Крапивин Владислав Петрович. Мальчик со шпагой

   Однако долго сердиться не пришлось. Неожиданно вернулся из поездки отец. Он, оказывается, поторопился, чтобы успеть на день рождения к своему хорошему товарищу. Узнав, что Серёжа нездоров, отец расстроился. В гости идти ему расхотелось. Но Серёжа не желал, чтобы отец расстраивался. Он сказал, что ни капельки уже не болеет, и что пусть папа с тетей Галей идут, а то дядя Володя будет ждать и обижаться. Только пусть возьмут с собой Маринку, а то она весь вечер будет приставать, чтобы Серёжа ей книжки читал. А у него своих дел много.
   Вот так он и остался в тот вечер один.
   …Прежде всего он распахнул окно. Гулять не разрешают, ну и ладно! А сидеть в открытом окне ему никто не запрещал.
   Вечер наступил теплый и слегка влажный. Над крышами вырастала груда желтого облака. Улица была тихая, пустынная, только в кустах шастали воробьи. Серёжу стало клонить в сон. Может быть, он не совсем еще поправился, а может быть, просто утомился за день. Он прилег на кровать и стал смотреть в окно. Всадники по-прежнему были на подоконнике. Они словно мчались по вечернему небу навстречу желтому облаку.
   Серёжа уснул.
   Он проснулся от громкого, как выстрел, удара. Это ветер захлопнул окно.
   Над городом разворачивалась гроза, которая пришла на смену холодному циклону. Это была теплая гроза с голубыми вспышками и раскатистым добродушным громом.
   Серёжа подбежал к окну. И увидел, что на подоконнике нет всадников. Ветер, прежде чем захлопнуть створки, подхватил картонных кавалеристов и унес неизвестно куда.
   Конечно, Серёже стало обидно. И одиноко. Папа с тетей Галей еще не вернулись, хотя было поздно и темно, всадники умчались и бросили его. У Серёжи защипало в глазах. Он не стал смотреть на грозу. Опять лег и ткнулся носом в подушку.
   …И тут ему не то приснилось, не то придумалось, будто мягким толчком распахнулась дверь. И простучали от порога до кровати твердые, с металлическим перезвоном шаги.
   Он открыл глаза и повернулся на спину.
   В комнате нарастал свет, будто лампочки в люстре сами собой медленно набирали силу.
   Недалеко от Серёжиной кровати стоял человек в остром шлеме и шинели до пят. На нем были желтые тугие ремни со звездной пряжкой, коричневая кобура и длинная сабля в черных ножнах с медным наконечником. Крошечные капельки дождя блестели на шинели. Человек смотрел на Серёжу устало, но по-доброму. Потом он протянул Серёже руку и сказал:
   "Не сердись… Мы не успели предупредить тебя. Мы ускакали, потому что ждало нас важное боевое дело".
   Серёжа поспешно вложил свою ладошку в большую ладонь Всадника и поднялся.
   То ли сон это был, то ли выдумка, но Серёжа помнит все ясно-ясно. Как он встал перед Всадником, ухватился за его кожаный пояс и прижался к шинели. Сукно оказалось сырым и колючим, когда Серёжа коснулся его голыми локтями и коленками. От ремня пахло, как от нового портфеля, а от желтой пряжки – кисловатой медью. Всадник был высокий, и Серёжа доставал до пряжки только подбородком. Он так и стоял, вцепившись в ремень и задрав подбородок, и смотрел на чудесного гостя.
   "А вы вернетесь?" – спросил Серёжа.
   Всадник серьезно сказал:
   "Если будет нужно. Мы не можем всю жизнь торчать на подоконнике. У нас еще много боев. Но если тебе придется плохо, ты позови. Мы примчимся".
   "Как позвать?" – спросил Серёжа шепотом, потому что хотелось заплакать. Не от горечи, не от обиды, а наоборот – будто от любимой песни, когда вспоминается что-то хорошее.
   Всадник улыбнулся.
