Кранин Андрей
Дочки-матери
Андрей Кранин
Дочки-матери
Пролог...
Колючий мартовский ветер пронизывал до самого нутра. Уже не было сил стоять перед этой проклятой могилой. Церемония ещё не закончилась, но толпа уже начинала редеть. Желающих почтить память покойного было на удивление мало, если учесть, что тело, из которого в настоящий момент вылетала душа, принадлежало не увешенному сединами старцу, а совсем ещё молодому человеку юноше немногим старше 20 лет. В этом возрасте человек ещё не растерял старых друзей и не рассорился с новыми, и желающих проводить усопшего в последний путь всегда наберется предостаточно. Смерть...! Каждая из троих поежилась....И такая смерть... Заслуженная смерть. Если только смерть можно заслужить...
Первой ожила Ника.
- Я не могу больше на это смотреть, пойдемте отсюда...Что вы тут стоите?! Это все уже закончилось! Слава богу, что все это закончилось!... - её била истерика.
- Успокойся, Ника, на тебя люди смотрят, можешь хоть на двадцать минут сохранить достоинство? - укоризненно сказала Леля.
- Пусть смотрят, а тебе все ни по чем, у тебя вообще чувства не развиты. Вон посмотри на Шурупчика, ей тоже плохо, и она себя не сдерживает. Сморкается в платочек, который ей мама погладила, слезки трет. Почему я должна кого-то стесняться?!
Шурупчик, она же Юля Шкарупина бросила затравленный взгляд на Нику, но огрызаться не стала. Она тихо сказала:
- Нужно уходить, Ника права. Все равно мы не можем больше изображать тут вселенскую скорбь, когда каждая из нас знает, что...
Юля была не права. Нет, уходить было, конечно, нужно. Она была не права в том, что каждая из них знала ЭТО....
1
Жалкие остатки летнего солнца заливали смотровую площадку перед зданием МГУ. Там стоял раскатистый гул голосов собравшейся толпы. Было первое сентября, начало нового учебного года. В числе возбужденных студентов были три юные девушки, стоявшие в конце колонны первокурсников. Они познакомились совсем недавно на вступительных экзаменах. Дружба завязалась мгновенно, как это бывает в юности...
Это было сочинение, кажется. Ника пришла слишком рано и сидела около аудитории, борясь с приступами кишечной слабости - её обычная реакция на все виды нервной активности. Ее рассеянный мозг посылал сигналы в ложном направлении. В здании было ещё пусто, видимо, другие абитуриенты предпочитали волноваться в домашних условиях. Вдруг в конце коридора раздалось звучное постукивание каблучков.
- Кто-то хиляет, - с отвращением подумала Ника. - Теперь в сортир по-человечески не сбегаешь.
Из дымки льющегося из окна солнечного света материализовалась невысокая девушка, в скромной, по представлениям современных девушек, блузке и некой профанации юбки, предлагающей для обозрения загорелые ноги, обработанные эпилятором. Она глуповато улыбалась.
- Привет! - лучезарная улыбка стала ещё шире.
- Здрасьте, - мрачно поздоровалась Ника.
- Ты на сочинение? - улыбчивая не собиралась отвязываться.
- Нет, у меня урок фигурного катания.
Девушка с удивлением колыхнула ресницами, удлиненными и загущенными фиолетовой тушью, и продолжила допрос:
- А что же ты тут сидишь?
- Жду, когда на улице каток зальют...
- Ты шутишь, - неожиданно догадалась лучезарная.
Во избежании конфликта Ника решила помолчать. Но у доброжелательной были другие планы. Ей, наверное, в детстве не хватало живого общения.
- Я - Юля, - поделилась она сокровенным. - Тебя как зовут?
- Юдифь, - с мукой выдавила Ника.
- Какое странное имя, еврейское что ли? - эрудиция добродушной не знала границ.
- Слушай, ну что ты пристала? Не видишь, плохо мне. Страдаю мизантропией, людей не люблю!...
- У меня тоже голова иногда болит, но с людьми я нормально, - открыла ещё одну маленькую тайну человеколюбивая.
Этого было достаточно. Ника уже готова была пойти мучиться в другое место, но вокруг уже постепенно начали собираться другие абитуриенты, изможденные бессонной ночью, проведенной в лихорадочном повторении того, на что в школе отводится одиннадцать лет. Непостоянное внимание сияющей уже было сосредоточено на ком-то другом, возможно, более доброжелательном, чем Ника. Прошла ещё четверть часа и абитуриентов пригласили в аудиторию, где и должна была произойти реинкарнация знаний, добросовестно укорененных в подсознание школьной программой.
Навестив туалет в последний раз, но не получив искомого облегчения, Ника тяжелыми шагами командора потащилась на отведенное место. Заняв место с краю, чтобы свести количество соседей к минимуму, Ника осмотрелась вокруг. Справа, слава богу, был проход - молчит, с вопросами не лезет, списать не просит. Слева сидела девица хиповатого вида с чертами лица, выдающими всю родословную до пятого колена. "Вот она - Юдифь", - подумала про себя Ника, но, скрестившись с соседкой взглядом, унизилась до улыбки.
- Ника Осмолина, - зачем-то представилась Ника.
