что-то вроде простых удлиненных безрукавок и подпоясались тонкими войлочными кушаками. Я находил, что это смотрится неплохо.
Периодически из заброшенных монастырских деревень нам навстречу выбегали с тявканьем и визгом завшивевшие грязные собаки. Они преследовали нас, а мы отгоняли их камнями.
Еще внизу, в долине, я срезал для себя длинную палку, на которую теперь опирался. Злобные, одичавшие псы никогда не осмеливались приблизиться к нам настолько, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Я приобрел привычку на ходу описывать этой палкой круги в воздухе перед моими ногами.
Вечером мой проводник соорудил палатку из звериных шкур. Он приготовил для нас на газовой плитке немного чая с молоком, и мы вскоре после наступления темноты устроились на ночлег в только что построенном защитном убежище. Снаружи завывал ветер. Мы же укрылись парой старых, кусачих шерстяных одеял и фетром, рулон которого всегда по вечерам разматывали; мы сразу заснули и спали глубоко, без всяких сновидений, до самого восхода солнца, а потом снова тронулись в путь.
Мои ботинки от Берлути постепенно разваливались, еще пару недель они, может, и выдержали бы, но потом неизбежно должен был наступить конец. В подметке левого ботинка уже протерлась дыра. Большим пальцем ноги я чувствовал камни, а маленькие частички гравия при ходьбе проникали сквозь дырку внутрь. Правый ботинок на носке совсем разлезся по шву, кусок обтрепавшейся по краю кожи уродливо топорщился.
Так, значит, лучшие ботинки в мире не могут выдержать даже месяца в горах, подумал я; и тут мне снова вспомнился Кристофер, то, как в комнате, где он умирал, я повернул эти самые ботинки носками к стене, - но когда я попытался представить себе лицо Кристофера, я, как ни старался, уже не смог его увидеть.
По совету проводника я начал вечерами, незадолго до отхода ко сну, мастерить для себя новую обувь: зажав между двух плоских камней три полосы фетра, которым предварительно придал форму подметок, я колотил по ним другим камнем, а потом прошил все три слоя по ранту с помощью костяной иглы, которую проводник мне одолжил. Он сказал, что фетр годится для всего; в сущности, чтобы выжить здесь, наверху, человеку и не нужно ничего, кроме фетра.
Мы с каждым днем все больше обрастали грязью, только дважды нам попадались небольшие ручьи, тогда я раздевался догола и мылся в ледяной воде. Мы наполнили наши походные фляги чистой водой, у проводника была еще канистра для бензина из белого пластика, которую он носил на спине во время переходов, а теперь, у ручья, опустил горлышком под воду и подождал, пока она наполнится доверху.
Грязь и пыль придавали нам и нашим одеяниям все более безобразный вид, как будто по мере подъема в гору мы постепенно покрывались какой-то коростой. Мне казалось, что на наших телах мало-помалу нарастает слой лака, как если бы мы были полотнами старых мастеров - картинами, которые на протяжении столетий столько раз реставрировали, что оригинал уже невозможно ни распознать, ни даже вспомнить.
Наши губы потрескались, и уголки рта болели; я научился не проводить кончиком языка по пересохшим губам, потому что от этого становилось еще хуже; слюна тотчас высыхала, и хотя я больше не облизывал губ, вокруг рта образовались большие волдыри.
Когда мой проводник заметил это - как-то вечером мы сидели в палатке и я размотал с головы полосы фетра и шарф, - он дотронулся рукой сперва до своего, потом до моего рта.
Потом достал из своего рюкзака маленький глиняный горшочек, снял крышку и показал, что я должен намазать его содержимым губы. В горшочке была белая, с желтоватым отливом паста, которая пахла отвратительно - старой, медленно околевающей козой.
Это масло яка, сказал он, ну же, - и я, пальцем зачерпнув из горшочка, размазал немного масла себе по губам. После этого волдыри прошли и губы уже так не болели, но зато днем, пока я шел, фетровые повязки пропитались маслом и теперь этот резкий козий запах постоянно присутствовал у меня под носом.
