Страница:
Если это было по-хорошему, то что же по-плохому?.. Так рассудил и тип в дымчатых очках. Потому он снял очки (чтобы не разбили?) и, кротко моргая ресницами, ответил:
– Я… это самое… я вашему другу хотел объяснить…
Колян ничуть не обольстился таким мягким и податливым тоном встреченного товарища. На своем веку ему приходилось сталкиваться с замечательным притворством. К примеру, однажды он выудил из воды дайвингиста, очень культурного человека и кандидата наук, который незадолго до того поднырнул к купавшемуся в реке компаньону Ко-ляна и уволок его в глубину, утопив как котенка. Дайвингист величал Ковалева Николаем Алексеевичем, цитировал Шиллера, Кафку и Германа Гессе, в общем, отпирался как мог, но это ему не помогло. Не поможет и сейчас – вот этому типу в дымчатых очках и с рожей типичного стукача и соглядатая.
– Моему другу? – переспросил Колян, хватая того за грудки. – И кто тебя поставил за ним наружку вести, а, бля? Че молчишь, плесень? Ничего, щас побеседуем.
Изящный пируэт судьбы привел к тому, что через несколько минут все трое, включая Афанасьева, оказались в третьем гараже Ковалева, том самом, что был завален разным хламом. Колян выудил из наваленной в углу кучи кривой обрезок железной трубы, взвесил его на ладони и, грациозно помахивая им в воздухе, приблизился к пойманному типу. Тот сидел на упаковке из-под холодильника и с ужасом наблюдал, как надвигается на него грозный Колян с подручным средством для дознания.
– Нннну? – промычал Ковалев. – Кто такой? Че потерял?
– Да я… Да я – таксидермист.
Колян скривил угол рта и, опустив трубу, выговорил:
– Кто-кто? Че ж ты сразу так на себя наговариваешь-то? Я пока по-хорошему, а ты, типа… Такси… дерьмо… Водила, что ль, хреновый? Потому и пешком ходишь? Да еще за нами? Может, думал, что я тебя научу рулить и новые права выдам? Нашел Шумахера, ек-ковалек!
Женя Афанасьев беззвучно хохотал в углу. Колян повернулся к нему:
– А ты че?
– Такси… дерми… – выдохнул Женя сквозь смех. – Это, Колян, такой человек, который изготовляет чучела животных: набивает шкуры ватой или каким другим наполнителем и создает объем. Ты вот бываешь в ресторане «Белый барс», видел там на стене такое чучело барса… ты еще говорил, что как живой? Ну так вот, это и делают таксидермисты, понял?
– А, нуда, – сказал Колян, почесывая в голове. – Понятно. Чучело. Да я сейчас сам из него чучело набью! И что же, такси… дерьмист…
– …дермист.
– И что же тебе надо?
– Меня зовут Ковбасюк, – залопотал тот. – Видите ли, Николай, не знаю, как вам объяснить… Дело в том, что вы можете мне не поверить и огреть вот этой трубой, но… тут такое дело… Словом, я шел мимо вас и совершенно не собирался за вами идти, однако же увидел, что возле вашего друга вертится третья фигура… странная…
– Ты, что ли?!
– Да нет. В том то все и дело… Я – в некотором роде – экстрасенс… Однажды я вымачивал в ванной, в растворе, шкуру медведя. И случайно уронил туда электроприбор, подключенный к сети… теперь уже и не припомню какой. И мне врезало током. Очнулся я в ванной, прибор перегорел, шкура испортилась. И слышу: голоса. Это разговаривали…
– Архангел Гавриил и апостол Петр? – ухмыльнулся Афанасьев.
– Белые слоники? – предположил Колян. – Или зеленые чертенята?
– Нет, хуже. Два кота, которые у меня дома живут. – Ковбасюк выпучил глаза и залопотал с такой скоростью, что даже Афанасьев с трудом разбирал то, что он говорит: – То есть я не то чтобы слышал членораздельную речь, я просто понимал, что именно они хотят передать друг другу! Понимаете? Как в сказке: съел Иржик кусочек волшебной рыбки и стал понимать голоса зверей[1]. А у меня примерно то же самое! Я уже много раз проверял: мой слух изменился!
Колян кротко склонил голову набок и стал постукивать железной трубой по ладони.
– Но у меня изменился не только слух, но и зрение, – продолжал чучельник Ковбасюк, – зрение!.. Вот я раньше читал в научно-популярной литературе, что кошки видят привидения, чуют полтергейст и вообще очень чувствительны к подобной… нечисти, что ли. Ну, так вот, когда я сегодня проходил мимо вашего друга, я увидел около него контуры какого-то существа, похожего на человека. Он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге… если это можно назвать ногами… и рассказывал вашему другу анекдоты…
Женя сорвался со своего места и подскочил к Ковбасюку. Он разогнался так, что врезался плечом в железную стену, и лежащий на полке мешок с давно просроченным цементом (оставленный тут, верно, еще отцом Коляна) покачнулся на прогнувшейся и покосившейся полке прямо над головой Ковбасюка и Афанасьева. Женя выговорил:
– Какой… какой анекдот вы слышали?
– Да ты че, Женек, он тебе мозги пудрит, а ты на этот порожняк купился! – небрежно бросил Колян. – Щас я ему…
– Да заткнись ты!!!
Ковалев поперхнулся. Афанасьев, ссутулившись, приблизил свое лицо к лицу низенького чучельника Ковбасюка и повторил:
– Какой анекдот вы слышали?
– Разговор двух друзей, – пролепетал тот, – один другому говорит: «Петя… или там Вася… как перевести „one more tme“?» – «Еще раз. – Жора, как перевести „one more tme“?» – «Еще раз».
Афанасьев окаменел. Где-то далеко, в глубинных пластах его существа, заворочался ленивый голос Сребреника, в котором, однако же, читалось удивление:
– Вот тебе и чучело…
– Я че-то не понял анекдота, – сказал Колян. – Че он по пять раз одно и то же повторяет? И вообще…
– Коля, английское выражение «one more tme» и переводится как «еще раз», вот в чем штука, – проговорил Афанасьев. – Но главное-то не в этом. Дело все в том, что этот бес Сребреник в самом деле существует, а он, этот такси… дер…. чучельник, слышит и видит. Слишком много совпадений! Слишком много!!!
И он врезал ладонью по железной стене так, что утлая полка, на которой лежал цемент, окончательно прогнулась, и увесистый мешок рухнул прямо на голову Ковбасюку. Тот в свою очередь рухнул без чувств. Женя остолбенело смотрел на дело рук своих, и в этот момент зазвонил мобильник. Афанасьев выговорил натужным голосом, как будто в горле застрял черствый кусок хлеба:
– Слушаю, Афа…насьев.