- Соня Беккер, - без симпатии ответила соседка, почесав ручкой горбатую переносицу.
На этом вступительная часть знакомства закончилась, потому что кто-то из официальных лиц приемной комиссии, покончив с пугающими подробностями того, что будет, если вдруг абитуриенту придет в голову проконсультироваться с соседом или, что ещё хуже, списать, объявил о начале экзамена. Несколько часов пролетели незаметно. Ника сделала все, что могла, чтобы не расстроить маму с папой и сделать свое поступление более или менее правдоподобным. Выходя из аудитории, Ника Ocмолина, вдруг ощутила подзабытую легкость в нижнем отделе живота и приливы человеколюбия, захлестывающие верхний отдел головного мозга. "Я опять счастлива и открыта общению", - с удовлетворением подумала она про себя. "Надо будет забуриться сегодня куда-нибудь, чтоб отметить окончание этой образовательной Голгофы". Результаты её мало волновали, они были известны уже после знаковой встречи папы с председателем приемной комиссии на "хате" у вышеупомянутого. Никино студенческое будущее было улажено за десять минут. Ровно столько времени понадобилось папе, чтобы передать пухлый конверт, набитый иностранными дензнаками в потные, трясущиеся руки председателя; остаток времени был потрачен на то, чтобы, потягивая французский коньяк, принесенный папой, натужно делать вид, что не за этим, в общем-то, они здесь собрались. Председатель приемной комиссии, видимо, имел навязчивую привычку закреплять удачно обтяпанный контракт с партнерской стороной за счет последней, чему служила неоспоримым доказательством синева, покрывающая мясистый, пигментированный нос, и неуемные в своей подрагивающей пляске загребущие руки, транспортирующие пухлые конверты в карманы брюк, сильно потертых в местах транспортации.
Людской поток вынес Нику из аудитории, затем занес в лифт. Плечом к плечу с ней держалась её горбоносая соседка, не предпринимая ни малейшей попытки вступить в контакт, чтобы поделиться пережитым. "Мымра какая-то", - поставила диагноз Ника, шевельнув ногой, что означало попытку отодвинуться. Двигаться на самом деле было некуда, потому что при каждом неосторожном движении или особенно глубоком вдохе Никино тело, слегка смещаясь назад, ощущало неприятное прикосновение анатомически выделенной части другого тела, принадлежащего быковатому парню с татуировкой в виде кролика Банни на недобритой щеке. "Вот с такими козлами придется изучать прикладную лингвистику", - подавив приступ отвращения, подумала Ника. Юнец против Никиных прикосновений, видимо, ничего не имел, и, неприятно осклабившись, пытался заглянуть в разрез её платья, чтобы получить зрительное представление о том, к чему нельзя было прижаться.
Когда стремительный поток вынес Нику из лифта, она ощутила себя во враждебном кольце, стиснувшем её, справа - горбоносой девицей, сохраняющей выражение потусторонней отчужденности, а слева - поклонником кролика Банни, расправляющим затекшие в лифте члены.
- Слушайте, девушки, а не поиметь ли нам по рюмке пива? - решил начать романтическое знакомство татуированный абитуриент МГУ. - Меня, кстати, Леха зовут.
- Почему бы нет? - неожиданно включилась хиппи справа.
Нику приглашение не удивило. Было заметно, что Кролик Банни, страсть как хотел с ней познакомиться. К такому обороту дела Ника уже давно привыкла, потому что в свои неполные девятнадцать лет она уже была измучена мужским вниманием, обволакивающим её везде, где бы она не появлялась. Ника была замечательная красавица. Ее саму иногда приятно удивляло совершенство её анатомии. Она была высокой шатенкой с волосами азиатских шелков, стекающими по плечам водопадом. Ее нежная, как велюр, кожа лица, почти не тронутая косметикой, подчеркивала безупречность тонких и благородных линий носа и губ, запредельную глубину слегка насмешливых серых глаз, убранных длинными угольными ресницами, а коралловая полоска по младенчески пухлых губ была украшена примостившейся над верхней губой легкомысленной родинкой.
Неожиданно на Нику снизошло миролюбие. Покопавшись в себе, она не нашла причин, чтобы отказать сочному Рэмбо в его невинной просьбе - скрасить его по-холостятски одинокий вечер своим дурманящим присутствием. Напрягала только чужеродная хиппи, магически переместившаяся из состояния транса в состояние лимитированного возбуждения.
- Ладно, пойдем, красавчик - так сформулировала свое согласие мадмуазель Осмолина.
Уже нацелив свои стопы в сторону выхода, группа была остановлена пронзительным криком, который мог издавать только человек, опоздавший на самолет, улетающий на Бали.
- Юди-и-и-ифь!
После секундного анализа, Ника поняла, что это по её душу. Сомнений быть не могло и в том, что так назвать её мог только один человек на свете улыбчивая, лучезарная, человеколюбивая, длинноногая и короткоюбая лапушка Юля, с которой судьба свела её с утра перед дверьми аудитории. Но Юля была не одна. Стремительно и настойчиво, как ледокол "Ерамак", пробивающий себе дорогу к большой земле во льдах Арктики, девица прокладывала себе путь сквозь толпу, таща за собой ещё одно невинное создание с лазоревыми, застывшими в боязливом удивлении, глазами. Венчал процессию высокий молодой человек чрезмерно симпатичной наружности, стильно прикинутый в широкие, по-американски бесформенные штаны, модную рубаху и ботинки, ранее явно обитавшие на полке "Калинки-Стокман". Его коротко стриженные темные, почти черные волосы были поставлены торчком усилиями геля для волос, а в правом ухе болталась сережка в виде католического крестика.
