Страница:
— Лучше не надо. («Идиотка, — сказала она себе, — это глупо».) Я хочу сказать… транспорт… в пятницу вечером. Почему бы нам просто не встретиться где-нибудь? — «Какой транспорт, — подумала она, полураздавленная. — В пятницу вечером весь транспорт уезжает из города».
— Как скажете. Сначала заходите ко мне, выпьем, а потом отправимся в «Лютецию». Скажете мне, какова она в сравнении с «Ля Тур д'Аржан». — Он взглянул на ее белый рабочий халат. — У вас появится возможность надеть одно из платьев от Бальмэна. Поболтаем о старом добром Пьере. Я не ужинал с ним уже года три.
— Думаю, я нужна Серджио, — торопливо ответила она.
— Конечно, без сомнения. Скажем, в восемь часов? Я живу на восточной стороне Шестидесятых улиц, вот мой адрес. Это старинная городская квартира. Просто позвоните, и я вам открою. Первая дверь прямо.
— Да. Хорошо… тогда до пятницы… — Она выскочила из кабинета, слишком поздно сообразив, что до пятницы она по работе увидится с Уилтоном раз десять.
Вэлентайн стояла в дверях квартиры Алана Уилтона, одетая в короткое платье из мягкого шифона с подобранным в тон двубортным жакетом, отделанным черными атласными лентами. Все было сшито ею самой по собственной модели. Такого платья не устыдился бы и сам Бальмэн. Она ожидала, что квартира Уилтона будет обставлена в том же стило, что и кабинет, воплощавший в себе все стандарты типичного кабинета руководителя: стены, обитые серой фланелью, черно-белый ковер с геометрическим узором от Дэвида Хикса, мебель из полированной стали и стекла — кабинет сурово-мужественный и строго деловой, как и его хозяин.
Но Уилтон, открыв дверь на звонок, провел ее в двухэтажную квартиру, где фантазия и изысканный дизайн, соединившись, приводили в смущение своей роскошью. На изысканных персидских коврах размещалась коллекция редчайшей мебели Арт-Деко, по обе стороны греческой статуи — обнаженного торса Александра Македонского — стояли китайские стулья восемнадцатого века, замысловатые камбоджийские драконы охраняли поставленный стоймя саркофаг Птолемея. Цветовая гамма была темной, богатой: цвета крепких вин, бронзы, черный блестящий лак, терракота. Повсюду были расставлены зеркала, не меньше места занимали книги, старинные китайские портьеры, фотографии в рамках, небольшие кубистские рисунки, две картины Брака, один Пикассо, несколько Леже. Диваны из кожи и бархата были прикрыты меховыми накидками, на них лежали подушки из золотого и серебряного ламе. На каждом столике стояли удивительные композиции из ваз и статуэток — стекло работы Лалика и Галле — китайской керамики, ассирийских каменных фигурок, гибких металлических рыбок. Квартира носила отпечаток личности хозяина, настолько яркий, что Вэлентайн подумалось: если бы у нее было время всмотреться и поразмыслить, она бы до конца поняла человека, создавшего этот интерьер, но в то же время в этом жилье было столько удивительных контрастов и двусмысленных сопоставлений, что обстановка вполне могла служить и камуфляжем.
Вэлентайн онемела. Квартира оказалась настолько совершенным творением, что она не ощущала ничего, кроме изумления. Уилтон ждал, упиваясь реакцией гостьи.
— Я вижу, — наконец сказала она, — вы не исповедуете принцип «многое в малом».
Он впервые улыбнулся ей совершенно открыто.
— Я всегда считал, что старик Корбюзье был излишне догматичен в этом вопросе, — ответил он и повел ее на экскурсию по двум этажам и небольшому аккуратному садику, откровенно гордясь своими сокровищами. С той минуты, как он открыл ей дверь, Вэлентайн перестала бояться его. Дома он казался совсем другим человеком. Он больше не поминал «старого доброго Пьера», и она почему-то почувствовала, что он не собирается дальше дразнить ее.