– Ты как, Женя? – прозвучал голос Лены. – Что у тебя с голосом? Мы сегодня увидимся?
– Н-непременно, – нетвердо ответил Афанасьев. – Я тебе перезвоню. – И, закончив разговор, кивнул ухмылявшемуся Коляну: – Ну, теперь сам видишь, что поездка на дачу отменяется. Меня лечить не надо. Надо лечить вот его. Бери машину, повезли его в больницу. Вот только этого феноменального Ковбасюка мне и не хватало до полного счастья. Таксидермист, блин…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Словно удар молнии, приходит запоздалое осознание чего-то невероятно нужного и в то же самое время едва не упущенного – по глупости ли, беспечности или же просто вот так – не заметив за мельканием осенних листьев самого лучшего мгновения короткой, как летняя ночь, жизни.
Это было наваждением. Две Елены. Две судьбы. Два письма. Сюда же примыкали выходы на связь несносного Сребреника, который мешал еще больше, чем плохому танцору мешают… Впрочем, это выражение общеизвестно.
Сорокин и Афанасьев работали над делом уже больше недели. Они не задумывались уже, отчего московские заказчики не могли проделать той же работы, а предпочли нанять дилетантов, да еще заплатить им по-царски. Думать было некогда. Работы было невпроворот. Под разными предлогами им удалось взять образцы почерка у пятнадцати городских Елен двадцати пяти – двадцати шести лет от роду, которые работали журналистками в настоящее время или же в недавнем прошлом. Ни один не совпадал с образцом. Сорокин предложил расширить диапазон поисков и идентифицировать почерки всех Елен, живущих в городе и сменивших местожительство в последние два месяца. Всех – от восемнадцати до пятидесяти лет.
– Женщинам свойственно скрывать свой возраст, – говорил он, с ужасом вспоминая собственную демоническую супругу. – Одни привирают в сторону увеличения, другие – преуменьшают. Правду говорят немногие. Возможно, наша Лена– не исключение.
При словосочетании «наша Лена» Афанасьев бледнел и менялся в лице. Благодушный Серафим Иванович Сорокин конечно же имел в виду таинственную малаховскую незнакомку, но Евгений думал совсем о другой – о той Чене, которая вот уже десять дней работала в их агентстве и пять дней тому назад сказала Афанасьеву, что любит его. И даже бес Сребреник, который каждый шаг Афанасьева сопровождал ядовитыми комментариями, ничего по этому поводу не произнес.
«Какие странные вещи, – думал Женя, – совпадения, возникающие одно за другим, как фигуры в этом дурацком тетрисе… А что, если?..»
Даже Сребреник заявил по этому поводу: «Она напоминает мне одну ведьмочку, с которой я был знаком в позапрошлом веке в Германии…» А непробиваемый Колян, встретив Лену в обществе Жени, заявил, что она КАКАЯ-ТО НЕ ТАКАЯ. И где-то в затылке у него проскочили колючие искры, выбившие по всему телу волны тугого, нездешнего озноба… Гром грянул на десятый день расследования. В этот день Лена и Афанасьев пришли к Лене домой очень поздно. Они допоздна засиделись у Серафима Ивановича Сорокина, обсуждая ни к чему не обязывающие мелочи и распивая пиво, благо для того были все условия: жена Сорокина, Лариса Лаврентьевна, уехала на именины к очередной подружке или тетушке. Добрейший Сорокин всегда затруднялся подсчитать количество этих самых тетушек – они постоянно рождались, умирали, звали на Пасху, на Рождество и на крестины, но поголовье их никак не желало сокращаться. Объединяло их всех одно – нежелание видеть непутевого мужа своей племянницы (вариант: подруги) Ларисы и тотальное презрение к этому худшему из представителей мужеского пола.
– А что, ночуйте у меня, – предложил радушный Серафим Иванович. – Давайте, давайте, а то мне одному скучно.
Женя уже хотел было согласиться, но тут в ушах прозвенел уже надоевший до колик в животе подвывающий голосок беса Сребреника:
«Не надо поддаваться на провокацию! Завтра с утра мегера как явится, так и попадете под раздачу! Идите к Ленке! А то будете отбрехиваться… Супруги, у-у-ух!! Прапорщик Сидоров пришел домой, – неожиданно сообщил неугомонный инфернал, – а жена ему пожаловалась, что за весь день ни разу не присела. Прапорщик Сидоров не зверь какой-то. Он тут же заставил жену присесть. Аж двести раз. Так что не мутите! – переключился на более актуальную тему Сребреник. – Идите к Ленке!»
– Тебя не спросили, – буркнул Афанасьев, но любезное приглашение Серафима Ивановича Сорокина все-таки отклонил. С сим Лена и увела его к себе домой.
Они вошли в темную прихожую и прямо с порога услышали какие-то странные звуки: как будто кто-то тяжело вздыхал и ворошил бумажную кипу. Женя тотчас же вспомнил все предостережения Коляна Ковалева, человека чрезвычайно сведущего во всем, что касалось криминала в целом и краж со взломом и бандитских налетов в частности.
«Кто?»
Афанасьев шагнул вперед и бесшумно распахнул дверь, ведущую в гостиную. То, что он увидел, заставило его привалиться спиной к косяку и замереть, как тень. Высокая темная фигура склонилась над столом и рылась в содержимом… стоявшего перед ним небольшого сейфа, отливавшего серебром в тусклом лунном свете, просачивающемся через неплотно прикрытые жалюзи.
Сейф! У Лены! Это еще что такое?! Предыдущие три раза, когда он был у нее, он не видел никакого сейфа… и уж тем более – всяких черных людей, невесть как проникших в запертую – не вскрытую! – квартиру и при лунном свете роющихся в его содержимом. И тут!..
– Неужели я ошибся? – пробормотал человек, роющийся в сейфе, и снова тяжело вздохнул. Точно такие же звуки услышали еще с порога Афанасьев и сама хозяйка квартиры.
Этот вздох словно сорвал с Жени Афанасьева, который был, прямо скажем, не самый храбрый человек в городе, пелену оцепенелого изумления и страха. Он щелкнул выключателем, и ослепленный вспыхнувшим светом человек зажмурился и невольно попятился к окну.
– Вы что тут делаете? – грозно спросил Афанасьев, голосом имитируя самые бойцовские интонации Коляна Ковалева, говорившего с многострадальным чучельником Ковбасюком (последний, кстати, лежал в больнице с сотрясением мозга средней степени тяжести; Колян, сумевший сдружиться с недавней жертвой своего гнева, уже успел с ним выпить за дружбу).