Потом Ника часто вспоминала эту минуту, потому что это была первая минута их встречи - противоречивая, неправильная, неизведанная, минута, несшая в себе ипостась вещей так отличную от той, которая сложилась позднее.
Кролик Банни уставился на стоящих рядом с ним девушек. На его лице была заметна напряженная работа мысли, катализируемая сильным желанием узнать, которой из двух принадлежало это необычное имя. Чувствовалось, что он всем сердцем желал, чтобы Ника оказалась Наташей, Верой или, на худой конец, Глафирой, но только не Юдифь...только не Юдифь, господи, боже ты мой, только не это!...
Удивление перерастало в неловкость и смятение. Нужно было что-то делать.
- Хай, - по иностранному поприветствовала Ника вновь прибывших.
- Ой, приветики! - затараторила лучезарная Юля. Ну, как вы, отстрелялись? Я так боялась, что, по-моему, все напутала, проверить даже времени не было. Слава богу, последний экзамен. Теперь хоть отдохнем по-человечески. Кстати, знакомьтесь - это Леля. А это - Макс, они тоже поступают. Я - Юля. Ну, тут я только Юдифь знаю, а остальных как зовут?
Услышав свой псевдоним, Ника вздрогнула. Волна удивления прошла по другим лицам. Леха выглядел разочарованным, в его глазах замерцала тоска.
- Я хочу внести некоторую ясность. Я пошутила. Я не Юдифь, а Ника. Ника это мое настоящее имя.
- А мне Юдифь больше нравится. - неожиданно встрял "в модной рубахе".
Жизнелюбивая зашлась гомерическим хохотом.
- Ой, ну надо же такое придумать, а я, дура, и поверила.
Леха опять стал проявлять интерес к жизни.
- А Ника это от чего? - осведомился он.
- Это от Виктории Генриховны, - положила Ника конец надоевшему ей разговору.
- Ну, ладно, - решила выступить по делу дружелюбная Юля, узнав, наконец имена и остальных, - А вы куда это собрались, может, мы с вами?
- Мы выпить хотим, у нас трубы горят, - коротко сформулировал ближайшие планы Леха.
Хохотнув над шуткой, Юля засуетилась о деталях.
- Мы тоже думали, что надо где-то отметить. Здорово, что мы вас встретили, давайте в "Патио пицца" пойдем, здесь недалеко.
- Вы просто фонтанируете блестящими идеями, - начал выпендриваться Макс. С вашего общего разрешения, один звонок драгоценному родителю и нежной возлюбленной, и я с вами.
Сопровождаемый тяжелым взглядом Лехи, стильный юноша направился к телефонам, висевшим неподалеку в вестибюле.
- Ты где этого пижона откапала? - голосом пролетария, угрожающего буржуазии, произнес кролик Банни.
- Он - милый, - впервые обнаружила свое присутствие тихая Леля. И вдруг, с тревогой в голосе, - Соня, тебе плохо?
Тут все посмотрели на Соню. Сказать, что Соне было плохо, значило сделать Соне незаслуженный комплимент. Потому что по ней было видно, что ей было ужасно. По лицу разливалась мертвящая бледность, местами прорывающаяся в синеву, руки стиснуты кольцом так, что ногти, похоже, нарушая тонкий покров эпидермиса, проникали глубже в плоть, терзая сосуды, её глаза с расширившимися от какой-то внутренней боли зрачками, выглядели безумными, готовыми выпрыгнуть из орбит и побежать от этого места лошадиным галопом. Она была близка к какому-то припадку, ведущему к длительному помрачению сознания. В общем, она выглядела так, как будто провела ночь в покойницкой, где трупы, обреченные на скорое захоронение, неожиданно воскресли и устроили шабаш.
- Я...ничего...Мне надо домой срочно...Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло её неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться как следует.
- Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.
- А мы - мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, успокоил её подоспевший Макс.
- Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.
Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.
- Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.
- У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.
- Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?
Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.
- Мне папа тоже обещал, когда я права получу.
"Значит, ещё не скоро", - почему-то подумала Ника.
Забравшись всей компанией в комфортное кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.
В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".
А справа сидела будоражащая Ника. От неё исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная, как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли, ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.
- Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.
- Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит, ты - дурак, а там учиться надо, иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен.
- Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.
- Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.
- Я поражен. Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?
- Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне на давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.
Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос.
- А за что сидел-то?
- Валютные операции, - хмуро изложил подробности Леха.
- Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.
- Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.
- Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.
Взгляд Лехи нехорошо затуманился, кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.
- Слушай ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!
Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, её лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце её будет разбито.
- Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.
Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.
Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.
- Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.
Лехино, приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал, простым, без окраски голосом:
- Я заплачу...
Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.
- Ну, а тебе куда? - осмелившись положить руку на спинку сиденья, полуобнимая свой кумир, неуверенным голосом осведомился Леха.