Вэлентайн была ошеломлена, когда он предложил поужинать в «Лютеции». Прожив в Нью-Йорке всего три или четыре месяца, она уже знала, что этот ресторан считается самым дорогим в городе и славится своей кухней. Она ожидала увидеть великолепие, о котором читала во французских журналах, описывавших блеск «Максима» или «Лассерра». Вместо этого она попала в уютный узкий зал с небольшим баром, отделанный красно-коричневым песчаником. По открытой крутой винтовой лестнице они поднялись в кремово-розовый зал, освещенный только свечами, окна выходили в садик с розами, где тоже были расставлены столики. В обстановке зала не было ни тени нарочитости, показной пышности, хотя тяжелые скатерти и салфетки из розового льна, свежие розы в похожих на бутоны вазах, тонкий хрусталь и приборы столового серебра дышали роскошью и комфортом. Даже официанты в длинных белых фартуках казались хранителями и защитниками и не источали упрямую напыщенность, с которой боялась столкнуться Вэлентайн. Потягивая «Лийе» со льдом из изящного круглого бокала на длинной тонкой ножке, она изучала меню, где, к ее удивлению, не были проставлены цены. Позже она узнала, что цены указываются только в меню для того, кто пригласил; таким деликатным образом гостей избавляли от угрызений совести из-за стоимости обеда. Пусть морщится пригласивший, а если он не может не морщиться, пусть сидит дома.
Хотя в квартире Уилтона странная робость Вэлентайн немного рассеялась, поскольку предметы его коллекции представляли безопасную тему для разговора, сейчас, когда заказ был сделан, она вдруг задумалась: о чем же они собираются говорить за обедом? Словно уловив вновь нахлынувшую на нее неловкость, Уилтон начал рассказывать ей об истории ресторана. Он ходил сюда с самого открытия.
— Я с первого дня понял, что дело пойдет на лад, — говорил он, — но окончательно уверился в этом, когда услышал, как владелец, Андрэ Сюрмен, отказался подать постоянному посетителю чай со льдом к обеду, хотя тот клялся, что, если ему не дадут чай со льдом, ноги его больше не будет в этом заведении.
— Не понимаю, — смущенно призналась Вэлентайн.
— Конечно, ресторан от этого не разорится, но в этом весь Андрэ, вдохновленный идеей поддержания высочайших стандартов французской кухни. Он предпочел скорее потерять выгодного клиента, чем сделать то, что считал осквернением великолепной трапезы. С такой выдержкой — он был немного сумасшедшим — разве он мог прогореть? Но тот человек и вправду больше не пришел.
Вэлентайн почувствовала, что ее обычная уверенность в себе возвращается. Она тоже никому не позволила бы распивать здесь чай со льдом, особенно под жареную утку с отварными белыми персиками, которую им подали.
Он никогда не говорил с Вэлентайн о делах. Больше всего его интересовала сама Вэл, ее прошлое, которое она постепенно открывала ему во всех подробностях. Для нее наступило облегчение, когда она перестала выдавать себя не за ту, кто она есть. Теперь, в действительности став помощницей модельера, она могла поведать ему о годах работы у Бальмэна. Однако Вэл не чувствовала себя с Уилтоном так же свободно и непринужденно, как с Эллиотом. Хотя она уже научилась быть естественной с ним, его идеальные манеры сковывали ее порывистую искренность.
Их отношения без конца ставили ее в тупик. Все на фирме знали, что они встречаются, так как он просил секретаршу заказывать для них места в ресторане. Вэлентайн ухитрялась избегать коварных вопросов своей подруги — секретарши из приемной, и других женщин, занимавших более высокое положение в мастерской. Ей казалось, она хорошо понимает Серджио. Чем чаще она виделась с Аланом, тем сильнее росла холодная злоба Серджио. Вполне естественно, если учесть, что она — потенциальный претендент на его место, имеющий нечестное преимущество за счет личных отношений с начальником.