Но вернемся к нашей ситуации. Застигнутый врасплох злоумышленник вздрогнул всем телом, сдавленно пробормотал что-то маловразумительное и, не переставая пятиться, натолкнулся на подоконник.
Это был долговязый, довольно хрупкого телосложения молодой человек лет около тридцати с плохо выбритым продолговатым лицом и глазами очень красивого миндалевидного разреза. Впрочем, глаза – это и все, что было красивого в его внешности. Потому что остальные черты его лица были неправильны и некрасивы – нос картошкой, невыразительный аморфный рот, белесые брови, клочковатая шевелюра, круглый, почти женский подбородок, а фигура, длинная и нескладная, на которой мешком сидела одежда, делала его похожим на пугало в огороде рачительного дачника. Вид его был настолько нелеп и комичен, что вошедшая в комнату Лена вместо того, чтобы испугаться, хихикнула.
– Ты кто такой? – спросил Афанасьев, медленно надвигаясь на попавшего впросак злоумышленника. – Че молчишь, а?
– Вы все неправильно поняли, Евгений Владимирович, – пробормотал тот. – Я просто ничего не…
– Ты что, меня знаешь?
– Да нет, просто Лена… она… – И, словно захлебнувшись собственными словами, он сдавленно сглотнул.
Афанасьев перевел глаза на ничего не понимающую Лену. По ее лицу, как пятно по поверхности скатерти, медленно расплывалось блеклое недоумение.
– Что «она»? Лена, может, это твой родственник? Я чего-то не знаю? – В голосе его неожиданно зазвучали какие-то обреченные, но без какого-либо налета укоризны горькие нотки. Был бы трезвый, ему и в голову подобные мысли не пришли бы.
– Да нет же, господи! – воскликнула она. – Я в первый раз в жизни вижу этого человека!! Как вы сюда попали? Вы что – вор?
— Да… то есть нет… то есть я… – Человек замотал головой, отчего его беспорядочная шевелюра стала окончательно напоминать стог сена, в котором долго ворошили вилами в поисках какой-то особо зловредной иголки. – Я хотел сказать, что вы немного не понимаете…
– Ну так объясните! – окончательно входя в недавнюю гаражную роль Коляна Ковалева рявкнул Афанасьев, наблюдая, как молодой человек продолжает пятиться – уже в самый дальний угол комнаты.
– Я боюсь, что из моего объяснения будет мало толку. – Вор взглянул на часы, и его лицо буквально просияло. – Я прошу вас, повернитесь ко мне спиной и закройте глаза.
– Чев-во? – недоверчиво протянула Лена. – Спино-о-ой? А не добавить ли нам к этой услуге еще что-нибудь: например, сказать, где у меня спрятаны драгоценности. Пока мы спиной стоим – как удобно!..
Человек побледнел так, что на его лбу, собравшемся в напряженные горизонтальные складки, выступил пот.
– Вы не понимаете, – быстро заговорил он. – Вы не понимаете, что потом никакой окулист не исправит того, что… Кстати, какое сегодня число?
– Семнадцатое сентября, – машинально ответила Лена, на лице которой нарисовалось крайнее изумление.
– А год?
«Везет тебе, Владимирыч, на сумасшедших, – проклюнулся дивный голосок беса Сребреника, – один чучельник чуть сам на чучело не пошел из-за белиберды, которую он Николаю Алексеичу втюхивал… второй влез в квартиру и спрашивает у хозяев число и год. У-ух! Наверно, внесет в свою записную книжку как знаменательную дату. Эх-хе-хе-хе!!!»
– Да что это за издевательство? – рявкнул Афанасьев, до которого наконец дошло, что над ними попросту смеются, банально убивая время.
– Да отвернитесь же, чтоб вас! Закрройте глаза!! – неожиданно проклюнувшимся басом, которого никто не мог ожидать от этого нелепого существа, заорал незваный гость. – Быстррро!
Бес Сребреник завыл, и его голос сорвался на какие-то разрозненные металлические звуки, с какими раскатываются по полу вывалившиеся из коробки монеты.
Лицо неизвестного меж тем исказилось так страшно, что Афанасьев и Лена машинально отвернули головы. И тут полыхнуло. Короткая беззвучная вспышка невероятно яркого пламени осветила комнату кошмарным иссиня-белым светом, а потом потемнела и начала медленно таять, как клубы фосфоресцирующего бутафорного дыма, а в воздухе стаей вспугнутых мальков метнулись синие и белые искры, рассыпались и исчезли, словно пройдя сквозь стены. Лена задрала голову вверх и не сразу поняла, что смотрит прямо на стоваттную лампочку, горящую в центральном рожке люстры, и что глаза ее не чувствуют при этом никакого дискомфорта. Ни малейшего.
Попробуйте неотрывно смотреть на лампу в вашей квартире.
Афанасьев, который успел закрыть глаза, почувствовал губительную дрожь в коленях… они подломились, и он мешком осел на пол.
И тут же открыл глаза.
Угол, в котором тремя секундами раньше стоял человек, был совершенно пуст. Неподвижно висели жалюзи.
– Что это было? – только через минуту спросила Лена.
– Не знаю… бред какой-то, – пробормотал Афанасьев. – А откуда у тебя этот сейф?
– Да брат приволок зачем-то… у них в фирме списали якобы по негодности, а он вполне хороший. Мишка и сказал: пусть пока что у тебя постоит, а там видно будет.
– Ага… значит, сейф пустой?
– П-пустой, – подтвердила Лена. – Пустой. А что мне туда класть? Косметику, что ли?
– Ну вот ты говорила этому типу: драгоценности.
– Да какие там драгоценности? – махнула она рукой. – Одно название. Афанасьев медленно поднялся на ноги и прошел в тот угол, из которого так загадочно исчез странный ночной гость. – Какой-то иллюзионист.. Копперфилд, мать его, – пробормотал он. – Не знаю, что и думать. – А я? А мне что прикажешь думать? – спросила Лена. – Как он сюда попал? Как ушел? Откуда нас с тобой знает?
– А ты его не знаешь? – с ноткой подозрения спросил Афанасьев. Он думал о том, что если явление таксидермиста Ковбасюка было ложной тревогой, то вот это непонятное происшествие вполне может потянуть за собой более серьезные и неприятные события. – Не знаешь?
– Господи, откуда?! У меня в цирке знакомых нет.
– А откуда ты знаешь, что он из цирка? – с тупостью, достойной Паши Бурденко и самого лейтенанта Василия Васягина, спросил Евгений Владимирович.
Лена посмотрела на него как на маразматика и сказала:
– Знаешь что… спать – все равно не заснем, так что не буду оригинальна: пошли выпьем. А то так и свихнуться недолго.
– Ты что это? – спросил Женя.