- А я, красавчик, сегодня переночую у тебя, если не возражаешь... лишенным вопросительной интонации тоном, ответила Ника.
2
В квартире резким переливом надрывался звонок. Его трель глухо отдавала в пустой, освобожденной от мыслей, затуманенной героином голове. До Сони не сразу дошло, что это звонит телефон. Вихрь звуков носился у неё в голове, сплетаясь в сюрреалистическую фантасмагорию набросанных в беспорядке нот. Потребовалось минутное усилие, чтобы определить направление движения в сторону телефона. Потом ещё долгое, тяжелое мгновение, чтобы найти и приподнять трубку. Язык намертво прилип к гортани, затрудняя звукопроизношение.
- Кто это? - с усилием выдавила Соня.
- Узнала, тварь? - свинцовые пули слов выстрелили в пустоту Сониной головы.
- Кто это? - не осознавая бессмыслицы повторения, опять спросила она.
- Опять наширялась? - металл в голосе собеседника не исчезал и терзал пустоту в голове у Сони.
- Зачем ты звонишь? - Молния на секунду включила сознание, обдав тело жидким страхом, когда Сонин мозг опознал говорящего.
- Чтобы предупредить тебя, что если ты по собственному недоразумению вдруг пикнешь где-нибудь, то тебе опять будет больно, как тогда. Ты помнишь, как было больно?
- Помню... - прошелестев языком по обсохшим губам выдохнула Соня.
- А ты хочешь, чтоб было так же больно?
- Не хочу, - наконец уверенная в своем ответе произнесла Соня.
Голос в трубке умер, замигав короткими гудками конца связи.
Соня сидела на полу, больно подогнув ногу, но не чувствуя боли. Она смотрела на трубку и память её разрывали воспоминания, ожившие как всегда с фотографической точностью. Она вспоминала, как тогда было больно...
Утро Ники в чужих домах и постелях никогда не начиналось с яичницы и чашки кофе. Утро Ники всегда начиналось со звонка домой. Сдвинув с примятой груди безволосую конечность Лехи, она окунула руку в глубины своей сумки, валявшейся у кровати в ворохе одежды, чтобы выудить оттуда сотовый телефон. Леха потянул носом, выражая сонное беспокойство, но просыпаться не стал.
- Але, мама, это я.... - Ника знала, что через это все равно надо пройти.
- Шлюха! - неласково донеслось в ответ. - Кому какое дело, что это ты? Скажи это своему отцу - он тоже шлялся всю ночь. Ему интересно будет обменяться с тобой впечатлениями, - в голосе матери уже начинала появляться истерика. Ника скосила глаз на часы. "Половина двенадцатого, - отметил мозг, и уже напилась".
- Мама, я только хочу сказать, что я ещё жива, так что порадовать тебя нечем... - прорываясь, через поток пьяной многословности сказала Ника. На этом обычно диалог заканчивался, продолжаясь монологом растрепанной женщины со следами стираемой временем и алкоголем красоты на измятом, неровно припухшем лице.
Регина Осмолина, запомнившаяся миру откровенными ролями в кино, являлась кровной Никиной родительницей со всеми на то правами и отсутствием обязанностей. Она с лабораторной точностью повторяла судьбу своих экранных воплощений - женщин с трудной судьбой. Ее карьера в кино началась неосмотрительно рано, как впрочем и созревание её огнедышащей плоти, что и определило её артистическое амплуа. Роли с намеком на прелести Лолиты, тогда стыдливо маскируемые требовательным к моральной чистоте советским кино, сыпались на нее, как из рога изобилия. Потом Регина нашла себя в параллельном кинематографе...Как-то на съемках очередной картины к ней приблизился высокий молодой человек с фигурой натренированного атлета, в модном замшевом пиджаке. Неокрепший мозг Регины быстро смекнул, что тридцатилетний красавчик одет вызывающе дорого и слишком уж по заморскому, что свидетельствовало о том, что одежду он себе покупает не в Мосторге с заднего крыльца, а в магазине "Березка", где торгуют шмотками за валюту. Или, может быть, жил за границей, черт его знает. Незнакомец держал себя на съемочной площадке завсегдатаем, пожал руку режиссеру, перекинулся парой слов с гримершей, но его настырный взгляд прочно прилепился к Регине, мешая ей сосредоточиться на роли. Наконец она не выдержала:
- Я не могу играть, когда на меня в упор смотрят посторонние. Это не Театр оперетты!
Получилось очень грубо, но режиссер только пожал плечами и сказал:
- Ладно тебе, капризничать. Иди отдохни маленько, мы тут с ребятами подумаем над следующим эпизодом.
Регина накинула на костюм халатик и засеменила в гримерную - покурить и выпить чайку. Краем глаза она отметила, что незнакомец в замшевом пиджаке, что-то на ходу бросив режиссеру, двинулся за ней. Он догнал её в коридоре, грубо как-то ухватил за руку и сказал:
- Погоди, красавица, поговорить надо...
- Некогда мне разговаривать, и, вообще, вы мне мешаете работать! Что вы на меня уставились, да и кто вы такой?! Отпустите, мне больно! ... Ну, что вцепился!? - Регина пыталась высвободить руку из цепких пальцев "замшевого пиджака", но тот не уступал, давая понять, что отпустит руку только с оторванным рукавом.