Я дал проводнику достаточно денег, чтобы он сопровождал меня пешком до самого подножия горы Кайлаш, в Тибет, - дал, если я правильно помню, несколько тысяч долларов. Через каждую пару дней я его спрашивал, действительно ли этих денег хватит, и он всегда только кивал в ответ и отводил взгляд в сторону; у меня сложилось впечатление, что мои вопросы о деньгах его обижали. Доллары, конечно, были Маврокордатовы, но он-то этого не знал.
Я останавливался, опершись на палку, и заводил разговор о деньгах. Горы подавляли меня. По вечерам мы долго смотрели друг на друга. У нас обоих отросли солидные бороды.
На тридцать первый день мы увидели старого монаха, который выскочил перед нами на тропу, как будто специально прятался за скалой, поджидая нас. Он стоял там со своим бритым черепом, в темно-красном, почти лиловом одеянии, и руками делал странные знаки. Его плечи окутывала желтая шаль, в уголках рта от постоянного истечения слюны образовались корочки.
Мы хотели обогнуть его, как положено, слева, но когда поравнялись с ним, он внезапно ударил нас обоих ладонью по спинам. Поскольку я тогда шел впереди, он сначала стукнул меня, я обернулся и посмотрел старику в лицо - в тот момент, когда он бил по спине моего проводника. У него был только один хороший глаз, а вместо другого - белая и пустая глазница.
Он тоже зыркнул на меня, при этом высунул язык, быстро приподнял спереди обеими руками свою рясу и показал ничем не прикрытый член. Я бросился бежать вверх по тропинке. Монах, очевидно, был не в своем уме.
Потом, уже перейдя на шаг, я до самого вечера, пока не стемнело, описывал палкой круги перед своими ногами, как будто мог таким образом отогнать преследовавшее меня страшное лицо старого монаха. Мой же проводник не упомянул его ни единым словом.
----------------------------------------------------------------------
1 М о р д о р - пустынная и мрачная страна, о которой рассказывается во "Властелине колец" Толкиена.
----------------------------------------------------------------------
Девять
Ночью мы тайком перешли китайскую границу; я видел во тьме, как светились, будто в кошмарном сне, горы, это голубоватый снег мерцал в лунном свете.
Ледяной ветер усилился, но зато теперь видеть можно было яснее и дальше. Неизменная, забивающаяся во все щели пыль высокогорных плоскогорий, которые располагались ниже, уже не носилась в воздухе вокруг нас, теперь мы шагали по снежным полям, днем сверкавшим на солнце. Мне приходилось прищуривать глаза даже под фетровой повязкой: они болели от слепившего меня блеска.
Ботинки от Берлути, естественно, промокли и практически развалились. На моих носках образовались ледяные наросты. Я боялся обморозить ноги и часто просил проводника о привале. Но пока я стягивал ботинки и окоченевшими руками растирал пальцы ног, чтобы восстановить кровообращение, он шел дальше; часто я вновь встречался с ним лишь после того, как километр или два бежал следом - и находил его терпеливо поджидающим меня у какой-нибудь скалы.
В конце концов мы бросили канистру для воды у одной из горных осыпей, потому что теперь могли утолять жажду просто снегом. Как-то ночью прошел снегопад, но это, как объяснил мой проводник, не была настоящая снежная буря, в противном случае нам пришлось бы оставаться в палатке на протяжении многих суток. Нам действительно очень повезло с погодой.
Целыми днями я втыкал свою палку в тонкий слой снега, а когда хотел пить, наклонялся вниз. Я не был ни счастлив, ни несчастлив.
Однажды во второй половине дня, когда заснеженные горы уже остались позади и солнце заливало все вокруг сияющим блеском, мы добрались до берега невероятно большого на вид, окрашенного в бирюзовый цвет озера. Резкий ветер дул над водой и гнал перед собой маленькие волны, которые разбивались о камушки у наших ног.