   "Как позвать… Ну, встань покрепче, локти согни, кулаки сожми, будто в одной руке поводья, в другой – шашка. И скомандуй тихонько, про себя: "Эскадро-о-он! Ко мне!" И мы сразу будем тут как тут… Может быть, нас никто и не заметит, мы умеем быть невидимками. Но ты обязательно знай, что мы рядом".
   "Буду…" – прошептал Серёжа.
   Всадник подержал на его плече тяжелую ладонь, повернулся и ушел за дверь, позвякивая шпорами. Тихо ржали за окном лошади, и откатывался за горизонт гром. Серёжа снова лег…
   Сквозь сон он услыхал, как пришли папа и тетя Галя, как хныкала Маринка, которой давно пора было спать.
   Потом тетя Галя вошла в комнату и охнула:
   – Батюшки, так и уснул, даже свет не погасил. И не разделся.
   Она стала расстегивать на Серёже рубашку, а он притворился, что никак не может проснуться. Лишь украдкой, одним глазком глянул на пол: нет ли следов от сапог. Но следы уже высохли. И только Серёжино плечо все еще будто чувствовало тяжесть крепкой дружеской ладони….
   Нет, Серёжа пока ни разу в жизни не звал на помощь всадников. Потому что не встречались еще настоящие враги.
   Но он знает: если позвать, они примчатся.
   Это уж точно…
   Едва Серёжа кончил говорить, как появилась Гортензия. На этот раз она раскричалась всерьез, всех разогнала по своим постелям и палатам. Так Серёжа и не узнал, понравилась ли его сказка ребятам. Он только помнил, что слушали его внимательно, молча.
   Если бы он знал, чем это кончится!

6

   Пудру, Витьку Солобоева и Гутю начальник лагеря звал "мои мушкетеры". Они ездили в лагерь уже несколько лет подряд. Знали каждый камушек, каждую тропинку и щель в заборе. Знали они и все порядки. Когда и кому их можно нарушать, а когда и кому следить за ними. В пионерское начальство "мушкетеров" не выбирали. Но они и так ходили в главных. Когда надо перегонять лодки из соседней деревни, ехать в село за сметаной или заготавливать в лесу дрова для костра и возить их на лошади, кого пошлешь? Завхоз дядя Вася на десять частей не разорвется. Не отправишь ведь по таким делам председательницу совета дружины Светку Мальцеву, хоть она и командирша. И на всяких других активистов надежда маленькая: они только альбомчики клеить умеют.
   И когда малышовый отряд поднимает на тихом часе гвалт и начинает бой подушками, от совета дружины толку мало и от девиц-вожатых тоже. Станислава Андреевича никогда не доищешься, а с Костей у начальника отношения так себе. "Мушкетеры" же всегда тут как тут.
   Ну а если они искупаются лишний разок, когда наблюдают за порядком на речке, или оттянут по затылку нарушителя дисциплины, беда невелика. Зато на душе спокойно.
   Главным среди "мушкетеров" был Гутя. То ли это имя у него, то ли прозвище, Серёжа не знал. Девчонки из старшего отряда по Гуте вздыхали. Он был симпатичный: смуглый, темноволосый, стройненький. Всегда в отглаженной пионерской форме, как с картинки. И очень вежливый. Со всеми. Даже с теми пацанами, которых он за провинности собирался тюкнуть по лбу.
   Впрочем, Гутя редко пускал в ход руки. Для этого были Пудра и Витька.
   Пудра был Гутин друг, хотя он на Гутю ну ни капельки не походил. Худой, длинный, в штанах с пузырями на коленях, в рубахе навыпуск, нескладный. У него была тонкая шея, круглая голова и желтые космы волос. Они торчали вразлет, и Пудра напоминал подсолнух.
   Пудра умел притворяться дурачком. Как скажет свое "гы" да отпустит шуточку поглупее, сразу покажется, будто он недоразвитый. Но это тем покажется, кто Пудру не знает.