– Да так. Думал об этом твоем Малахове и его телке, которая ему письма катала. Странно как-то…
– Ты мне позвонил утром сообщить, что думал? Я понимаю, для тебя это довольно трудное дело, Коля, – не удержался от шпильки Афанасьев, – но, тем не менее, это не повод, чтобы будить меня поутру. Кстати, как там наш этот… чучельник?
– Да был у него вчера в больнице. Выздоравливает. Нормальный мужик оказался, если не считать этих его прибабахов с кошачьими глюками… то есть привидениями и разными твоими бесами Сребрениками, которые травят беспонтовые анекдоты. В общем, я тут пробил мазу. Сегодня в город приехал этот твой… Ярослав Алексеевич. Пацаны нарыли. Наверно, с тебя итог работы требовать начнет. А у тебя – что?..
Женя перевернулся с боку на бок и тоскливо вытянул:
– Да практически… гм… ничего. Ни про этого, – он покосился на задремавшую Лену, – Малахова, ни про его… его девушку. Темное дело, и, кажется, нас не для того во все это ткнули, чтобы мы что-то нашли, а чтобы поучаствовали. Вот только зачем это им – непонятно.
– Главное – не победа, главное – участие, – невесело хмыкнул Ковалев. – Ладно, Женя. Ты не унывай, брателло. Если что, звони мне на трубу, поможем. Да, я тебе подкинул на твою хату пистолет с полной обоймой…
– Да ты с ума сошел!
– …и заявление в мусарню, что ты его только что нашел и несешь его в милицию. Тебе только подпись подмахнуть и дату проставить и бери, пользуйся. Мало ли что, ситуация, я тебе скажу, не из простых.
Афанасьев тяжело сглотнул вставший в горле комок.
Колян Ковалев оказался совершенно прав. В город приехал Ярослав Алексеевич, отсутствовавший около двух недель. По методу «аки черт из табакерки» он нагрянул к несчастному Сорокину, с утра замотанному милой супругой, и потребовал вызвать Афанасьева:
– Для отчета. Как дела?
Особыми успехами похвастаться было сложно. Отчет о деятельности Сорокина и Афанасьева человек из разведки выслушал холодно, и на лице его проницательный наблюдатель без труда мог прочитать, какое мнение составил Ярослав Алексеевич о профессиональной состоятельности работников агентства (собственно, кто бы сомневался, они и не сыщики даже!). Афанасьев почувствовал это и, поколебавшись, все-таки живописал ему вчерашнее происшествие в квартире Лены. Начав довольно сухо, к концу рассказа он увлекся и оснастил финал яркими подробностями.
Эффект превзошел все ожидания. При первых же словах о человеке в неосвещенной квартире перед пустым сейфом, принесенным Лене ее братом, Ярослав Алексеевич распрямился, и презрительное спокойствие, которым так и веяло от его невозмутимого лица, как рукой сняло.
– Вы говорите, он назвал вас по именам?
– Вот именно, с таким выражением, как будто он давно нас знает, а потом… потом…
– Что было потом, я уже слышал, – перебил его Ярослав Алексеевич.
– И вы можете как-то объяснить его исчезновение? – быстро спросил Афанасьев, которого несколько покоробил тон, избранный замечательным гостем из столицы.
– Не знаю… не знаю… – Разведчик пригладил рукой волосы, а потом залез рукой во внутренний карман пиджака.
– Это он?
На стол легла фотография человека неопределенного возраста, коротко остриженного, с некрасивым, умным лицом и рассеянным взглядом больших, миндалевидного разреза глаз. На вчерашнего странного гостя человек на фотографии походил так же, как вальяжный солидный профессор походит на взъерошенного суетливого студента. В том человеке – ночном госте – доминирующей чертой было растерянное недоумение, а в изображенном на фотографии – спокойный, не выставляющий себя напоказ интеллект.
И все-таки это был один и тот же человек. Афанасьев не мог не признать этого.
– Он? – глухо повторил Ярослав Алексеевич.
– Да, – наконец подтвердил Афанасьев.
– Значит, клюнул, – пробормотал разведчик, медленно подтягивая к себе фото. – Значит, клюнул… Но какой… какой противник…
– Но кто это?
Ярослав Алексеевич помолчал. Потом встал со стула, энергично прошелся по комнате и наконец, резко повернувшись на каблуках прямо перед машинально поднявшимся со своего места Афанасьевым, отрывисто ответил:
– Это наш конкурент. Ему тоже нужны материалы Малахова. И он знает, у кого он может получить эти материалы. Но теперь знаем и мы. Осталось только ждать.
У Афанасьева перехватило дух. «Врет!» – зашелся криком Сребреник, который после инцидента с чучельником Ковбасюком как-то притих и существенно реже выходил на авансцену со своими ершистыми ремарками.
– Но как же так… тогда выходит, что МОЯ Лена и есть та женщи…
– Тише! – рявкнул на него Ярослав Алексеевич. Впервые за все время сотрудничества Сорокин и Афанасьев слышали у него такой голос– Не стоит делать скоропалительных выводов, – уже спокойным голосом продолжил он. – Нет, Лена не та женщина, которая писала те письма. Надеюсь, вы взяли у нее образец почерка?
– Разумеется, – ответил Афанасьев. – Вот он. Ярослав Алексеевич посмотрел на поданный ему листок. Это было заявление Лены о приеме ее на стажировку в агентство Сорокина. «Панфиловой Елены Николаевны заявление…» и т. д., и т. п. Число – 6 сентября 2005 года – и подпись.
– Это совсем другой почерк, – сказал Афанасьев.
– Разумеется, – проговорил Ярослав Алексеевич. – Разумеется, это другой почерк. Вашей Панфиловой девятнадцать лет, а той, что писала письма, – двадцать пять. Панфилова не замужем, а у той есть муж. Подруга Малахова пишет правой рукой, а Панфилова, если вы успели заметить, левша.
– Да, я заметил, – подтвердил Сорокин.
– А я нет, – растерянно пролепетал Афанасьев. – Разве Лена – левша? Ах, да…
Ярослав Алексеевич свернул образец почерка Панфиловой вчетверо и положил во внутренний карман пиджака вместе с фотографией таинственного ночного незнакомца, а потом сказал:
– Благодарю вас за проделанную работу, господа. Я уже перечислил Серафиму Ивановичу аванс в размере ТРИДЦАТИ ПРОЦЕНТОВ от оговоренной суммы гонорара. Теперь еще двадцать процентов. Остальные деньги вы получите после того, как информационные носители с базой данных Малахова будут лежать в сейфе нашего ведомства. А теперь, Евгений Владимирович, соблаговолите вернуть мне письма и заключение графологической экспертизы.