Мы мигом скинули рюкзаки, вылезли из своих фетровых обмоток и прыгнули, оставшись в одних трусах, в ледяную воду. Казалось, в озере не было никаких рыб, никаких раков и вообще никакой жизни, даже водорослей - только студеная чистая вода. Плавая, мы могли видеть озеро насквозь, до самого дна.
Мы вновь и вновь ныряли, смеялись, брызгали друг на друга водой и оттирали светлым песком со дна озера ту корку, которая наросла на нашей коже за последние несколько недель. Это купание было подобно благовонному умащению. Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым, таким очистившимся до самых потаенных глубин.
Когда мы поплыли назад к берегу, там стоял монах в темно-красном одеянии. Я сперва подумал, это тот самый свихнувшийся монах, которого мы встретили на прошлой неделе, и быстро нырнул под воду; но проводник вытащил меня наверх, ухватив за волосы, и сказал, что нет, это совсем не он, чтобы я сам посмотрел - этот гораздо моложе.
Мы, размотав рулон, вытерлись фетром, с наших бород стекала вода. Я дрожал. Моя кожа покраснела и горела от холода.
Пока мы опять обматывались полосками фетра, молодой монах подошел поближе, присел на корточки и стал внимательно изучать наши трусы, которые мы разложили на солнышке, на плоском камне, для просушки.
Мои трусы были от Brooks Brothers, клетчатые, в мадрасском стиле. Монах поднял их с камня и умоляюще посмотрел на меня. Я жестом дал понять, что буду рад, если он возьмет их себе. Монах улыбнулся, спрятал трусы в оранжевую сумку, которая висела у него на плече, и робкими шагами приблизился к нам.
Я закутался во все свои одежки и наконец, постепенно, вновь согрелся. Проводник достал газовую плитку и занялся приготовлением чая. У нас еще сохранилось немного сухого молока в пакете, и проводник высыпал эти остатки в чай.
Монах сел рядом со мной на камень, и мы вместе стали смотреть на гигантское озеро, а он в это время играл волосками на моем предплечье, дергал за них, как будто я был маленькой обезьяной. Он, смеясь, показал на собственное, совершенно безволосое плечо, потом опять перевел взгляд на озеро и замечательно похоже изобразил мычание коровы или быка.
Потом взял мою палку и из кошелька, спрятанного где-то в складках его робы, достал маленький ножик. Воткнув лезвие в острый конец палки, он начал что-то выпиливать, пока конец не оказался разделенным на три части; убедившись в качественности своей работы, он отдал палку мне.
И принялся безостановочно что-то говорить, но на языке, который был совершенно непонятен как для меня, так и для моего проводника; объясняться с ним мы могли только жестами или на пальцах.
Пока мы пили чай, он окунал палец в свою чашку и потом, с преувеличенным выражением удовольствия на лице, облизывал. Капли светло-коричневой жидкости стекали по его подбородку.
Я между тем трехзубым концом своей палки нарисовал на песке у наших ног контур горы. Маленький монах присел на корточки и стал внимательно вглядываться в изображение, но так и не понял, что я нарисовал, хотя наморщил свой лоб глубокими складками и наклонял голову то вправо, то влево.
Я подумал, что в этих пустынных местах вряд ли найдется много разных вещей, которые имели бы сужающийся кверху силуэт; но, похоже, монах и вправду не мог уловить ни малейшей взаимосвязи между моим наброском горы и той реальной горой, которую я искал. Я вновь и вновь стирал рисунок на песке носком моего треснувшего ботинка от Берлути и начинал все заново - рисовал другую гору, другую форму горы, гору с несколькими вершинами, рисовал даже людей, совершающих обход вокруг горы по часовой стрелке, - но ничто не помогало: монах не понимал, что я имею в виду.
Мы выпили вместе с ним еще по чашке чая, потом замотали головы шарфами и взвалили на спины рюкзаки. Проводник пошел впереди, влево вдоль берега озера, я же потопал за ним, сразу и почти автоматически попав в ритм, которого мы придерживались уже столько недель. Я оглянулся через плечо и увидел, что молодой монах следует за нами, держась в некотором отдалении.