   А Витька Солобоев ходил у Гути и Пудры в адъютантах. И ничего особенного в нем не было, кроме розовых щек и аппетита.
   В этом году приклеился еще к "мушкетерам" Женька Скатов. Хмурый такой, неразговорчивый парнишка. Выбрали его в совет отряда, потому что, говорят, он в школе хорошо учился, но Женька отрядными делами не занимался, а все время гулял с "мушкетерами".
   …Вот этих четверых и встретил Серёжа, когда проводил Костю и возвращался в лагерь.
   Костя уехал. Не мог он оставаться: пришла из города телеграмма, что Костина мама заболела. Тяжело. Про Костин отъезд и телеграмму никто не знал, кроме вожатых.
   Серёжа узнал случайно. Он раньше всех закончил завтрак и украдкой выскользнул из столовой: ему всегда было неловко орать вместе с другими, хором: "Спасибо всем!" Выскочил он на крыльцо и увидел, что Костя шагает к лагерной калитке с плащом на руке и с чемоданом.
   Сердце у Серёжи неприятно стукнуло. Он догнал Костю.
   – Ты разве уезжаешь?
   – Приходится, – откликнулся Костя. И коротко рассказал про телеграмму.
   Серёжа молча пошел рядом. Что тут скажешь? Потом он спросил:
   – А почему ребята не провожают?
   – Не сказал я никому. И так на душе муторно. А тут сорок человек – сорок расставаний. Девчонки еще слезу пустят.
   "Не только девчонки", – подумал Серёжа. И попросил:
   – Можно, я провожу? Я не пущу слезу.
   – Пойдем, Сергей, – сказал Костя.
   Серёжа взял у него плащ, и они зашагали к станции. Через лес, через луг. Молча.
   Когда среди трав поднялся станционный домик, Костя остановился:
   – Возвращайся, Сергей, а то потеряют тебя. Спасибо. Ребята пусть не обижаются, я им напишу.
   "А песню я навсегда запомнил", – хотелось сказать Серёже, но он промолчал. Стоял и смотрел вслед Косте. Даже "до свидания" не сказал. "До свидания" – значит "до встречи". А где им встретиться, если Серёжа и адреса-то Костиного не знает. Постеснялся спросить. Какие уж тут адреса, если у человека несчастье.
   "Мушкетеры" повстречались ему у самой калитки.
   – Очень приятно. Еще один самовольщик, – лениво произнес Гутя. – Кто разрешил за территорию лагеря уходить?
   Серёже было грустно. Ему было не до "мушкетеров". Серёжа и не подумал, что их четверо, а он один. Просто сказал:
   – Тебе какое дело?
   – Ух ты… – в один голос возмутились Пудра и Солобоев и хотели ухватить Серёжу.
   Гутя удержал их движением ладони.
   – А вот какое дело, – любезно сказал он. – Позвольте довести до вашего сведения, что директор велел всех, кто из лагеря нос высовывает, отправлять на гауптвахту и держать там до выяснения.
   – Куда отправлять? – удивился Серёжа.
   – В пионерскую комнату. Под замочек. Под арест. Пока он не придет и не разберется.
   – Гы! Да ты не бойся, не заскучаешь, – вмешался Пудра. – Тама уже три гаврика сидят, веселятся.
   – Ну идите и веселитесь с ними, – хмуро сказал Серёжа.
   – Ты поговори, – пригрозил Женька Скатов. – Иди лучше добром. Нам директор приказ дал.
   Директором почему-то все звали начальника лагеря.
   – Приказ – дуракам напоказ, – сказал Серёжа. Ему было все равно, потому что Костя уехал. – Пусть он сам сидит под арестом, если хочет. Здесь не кадетский корпус.
   – Взять! – сказал Гутя.
   Пудра и Витька прижали Серёжу к забору. Хотели повести насильно. А ему вдруг так обидно сделалось и такая злость нахлынула! Кулаки сами сжались.
   – Ладно, отпустите, – вдруг распорядился Гутя. – Дитя готово разрыдаться. Маму звать начнет.
