Но чистые, бритвенно отточенные лезвия жаждали обагриться кровью – они для того и были созданы. Наконечники стрел цепенели в ожидании сладостного мгновения, когда вопьются в трепещущую плоть. Все, что обитало в этой комнате, служило убийству, смерти, насилию, боли. Здесь жила вполне ощутимая угроза.
"Неужели Лиента не чувствует ее? Неужели в этой зале ему хорошо, уютно?"
Она "увидела" Лиенту – изящного, тонкого аристократа, надменного и высокомерного, которого невозможно было представить в хижине посреди джайвы. Но именно такой – аристократ, он будет любоваться своей коллекцией, роскошью отделки, гордиться клинками из уникальной стали и не чувствовать главного – дыхания смерти, которое жило в любом из них.
Дух смерти не живет в том оружии, которое изготовлено от необходимости, как средство защиты. Но здесь было совсем другое оружие: его холили, получали удовольствие, создавая его и оттого оружие "упивалось" своим назначением.
Вот тут-то, в оружейной, и пришло к Адоне ощущение пристального взгляда. Ей явственно почувствовалось присутствие кого-то недоброго. Она даже обернулась, но рядом никого не было. Отсрочивая понимание, она сказала себе: "Все может быть гораздо безобиднее – потайные смотровые оконца". И уже понимая, что это только малодушная попытка обмануть себя, она вышла из залы. Но ощущение цепкого, пристального взгляда осталось и еще долго сопровождало ее.
Она ничего не предприняла, чтобы закрыться или выяснить источник – осталась по-прежнему бездеятельной. Возможно, тот, другой, как раз и ждет, чтобы она проявила как-то себя, показала, чего стоит, как противник. Адоня не собиралась потворствовать ему в этом. Еще не бой, так к чему угрожающе бряцать мечом, едва мелькнет неясная тень вдали?
В тот вечер Адоне было до боли тоскливо. Она не знала, кто так осторожно и заинтересовано наблюдает за ней издали, и не было никаких оснований сказать – нет, это не Лиента. Наблюдателем мог быть и он. Но это означало самое плохое – в нем тоже могучая сила тайных знаний. Если предположение оправдается, тогда Лиента не просто опасен. Тогда она должна будет забыть, что он – жертва… Забыть, что это она, по сути, принесла его в жертву… Боже, избавь от столь жестокого испытания!..
Ах, как нужна была сейчас ей рука любимого, чтобы опереться о нее и укрепиться в себе, как нужен был добрый, ласковый взгляд, когда все становится ясно без слов, как нужна была его бережная, светлая любовь. И как никогда нужен был ей совет Андрея… Но она прогоняла мысль о том, чтобы вернуться к нему хоть ненадолго – пока Лиента здесь, она ни на минуту не оставит его наедине с этим миром.
* * *
* * *
* * *
* * *
"Неужели Лиента не чувствует ее? Неужели в этой зале ему хорошо, уютно?"
Она "увидела" Лиенту – изящного, тонкого аристократа, надменного и высокомерного, которого невозможно было представить в хижине посреди джайвы. Но именно такой – аристократ, он будет любоваться своей коллекцией, роскошью отделки, гордиться клинками из уникальной стали и не чувствовать главного – дыхания смерти, которое жило в любом из них.
Дух смерти не живет в том оружии, которое изготовлено от необходимости, как средство защиты. Но здесь было совсем другое оружие: его холили, получали удовольствие, создавая его и оттого оружие "упивалось" своим назначением.
Вот тут-то, в оружейной, и пришло к Адоне ощущение пристального взгляда. Ей явственно почувствовалось присутствие кого-то недоброго. Она даже обернулась, но рядом никого не было. Отсрочивая понимание, она сказала себе: "Все может быть гораздо безобиднее – потайные смотровые оконца". И уже понимая, что это только малодушная попытка обмануть себя, она вышла из залы. Но ощущение цепкого, пристального взгляда осталось и еще долго сопровождало ее.
Она ничего не предприняла, чтобы закрыться или выяснить источник – осталась по-прежнему бездеятельной. Возможно, тот, другой, как раз и ждет, чтобы она проявила как-то себя, показала, чего стоит, как противник. Адоня не собиралась потворствовать ему в этом. Еще не бой, так к чему угрожающе бряцать мечом, едва мелькнет неясная тень вдали?
В тот вечер Адоне было до боли тоскливо. Она не знала, кто так осторожно и заинтересовано наблюдает за ней издали, и не было никаких оснований сказать – нет, это не Лиента. Наблюдателем мог быть и он. Но это означало самое плохое – в нем тоже могучая сила тайных знаний. Если предположение оправдается, тогда Лиента не просто опасен. Тогда она должна будет забыть, что он – жертва… Забыть, что это она, по сути, принесла его в жертву… Боже, избавь от столь жестокого испытания!..
Ах, как нужна была сейчас ей рука любимого, чтобы опереться о нее и укрепиться в себе, как нужен был добрый, ласковый взгляд, когда все становится ясно без слов, как нужна была его бережная, светлая любовь. И как никогда нужен был ей совет Андрея… Но она прогоняла мысль о том, чтобы вернуться к нему хоть ненадолго – пока Лиента здесь, она ни на минуту не оставит его наедине с этим миром.
* * *
В одну из ближайших ночей Адоня проснулась от торопливого стука в дверь. Едва она успела поднять голову от подушки, как вошел Консэль.
– Поторопись, тебя ждут, – проговорил он и вышел.
Он и на этот раз не изменил своей привычке молчальника. Но Адоня и не нуждалась в его словах, чтобы увидеть, как он встревожен, может быть, даже напуган.
Длинный, как циркуль, Консэль шел торопливо, но легконогая Адоня без труда поспевала за ним. Стремительно минуя длинные пустые переходы, они будили в них сквозняки. Хорошо, что на этот раз в руке старика был фонарь – свечи непременно погасли бы. Консэль, погруженный в свои тревожные мысли, машинально, но заботливо поддерживал Адоню на бесконечных лестницах, ввинчивающихся в темноту.
А она чувствовала, что сегодня из каждого угла, из переходов, закоулков, из-под лестниц ползет холод – раньше этого не было, потому что прислуга тщательно следила, чтобы все помещения замка всегда были проветрены и прогреты, не появилось бы где-нибудь затхлости и сырости.
Но сегодня в Рекинхольме что-то неуловимо изменилось. Нечто недоброе растворилось в воздухе галерей и залов. Оно угадывалось в шевелении плотных теней; неощутимой серой дымкой, как тончайшей кисеей отуманивало светильники, душило трепетные язычки пламени. Оно погасило яркость красок вокруг, и сделались вялыми цветы в вазах.