Озеро казалось нескончаемо длинным, но не особенно широким; прищурив глаза, я ясно различал на горизонте другой берег. Здесь не было никаких птиц, которые летали бы над водой или гнездились на берегу; никаких кустарников, деревьев или рыб; вообще ничего живого, кроме нас - троих мужчин, спешащих друг за другом и при этом сохраняющих некоторую дистанцию.
Солнце спускалось все ниже, мы продолжали свой путь еще час или два; к тому времени, как я догнал проводника, он уже успел поставить палатку. Молодой монах тоже вскоре появился, присел на корточки рядом с нами. У меня оставалось еще сколько-то иранских сигарет, мы втроем молча курили перед палаткой, пока сигареты не кончились, и при этом смотрели на темнеющее озеро.
Свет делался все более мягким, и справа от нас, на востоке, озеро постепенно меняло свою окраску от бирюзовой, через все промежуточные оттенки, до - когда солнце наконец исчезло на горизонте - пурпурной. Вдалеке опять висело единственное маленькое облачко, на правом краю которого еще горел последний оранжевый отблеск уходящего дня.
Поскольку три человека в палатке не умещались, мы жестами объяснили монаху, что он может залезть внутрь только по пояс, а ноги должен оставить снаружи. Мы трое улеглись голова к голове. Устроившись поудобнее, монах принялся тихонько напевать, это была мелодия без смысла, гармонии и ритма, и я подумал, что она наверняка понравилась бы Кристоферу, - с этой мыслью я и заснул, ощущение соприкосновения с чистым, студеным озером все еще витало вокруг меня, я чувствовал его кожей, оно присутствовало даже внутри моих костей.
Утром я проснулся с уверенностью, что день будет хорошим. Я еще довольно долго лежал, не двигаясь, под фетровым одеялом, хотя мне очень хотелось помочиться, и вслушивался в ровное дыхание двух спавших рядом мужчин.
Монах во сне обхватил меня рукой и держал крепко; я все не решался высвободиться из его клинча. Во сне он причмокивал губами и дважды произнес слова Body Shattva, которые для меня ничего не значили. Наконец я приподнял его руку и очень осторожно отодвинул ее от себя. Полог входного отверстия палатки застегивался на костяную пуговицу; я расстегнул ее, медленно переступил через лежащих и выполз наружу.
Чтобы размяться, я поднял руки вверх и потом, наклонившись, коснулся пальцев ног. Воздух был прозрачным и холодным, солнце еще не взошло, но я уже предчувствовал, что оно вот-вот появится с левой стороны, светлая полоса расширялась над землей, и пока я мочился за выступом скалы, наступил день.
Я поднял глаза. Километрах в десяти от меня показалась гора, ее правый бок розовел в утренних лучах солнца. Я подтянул штаны. Вчера вечером ее не было видно, хотя здесь вверху, на плоскогорье, никакого тумана не бывает. А теперь на тебе - она здесь. Она имела совершенную, радикальную форму горы, выглядела еще гористее, чем Маттерхорн1. На ее вершине, спускаясь примерно до середины высоты, лежала сверкающая шапка белого снега.
Это была наконец гора Кайлаш. Я долго смотрел на нее, видел, как солнечный свет спускался вниз по склону и постепенно добирался до равнины и озера. Большое озеро на моих глазах вновь превращалось из густо-синего в бирюзовое. Налетел ветер, и маленькие волны опять стали набегать на берег.
Сзади подошел проводник и положил руку мне на плечо. Мы с ним долго смотрели на гору. Я отдал ему весь остаток моих долларов, а он порылся в своем рюкзаке и извлек оттуда пару фетровых башмаков, которые сшил тайком от меня. Я переобулся в них, а изношенные ботинки от Берлути поставил на тот самый выступ скалы, под которым недавно мочился.