   Пудра заупрямился:
   – Не-а… Пускай сказочку расскажет, тогда пустим. Это же тот сказочник. Он нам всю ночь про каких-то наездников мозги заправлял. У, потеха!
   Видно, Пудра решил отомстить за Витьку, которого накануне вечером не захотели слушать ребята.
   И сам Витька обрадовался:
   – Точно! Он трепался, будто лошадиной дивизией командовал! Ты, Гутя, не слыхал, не знаешь. Будто, как свистнет, так все кругом без памяти валятся.
   Стыд и ярость взметнулись в Серёже! Он им тайну открыл, сказку доверил, а они!
   – А ну пустите! – крикнул он с такой злостью, что "мушкетеры" отшатнулись.
   – Что случилось? – раздался голос начальника лагеря. Совков подошел незаметно.
   – Ничего страшного, Тихон Михайлович. Самовольщик нервничает, – объяснил Гутя. – За пределами лагеря гулял, а теперь брыкается.
   Совков повернулся к Серёже.
   – Кто позволил уходить из лагеря?
   Глядя в землю, Серёжа сказал:
   – Я Костю провожал. Он мне сам разрешил.
   – Надо было у меня спросить… Ладно, ступай.
   Серёжа плечом отодвинул с дороги молчаливого Женьку и шагнул в калитку. Но злость и обида вдруг снова поднялись в нем. Он повернулся:
   – А они… пусть лучше меня не трогают! Я под их скрипку танцевать не собираюсь!
   Серёжа ожидал в ответ возмущения и угроз. Но
   "мушкетеры" промолчали, а Тихон Михайлович
   сказал почти ласково:
   – Ступай, ступай. Они не тронут. Я поговорю.
   Они и правда не трогали Серёжу. Но в тот же день он увидел на своей подушке листок с карикатурой: кривоногий всадник сидел на брюхатой лошади и держался за хвост.
   На следующий день вслед Серёже то и дело звонко ржали наученные "мушкетерами" малыши. К вечеру кое в чем разобрался, видимо, Димка и навел среди октябрятской братии порядок: ржание прекратилось. Но перед ужином к Серёже подошла Гортензия и, хлопая крашеными ресницами, заговорила:
   – Послушай, Каховский, у нас завтра костер. Ты не мог бы рассказать всему отряду свою сказку?
   – Какую сказку?
   – Ту самую, про которую все говорят. Про каких-то волшебников, говорящих верблюдов, лошадей…
   "Сама ты говорящий верблюд", – подумал Серёжа. И спросил:
   – Кто вам сказал про эту сказку?
   – Падерин и Солобоев. А что?
   – Скажите им, что они болваны, – четко произнес Серёжа.
   – А ты грубиян! Тебя по-хорошему просят, а ты…
   Вот в тот вечер Серёжа и написал домой письмо. Написал и бросил в фанерный почтовый ящик у пионерской комнаты.
   А на другой день, на вечерней линейке, – как гром среди ясного неба!
   Впрочем, сначала линейка шла как обычно: рапорта, итоги, благодарности дежурным по кухне. Потом взял слово директор. Это было тоже привычно: он часто выступал на линейках.
   На этот раз он говорил о тех, кто самовольно уходит из лагеря в лес, на речку, в поле. Невысокий, кругловатый, энергичный, он стоял у мачты с флагом и при каждом слове резко дергал устремленным вниз указательным пальцем – словно кнопки нажимал или неумело печатал на большой пишущей машинке.
   Слова директора были привычные и скучные:
   – Отдельные безобразные случаи превратились в систему… Администрация будет вынуждена… Есть меры, которые заставят нарушителей…
   Потом он передохнул и заговорил попроще:
   – Ну чего вам не хватает? Территория благоустроенная, аттракционы всякие. Порядок надоел? Так ведь порядок этот не назло вам, а чтобы избежать несчастных случаев. Вам бы все скакать, а мы, взрослые, отвечаем. Понимаете? От-ве-ча-ем! Совести у вас нет, вот что. Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол, заберите отсюда, а то как в тюрьме…
   – А кто жалуется? – насмешливо спросили из рядов.