– Я… это самое… я вашему другу хотел объяснить…
Колян ничуть не обольстился таким мягким и податливым тоном встреченного товарища. На своем веку ему приходилось сталкиваться с замечательным притворством. К примеру, однажды он выудил из воды дайвингиста, очень культурного человека и кандидата наук, который незадолго до того поднырнул к купавшемуся в реке компаньону Ко-ляна и уволок его в глубину, утопив как котенка. Дайвингист величал Ковалева Николаем Алексеевичем, цитировал Шиллера, Кафку и Германа Гессе, в общем, отпирался как мог, но это ему не помогло. Не поможет и сейчас – вот этому типу в дымчатых очках и с рожей типичного стукача и соглядатая.
– Моему другу? – переспросил Колян, хватая того за грудки. – И кто тебя поставил за ним наружку вести, а, бля? Че молчишь, плесень? Ничего, щас побеседуем.
Изящный пируэт судьбы привел к тому, что через несколько минут все трое, включая Афанасьева, оказались в третьем гараже Ковалева, том самом, что был завален разным хламом. Колян выудил из наваленной в углу кучи кривой обрезок железной трубы, взвесил его на ладони и, грациозно помахивая им в воздухе, приблизился к пойманному типу. Тот сидел на упаковке из-под холодильника и с ужасом наблюдал, как надвигается на него грозный Колян с подручным средством для дознания.
– Нннну? – промычал Ковалев. – Кто такой? Че потерял?
– Да я… Да я – таксидермист.
Колян скривил угол рта и, опустив трубу, выговорил:
– Кто-кто? Че ж ты сразу так на себя наговариваешь-то? Я пока по-хорошему, а ты, типа… Такси… дерьмо… Водила, что ль, хреновый? Потому и пешком ходишь? Да еще за нами? Может, думал, что я тебя научу рулить и новые права выдам? Нашел Шумахера, ек-ковалек!
Женя Афанасьев беззвучно хохотал в углу. Колян повернулся к нему:
– А ты че?
– Такси… дерми… – выдохнул Женя сквозь смех. – Это, Колян, такой человек, который изготовляет чучела животных: набивает шкуры ватой или каким другим наполнителем и создает объем. Ты вот бываешь в ресторане «Белый барс», видел там на стене такое чучело барса… ты еще говорил, что как живой? Ну так вот, это и делают таксидермисты, понял?
– А, нуда, – сказал Колян, почесывая в голове. – Понятно. Чучело. Да я сейчас сам из него чучело набью! И что же, такси… дерьмист…
– …дермист.
– И что же тебе надо?
– Меня зовут Ковбасюк, – залопотал тот. – Видите ли, Николай, не знаю, как вам объяснить… Дело в том, что вы можете мне не поверить и огреть вот этой трубой, но… тут такое дело… Словом, я шел мимо вас и совершенно не собирался за вами идти, однако же увидел, что возле вашего друга вертится третья фигура… странная…
– Ты, что ли?!
– Да нет. В том то все и дело… Я – в некотором роде – экстрасенс… Однажды я вымачивал в ванной, в растворе, шкуру медведя. И случайно уронил туда электроприбор, подключенный к сети… теперь уже и не припомню какой. И мне врезало током. Очнулся я в ванной, прибор перегорел, шкура испортилась. И слышу: голоса. Это разговаривали…
– Архангел Гавриил и апостол Петр? – ухмыльнулся Афанасьев.
– Белые слоники? – предположил Колян. – Или зеленые чертенята?
– Нет, хуже. Два кота, которые у меня дома живут. – Ковбасюк выпучил глаза и залопотал с такой скоростью, что даже Афанасьев с трудом разбирал то, что он говорит: – То есть я не то чтобы слышал членораздельную речь, я просто понимал, что именно они хотят передать друг другу! Понимаете? Как в сказке: съел Иржик кусочек волшебной рыбки и стал понимать голоса зверей[1]. А у меня примерно то же самое! Я уже много раз проверял: мой слух изменился!
Колян кротко склонил голову набок и стал постукивать железной трубой по ладони.
– Но у меня изменился не только слух, но и зрение, – продолжал чучельник Ковбасюк, – зрение!.. Вот я раньше читал в научно-популярной литературе, что кошки видят привидения, чуют полтергейст и вообще очень чувствительны к подобной… нечисти, что ли. Ну, так вот, когда я сегодня проходил мимо вашего друга, я увидел около него контуры какого-то существа, похожего на человека. Он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге… если это можно назвать ногами… и рассказывал вашему другу анекдоты…
Женя сорвался со своего места и подскочил к Ковбасюку. Он разогнался так, что врезался плечом в железную стену, и лежащий на полке мешок с давно просроченным цементом (оставленный тут, верно, еще отцом Коляна) покачнулся на прогнувшейся и покосившейся полке прямо над головой Ковбасюка и Афанасьева. Женя выговорил:
– Какой… какой анекдот вы слышали?
– Да ты че, Женек, он тебе мозги пудрит, а ты на этот порожняк купился! – небрежно бросил Колян. – Щас я ему…
– Да заткнись ты!!!
Ковалев поперхнулся. Афанасьев, ссутулившись, приблизил свое лицо к лицу низенького чучельника Ковбасюка и повторил:
– Какой анекдот вы слышали?
– Разговор двух друзей, – пролепетал тот, – один другому говорит: «Петя… или там Вася… как перевести „one more tme“?» – «Еще раз. – Жора, как перевести „one more tme“?» – «Еще раз».
Афанасьев окаменел. Где-то далеко, в глубинных пластах его существа, заворочался ленивый голос Сребреника, в котором, однако же, читалось удивление:
– Вот тебе и чучело…
– Я че-то не понял анекдота, – сказал Колян. – Че он по пять раз одно и то же повторяет? И вообще…
– Коля, английское выражение «one more tme» и переводится как «еще раз», вот в чем штука, – проговорил Афанасьев. – Но главное-то не в этом. Дело все в том, что этот бес Сребреник в самом деле существует, а он, этот такси… дер…. чучельник, слышит и видит. Слишком много совпадений! Слишком много!!!
И он врезал ладонью по железной стене так, что утлая полка, на которой лежал цемент, окончательно прогнулась, и увесистый мешок рухнул прямо на голову Ковбасюку. Тот в свою очередь рухнул без чувств. Женя остолбенело смотрел на дело рук своих, и в этот момент зазвонил мобильник. Афанасьев выговорил натужным голосом, как будто в горле застрял черствый кусок хлеба:
– Слушаю, Афа…насьев.
– Ты как, Женя? – прозвучал голос Лены. – Что у тебя с голосом? Мы сегодня увидимся?