Сердце Адони сжалось болезненным комочком в предчувствии беды, случившейся с Лиентой, когда она увидела, что старик ведет ее на хозяйскую половину.
Часовые расступились перед ними, и Адоня во второй раз оказалась в покоях барона Гондвика.
Вот здесь было изобилие света. Он заливал великолепные убранства, но Адоня не могла отделаться от ощущения, что сейчас он выполняет роль язвительного сатира: все предметы интерьера, безжалостно высвеченные, выпячивались с бесстыдной обнаженностью – прекрасное утратило чувство меры и перешло в свою противоположность, светлое до боли резало глаза, темное превращалось в пугающие провалы.
Наконец старый слуга остановился перед высокой дверью. Он тяжело дышал, и ему понадобилось время, чтобы перевести дыхание. Через минуту он скрылся за дверью, оставив Адоню ждать. Но сейчас же вышел и сообщил, что ей велят войти.
Она оказалась в просторной, с изыском обставленной спальне. Большая кровать была окружена нежными прозрачными драпировками – сейчас они, небрежно откинутые, потеряли свою воздушность.
Адоня знала, что на этой кровати она увидит Лиенту, но что именно с ним – ранен? болен? – мешали рассмотреть трое, преклонного возраста мужчин, деловито склонявшихся над ним. Выражение напряженной значительности плохо сочеталось с некоторой суетливостью их движений, и Адоня поняла, что это от растерянности – они оказались в ситуации, когда от них ждали действий, но что делать – этого ученые мужи как раз и не знали.
– Да подойди же! – пожилая женщина нетерпеливо повлекла Адоню к кровати.
Лицо Лиенты было спокойным до безмятежности, глаза закрыты, высокий чистый лоб бледностью спорил с белизной простыней.
– Сделай что-нибудь! – нервно проговорила женщина. – На тебя моя последняя надежда.
Адоня подошла вплотную, и – сердце обдало волной лютой стужи… Лиенты здесь не было. Она не слышала, не чувствовала его. Вместо него Адоня ощущала только пронизывающий холод, несовместимый с жизнью. Здесь, среди живых оставалось только тело… Тело без души… Адоня едва удержалась от того, чтобы не зажмуриться изо всех сил, не сжать голову руками: "Я не могу больше! Я не могу разобраться во всем этом! За что мне!? У меня разорвется голова от всех этих мыслей, от знаний, которых я не хотела!!! Оставьте меня!" А если этого нельзя, то как хотела бы она хоть ненадолго оказаться сейчас одной в тишине и попытаться неторопливо подумать обо всем… Адоня поняла, что больше всего ей хочется в целительную мудрость хранилища.
Но бездыханный Лиента лежал перед ней, и от нее ждали помощи. Лиенте нужна была помощь. Лиенте, которого она однажды уже отдала… предала…
Крик остался в ней, безгласым. Вместе с ним Адоня задавила и свою слабость, шагнула к Лиенте. Она распахнула его батистовую рубашку, положила руки на грудь, вся обратилась в слух и… почувствовала едва ощутимый отклик в центре своих ладоней. Облегченно переведя дыхание, спросила:
– Эти господа, они доктора господина барона?
Взгляд ее скользнул по свежо белеющей повязке на загорелом запястье безвольной руки – наудачу применяя все доступные им средства, они отворяли кровь. Стоял резкий запах нюхательных солей и уксуса.
– Да, это личные доктора господина барона.
– Отпустите их.
Женщина колебалась, и Адоня нетерпеливо пояснила:
– Разве вы не видите, что от них нет никакого проку? Отошлите их.
Лицо женщины горестно сморщилось, она махнула рукой. Повинуясь ее жесту, со скрытым облегчением лекари переложили ответственность за своего подопечного на Адоню.
– Часто ли случается подобное с господином бароном?
– Раньше – никогда… – замешкавшись на секунду, ответила женщина.
– Вы не поможете ему, если будете говорить мне только то, что посчитаете нужным. Если я спрашиваю, значит, мне нужно это знать.
– Я имела в виду, никогда до поездки в столицу… Четыре месяца назад.
– Зачем барон Гондвик туда ездил?
Женщина посмотрела удивленно.
– Может, для этого какая-то особая причина была? – поторопила Адоня.
– Разумеется, была!
– Я не местная жительница, – проговорила Адоня чуть раздраженно. – Мало знаю о том, что здесь происходит.
– Барон Гондвик был приглашен ко двору для получения титула онга. – Женщина гордо подняла голову, и даже беда на миг отступила перед ее чувством гордости за Яссона Гондвика. – Его Высочество лично провел обряд посвящения и собственноручно вручил нашему господину знаки-символы.
– О! – искренне вырвался у Адони возглас почтительного удивления.
Она знала, что престижный титул онга большая редкость, его действительно надо было заслужить. Ни деньги, ни власть не могли помочь завладеть высоким титулом – основанием для этого всегда были особые заслуги перед государством, причем такие, которые требовали личного мужества и стойкости духа.
Это был высший титул, которого мог удостоиться подданный королевства, причем происхождение вовсе не играло роли. Но вот сам титул давал такие исключительные права, что в определенных ситуациях приказ онга приравнивался к королевскому, и только сам король мог отменить его. Для всех остальных право онга было неоспоримо, даже для особ королевской фамилии.
И Адоня тоже испытала гордость. Не за Яссона Гондвика, почти незнакомого ей, а за Лиенту, эритянина, вождя лугар. Значит и здесь, под другим именем, с измененным сознанием он остался прежним – сильным, мужественным и гордым. Это радовало Адоню потому, что, как правило, подобные качества плохо сочетались с подлостью и двоедушием. Даже если Лиента настроен к ней враждебно, ей не придется ждать от него удара в спину.
– Вот после того, как вернулся, вскоре и началось… Я боюсь, не завистников ли черное дело его странная хворь? Не наведенное ли?
– А хотя бы при одном приступе доктора сумели помочь?
– Увы… Они только мучают господина барона.
– Как это начинается и как проходит?
– Никаких признаков беды, ничто ее не предвещает, накануне он весел, и кажется абсолютно здоровым. Но во сне вдруг впадает в это ужасное состояние и приходит в себя только утром. Весь следующий день он слаб, как ребенок, еда вызывает у него отвращение. Но что меня особо пугает… я ни с кем об этом не говорила… Мне кажется, не измученное тело доставляет ему непереносимые страдания…
– А что?
– Не знаю… Мне страшно посмотреть в его глаза, такая там бездна боли…
– Глаза… зеркало души…
– Да… – выдохнула женщина, – страдает его душа… Помоги же ему! Ради Всевышнего – ты поможешь?