Говорить, собственно, было не о чем. Он собрал палатку, уложил свои вещи, подарил мне еще четыре метра фетра, пожал руку монаху - тот уже проснулся и, стоя с раззявленным ртом у входа в палатку, дивился на неожиданное явление священной горы, - и пошел обратно тем же путем, которым мы попали сюда. Я смотрел ему вслед, вскоре он стал для меня лишь маленькой точкой на берегу озера.
----------------------------------------------------------------------
1 М а т т е р х о р н - гора на границе Швейцарии и Италии.
----------------------------------------------------------------------
Десять
Молодой монах продолжал сидеть, улыбаясь, и не отводил взгляда от священной горы, на его лице застыло экстатическое выражение счастья. Он как будто медитировал - или по крайней мере занимался тем, что в моем представлении было медитацией. Он меня больше не замечал и не отреагировал даже тогда, когда я толкнул его в плечо и предложил выпить талой снеговой воды. Он бормотал какую-то монотонную тибетскую молитву.
Я собрал свои вещи, опять подпоясал фетровую телогрейку - а что еще мне оставалось делать - и зашагал по направлению к горе. Монах остался сидеть, мурлыча себе под нос, на месте, где раньше стояла наша палатка.
Все изменилось, когда у меня внезапно появилась цель: глаза уже не были прикованы к земле, к вечно одному и тому же повторению шагов, но взгляд устремлялся вверх, все выше и выше, по мере того как я приближался к горе.
Я миновал озеро около полудня, судя по солнцу, стоявшему в зените над моей головой. На южном склоне горы ясно и отчетливо выделялась гигантская, самой природой изваянная из льда и камня, свастика. Она имела как минимум километровую высоту и такую же ширину. Я отвел глаза, мне не хотелось смотреть на этот огромный когтистый крест. Здесь, на этом месте, начинались пологие горные отроги. Я сделал глубокий вдох. Потом перераспределил вес рюкзака так, чтобы больше нагрузить другое плечо, и начал обходить гору Кайлаш по часовой стрелке.
Честно говоря, я не чувствовал ничего особенного, пока топал вокруг священной горы. Маврокордато либо соврал, либо просто все сильно преувеличил. Ко мне не пришло никакого внезапного озарения, не возникло чувства, будто я что-то отдаю, или, как он выразился, совершаю обмен, или очищаю мир от его грехов. Это было, если позволительно так сказать, более чем банально. Мне приходилось следить за тем, чтобы не получить никаких обморожений; фетровые башмаки хотя и хорошо грели, но зато я чувствовал через их мягкие подошвы каждый камушек; и обход вокруг горы, который длился три дня, вовсе не воспринимался мною как некое освобождение, а был трудным и сверх того скучным предприятием.
Когда темнело и я уставал идти, я заворачивался в свое фетровое белье и устраивался на ночлег, всегда рядом с одной из миниатюрных копий горы, которые попадались через каждую пару километров; паломники возводили эти подражания Целому из сложенных друг на друга камней - как ориентиры и, может быть, так же как культовые объекты. На этих каменных кучах лежали побелевшие от времени черепа яков, между некоторыми камнями были укреплены пестрые флажки. Просыпаясь среди ночи, я слышал, как эти флажки хлопают на ветру, и потом опять крепко засыпал. Я пил из моей походной фляги вкусную озерную воду, а голода вообще не испытывал.
Никаких возвышенных мыслей у меня не было. Я только все яснее отдавал себе отчет в том, что Маврокордато ошибся. Я просто шаг за шагом продвигался вперед, огибая огромную кучу камней.
Правда, гора, вздымавшаяся справа от меня, действительно отличалась редкой красотой; она вновь и вновь исчезала из виду, заслоненная очередным скальным выступом, но стоило мне завернуть за ближайший угол, и она показывалась в совсем ином обличье, в ином свете - это правда, и тем не менее она оставалась всего лишь горой. У меня определенно не возникло чувства, будто гора Кайлаш является центром вселенной.