– Н-непременно, – нетвердо ответил Афанасьев. – Я тебе перезвоню. – И, закончив разговор, кивнул ухмылявшемуся Коляну: – Ну, теперь сам видишь, что поездка на дачу отменяется. Меня лечить не надо. Надо лечить вот его. Бери машину, повезли его в больницу. Вот только этого феноменального Ковбасюка мне и не хватало до полного счастья. Таксидермист, блин…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Опрокинутое небо»
1
Такое бывает.Словно удар молнии, приходит запоздалое осознание чего-то невероятно нужного и в то же самое время едва не упущенного – по глупости ли, беспечности или же просто вот так – не заметив за мельканием осенних листьев самого лучшего мгновения короткой, как летняя ночь, жизни.
Это было наваждением. Две Елены. Две судьбы. Два письма. Сюда же примыкали выходы на связь несносного Сребреника, который мешал еще больше, чем плохому танцору мешают… Впрочем, это выражение общеизвестно.
Сорокин и Афанасьев работали над делом уже больше недели. Они не задумывались уже, отчего московские заказчики не могли проделать той же работы, а предпочли нанять дилетантов, да еще заплатить им по-царски. Думать было некогда. Работы было невпроворот. Под разными предлогами им удалось взять образцы почерка у пятнадцати городских Елен двадцати пяти – двадцати шести лет от роду, которые работали журналистками в настоящее время или же в недавнем прошлом. Ни один не совпадал с образцом. Сорокин предложил расширить диапазон поисков и идентифицировать почерки всех Елен, живущих в городе и сменивших местожительство в последние два месяца. Всех – от восемнадцати до пятидесяти лет.
– Женщинам свойственно скрывать свой возраст, – говорил он, с ужасом вспоминая собственную демоническую супругу. – Одни привирают в сторону увеличения, другие – преуменьшают. Правду говорят немногие. Возможно, наша Лена– не исключение.
При словосочетании «наша Лена» Афанасьев бледнел и менялся в лице. Благодушный Серафим Иванович Сорокин конечно же имел в виду таинственную малаховскую незнакомку, но Евгений думал совсем о другой – о той Чене, которая вот уже десять дней работала в их агентстве и пять дней тому назад сказала Афанасьеву, что любит его. И даже бес Сребреник, который каждый шаг Афанасьева сопровождал ядовитыми комментариями, ничего по этому поводу не произнес.
«Какие странные вещи, – думал Женя, – совпадения, возникающие одно за другим, как фигуры в этом дурацком тетрисе… А что, если?..»
Даже Сребреник заявил по этому поводу: «Она напоминает мне одну ведьмочку, с которой я был знаком в позапрошлом веке в Германии…» А непробиваемый Колян, встретив Лену в обществе Жени, заявил, что она КАКАЯ-ТО НЕ ТАКАЯ. И где-то в затылке у него проскочили колючие искры, выбившие по всему телу волны тугого, нездешнего озноба… Гром грянул на десятый день расследования. В этот день Лена и Афанасьев пришли к Лене домой очень поздно. Они допоздна засиделись у Серафима Ивановича Сорокина, обсуждая ни к чему не обязывающие мелочи и распивая пиво, благо для того были все условия: жена Сорокина, Лариса Лаврентьевна, уехала на именины к очередной подружке или тетушке. Добрейший Сорокин всегда затруднялся подсчитать количество этих самых тетушек – они постоянно рождались, умирали, звали на Пасху, на Рождество и на крестины, но поголовье их никак не желало сокращаться. Объединяло их всех одно – нежелание видеть непутевого мужа своей племянницы (вариант: подруги) Ларисы и тотальное презрение к этому худшему из представителей мужеского пола.
– А что, ночуйте у меня, – предложил радушный Серафим Иванович. – Давайте, давайте, а то мне одному скучно.
Женя уже хотел было согласиться, но тут в ушах прозвенел уже надоевший до колик в животе подвывающий голосок беса Сребреника:
«Не надо поддаваться на провокацию! Завтра с утра мегера как явится, так и попадете под раздачу! Идите к Ленке! А то будете отбрехиваться… Супруги, у-у-ух!! Прапорщик Сидоров пришел домой, – неожиданно сообщил неугомонный инфернал, – а жена ему пожаловалась, что за весь день ни разу не присела. Прапорщик Сидоров не зверь какой-то. Он тут же заставил жену присесть. Аж двести раз. Так что не мутите! – переключился на более актуальную тему Сребреник. – Идите к Ленке!»
– Тебя не спросили, – буркнул Афанасьев, но любезное приглашение Серафима Ивановича Сорокина все-таки отклонил. С сим Лена и увела его к себе домой.
Они вошли в темную прихожую и прямо с порога услышали какие-то странные звуки: как будто кто-то тяжело вздыхал и ворошил бумажную кипу. Женя тотчас же вспомнил все предостережения Коляна Ковалева, человека чрезвычайно сведущего во всем, что касалось криминала в целом и краж со взломом и бандитских налетов в частности.
«Кто?»
Афанасьев шагнул вперед и бесшумно распахнул дверь, ведущую в гостиную. То, что он увидел, заставило его привалиться спиной к косяку и замереть, как тень. Высокая темная фигура склонилась над столом и рылась в содержимом… стоявшего перед ним небольшого сейфа, отливавшего серебром в тусклом лунном свете, просачивающемся через неплотно прикрытые жалюзи.
Сейф! У Лены! Это еще что такое?! Предыдущие три раза, когда он был у нее, он не видел никакого сейфа… и уж тем более – всяких черных людей, невесть как проникших в запертую – не вскрытую! – квартиру и при лунном свете роющихся в его содержимом. И тут!..
– Неужели я ошибся? – пробормотал человек, роющийся в сейфе, и снова тяжело вздохнул. Точно такие же звуки услышали еще с порога Афанасьев и сама хозяйка квартиры.
Этот вздох словно сорвал с Жени Афанасьева, который был, прямо скажем, не самый храбрый человек в городе, пелену оцепенелого изумления и страха. Он щелкнул выключателем, и ослепленный вспыхнувшим светом человек зажмурился и невольно попятился к окну.
– Вы что тут делаете? – грозно спросил Афанасьев, голосом имитируя самые бойцовские интонации Коляна Ковалева, говорившего с многострадальным чучельником Ковбасюком (последний, кстати, лежал в больнице с сотрясением мозга средней степени тяжести; Колян, сумевший сдружиться с недавней жертвой своего гнева, уже успел с ним выпить за дружбу).
Но вернемся к нашей ситуации. Застигнутый врасплох злоумышленник вздрогнул всем телом, сдавленно пробормотал что-то маловразумительное и, не переставая пятиться, натолкнулся на подоконник.