– Надеюсь, что да. Я сделаю все, что возможно. Но теперь оставьте меня наедине с господином бароном и прикажите никому не входить, если не хотите непоправимо навредить своему господину.
– Я сделаю все так, как ты скажешь, только дай мне возможность надеяться! – с готовностью согласилась женщина.
Через минуту они остались одни. Адоня молча всматривалась в лицо Лиенты.
– Вождь, – проговорила она, и голос ее дрогнул. – Помоги мне. Вспомни, что ты не Яссон Гондвик. Ты – Лиента. Вспомни все.
– Поторопись, тебя ждут, – проговорил он и вышел.
Он и на этот раз не изменил своей привычке молчальника. Но Адоня и не нуждалась в его словах, чтобы увидеть, как он встревожен, может быть, даже напуган.
Длинный, как циркуль, Консэль шел торопливо, но легконогая Адоня без труда поспевала за ним. Стремительно минуя длинные пустые переходы, они будили в них сквозняки. Хорошо, что на этот раз в руке старика был фонарь – свечи непременно погасли бы. Консэль, погруженный в свои тревожные мысли, машинально, но заботливо поддерживал Адоню на бесконечных лестницах, ввинчивающихся в темноту.
А она чувствовала, что сегодня из каждого угла, из переходов, закоулков, из-под лестниц ползет холод – раньше этого не было, потому что прислуга тщательно следила, чтобы все помещения замка всегда были проветрены и прогреты, не появилось бы где-нибудь затхлости и сырости.
Но сегодня в Рекинхольме что-то неуловимо изменилось. Нечто недоброе растворилось в воздухе галерей и залов. Оно угадывалось в шевелении плотных теней; неощутимой серой дымкой, как тончайшей кисеей отуманивало светильники, душило трепетные язычки пламени. Оно погасило яркость красок вокруг, и сделались вялыми цветы в вазах.
Сердце Адони сжалось болезненным комочком в предчувствии беды, случившейся с Лиентой, когда она увидела, что старик ведет ее на хозяйскую половину.
Часовые расступились перед ними, и Адоня во второй раз оказалась в покоях барона Гондвика.
Вот здесь было изобилие света. Он заливал великолепные убранства, но Адоня не могла отделаться от ощущения, что сейчас он выполняет роль язвительного сатира: все предметы интерьера, безжалостно высвеченные, выпячивались с бесстыдной обнаженностью – прекрасное утратило чувство меры и перешло в свою противоположность, светлое до боли резало глаза, темное превращалось в пугающие провалы.
Наконец старый слуга остановился перед высокой дверью. Он тяжело дышал, и ему понадобилось время, чтобы перевести дыхание. Через минуту он скрылся за дверью, оставив Адоню ждать. Но сейчас же вышел и сообщил, что ей велят войти.
Она оказалась в просторной, с изыском обставленной спальне. Большая кровать была окружена нежными прозрачными драпировками – сейчас они, небрежно откинутые, потеряли свою воздушность.
Адоня знала, что на этой кровати она увидит Лиенту, но что именно с ним – ранен? болен? – мешали рассмотреть трое, преклонного возраста мужчин, деловито склонявшихся над ним. Выражение напряженной значительности плохо сочеталось с некоторой суетливостью их движений, и Адоня поняла, что это от растерянности – они оказались в ситуации, когда от них ждали действий, но что делать – этого ученые мужи как раз и не знали.
– Да подойди же! – пожилая женщина нетерпеливо повлекла Адоню к кровати.
Лицо Лиенты было спокойным до безмятежности, глаза закрыты, высокий чистый лоб бледностью спорил с белизной простыней.
– Сделай что-нибудь! – нервно проговорила женщина. – На тебя моя последняя надежда.
Адоня подошла вплотную, и – сердце обдало волной лютой стужи… Лиенты здесь не было. Она не слышала, не чувствовала его. Вместо него Адоня ощущала только пронизывающий холод, несовместимый с жизнью. Здесь, среди живых оставалось только тело… Тело без души… Адоня едва удержалась от того, чтобы не зажмуриться изо всех сил, не сжать голову руками: "Я не могу больше! Я не могу разобраться во всем этом! За что мне!? У меня разорвется голова от всех этих мыслей, от знаний, которых я не хотела!!! Оставьте меня!" А если этого нельзя, то как хотела бы она хоть ненадолго оказаться сейчас одной в тишине и попытаться неторопливо подумать обо всем… Адоня поняла, что больше всего ей хочется в целительную мудрость хранилища.
Но бездыханный Лиента лежал перед ней, и от нее ждали помощи. Лиенте нужна была помощь. Лиенте, которого она однажды уже отдала… предала…
Крик остался в ней, безгласым. Вместе с ним Адоня задавила и свою слабость, шагнула к Лиенте. Она распахнула его батистовую рубашку, положила руки на грудь, вся обратилась в слух и… почувствовала едва ощутимый отклик в центре своих ладоней. Облегченно переведя дыхание, спросила:
– Эти господа, они доктора господина барона?
Взгляд ее скользнул по свежо белеющей повязке на загорелом запястье безвольной руки – наудачу применяя все доступные им средства, они отворяли кровь. Стоял резкий запах нюхательных солей и уксуса.
– Да, это личные доктора господина барона.
– Отпустите их.
Женщина колебалась, и Адоня нетерпеливо пояснила:
– Разве вы не видите, что от них нет никакого проку? Отошлите их.
Лицо женщины горестно сморщилось, она махнула рукой. Повинуясь ее жесту, со скрытым облегчением лекари переложили ответственность за своего подопечного на Адоню.
– Часто ли случается подобное с господином бароном?
– Раньше – никогда… – замешкавшись на секунду, ответила женщина.
– Вы не поможете ему, если будете говорить мне только то, что посчитаете нужным. Если я спрашиваю, значит, мне нужно это знать.
– Я имела в виду, никогда до поездки в столицу… Четыре месяца назад.
– Зачем барон Гондвик туда ездил?
Женщина посмотрела удивленно.
– Может, для этого какая-то особая причина была? – поторопила Адоня.
– Разумеется, была!
– Я не местная жительница, – проговорила Адоня чуть раздраженно. – Мало знаю о том, что здесь происходит.
– Барон Гондвик был приглашен ко двору для получения титула онга. – Женщина гордо подняла голову, и даже беда на миг отступила перед ее чувством гордости за Яссона Гондвика. – Его Высочество лично провел обряд посвящения и собственноручно вручил нашему господину знаки-символы.
– О! – искренне вырвался у Адони возглас почтительного удивления.
Она знала, что престижный титул онга большая редкость, его действительно надо было заслужить. Ни деньги, ни власть не могли помочь завладеть высоким титулом – основанием для этого всегда были особые заслуги перед государством, причем такие, которые требовали личного мужества и стойкости духа.