   – Да есть такие… "Папа, приезжай, а то все плохо. На рыбалку нельзя, купаться нельзя…" А тонуть можно, я спрашиваю?
   Серёжа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с "мушкетерами", когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:
   – Это вы про мое письмо говорите?
   – А что? – ответил директор. – Может быть, я говорю неправду?
   – Значит, вы его читали?!
   – Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо на линейке.
   И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине, когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали Серёжины слова:
   – Но ведь это подлость!
   – Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, – сказал Серёжа. – Ну нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не нашлось. А он раскричался, конечно: "Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не было!" Ну, я сказал "хорошо" и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на станцию идти, но уже поздно было, сумерки.
   – И страшновато, – добродушно уточнил Алексей Борисович.
   – Ну… да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, а под кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить…
   – Никто не знал, что ты уходишь?
   – Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете…
   …На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке, за черными соснами, розовели клочковатые облака. Серёжа неслышно оделся, подхватил чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на песок.
   Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку. У этого окошка, в палате шестого отряда, спал Димка.
   Оконные створки были распахнуты. Видно, утренний холодок донимал Димку, и он завернулся в одеяло по самую макушку. Торчал только затылок с пшеничными растрепанными волосами.
   – Дим, – позвал Серёжа и лег животом на подоконник.
   Димка не пошевелился, лишь волоски на затылке вроде бы насторожились, как маленькие антенны.
   – Ди-ма…
   Димка откинул одеяло и сел. Поморгал. И внимательно, будто и не спал, посмотрел на Серёжу.
   – Я ухожу. Домой уезжаю. Ты скажи вожатой… и всем, кому надо.
   – Насовсем уезжаешь? – шепотом спросил Димка.
   – Насовсем. Что ж теперь делать?
   – Правильно, – серьезно сказал Димка. – Только жалко… Костя уехал, ты тоже.
   – Что же теперь делать? – снова сказал Серёжа.
   – Я понимаю…
   – Я тебе письмо напишу, – пообещал Серёжа.
   Димка растянул в улыбке большие губы.
   – Ты длинное напиши, чтобы долго читать. Ладно?.. – И тут же насупился. – Нет, не надо. Это письмо, наверно, тоже распечатают. Ну их…
   – Я так заклею, что никто не распечатает, – пообещал Серёжа. – Ну, ты ложись. Спи, рано еще.
   Димка кивнул, но продолжал сидеть.
   – Спи, Дим… Укладывайся.
   Димка лег на спину, но продолжал во все глазищи глядеть на Серёжу. Серёжа до подбородка натянул на него одеяло.
   – Ну, я пошел.
   Короткая хлесткая злость на директора, на его "мушкетеров", на всех, из-за кого приходилось уезжать из лагеря, обожгла Серёжу. Он резко оттолкнулся от подоконника и зашагал к забору. Он успел еще заметить, что Димка снова сел и смотрит вслед. Но оглядываться не стал. Потому что все равно нужно было уходить. О том, что можно остаться, он даже не думал.
   Лагерь спал таким глубоким сном, что можно было никого не опасаться. Но все-таки Серёжа не пошел к калитке: сторож мог и проснуться. Доказывай тогда, что он не убегает, а просто уходит, потому что… В общем, сторожу трудно что-нибудь доказать.
   Серёжа пробрался сквозь колючки к забору. Серые головки репейника приклеились к брюкам, острый сучок разорвал штанину. Серёжа отодвинул в заборе доску, и открылась щель. От нее убегала тропинка…

7

   – Да-а. Заварил ты кашу, – сказал Алексей Борисович. – И знаешь что, Сергей? Тебя будут обвинять в дезертирстве. Скажут, не уходить надо было из лагеря, а доказывать свою правоту, раз уж ты уверен, что прав.