Это был долговязый, довольно хрупкого телосложения молодой человек лет около тридцати с плохо выбритым продолговатым лицом и глазами очень красивого миндалевидного разреза. Впрочем, глаза – это и все, что было красивого в его внешности. Потому что остальные черты его лица были неправильны и некрасивы – нос картошкой, невыразительный аморфный рот, белесые брови, клочковатая шевелюра, круглый, почти женский подбородок, а фигура, длинная и нескладная, на которой мешком сидела одежда, делала его похожим на пугало в огороде рачительного дачника. Вид его был настолько нелеп и комичен, что вошедшая в комнату Лена вместо того, чтобы испугаться, хихикнула.
– Ты кто такой? – спросил Афанасьев, медленно надвигаясь на попавшего впросак злоумышленника. – Че молчишь, а?
– Вы все неправильно поняли, Евгений Владимирович, – пробормотал тот. – Я просто ничего не…
– Ты что, меня знаешь?
– Да нет, просто Лена… она… – И, словно захлебнувшись собственными словами, он сдавленно сглотнул.
Афанасьев перевел глаза на ничего не понимающую Лену. По ее лицу, как пятно по поверхности скатерти, медленно расплывалось блеклое недоумение.
– Что «она»? Лена, может, это твой родственник? Я чего-то не знаю? – В голосе его неожиданно зазвучали какие-то обреченные, но без какого-либо налета укоризны горькие нотки. Был бы трезвый, ему и в голову подобные мысли не пришли бы.
– Да нет же, господи! – воскликнула она. – Я в первый раз в жизни вижу этого человека!! Как вы сюда попали? Вы что – вор?
— Да… то есть нет… то есть я… – Человек замотал головой, отчего его беспорядочная шевелюра стала окончательно напоминать стог сена, в котором долго ворошили вилами в поисках какой-то особо зловредной иголки. – Я хотел сказать, что вы немного не понимаете…
– Ну так объясните! – окончательно входя в недавнюю гаражную роль Коляна Ковалева рявкнул Афанасьев, наблюдая, как молодой человек продолжает пятиться – уже в самый дальний угол комнаты.
– Я боюсь, что из моего объяснения будет мало толку. – Вор взглянул на часы, и его лицо буквально просияло. – Я прошу вас, повернитесь ко мне спиной и закройте глаза.
– Чев-во? – недоверчиво протянула Лена. – Спино-о-ой? А не добавить ли нам к этой услуге еще что-нибудь: например, сказать, где у меня спрятаны драгоценности. Пока мы спиной стоим – как удобно!..
Человек побледнел так, что на его лбу, собравшемся в напряженные горизонтальные складки, выступил пот.
– Вы не понимаете, – быстро заговорил он. – Вы не понимаете, что потом никакой окулист не исправит того, что… Кстати, какое сегодня число?
– Семнадцатое сентября, – машинально ответила Лена, на лице которой нарисовалось крайнее изумление.
– А год?
«Везет тебе, Владимирыч, на сумасшедших, – проклюнулся дивный голосок беса Сребреника, – один чучельник чуть сам на чучело не пошел из-за белиберды, которую он Николаю Алексеичу втюхивал… второй влез в квартиру и спрашивает у хозяев число и год. У-ух! Наверно, внесет в свою записную книжку как знаменательную дату. Эх-хе-хе-хе!!!»
– Да что это за издевательство? – рявкнул Афанасьев, до которого наконец дошло, что над ними попросту смеются, банально убивая время.
– Да отвернитесь же, чтоб вас! Закрройте глаза!! – неожиданно проклюнувшимся басом, которого никто не мог ожидать от этого нелепого существа, заорал незваный гость. – Быстррро!
Бес Сребреник завыл, и его голос сорвался на какие-то разрозненные металлические звуки, с какими раскатываются по полу вывалившиеся из коробки монеты.
Лицо неизвестного меж тем исказилось так страшно, что Афанасьев и Лена машинально отвернули головы. И тут полыхнуло. Короткая беззвучная вспышка невероятно яркого пламени осветила комнату кошмарным иссиня-белым светом, а потом потемнела и начала медленно таять, как клубы фосфоресцирующего бутафорного дыма, а в воздухе стаей вспугнутых мальков метнулись синие и белые искры, рассыпались и исчезли, словно пройдя сквозь стены. Лена задрала голову вверх и не сразу поняла, что смотрит прямо на стоваттную лампочку, горящую в центральном рожке люстры, и что глаза ее не чувствуют при этом никакого дискомфорта. Ни малейшего.
Попробуйте неотрывно смотреть на лампу в вашей квартире.
Афанасьев, который успел закрыть глаза, почувствовал губительную дрожь в коленях… они подломились, и он мешком осел на пол.
И тут же открыл глаза.
Угол, в котором тремя секундами раньше стоял человек, был совершенно пуст. Неподвижно висели жалюзи.
– Что это было? – только через минуту спросила Лена.
– Не знаю… бред какой-то, – пробормотал Афанасьев. – А откуда у тебя этот сейф?
– Да брат приволок зачем-то… у них в фирме списали якобы по негодности, а он вполне хороший. Мишка и сказал: пусть пока что у тебя постоит, а там видно будет.
– Ага… значит, сейф пустой?
– П-пустой, – подтвердила Лена. – Пустой. А что мне туда класть? Косметику, что ли?
– Ну вот ты говорила этому типу: драгоценности.
– Да какие там драгоценности? – махнула она рукой. – Одно название. Афанасьев медленно поднялся на ноги и прошел в тот угол, из которого так загадочно исчез странный ночной гость. – Какой-то иллюзионист.. Копперфилд, мать его, – пробормотал он. – Не знаю, что и думать. – А я? А мне что прикажешь думать? – спросила Лена. – Как он сюда попал? Как ушел? Откуда нас с тобой знает?
– А ты его не знаешь? – с ноткой подозрения спросил Афанасьев. Он думал о том, что если явление таксидермиста Ковбасюка было ложной тревогой, то вот это непонятное происшествие вполне может потянуть за собой более серьезные и неприятные события. – Не знаешь?
– Господи, откуда?! У меня в цирке знакомых нет.
– А откуда ты знаешь, что он из цирка? – с тупостью, достойной Паши Бурденко и самого лейтенанта Василия Васягина, спросил Евгений Владимирович.
Лена посмотрела на него как на маразматика и сказала:
– Знаешь что… спать – все равно не заснем, так что не буду оригинальна: пошли выпьем. А то так и свихнуться недолго.
2
Наутро позвонил Ковалев. Теперь ситуация повторилась с точностью до наоборот: Колян разбудил Женю. Афанасьев долго силился понять, что ему говорит Лена, которая сняла трубку и теперь пыталась передать ее Афанасьеву, как того просил друг и сподвижник Жени бравый Колян Ковалев.– Ты что это? – спросил Женя.