Это был высший титул, которого мог удостоиться подданный королевства, причем происхождение вовсе не играло роли. Но вот сам титул давал такие исключительные права, что в определенных ситуациях приказ онга приравнивался к королевскому, и только сам король мог отменить его. Для всех остальных право онга было неоспоримо, даже для особ королевской фамилии.
И Адоня тоже испытала гордость. Не за Яссона Гондвика, почти незнакомого ей, а за Лиенту, эритянина, вождя лугар. Значит и здесь, под другим именем, с измененным сознанием он остался прежним – сильным, мужественным и гордым. Это радовало Адоню потому, что, как правило, подобные качества плохо сочетались с подлостью и двоедушием. Даже если Лиента настроен к ней враждебно, ей не придется ждать от него удара в спину.
– Вот после того, как вернулся, вскоре и началось… Я боюсь, не завистников ли черное дело его странная хворь? Не наведенное ли?
– А хотя бы при одном приступе доктора сумели помочь?
– Увы… Они только мучают господина барона.
– Как это начинается и как проходит?
– Никаких признаков беды, ничто ее не предвещает, накануне он весел, и кажется абсолютно здоровым. Но во сне вдруг впадает в это ужасное состояние и приходит в себя только утром. Весь следующий день он слаб, как ребенок, еда вызывает у него отвращение. Но что меня особо пугает… я ни с кем об этом не говорила… Мне кажется, не измученное тело доставляет ему непереносимые страдания…
– А что?
– Не знаю… Мне страшно посмотреть в его глаза, такая там бездна боли…
– Глаза… зеркало души…
– Да… – выдохнула женщина, – страдает его душа… Помоги же ему! Ради Всевышнего – ты поможешь?
– Надеюсь, что да. Я сделаю все, что возможно. Но теперь оставьте меня наедине с господином бароном и прикажите никому не входить, если не хотите непоправимо навредить своему господину.
– Я сделаю все так, как ты скажешь, только дай мне возможность надеяться! – с готовностью согласилась женщина.
Через минуту они остались одни. Адоня молча всматривалась в лицо Лиенты.
– Вождь, – проговорила она, и голос ее дрогнул. – Помоги мне. Вспомни, что ты не Яссон Гондвик. Ты – Лиента. Вспомни все.
* * *
Экран погас, но Андрей продолжал сидеть, бессмысленно упершись в него взглядом. Так прошла минута, другая…
– Андрей, нельзя так. Возьми себя в руки.
– Последнее время я только этим и занимаюсь, – пробормотал Андрей, запрокидывая голову на спинку кресла.
– Какая польза от твоих терзаний? Они как-то помогают Адоне?
Андрей бросил на Линду короткий взгляд, помолчав, сказал:
– Прежде я тоже думал, что разуму можно абсолютно все подчинить.
– Прости, Граф…
– Ты думаешь, это я Адоню изменил, из дикарки цивилизованного человека сделал? Ничего подобного. Это я человеком становлюсь. Теперь я хотя бы понимаю, чем мы за свою "цивилизованность" заплатили: мы и не заметили, как в гонке этой обронили главное, что человека от биоробота отличает. За достижение почитает, гордимся – вот как распрекрасно получается у нас не только телом распоряжаться, но чувствами своими. Свою рыбью невозмутимость выдаем за достоинство и снисходительно классифицируем человечность эритян, их чистоту и открытость, как анахронизм – нецивилизованные, какой с них спрос. А они более люди, чем мы. Ты хочешь, чтобы я, наконец, обрел прежнюю невозмутимость и разумно оценил ситуацию. "Да, – скажу я себе, – что тут поделаешь". И спокойно займусь каким-нибудь чрезвычайно важным делом… Мне отвратительна наша "разумность"!
– Пожалуйста, перестань. Просто замолчи и все.
Он сжал челюсти.
– Замолчи, – снова тихо повторила Линда. – Это все неправда.
– Не все, – угрюмо возразил Андрей.
– Думаешь, я не понимаю, что ты умираешь от страха за нее? Но это как-то по-другому должно быть… конструктивно.
– Но что я могу для нее сделать?! Помоги мне, подскажи! Я больше не могу так бессмысленно ждать!
– Андрей, ты и сам знаешь – мы и Адоня разные. Способности ее нечеловеческие, ими не владеем ни ты, ни я, никто из нас. Через это не переступить. Рисковать еще кем-то из эритян?..
– Нет. Мы не знаем, что там с ними происходит. Линда, столько времени прошло, и я понятия не имею, что с ней, жива ли она!
– Андрей, тебе не показалось, что в последний раз Адоня ушла сама? По крайней мере, это случилось не неожиданно для нее. – Опустив голову, Андрей молча слушал. – А если она смогла подчинить это явление? Надо ждать. Это единственное…
Он резко поднял голову, в упор посмотрел на нее.
– Не надо меня утешать, ладно? Ты не можешь мне сказать ничего, что я сам не знаю. И про последний ее уход. Ты очень хорошо говоришь, как раз то, что я хочу слышать. И так и тянет ткнуться тебе в жилетку и повсхлипывать. А ты будешь гладить меня по голове и говорить успокоительные слова. Не делай меня слабым. Разве что-то изменится? Ты поняла, что я хочу сказать? Я не твой пациент, поэтому запрещаю всякие твои психотерапевтические беседы.
– Да, командор, я поняла.
Линде захотелось заплакать, так больно ей было смотреть на него. Он сидел перед погасшим экраном. Большие руки, лежащие на пульте были какими-то безвольными, бессмысленными… Но и теперь он не позволял жалеть себя.
– Линда, – заговорил он, не поднимая головы. – Мы с Адоней разные, да. Но мы по-настоящему любим друг друга. Это ведь не может быть пустым звуком, сотрясением воздуха. Неужели нас ничто не объединяет? У близких людей единое энерго-информационное поле?
– Полевые изменения ни так уж быстро происходят. Но у старых благополучных семейных пар…
– Да нет же! Когда супруги становятся похожими друг на друга, это уже никакие не полевые изменения, это явная общность, на физическом плане, – с досадой проговорил Андрей. – А начинаться все должно гораздо раньше. Ну, думай, Линда!
– Допустим, ты прав. И что?
– А то, что где-то вот здесь, – он постучал себя по лбу, потом ткнул в грудь, – или может здесь где-нибудь, мы продолжаем быть вместе. Там есть все об Адоне, но я не слышу, не чувствую. Достань это из меня.
– Может скажешь, как?
Андрей молча смотрел. Отвернувшись от этого взгляда, Линда проговорила:
– Ты ведь даешь себе отчет, чего от меня требуешь?