Еще немного усилий, часа два пешего марша - и я завершил обход горы. Очищения, о котором говорил Маврокордато, так и не произошло. Мое путешествие не стало великим событием. Но я подумал, что не сожалею об этом. Даже напротив - собственно, я был вполне доволен и тем, как все обстояло теперь: тем, что я по крайней мере сделал попытку...
Вернувшись к южному склону, к той самой отправной точке, откуда я три дня назад начал свой путь, я в страхе замер на месте. Там стояли двенадцать паломников с орехового цвета лицами и неотрывно пялились на меня. Я снял с лица фетровые повязки, и они отступили на шаг назад, что меня сразу рассмешило, потому что они выглядели еще более странно, чем я; на них были резиновые фартуки, налокотники и наколенники. Некоторые кутались в длинные, спускающиеся до самой земли, плащи, другие довольствовались налобными повязками и шерстяными рукавицами.
Их волосы совершенно свалялись, это были самые оборванные и грязные типы, каких я когда-либо видал. Они напоминали отбракованных статистов на съемках "Звездных войн". Я положил палку на землю, у своих ног, и улыбнулся; они в ответ тоже заулыбались.
Внезапно, ни с того ни с сего, они стали исполнять своего рода хореографический номер в духе Басли - Беркли1, некий орнаментальный танец, сильно смахивавший на мюзикл о сиртаки2. Каждый выставил вперед одну ногу в резиновом наколеннике, потом сдвинул ее влево. Они взялись за руки, затем вскинули руки вверх - и вдруг запели евангельским хором, их голоса, отражаясь от склонов священной горы, звучали неясно и торжественно:
Моя молитва
останется с тобой,
когда кончится день,
в божественном сне.
Моя молитва
это экстаз
в синеве...
Я подошел к тибетцам, раскинув руки, и поочередно обнял их всех. Они касались лбами моего лба и при этом высовывали язык. Это было совершенно невероятно. Они что-то бормотали и смеялись, и я тоже не мог не рассмеяться.
Мы уселись на землю, один паломник достал из своего заплечного мешка нечто, что выглядело как брикет торфа, а еще котелок, еще маленький, завязанный сверху узлом пластиковый пакет с бензином и несколько узловатых высохших какашек яка. Из пары камней он соорудил защищенный от ветра очаг, поджег сухое дерьмо зажигалкой фирмы Bic и сбрызнул его несколькими каплями бензина из пластикового пакета. Отломив небольшой кусочек зеленовато-коричневого торфяного брикета, паломник бросил его в котелок, его товарищ налил туда же воды из армейской фляги, и вскоре по всей узкой каменистой долине распространился запах ароматного чая.
Мы молча смотрели на мерцающее подобно углям дерьмо яка. Третий паломник открыл перевязанный тесемкой пакет из звериной шкуры и, отрезав ломоть от лежавшего в пакете желтоватого блока, осторожно опустил его в кипящую воду. Это было масло яка; я попробовал варево, на вкус оно напоминало очень соленый пакетный суп.
Мне показали, как прикрепить к ноге наколенник: с внутренней стороны он был снабжен ремнем, концы которого я завязал на бант, проследив, чтобы последний располагался в подколенной впадине. Потом паломники дали мне один из своих фартуков, выглядевших как пыльная поцарапанная клеенка, и, бестолково жестикулируя, объяснили, что я должен его надеть; дальше они продемонстрировали точно предписанный ритуал земных поклонов: из стоячего положения нужно упасть на одно колено, затем бросить свое тело вперед, лицом вниз. Лбом трижды коснуться земли. Опять, опираясь на колено, приподнять верхнюю часть туловища, затем выпрямиться во весь рост, сделать один шаг и повторить все сначала.
Целый день мы, вновь и вновь падая ниц, очень медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, огибая гору по часовой стрелке. Без резиновых налокотников и наколенников это было бы очень болезненно, и я уже подумывал, не лучше ли мне совершить следующий обход без них - может, тогда что-нибудь произойдет, может, для той особой жертвы, которую я должен принести, необходимо, чтобы человек испытывал больше страданий.