Дочки-матери
Пролог...
Колючий мартовский ветер пронизывал до самого нутра. Уже не было сил стоять перед этой проклятой могилой. Церемония ещё не закончилась, но толпа уже начинала редеть. Желающих почтить память покойного было на удивление мало, если учесть, что тело, из которого в настоящий момент вылетала душа, принадлежало не увешенному сединами старцу, а совсем ещё молодому человеку юноше немногим старше 20 лет. В этом возрасте человек ещё не растерял старых друзей и не рассорился с новыми, и желающих проводить усопшего в последний путь всегда наберется предостаточно. Смерть...! Каждая из троих поежилась....И такая смерть... Заслуженная смерть. Если только смерть можно заслужить...
Первой ожила Ника.
- Я не могу больше на это смотреть, пойдемте отсюда...Что вы тут стоите?! Это все уже закончилось! Слава богу, что все это закончилось!... - её била истерика.
- Успокойся, Ника, на тебя люди смотрят, можешь хоть на двадцать минут сохранить достоинство? - укоризненно сказала Леля.
- Пусть смотрят, а тебе все ни по чем, у тебя вообще чувства не развиты. Вон посмотри на Шурупчика, ей тоже плохо, и она себя не сдерживает. Сморкается в платочек, который ей мама погладила, слезки трет. Почему я должна кого-то стесняться?!
Шурупчик, она же Юля Шкарупина бросила затравленный взгляд на Нику, но огрызаться не стала. Она тихо сказала:
- Нужно уходить, Ника права. Все равно мы не можем больше изображать тут вселенскую скорбь, когда каждая из нас знает, что...
Юля была не права. Нет, уходить было, конечно, нужно. Она была не права в том, что каждая из них знала ЭТО....
1
Жалкие остатки летнего солнца заливали смотровую площадку перед зданием МГУ. Там стоял раскатистый гул голосов собравшейся толпы. Было первое сентября, начало нового учебного года. В числе возбужденных студентов были три юные девушки, стоявшие в конце колонны первокурсников. Они познакомились совсем недавно на вступительных экзаменах. Дружба завязалась мгновенно, как это бывает в юности...
Это было сочинение, кажется. Ника пришла слишком рано и сидела около аудитории, борясь с приступами кишечной слабости - её обычная реакция на все виды нервной активности. Ее рассеянный мозг посылал сигналы в ложном направлении. В здании было ещё пусто, видимо, другие абитуриенты предпочитали волноваться в домашних условиях. Вдруг в конце коридора раздалось звучное постукивание каблучков.
- Кто-то хиляет, - с отвращением подумала Ника. - Теперь в сортир по-человечески не сбегаешь.
Из дымки льющегося из окна солнечного света материализовалась невысокая девушка, в скромной, по представлениям современных девушек, блузке и некой профанации юбки, предлагающей для обозрения загорелые ноги, обработанные эпилятором. Она глуповато улыбалась.
- Привет! - лучезарная улыбка стала ещё шире.
- Здрасьте, - мрачно поздоровалась Ника.
- Ты на сочинение? - улыбчивая не собиралась отвязываться.
- Нет, у меня урок фигурного катания.
Девушка с удивлением колыхнула ресницами, удлиненными и загущенными фиолетовой тушью, и продолжила допрос:
- А что же ты тут сидишь?
- Жду, когда на улице каток зальют...
- Ты шутишь, - неожиданно догадалась лучезарная.
Во избежании конфликта Ника решила помолчать. Но у доброжелательной были другие планы. Ей, наверное, в детстве не хватало живого общения.
- Я - Юля, - поделилась она сокровенным. - Тебя как зовут?
- Юдифь, - с мукой выдавила Ника.
- Какое странное имя, еврейское что ли? - эрудиция добродушной не знала границ.
- Слушай, ну что ты пристала? Не видишь, плохо мне. Страдаю мизантропией, людей не люблю!...
- У меня тоже голова иногда болит, но с людьми я нормально, - открыла ещё одну маленькую тайну человеколюбивая.
Этого было достаточно. Ника уже готова была пойти мучиться в другое место, но вокруг уже постепенно начали собираться другие абитуриенты, изможденные бессонной ночью, проведенной в лихорадочном повторении того, на что в школе отводится одиннадцать лет. Непостоянное внимание сияющей уже было сосредоточено на ком-то другом, возможно, более доброжелательном, чем Ника. Прошла ещё четверть часа и абитуриентов пригласили в аудиторию, где и должна была произойти реинкарнация знаний, добросовестно укорененных в подсознание школьной программой.
Навестив туалет в последний раз, но не получив искомого облегчения, Ника тяжелыми шагами командора потащилась на отведенное место. Заняв место с краю, чтобы свести количество соседей к минимуму, Ника осмотрелась вокруг. Справа, слава богу, был проход - молчит, с вопросами не лезет, списать не просит. Слева сидела девица хиповатого вида с чертами лица, выдающими всю родословную до пятого колена. "Вот она - Юдифь", - подумала про себя Ника, но, скрестившись с соседкой взглядом, унизилась до улыбки.
- Ника Осмолина, - зачем-то представилась Ника.
- Соня Беккер, - без симпатии ответила соседка, почесав ручкой горбатую переносицу.