– Хочешь, это в виде приказа будет. И снимет с тебя ответственность.
Линда посмотрела на него уничтожающе.
– Такой приказ я обязана нарушить. Я профессионал. У меня есть Правила Ответственности, слышал о таких? Когда у командора едет крыша, я обязана его приказы согласовывать с кем надо.
– Мы не в Отряде. Отряда это не касается.
– Тогда причем приказ?
– Ни при чем. А просьба?.. Личная просьба друга?
Помолчав, Линда проговорила:
– Ты осознаешь степень риска?
– Когда нас риск останавливал? И ты можешь выбрать наиболее безопасную методику.
– Безопасные тебе не подходят. От гипновнушения ты закрыт.
– А Эрит? У болота тогда никакое прикрытие не сработало.
– Ты забыл, в каком состоянии тогда был?
– Я попробую снять блоки, пропустить твои кодировки.
– Граф, это пустое, ты же сам знаешь.
– Но хоть попытайся! Используй методику повышенного уровня интенсивности.
– Твое безрассудство меня совсем не вдохновляет. Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Повышенная интенсивность – это для толпы. А если я прорву блоки и обрушусь ею на твое сознание, о каком подавлении речь? Я же его просто сотру!
– Линда, есть масса способов выключения сознания. Используй любой из них. Степень риска меня не интересует. Введи мне наркотик.
– Черт тебя побери, Граф! Я ведь не приставка к твоему желанию! Хоть немного считайся со мной. Меня риск интересует.
– Линда, милая, ты хочешь поставить меня на колени? Я буду умолять тебя на коленях. Я не авантюрист. Я не бравирую своей отчаянностью. Мне, в самом деле, плевать, что ты со мной сделаешь. Дай мне ее почувствовать… узнать хоть что-то. Я умоляю…
Линда посмотрела в его больные, тоскливые глаза и отвела взгляд. Помолчав, сказала:
– Я попробую. Дай мне подумать. Да, вот что… На всякий случай… Нам понадобится второй БИС.
Андрей встал и молча ушел. Несколько часов, до тех пор, пока Линда не позвала его, он провел с Адоней. БИС ввел ее в состояние искусственного сна.
Искусственное дыхание и стимулирование функциональной работы всех жизненно важных систем организма, придали ей вид живой и здоровой. С тихим шелестом отошла прозрачная крышка камеры. Андрей взял ее руку, положил голову на широкий бортик, прижался лицом к теплой ладони. Он безуспешно попытался сглотнуть удушливый комок, когда вдохнул ее живой запах.
– Андрей, нельзя так. Возьми себя в руки.
– Последнее время я только этим и занимаюсь, – пробормотал Андрей, запрокидывая голову на спинку кресла.
– Какая польза от твоих терзаний? Они как-то помогают Адоне?
Андрей бросил на Линду короткий взгляд, помолчав, сказал:
– Прежде я тоже думал, что разуму можно абсолютно все подчинить.
– Прости, Граф…
– Ты думаешь, это я Адоню изменил, из дикарки цивилизованного человека сделал? Ничего подобного. Это я человеком становлюсь. Теперь я хотя бы понимаю, чем мы за свою "цивилизованность" заплатили: мы и не заметили, как в гонке этой обронили главное, что человека от биоробота отличает. За достижение почитает, гордимся – вот как распрекрасно получается у нас не только телом распоряжаться, но чувствами своими. Свою рыбью невозмутимость выдаем за достоинство и снисходительно классифицируем человечность эритян, их чистоту и открытость, как анахронизм – нецивилизованные, какой с них спрос. А они более люди, чем мы. Ты хочешь, чтобы я, наконец, обрел прежнюю невозмутимость и разумно оценил ситуацию. "Да, – скажу я себе, – что тут поделаешь". И спокойно займусь каким-нибудь чрезвычайно важным делом… Мне отвратительна наша "разумность"!
– Пожалуйста, перестань. Просто замолчи и все.
Он сжал челюсти.
– Замолчи, – снова тихо повторила Линда. – Это все неправда.
– Не все, – угрюмо возразил Андрей.
– Думаешь, я не понимаю, что ты умираешь от страха за нее? Но это как-то по-другому должно быть… конструктивно.
– Но что я могу для нее сделать?! Помоги мне, подскажи! Я больше не могу так бессмысленно ждать!
– Андрей, ты и сам знаешь – мы и Адоня разные. Способности ее нечеловеческие, ими не владеем ни ты, ни я, никто из нас. Через это не переступить. Рисковать еще кем-то из эритян?..
– Нет. Мы не знаем, что там с ними происходит. Линда, столько времени прошло, и я понятия не имею, что с ней, жива ли она!
– Андрей, тебе не показалось, что в последний раз Адоня ушла сама? По крайней мере, это случилось не неожиданно для нее. – Опустив голову, Андрей молча слушал. – А если она смогла подчинить это явление? Надо ждать. Это единственное…
Он резко поднял голову, в упор посмотрел на нее.
– Не надо меня утешать, ладно? Ты не можешь мне сказать ничего, что я сам не знаю. И про последний ее уход. Ты очень хорошо говоришь, как раз то, что я хочу слышать. И так и тянет ткнуться тебе в жилетку и повсхлипывать. А ты будешь гладить меня по голове и говорить успокоительные слова. Не делай меня слабым. Разве что-то изменится? Ты поняла, что я хочу сказать? Я не твой пациент, поэтому запрещаю всякие твои психотерапевтические беседы.
– Да, командор, я поняла.
Линде захотелось заплакать, так больно ей было смотреть на него. Он сидел перед погасшим экраном. Большие руки, лежащие на пульте были какими-то безвольными, бессмысленными… Но и теперь он не позволял жалеть себя.
– Линда, – заговорил он, не поднимая головы. – Мы с Адоней разные, да. Но мы по-настоящему любим друг друга. Это ведь не может быть пустым звуком, сотрясением воздуха. Неужели нас ничто не объединяет? У близких людей единое энерго-информационное поле?
– Полевые изменения ни так уж быстро происходят. Но у старых благополучных семейных пар…
– Да нет же! Когда супруги становятся похожими друг на друга, это уже никакие не полевые изменения, это явная общность, на физическом плане, – с досадой проговорил Андрей. – А начинаться все должно гораздо раньше. Ну, думай, Линда!
– Допустим, ты прав. И что?
– А то, что где-то вот здесь, – он постучал себя по лбу, потом ткнул в грудь, – или может здесь где-нибудь, мы продолжаем быть вместе. Там есть все об Адоне, но я не слышу, не чувствую. Достань это из меня.
– Может скажешь, как?
Андрей молча смотрел. Отвернувшись от этого взгляда, Линда проговорила:
– Ты ведь даешь себе отчет, чего от меня требуешь?