   – Кто скажет?
   – Да кто угодно. Ребята. Или тот же начальник лагеря.
   Серёжа медленно покачал головой:
   – Я не дезертир. Я не из-за трусости ушел. Просто противно стало. А доказывать там некому. Одни смеются, другим все равно. Ведь знают, что нельзя чужие письма читать, а молчат… А Тихон Михайлович тоже… Ну что я ему докажу? Он думает, что с ребятами что хочешь можно делать!
   – Сейчас он так уже, наверно, не думает, – заметил Алексей Борисович.
   Серёжа осторожно поднял на него глаза.
   – А вы… не думаете, что я дезертир?
   – Нет, – сказал Алексей Борисович и почему-то нахмурился.
   Потом он спросил:
   – А почему этого Тихона Михайловича так разозлило письмо? Что ты там такого понаписал?
   – Да ничего особенного! Вот посмотрите! – Он вытащил из кармана помятый конверт.
   – Постой, Серёжа. А откуда оно у тебя? Разве начальник вернул его?
   – Физрук отдал… Ну… он меня тут догнал, уговаривал вернуться.
   – Понятно. Это тот гражданин, с которым ты беседовал, когда я подходил к станции?
   – Тот самый…
   – Так… Значит, можно почитать письмо?
   – Читайте, пожалуйста.
   Алексей Борисович вынул из конверта большой коричневатый лист в крупную клетку. И удивленно глянул на Серёжу.
   – А где ты взял такую бумагу?
   – Да в лагере ее сколько угодно. Это такие конторские книги, мы из них отрядные дневники делали. А что?
   – Да так, любопытно…
   И он стал читать.
   Серёжа придвинулся и тоже стал перечитывать знакомые строчки.
   Здравствуйте, папа,
   тетя Галя и Маринка!
   У меня все в порядке. Здоровье хорошее. Один раз ногу подвернул на футболе, но уже прошло. Недавно мы ходили в поход с палатками. Только ночевать не стали, потому что вожатая испугалась грозы. А еще будет военная игра. Но знаешь, папа, если по правде писать, то мне здесь не нравится. Сначала понравилось, потому что был один хороший вожатый и костры были. Но он уехал. Теперь скучно. Хотел я подружиться с ребятами, только пока не получается. Я один раз сказку рассказал, чтобы интереснее было. А они смеются теперь. Знаешь, папа, лучше бы ты приехал за мной. Лучше бы мы с тобой и Наташкой поехали на рыбалку, а то все только собираемся и собираемся. И никак не получается, чтобы вместе. А здесь даже и не порыбачишь. Одному на речку не дают нос сунуть, а когда целая толпа, то тут уж не до рыбалки. Даже и не искупаешься как следует, потому что только залезешь и уже велят обратно.
   Ты не думай, что я жалуюсь. Если надо, я проживу всю смену. Но ты ведь просил писать честно, вот я и пишу честно. Лучше бы ты приехал за мной. Здесь знаешь почему плохо? Потому что каждый день одно и то же! А если плохо, то зачем?
   Но если ты не можешь, не приезжай.
   Тетя Галя, можно, я сменяю свои польские штаны на трехцветный фонарик? Они мне все равно велики и сваливаются, а тому мальчику, у которого фонарик, они как раз.
   Пусть Маринка не лазит в мой ящик без спросу, а то у меня там пистоны и острый циркуль с иголками.
   До свиданья.
   Ваш Серёжа.
   Письмо было написано на развернутом листе, вырванном из конторской книги. Одна половинка листа осталась чистой.
   – Можно, я возьму эту бумагу? – спросил Алексей Борисович. – Здесь ничего не написано.
   – Возьмите, конечно!.. А зачем?
   – Да так, пригодится. В морской бой можно поиграть, тут клетки подходящие. До поезда все равно еще много времени. Ты умеешь играть в морской бой?
   Серёжа снисходительно усмехнулся.
   – Ну и отлично! – Алексей Борисович аккуратно оторвал листок, а письмо отдал Серёже.