На этом вступительная часть знакомства закончилась, потому что кто-то из официальных лиц приемной комиссии, покончив с пугающими подробностями того, что будет, если вдруг абитуриенту придет в голову проконсультироваться с соседом или, что ещё хуже, списать, объявил о начале экзамена. Несколько часов пролетели незаметно. Ника сделала все, что могла, чтобы не расстроить маму с папой и сделать свое поступление более или менее правдоподобным. Выходя из аудитории, Ника Ocмолина, вдруг ощутила подзабытую легкость в нижнем отделе живота и приливы человеколюбия, захлестывающие верхний отдел головного мозга. "Я опять счастлива и открыта общению", - с удовлетворением подумала она про себя. "Надо будет забуриться сегодня куда-нибудь, чтоб отметить окончание этой образовательной Голгофы". Результаты её мало волновали, они были известны уже после знаковой встречи папы с председателем приемной комиссии на "хате" у вышеупомянутого. Никино студенческое будущее было улажено за десять минут. Ровно столько времени понадобилось папе, чтобы передать пухлый конверт, набитый иностранными дензнаками в потные, трясущиеся руки председателя; остаток времени был потрачен на то, чтобы, потягивая французский коньяк, принесенный папой, натужно делать вид, что не за этим, в общем-то, они здесь собрались. Председатель приемной комиссии, видимо, имел навязчивую привычку закреплять удачно обтяпанный контракт с партнерской стороной за счет последней, чему служила неоспоримым доказательством синева, покрывающая мясистый, пигментированный нос, и неуемные в своей подрагивающей пляске загребущие руки, транспортирующие пухлые конверты в карманы брюк, сильно потертых в местах транспортации.
Людской поток вынес Нику из аудитории, затем занес в лифт. Плечом к плечу с ней держалась её горбоносая соседка, не предпринимая ни малейшей попытки вступить в контакт, чтобы поделиться пережитым. "Мымра какая-то", - поставила диагноз Ника, шевельнув ногой, что означало попытку отодвинуться. Двигаться на самом деле было некуда, потому что при каждом неосторожном движении или особенно глубоком вдохе Никино тело, слегка смещаясь назад, ощущало неприятное прикосновение анатомически выделенной части другого тела, принадлежащего быковатому парню с татуировкой в виде кролика Банни на недобритой щеке. "Вот с такими козлами придется изучать прикладную лингвистику", - подавив приступ отвращения, подумала Ника. Юнец против Никиных прикосновений, видимо, ничего не имел, и, неприятно осклабившись, пытался заглянуть в разрез её платья, чтобы получить зрительное представление о том, к чему нельзя было прижаться.
Когда стремительный поток вынес Нику из лифта, она ощутила себя во враждебном кольце, стиснувшем её, справа - горбоносой девицей, сохраняющей выражение потусторонней отчужденности, а слева - поклонником кролика Банни, расправляющим затекшие в лифте члены.
- Слушайте, девушки, а не поиметь ли нам по рюмке пива? - решил начать романтическое знакомство татуированный абитуриент МГУ. - Меня, кстати, Леха зовут.
- Почему бы нет? - неожиданно включилась хиппи справа.
Нику приглашение не удивило. Было заметно, что Кролик Банни, страсть как хотел с ней познакомиться. К такому обороту дела Ника уже давно привыкла, потому что в свои неполные девятнадцать лет она уже была измучена мужским вниманием, обволакивающим её везде, где бы она не появлялась. Ника была замечательная красавица. Ее саму иногда приятно удивляло совершенство её анатомии. Она была высокой шатенкой с волосами азиатских шелков, стекающими по плечам водопадом. Ее нежная, как велюр, кожа лица, почти не тронутая косметикой, подчеркивала безупречность тонких и благородных линий носа и губ, запредельную глубину слегка насмешливых серых глаз, убранных длинными угольными ресницами, а коралловая полоска по младенчески пухлых губ была украшена примостившейся над верхней губой легкомысленной родинкой.
Неожиданно на Нику снизошло миролюбие. Покопавшись в себе, она не нашла причин, чтобы отказать сочному Рэмбо в его невинной просьбе - скрасить его по-холостятски одинокий вечер своим дурманящим присутствием. Напрягала только чужеродная хиппи, магически переместившаяся из состояния транса в состояние лимитированного возбуждения.
- Ладно, пойдем, красавчик - так сформулировала свое согласие мадмуазель Осмолина.
Уже нацелив свои стопы в сторону выхода, группа была остановлена пронзительным криком, который мог издавать только человек, опоздавший на самолет, улетающий на Бали.
- Юди-и-и-ифь!
После секундного анализа, Ника поняла, что это по её душу. Сомнений быть не могло и в том, что так назвать её мог только один человек на свете улыбчивая, лучезарная, человеколюбивая, длинноногая и короткоюбая лапушка Юля, с которой судьба свела её с утра перед дверьми аудитории. Но Юля была не одна. Стремительно и настойчиво, как ледокол "Ерамак", пробивающий себе дорогу к большой земле во льдах Арктики, девица прокладывала себе путь сквозь толпу, таща за собой ещё одно невинное создание с лазоревыми, застывшими в боязливом удивлении, глазами. Венчал процессию высокий молодой человек чрезмерно симпатичной наружности, стильно прикинутый в широкие, по-американски бесформенные штаны, модную рубаху и ботинки, ранее явно обитавшие на полке "Калинки-Стокман". Его коротко стриженные темные, почти черные волосы были поставлены торчком усилиями геля для волос, а в правом ухе болталась сережка в виде католического крестика.