– Хочешь, это в виде приказа будет. И снимет с тебя ответственность.
Линда посмотрела на него уничтожающе.
– Такой приказ я обязана нарушить. Я профессионал. У меня есть Правила Ответственности, слышал о таких? Когда у командора едет крыша, я обязана его приказы согласовывать с кем надо.
– Мы не в Отряде. Отряда это не касается.
– Тогда причем приказ?
– Ни при чем. А просьба?.. Личная просьба друга?
Помолчав, Линда проговорила:
– Ты осознаешь степень риска?
– Когда нас риск останавливал? И ты можешь выбрать наиболее безопасную методику.
– Безопасные тебе не подходят. От гипновнушения ты закрыт.
– А Эрит? У болота тогда никакое прикрытие не сработало.
– Ты забыл, в каком состоянии тогда был?
– Я попробую снять блоки, пропустить твои кодировки.
– Граф, это пустое, ты же сам знаешь.
– Но хоть попытайся! Используй методику повышенного уровня интенсивности.
– Твое безрассудство меня совсем не вдохновляет. Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Повышенная интенсивность – это для толпы. А если я прорву блоки и обрушусь ею на твое сознание, о каком подавлении речь? Я же его просто сотру!
– Линда, есть масса способов выключения сознания. Используй любой из них. Степень риска меня не интересует. Введи мне наркотик.
– Черт тебя побери, Граф! Я ведь не приставка к твоему желанию! Хоть немного считайся со мной. Меня риск интересует.
– Линда, милая, ты хочешь поставить меня на колени? Я буду умолять тебя на коленях. Я не авантюрист. Я не бравирую своей отчаянностью. Мне, в самом деле, плевать, что ты со мной сделаешь. Дай мне ее почувствовать… узнать хоть что-то. Я умоляю…
Линда посмотрела в его больные, тоскливые глаза и отвела взгляд. Помолчав, сказала:
– Я попробую. Дай мне подумать. Да, вот что… На всякий случай… Нам понадобится второй БИС.
Андрей встал и молча ушел. Несколько часов, до тех пор, пока Линда не позвала его, он провел с Адоней. БИС ввел ее в состояние искусственного сна.
Искусственное дыхание и стимулирование функциональной работы всех жизненно важных систем организма, придали ей вид живой и здоровой. С тихим шелестом отошла прозрачная крышка камеры. Андрей взял ее руку, положил голову на широкий бортик, прижался лицом к теплой ладони. Он безуспешно попытался сглотнуть удушливый комок, когда вдохнул ее живой запах.
* * *
Адоня заперла двери словами-запорами, – даже краешек ее сознания не должен будет отвлекаться на посторонние заботы.
Теперь она явственно ощущала струение черных энергий вокруг Лиенты. Это было подобно тому, как если в теплой, прогретой солнцем воде, вдруг коснется тела холодная струя придонного родника. Холодные черные щупальца тянулись к Лиенте, жадно оплетали жертву. Да, Лиента жертва, это знание принесло облегчение. Не от него зло – к нему, его не сделали источником зла, не Лиента ее главный противник в этом мире, значит, не с ним, а за него нужно будет бороться.
Теперь – поскорее отсечь от Лиенты щупальца черного спрута. Адоня призвала самые сильные защитные заклинания. Они сами собой возникали в памяти, будто не в первой ей было ими пользоваться. Она переплетала магию слова, и магию звука, и ритма, ткала из этих вензелей защитный купол над Лиентой. Когда плотность его стала осязаемой, она начертала знаки Огня и сожгла нечисть внутри купола, очистила его пространство. Подошла к кровати, склонилась над безжизненным телом.
– Лиента, друг мой, брат мой, вспомни, ты – воин. Сейчас ты должен вспомнить свое имя, свое племя. Ты – Лиента, вождь гордых лугар, а никакой ни барон Гондвик. Вспомни!
Адоня распрямилась, подняла лицо к высокому небу, которое видела сейчас сквозь все этажи и перекрытия замка, и сказала Слова Белого Воина, его заклинание перед боем.
– Вседержитель, укрепи оружие мое Милосердием. Убереги от ослепления черной ненавистью, не дай стать творящим зло. Свет Мудрости, да не зайдет в гневе моем. Благослови на бой и охрани, если не несу в сердце своем греха ненависти и ожесточения.
Волна озноба колкими мурашками прокатилась по телу. Сознание сделалось ясным. Адоня ощутила в себе новое для нее состояние – готовность к бою, стальное напряжение тетивы взведенного арбалета.
Она закрыла глаза и в надвинувшуюся темноту послала маленький золотистый комочек света. Затем она сосредоточила в нем всю свою любовь к Лиенте, всю свою доброту и нежность, и мысленным усилием послала концентрацию мощных энергий ему. Будто золотая молния ударила чуть выше переносицы лугарина. Он вздрогнул, трепет мелких конвульсий пробежал по нему с головы до ног.
– Теперь ты слышишь меня, вождь лугар, – властно проговорила Адоня. – Теперь ты вспомнил!
Четко очерченные губы Лиенты исказились болью.
– Вождь лугар, ты умеешь это терпеть. Боль – не смерть. Рабство, вот смерть. Но ты не раб. Открой глаза, в твоих руках оружие. Не медли, испытай силу Золотого Меча, и ты увидишь, как уязвим твой враг!
Пальцы Лиенты дрогнули, как будто пытались сжаться в кулак.
– Да, Лиента, да! Ты сможешь! Еще только одно усилие! Но не дай ему выбить меч! Бейся!
Лицо Лиенты искажалось мукой, ресницы трепетали, испарина осыпала лицо, тело сотрясалось дрожью – он был жив и сражался за свою жизнь.
– Великие Радетели и Заступники, чье имя Милость, не оставьте своим Милосердием. И имя вам – Сила, укрепите изнемогшего, ибо чиста душа его. И имя вам – Надежда, пусть надеждой окрепнет слабый…
Плелась вязь заклятий… Но Адоня чувствовала, как тяжел и несвоевременен этой бой Лиенте, как мало осталось в нем жизни и самой воли жить. Слишком успешно употребило зло тот срок, что выгадало для себя.
Адоня питала лугарина собственной энергией, укрепляла его могущественными заклинаниями, которыми прежде избегала пользоваться, потому что они были опасными, как обоюдоострое лезвие. Они имели равно, как созидательную, так и разрушительную силу. Адоня нанизывала зловещие, разрушительные слова на золотой поток, который где-то оборачивался оружием в руках Лиенты. Но как трудно ей было!.. Как поздно!