   – А вы… – нерешительно сказал Серёжа. – Вы ведь сейчас прочитали. Как вы думаете, что в нем… такого?
   – "Такого" ничего.
   Серёжа сунул письмо в конверт, а конверт – в карман своих просторных брюк. Алексей Борисович глянул мельком и спросил:
   – Не успел поменять штаны на фонарик?
   – Не успел, – вздохнул Серёжа. – Да тетя Галя, наверно, и не разрешила бы.
   – А тетя Галя… она кто? Твоя тетя?
   Серёжа просто сказал:
   – Она – папина жена. Мама у меня умерла.
   – Извини, брат. Перестарался я со своим любопытством.
   – Ну, а что ж такого, – спокойно откликнулся Серёжа. – Конечно, непонятно: папа и тетя Галя… – И вдруг спросил: – А вы были в Сибири?
   – Был.
   – Мама в Сибири умерла. Поехала в командировку к геологам и простудилась. Быстрая какая-то простуда. Врач на вертолете прилетел, да уж поздно… Алексей Борисович! – Серёжа глянул так, будто очень о чем-то просил. – Это шесть лет назад было. Может, вы встречали маму?
   Алексей Борисович покачал головой.
   – Нет, малыш. Не хочу я тебя обманывать, не встречал. Я бы запомнил такую фамилию.
   – А у мамы другая фамилия – Ласкина.
   – Нет, Серёжа. Не знаю… Сибирь громадная. Где это было?
   – Где нефть. Под Сургутом.
   – В тех краях я бывал. Да разве всех запомнишь? Может быть, и встречались когда-нибудь.
   Почти шепотом Серёжа сказал:
   – А у меня карточка есть. Хотите, покажу?
   – Покажи, конечно.
   Из нагрудного кармана курточки Серёжа достал блокнотик и вынул из него фотографию. Она была размером с карманное зеркальце.
   Алексей Борисович положил снимок на ладонь. Посмотрел полминуты и снова покачал головой:
   – Нет, Серёжа. Я запомнил бы… Красивая у тебя мама. И молодая совсем.
   Серёжа кивнул:
   – Двадцать четыре года. Я ее хорошо помню, хотя мне всего пять лет было.
   – И карточка всегда с тобой?
   – Всегда.
   Он вложил снимок между страничками и спрятал блокнот в карман.
   Морской бой – игра нехитрая, но тоже требует умения. Алексей Борисович один раз уже потерпел полный разгром и теперь слегка нервничал.
   – Не понимаю, как ты ухитряешься? По теории вероятности шансы у нас должны быть примерно равные… Слушай, а ты не подсмотрел?
   – Да честное пионерское! Просто у меня особый способ… Дэ-один…
   – А, вот тебе и способ! Промазал! Жэ-семь.
   – Мимо. Е-три.
   – Тьфу, черт! Угробил канонерку. Бей еще… Ты что, Серёжа?
   А Серёже сразу стало не до канонерок. Он увидел, как на дороге затормозил лагерный "газик". И от машины к станции шагал по заросшей тропинке сам Тихон Михайлович Совков.
   – Ну вот, – тоскливо сказал Серёжа. – Директор приехал.
   Алексей Борисович быстро оглянулся.
   – Ишь ты, – непонятно сказал он.
   Серёжа сидел сощурившись и сжав губы.
   – Начнется теперь все снова, – шепотом сказал он.
   – М-да… – неопределенно откликнулся Алексей Борисович.
   Серёжа думал, что он заступится, а он "м-да".
   Серёжа резко сказал:
   – В лагерь я все равно не поеду.
   – Смотри. Это в конце концов твое дело.
   – Не поеду я! – повторил Серёжа.
   Алексей Борисович вдруг улыбнулся.
   – Ну а если не поедешь, тогда зачем нервничать? Давай играть дальше. Посмотрим, что будет.
   И было вот что.
   Начальник лагеря подошел и остановился, выжидающе глядя на Серёжу.