Потом Ника часто вспоминала эту минуту, потому что это была первая минута их встречи - противоречивая, неправильная, неизведанная, минута, несшая в себе ипостась вещей так отличную от той, которая сложилась позднее.
Кролик Банни уставился на стоящих рядом с ним девушек. На его лице была заметна напряженная работа мысли, катализируемая сильным желанием узнать, которой из двух принадлежало это необычное имя. Чувствовалось, что он всем сердцем желал, чтобы Ника оказалась Наташей, Верой или, на худой конец, Глафирой, но только не Юдифь...только не Юдифь, господи, боже ты мой, только не это!...
Удивление перерастало в неловкость и смятение. Нужно было что-то делать.
- Хай, - по иностранному поприветствовала Ника вновь прибывших.
- Ой, приветики! - затараторила лучезарная Юля. Ну, как вы, отстрелялись? Я так боялась, что, по-моему, все напутала, проверить даже времени не было. Слава богу, последний экзамен. Теперь хоть отдохнем по-человечески. Кстати, знакомьтесь - это Леля. А это - Макс, они тоже поступают. Я - Юля. Ну, тут я только Юдифь знаю, а остальных как зовут?
Услышав свой псевдоним, Ника вздрогнула. Волна удивления прошла по другим лицам. Леха выглядел разочарованным, в его глазах замерцала тоска.
- Я хочу внести некоторую ясность. Я пошутила. Я не Юдифь, а Ника. Ника это мое настоящее имя.
- А мне Юдифь больше нравится. - неожиданно встрял "в модной рубахе".
Жизнелюбивая зашлась гомерическим хохотом.
- Ой, ну надо же такое придумать, а я, дура, и поверила.
Леха опять стал проявлять интерес к жизни.
- А Ника это от чего? - осведомился он.
- Это от Виктории Генриховны, - положила Ника конец надоевшему ей разговору.
- Ну, ладно, - решила выступить по делу дружелюбная Юля, узнав, наконец имена и остальных, - А вы куда это собрались, может, мы с вами?
- Мы выпить хотим, у нас трубы горят, - коротко сформулировал ближайшие планы Леха.
Хохотнув над шуткой, Юля засуетилась о деталях.
- Мы тоже думали, что надо где-то отметить. Здорово, что мы вас встретили, давайте в "Патио пицца" пойдем, здесь недалеко.
- Вы просто фонтанируете блестящими идеями, - начал выпендриваться Макс. С вашего общего разрешения, один звонок драгоценному родителю и нежной возлюбленной, и я с вами.
Сопровождаемый тяжелым взглядом Лехи, стильный юноша направился к телефонам, висевшим неподалеку в вестибюле.
- Ты где этого пижона откапала? - голосом пролетария, угрожающего буржуазии, произнес кролик Банни.
- Он - милый, - впервые обнаружила свое присутствие тихая Леля. И вдруг, с тревогой в голосе, - Соня, тебе плохо?
Тут все посмотрели на Соню. Сказать, что Соне было плохо, значило сделать Соне незаслуженный комплимент. Потому что по ней было видно, что ей было ужасно. По лицу разливалась мертвящая бледность, местами прорывающаяся в синеву, руки стиснуты кольцом так, что ногти, похоже, нарушая тонкий покров эпидермиса, проникали глубже в плоть, терзая сосуды, её глаза с расширившимися от какой-то внутренней боли зрачками, выглядели безумными, готовыми выпрыгнуть из орбит и побежать от этого места лошадиным галопом. Она была близка к какому-то припадку, ведущему к длительному помрачению сознания. В общем, она выглядела так, как будто провела ночь в покойницкой, где трупы, обреченные на скорое захоронение, неожиданно воскресли и устроили шабаш.
- Я...ничего...Мне надо домой срочно...Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло её неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться как следует.
- Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.
- А мы - мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, успокоил её подоспевший Макс.
- Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.
Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.
- Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.
- У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.
- Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?
Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.
- Мне папа тоже обещал, когда я права получу.
"Значит, ещё не скоро", - почему-то подумала Ника.
Забравшись всей компанией в комфортное кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.
В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".
А справа сидела будоражащая Ника. От неё исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная, как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли, ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.
- Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.
- Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит, ты - дурак, а там учиться надо, иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен.
- Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.
- Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.
- Я поражен. Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?
- Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне на давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.
Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос.
- А за что сидел-то?
- Валютные операции, - хмуро изложил подробности Леха.
- Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.
- Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.
- Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.
Взгляд Лехи нехорошо затуманился, кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.
- Слушай ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!
Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, её лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце её будет разбито.
- Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.
Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.
Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.
- Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.
Лехино, приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал, простым, без окраски голосом:
- Я заплачу...
Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.
- Ну, а тебе куда? - осмелившись положить руку на спинку сиденья, полуобнимая свой кумир, неуверенным голосом осведомился Леха.