Тем временем вокруг замка происходили странные события: в погожую летнюю ночь невесть откуда вошло ощущение опасности. Вдруг испуганно заплакали дети на половине прислуги. Матери прижимали их, укрывали своим телом от неведомого, но тем более страшного, потому что ясно было его присутствие – жутью дышало в спины, шевелило волосы ледяным дыханием. Мужчины сжимали оружие побелевшими пальцами, готовые защищать… но от кого? Где враг?
Непроглядным мраком заволокло замок, мгла ползла к нему, возникая из оврагов, гнилых болот, провалившихся могил и забытых склепов. Над замком громоздились тучи, клубились, ворочались с грохотом. Внутри них полыхало, но молнии странным образом не разгоняли тьму, наоборот, она становилась все гуще. Молнии прицельно били в громоотводы, стремясь расплавить, испепелить их.
Часовые, закаленные грохотом боев, вздрагивали и прятали головы в плечи.
Казалось, что Рекинхольмский замок стал сосредоточием жуткой вакханалии стихий.
Хлестнул ледяной, зимний ветер. С воем, свистом, хохотом взвился между крышами и башнями; завизжали взбесившиеся флюгеры; будто когтистая цепкая лапа терзала жесткие стебли плюща, мочалила их о камни стен. Ветер рвал пламя факелов, выворачивал их из креплений и сбрасывал вниз, лопались стекла в фонарях, не выдерживая остервенелых шквалов. И в наступившей кромешной темноте, в вое, визге и скрежете разгорелись холодные, бегучие бледно-голубые язычки пламени.
Они резвились на коньках и карнизах островерхих крыш, на водосточных трубах, на гребнях стен и углах башен. Часовые с ужасом увидели, как побежал дьявольский огонь по их шлемам. Стихия иллюминировала замок по своему вкусу.
Хлынул обвальный ливень. Ветер упругими струями хлестал в ослепшие окна, и несчастные обитатели замка поспешно задвигали их плотными ставнями, которыми пользовались лишь в зимнее ненастье; с молитвами падали на колени, уверенные, что рассвет для них уже никогда не наступит.
На мощеном камнем дворе водосливные канавы не успевали пропускать потоки воды. Она бурлила, переполняя их, перехлестывала через края, и уже камни двора скрылись под слоем воды; скоро ветер, как по озеру, гонял волны, швырял их о стены, разбивая в водяную пыль.
В отличие от других обитателей замка, кому не выпал счастливый случай этой ночью оказаться где-нибудь в другом месте, Адоня отчетливо чувствовала, что это не просто разгул стихий. Это была оргия Зла. Оно металось за окнами, рвалось в них.
Теперь она явственно ощущала струение черных энергий вокруг Лиенты. Это было подобно тому, как если в теплой, прогретой солнцем воде, вдруг коснется тела холодная струя придонного родника. Холодные черные щупальца тянулись к Лиенте, жадно оплетали жертву. Да, Лиента жертва, это знание принесло облегчение. Не от него зло – к нему, его не сделали источником зла, не Лиента ее главный противник в этом мире, значит, не с ним, а за него нужно будет бороться.
Теперь – поскорее отсечь от Лиенты щупальца черного спрута. Адоня призвала самые сильные защитные заклинания. Они сами собой возникали в памяти, будто не в первой ей было ими пользоваться. Она переплетала магию слова, и магию звука, и ритма, ткала из этих вензелей защитный купол над Лиентой. Когда плотность его стала осязаемой, она начертала знаки Огня и сожгла нечисть внутри купола, очистила его пространство. Подошла к кровати, склонилась над безжизненным телом.
– Лиента, друг мой, брат мой, вспомни, ты – воин. Сейчас ты должен вспомнить свое имя, свое племя. Ты – Лиента, вождь гордых лугар, а никакой ни барон Гондвик. Вспомни!
Адоня распрямилась, подняла лицо к высокому небу, которое видела сейчас сквозь все этажи и перекрытия замка, и сказала Слова Белого Воина, его заклинание перед боем.
– Вседержитель, укрепи оружие мое Милосердием. Убереги от ослепления черной ненавистью, не дай стать творящим зло. Свет Мудрости, да не зайдет в гневе моем. Благослови на бой и охрани, если не несу в сердце своем греха ненависти и ожесточения.
Волна озноба колкими мурашками прокатилась по телу. Сознание сделалось ясным. Адоня ощутила в себе новое для нее состояние – готовность к бою, стальное напряжение тетивы взведенного арбалета.
Она закрыла глаза и в надвинувшуюся темноту послала маленький золотистый комочек света. Затем она сосредоточила в нем всю свою любовь к Лиенте, всю свою доброту и нежность, и мысленным усилием послала концентрацию мощных энергий ему. Будто золотая молния ударила чуть выше переносицы лугарина. Он вздрогнул, трепет мелких конвульсий пробежал по нему с головы до ног.
– Теперь ты слышишь меня, вождь лугар, – властно проговорила Адоня. – Теперь ты вспомнил!
Четко очерченные губы Лиенты исказились болью.
– Вождь лугар, ты умеешь это терпеть. Боль – не смерть. Рабство, вот смерть. Но ты не раб. Открой глаза, в твоих руках оружие. Не медли, испытай силу Золотого Меча, и ты увидишь, как уязвим твой враг!
Пальцы Лиенты дрогнули, как будто пытались сжаться в кулак.
– Да, Лиента, да! Ты сможешь! Еще только одно усилие! Но не дай ему выбить меч! Бейся!
Лицо Лиенты искажалось мукой, ресницы трепетали, испарина осыпала лицо, тело сотрясалось дрожью – он был жив и сражался за свою жизнь.
– Великие Радетели и Заступники, чье имя Милость, не оставьте своим Милосердием. И имя вам – Сила, укрепите изнемогшего, ибо чиста душа его. И имя вам – Надежда, пусть надеждой окрепнет слабый…
Плелась вязь заклятий… Но Адоня чувствовала, как тяжел и несвоевременен этой бой Лиенте, как мало осталось в нем жизни и самой воли жить. Слишком успешно употребило зло тот срок, что выгадало для себя.
Адоня питала лугарина собственной энергией, укрепляла его могущественными заклинаниями, которыми прежде избегала пользоваться, потому что они были опасными, как обоюдоострое лезвие. Они имели равно, как созидательную, так и разрушительную силу. Адоня нанизывала зловещие, разрушительные слова на золотой поток, который где-то оборачивался оружием в руках Лиенты. Но как трудно ей было!.. Как поздно!
Тем временем вокруг замка происходили странные события: в погожую летнюю ночь невесть откуда вошло ощущение опасности. Вдруг испуганно заплакали дети на половине прислуги. Матери прижимали их, укрывали своим телом от неведомого, но тем более страшного, потому что ясно было его присутствие – жутью дышало в спины, шевелило волосы ледяным дыханием. Мужчины сжимали оружие побелевшими пальцами, готовые защищать… но от кого? Где враг?