– Да так. Думал об этом твоем Малахове и его телке, которая ему письма катала. Странно как-то…
– Ты мне позвонил утром сообщить, что думал? Я понимаю, для тебя это довольно трудное дело, Коля, – не удержался от шпильки Афанасьев, – но, тем не менее, это не повод, чтобы будить меня поутру. Кстати, как там наш этот… чучельник?
– Да был у него вчера в больнице. Выздоравливает. Нормальный мужик оказался, если не считать этих его прибабахов с кошачьими глюками… то есть привидениями и разными твоими бесами Сребрениками, которые травят беспонтовые анекдоты. В общем, я тут пробил мазу. Сегодня в город приехал этот твой… Ярослав Алексеевич. Пацаны нарыли. Наверно, с тебя итог работы требовать начнет. А у тебя – что?..
Женя перевернулся с боку на бок и тоскливо вытянул:
– Да практически… гм… ничего. Ни про этого, – он покосился на задремавшую Лену, – Малахова, ни про его… его девушку. Темное дело, и, кажется, нас не для того во все это ткнули, чтобы мы что-то нашли, а чтобы поучаствовали. Вот только зачем это им – непонятно.
– Главное – не победа, главное – участие, – невесело хмыкнул Ковалев. – Ладно, Женя. Ты не унывай, брателло. Если что, звони мне на трубу, поможем. Да, я тебе подкинул на твою хату пистолет с полной обоймой…
– Да ты с ума сошел!
– …и заявление в мусарню, что ты его только что нашел и несешь его в милицию. Тебе только подпись подмахнуть и дату проставить и бери, пользуйся. Мало ли что, ситуация, я тебе скажу, не из простых.
Афанасьев тяжело сглотнул вставший в горле комок.
Колян Ковалев оказался совершенно прав. В город приехал Ярослав Алексеевич, отсутствовавший около двух недель. По методу «аки черт из табакерки» он нагрянул к несчастному Сорокину, с утра замотанному милой супругой, и потребовал вызвать Афанасьева:
– Для отчета. Как дела?
Особыми успехами похвастаться было сложно. Отчет о деятельности Сорокина и Афанасьева человек из разведки выслушал холодно, и на лице его проницательный наблюдатель без труда мог прочитать, какое мнение составил Ярослав Алексеевич о профессиональной состоятельности работников агентства (собственно, кто бы сомневался, они и не сыщики даже!). Афанасьев почувствовал это и, поколебавшись, все-таки живописал ему вчерашнее происшествие в квартире Лены. Начав довольно сухо, к концу рассказа он увлекся и оснастил финал яркими подробностями.
Эффект превзошел все ожидания. При первых же словах о человеке в неосвещенной квартире перед пустым сейфом, принесенным Лене ее братом, Ярослав Алексеевич распрямился, и презрительное спокойствие, которым так и веяло от его невозмутимого лица, как рукой сняло.
– Вы говорите, он назвал вас по именам?
– Вот именно, с таким выражением, как будто он давно нас знает, а потом… потом…
– Что было потом, я уже слышал, – перебил его Ярослав Алексеевич.
– И вы можете как-то объяснить его исчезновение? – быстро спросил Афанасьев, которого несколько покоробил тон, избранный замечательным гостем из столицы.
– Не знаю… не знаю… – Разведчик пригладил рукой волосы, а потом залез рукой во внутренний карман пиджака.
– Это он?
На стол легла фотография человека неопределенного возраста, коротко остриженного, с некрасивым, умным лицом и рассеянным взглядом больших, миндалевидного разреза глаз. На вчерашнего странного гостя человек на фотографии походил так же, как вальяжный солидный профессор походит на взъерошенного суетливого студента. В том человеке – ночном госте – доминирующей чертой было растерянное недоумение, а в изображенном на фотографии – спокойный, не выставляющий себя напоказ интеллект.
И все-таки это был один и тот же человек. Афанасьев не мог не признать этого.
– Он? – глухо повторил Ярослав Алексеевич.
– Да, – наконец подтвердил Афанасьев.
– Значит, клюнул, – пробормотал разведчик, медленно подтягивая к себе фото. – Значит, клюнул… Но какой… какой противник…
– Но кто это?
Ярослав Алексеевич помолчал. Потом встал со стула, энергично прошелся по комнате и наконец, резко повернувшись на каблуках прямо перед машинально поднявшимся со своего места Афанасьевым, отрывисто ответил:
– Это наш конкурент. Ему тоже нужны материалы Малахова. И он знает, у кого он может получить эти материалы. Но теперь знаем и мы. Осталось только ждать.
У Афанасьева перехватило дух. «Врет!» – зашелся криком Сребреник, который после инцидента с чучельником Ковбасюком как-то притих и существенно реже выходил на авансцену со своими ершистыми ремарками.
– Но как же так… тогда выходит, что МОЯ Лена и есть та женщи…
– Тише! – рявкнул на него Ярослав Алексеевич. Впервые за все время сотрудничества Сорокин и Афанасьев слышали у него такой голос– Не стоит делать скоропалительных выводов, – уже спокойным голосом продолжил он. – Нет, Лена не та женщина, которая писала те письма. Надеюсь, вы взяли у нее образец почерка?
– Разумеется, – ответил Афанасьев. – Вот он. Ярослав Алексеевич посмотрел на поданный ему листок. Это было заявление Лены о приеме ее на стажировку в агентство Сорокина. «Панфиловой Елены Николаевны заявление…» и т. д., и т. п. Число – 6 сентября 2005 года – и подпись.
– Это совсем другой почерк, – сказал Афанасьев.
– Разумеется, – проговорил Ярослав Алексеевич. – Разумеется, это другой почерк. Вашей Панфиловой девятнадцать лет, а той, что писала письма, – двадцать пять. Панфилова не замужем, а у той есть муж. Подруга Малахова пишет правой рукой, а Панфилова, если вы успели заметить, левша.
– Да, я заметил, – подтвердил Сорокин.
– А я нет, – растерянно пролепетал Афанасьев. – Разве Лена – левша? Ах, да…
Ярослав Алексеевич свернул образец почерка Панфиловой вчетверо и положил во внутренний карман пиджака вместе с фотографией таинственного ночного незнакомца, а потом сказал:
– Благодарю вас за проделанную работу, господа. Я уже перечислил Серафиму Ивановичу аванс в размере ТРИДЦАТИ ПРОЦЕНТОВ от оговоренной суммы гонорара. Теперь еще двадцать процентов. Остальные деньги вы получите после того, как информационные носители с базой данных Малахова будут лежать в сейфе нашего ведомства. А теперь, Евгений Владимирович, соблаговолите вернуть мне письма и заключение графологической экспертизы.