- А я, красавчик, сегодня переночую у тебя, если не возражаешь... лишенным вопросительной интонации тоном, ответила Ника.
2
В квартире резким переливом надрывался звонок. Его трель глухо отдавала в пустой, освобожденной от мыслей, затуманенной героином голове. До Сони не сразу дошло, что это звонит телефон. Вихрь звуков носился у неё в голове, сплетаясь в сюрреалистическую фантасмагорию набросанных в беспорядке нот. Потребовалось минутное усилие, чтобы определить направление движения в сторону телефона. Потом ещё долгое, тяжелое мгновение, чтобы найти и приподнять трубку. Язык намертво прилип к гортани, затрудняя звукопроизношение.
- Кто это? - с усилием выдавила Соня.
- Узнала, тварь? - свинцовые пули слов выстрелили в пустоту Сониной головы.
- Кто это? - не осознавая бессмыслицы повторения, опять спросила она.
- Опять наширялась? - металл в голосе собеседника не исчезал и терзал пустоту в голове у Сони.
- Зачем ты звонишь? - Молния на секунду включила сознание, обдав тело жидким страхом, когда Сонин мозг опознал говорящего.
- Чтобы предупредить тебя, что если ты по собственному недоразумению вдруг пикнешь где-нибудь, то тебе опять будет больно, как тогда. Ты помнишь, как было больно?
- Помню... - прошелестев языком по обсохшим губам выдохнула Соня.
- А ты хочешь, чтоб было так же больно?
- Не хочу, - наконец уверенная в своем ответе произнесла Соня.
Голос в трубке умер, замигав короткими гудками конца связи.
Соня сидела на полу, больно подогнув ногу, но не чувствуя боли. Она смотрела на трубку и память её разрывали воспоминания, ожившие как всегда с фотографической точностью. Она вспоминала, как тогда было больно...
Утро Ники в чужих домах и постелях никогда не начиналось с яичницы и чашки кофе. Утро Ники всегда начиналось со звонка домой. Сдвинув с примятой груди безволосую конечность Лехи, она окунула руку в глубины своей сумки, валявшейся у кровати в ворохе одежды, чтобы выудить оттуда сотовый телефон. Леха потянул носом, выражая сонное беспокойство, но просыпаться не стал.
- Але, мама, это я.... - Ника знала, что через это все равно надо пройти.
- Шлюха! - неласково донеслось в ответ. - Кому какое дело, что это ты? Скажи это своему отцу - он тоже шлялся всю ночь. Ему интересно будет обменяться с тобой впечатлениями, - в голосе матери уже начинала появляться истерика. Ника скосила глаз на часы. "Половина двенадцатого, - отметил мозг, и уже напилась".
- Мама, я только хочу сказать, что я ещё жива, так что порадовать тебя нечем... - прорываясь, через поток пьяной многословности сказала Ника. На этом обычно диалог заканчивался, продолжаясь монологом растрепанной женщины со следами стираемой временем и алкоголем красоты на измятом, неровно припухшем лице.
Регина Осмолина, запомнившаяся миру откровенными ролями в кино, являлась кровной Никиной родительницей со всеми на то правами и отсутствием обязанностей. Она с лабораторной точностью повторяла судьбу своих экранных воплощений - женщин с трудной судьбой. Ее карьера в кино началась неосмотрительно рано, как впрочем и созревание её огнедышащей плоти, что и определило её артистическое амплуа. Роли с намеком на прелести Лолиты, тогда стыдливо маскируемые требовательным к моральной чистоте советским кино, сыпались на нее, как из рога изобилия. Потом Регина нашла себя в параллельном кинематографе...Как-то на съемках очередной картины к ней приблизился высокий молодой человек с фигурой натренированного атлета, в модном замшевом пиджаке. Неокрепший мозг Регины быстро смекнул, что тридцатилетний красавчик одет вызывающе дорого и слишком уж по заморскому, что свидетельствовало о том, что одежду он себе покупает не в Мосторге с заднего крыльца, а в магазине "Березка", где торгуют шмотками за валюту. Или, может быть, жил за границей, черт его знает. Незнакомец держал себя на съемочной площадке завсегдатаем, пожал руку режиссеру, перекинулся парой слов с гримершей, но его настырный взгляд прочно прилепился к Регине, мешая ей сосредоточиться на роли. Наконец она не выдержала:
- Я не могу играть, когда на меня в упор смотрят посторонние. Это не Театр оперетты!
Получилось очень грубо, но режиссер только пожал плечами и сказал:
- Ладно тебе, капризничать. Иди отдохни маленько, мы тут с ребятами подумаем над следующим эпизодом.
Регина накинула на костюм халатик и засеменила в гримерную - покурить и выпить чайку. Краем глаза она отметила, что незнакомец в замшевом пиджаке, что-то на ходу бросив режиссеру, двинулся за ней. Он догнал её в коридоре, грубо как-то ухватил за руку и сказал:
- Погоди, красавица, поговорить надо...
- Некогда мне разговаривать, и, вообще, вы мне мешаете работать! Что вы на меня уставились, да и кто вы такой?! Отпустите, мне больно! ... Ну, что вцепился!? - Регина пыталась высвободить руку из цепких пальцев "замшевого пиджака", но тот не уступал, давая понять, что отпустит руку только с оторванным рукавом.