Непроглядным мраком заволокло замок, мгла ползла к нему, возникая из оврагов, гнилых болот, провалившихся могил и забытых склепов. Над замком громоздились тучи, клубились, ворочались с грохотом. Внутри них полыхало, но молнии странным образом не разгоняли тьму, наоборот, она становилась все гуще. Молнии прицельно били в громоотводы, стремясь расплавить, испепелить их.
Часовые, закаленные грохотом боев, вздрагивали и прятали головы в плечи.
Казалось, что Рекинхольмский замок стал сосредоточием жуткой вакханалии стихий.
Хлестнул ледяной, зимний ветер. С воем, свистом, хохотом взвился между крышами и башнями; завизжали взбесившиеся флюгеры; будто когтистая цепкая лапа терзала жесткие стебли плюща, мочалила их о камни стен. Ветер рвал пламя факелов, выворачивал их из креплений и сбрасывал вниз, лопались стекла в фонарях, не выдерживая остервенелых шквалов. И в наступившей кромешной темноте, в вое, визге и скрежете разгорелись холодные, бегучие бледно-голубые язычки пламени.
Они резвились на коньках и карнизах островерхих крыш, на водосточных трубах, на гребнях стен и углах башен. Часовые с ужасом увидели, как побежал дьявольский огонь по их шлемам. Стихия иллюминировала замок по своему вкусу.
Хлынул обвальный ливень. Ветер упругими струями хлестал в ослепшие окна, и несчастные обитатели замка поспешно задвигали их плотными ставнями, которыми пользовались лишь в зимнее ненастье; с молитвами падали на колени, уверенные, что рассвет для них уже никогда не наступит.
На мощеном камнем дворе водосливные канавы не успевали пропускать потоки воды. Она бурлила, переполняя их, перехлестывала через края, и уже камни двора скрылись под слоем воды; скоро ветер, как по озеру, гонял волны, швырял их о стены, разбивая в водяную пыль.
В отличие от других обитателей замка, кому не выпал счастливый случай этой ночью оказаться где-нибудь в другом месте, Адоня отчетливо чувствовала, что это не просто разгул стихий. Это была оргия Зла. Оно металось за окнами, рвалось в них.
* * *
Адоня склонялась над Лиентой – так птица, раскинув крылья, трепещет над гнездом, в которое пробирается гад. Волосы, собранные на затылке, давно рассыпались и тяжелым потоком падали вниз. Взмокшие пряди казались сейчас темными. Золотое сияние стояло над ней и Лиентой от мощной концентрации живой энергии. Но Адоня чувствовала, как силы покидают Лиенту вопреки ее стараниям. Он уходил вопреки ее воле – как удержать человека над пропастью, когда у него нет сил держаться за спасительную руку, и он разжимает свою…
– Ты должен, вождь! Ты не имеешь права сдаваться ему!
Но наверно, он уже не слышал.
– О, нет Лиента! Встань! Подними меч!
Она в отчаянии ударила его по щеке – голова Лиенты бессильно упала на бок. Адоня стиснула зубы. Это она не имела права сдаваться. Если она отдаст сейчас Лиенту, то потеряет его навсегда. Но где этот негодяй!? Где тот огромный зал, в котором шел бой Лиенты и Черного человека? Может быть за стеной? Или в ином пространстве?
Адоня вскочила, разорвала защиту, метнулась к окну навстречу волнам лютого зла. Но спохватилась, обернулась поспешно, бросила за собой слова-заклинания, заткала прорыв. Потом, полная отчаяния и решимости, распахнула створки окна, вскочила на подоконник.
– Ну, входи! – бросила она вызов разверзшейся перед ней черноте. – Входи! И сразись со мной, не с ним! Трус! Ты выбрал себе жертву вместо соперника! Теперь я вызываю тебя!
Шквал штормового ветра растерзал и поглотил ее слова.
Если бы кто-то мог видеть сейчас Адоню, видение долго преследовало бы его. Тонкая фигурка, облитая золотым свечением и оттого полупрозрачная, почти легла над каменной бездной, сопротивляясь напору урагана. Можно было подумать, что она собирается броситься из окна, и вот-вот сорвется на скрытую под водой брусчатку двора. Ветру ничего не стоило швырнуть ее на камни. Но это потом, позже узнала Адоня, что смерть ее не нужна была тому, другому. Ее гибель не входила в его планы, а наоборот, разрушила бы их все. Чувствовала ли это Адоня? Но она ни на мгновение не устрашилась, что ураган просто сорвет ее с подоконника и швырнет о стену. В тот миг и противник ее еще не знал, как мал его выбор: одно из двух только – убить ее или смириться со своим поражением.
– Ты должен, вождь! Ты не имеешь права сдаваться ему!
Но наверно, он уже не слышал.
– О, нет Лиента! Встань! Подними меч!
Она в отчаянии ударила его по щеке – голова Лиенты бессильно упала на бок. Адоня стиснула зубы. Это она не имела права сдаваться. Если она отдаст сейчас Лиенту, то потеряет его навсегда. Но где этот негодяй!? Где тот огромный зал, в котором шел бой Лиенты и Черного человека? Может быть за стеной? Или в ином пространстве?
Адоня вскочила, разорвала защиту, метнулась к окну навстречу волнам лютого зла. Но спохватилась, обернулась поспешно, бросила за собой слова-заклинания, заткала прорыв. Потом, полная отчаяния и решимости, распахнула створки окна, вскочила на подоконник.
– Ну, входи! – бросила она вызов разверзшейся перед ней черноте. – Входи! И сразись со мной, не с ним! Трус! Ты выбрал себе жертву вместо соперника! Теперь я вызываю тебя!
Шквал штормового ветра растерзал и поглотил ее слова.
Если бы кто-то мог видеть сейчас Адоню, видение долго преследовало бы его. Тонкая фигурка, облитая золотым свечением и оттого полупрозрачная, почти легла над каменной бездной, сопротивляясь напору урагана. Можно было подумать, что она собирается броситься из окна, и вот-вот сорвется на скрытую под водой брусчатку двора. Ветру ничего не стоило швырнуть ее на камни. Но это потом, позже узнала Адоня, что смерть ее не нужна была тому, другому. Ее гибель не входила в его планы, а наоборот, разрушила бы их все. Чувствовала ли это Адоня? Но она ни на мгновение не устрашилась, что ураган просто сорвет ее с подоконника и швырнет о стену. В тот миг и противник ее еще не знал, как мал его выбор: одно из двух только – убить ее или смириться со своим поражением.