Но что это за отношения? В этом-то и заключалась вся соль вопроса. Их вечера проходили всегда одинаково. Она заходила за Аланом, они выпивали, потом шли перекусить, погуляв немного, снова выпивали по одному-два бренди в баре, а затем он отвозил ее домой на такси, всегда настаивая на том, чтобы проводить до самой двери. Он неизменно желал ей доброй ночи, целовал на французский манер в обе щеки, но никогда не входил, хотя начиная с четвертого вечера Вэлентайн неизменно приглашала его зайти.
В Уилтоне было и неуловимое очарование, и бездна обаяния. За Вэлентайн еще никогда не ухаживал мужчина, которого она принимала бы всерьез, и она все больше и больше поддавалась его чарам. Он был первым мужчиной на свете, с которым она познакомилась сама, но у нее не было точки отсчета и не с чем было сравнивать его безупречное поведение. Однако после четырнадцати совместных ужинов ей показалось, что уже можно ожидать чего-то большего, чем обычный поцелуй, которым французы одаривают друг друга при встрече на прогулках! Все чаще и чаще она ловила себя на том, что смотрит на его полные губы и пытается представить, что же она ощутит, когда они прикоснутся к ее губам, но, поймав себя на этом, она опускала глаза. Иногда она примечала в выражении его лица что-то похожее на боль и спешила развлечь его анекдотом о безумных темпах работы у Бальмэна. Она боялась, сама не зная почему, тех слов, которые он, казалось, собирается произнести. Да, но почему он тянет? Может быть, он чего-то ждет от нее? Какого-то знака, слова? Может быть, он думает, что слишком стар для нее? Или она не его тип? Нет, это просто невозможно, решила она. Ни один человек не потратит много сотен долларов, чтобы подкармливать женщину не своего типа, так подсказывал ей здравый смысл, тут она никогда не ошибалась. Может быть, дело в том, что она не умеет как следует кокетничать, может быть, он глубоко внутри ужасно робок, может быть, когда-то женщины так больно ранили его, что он не хочет больше связываться с ними, а может…
Вэлентайн была противна сама себе. К чему все эти притворные раздумья и сомнения, если ей хочется знать лишь одно: когда она ляжет в постель с Аланом Уилтоном? Миновал ее двадцать второй день рождения, а она все еще такая нетронутая девственница, что будь она истовой католичкой, то имела бы право подходить к исповеди не краснея. Даже этот болван Эллиот ни разу не пытался…
Она с горечью вспомнила свой недавний разговор с манекенщицей, которая зашла к Уилтону, чтобы примерить кое-что из новой коллекции для ближайшего показа мод. У этого взбалмошного создания оказался квакающий лондонский акцент кокни, не менее заметный, чем ее тазовые кости.
— Вы говорите, что этот бабник Спайдер ваш сосед? Вам невероятно повезло!
— Прошу прощения?
— Вы знаете, в Англии это считается вульгарным, но в Нью-Йорке звучит очень благородно. Интересно, почему?
— О чем вы?
— О вашем выражении «прощу прощения».
— Простите мою рассеянность, — отозвалась Вэлентайн, — что именно вы хотели сказать об Эллиоте?
— Он дьявольски знаменитый жеребец. Вы понимаете слово «жеребец», Вэлентайн? Не вдаваясь в детали, Спайдер трахает без долгих раздумий и часто. Наш Спайдер всегда готов, он специализируется на самых очаровательных красотках. Я сама никогда не пробовала с ним, мне не повезло, но слышала, что он фантастически хорош.
— Salope. Conasse!
— Как вы меня назвали?
— Сплетница, — ответила Вэлентайн. Произнесенные ею слова в приблизительном переводе означали соответственно: «подзаборная свинья» и «грязная шлюха».
— Ну что ж, сплетни — душа моей профессии, я полагаю. Значит, я так понимаю, вы еще не кувыркались с нашим прелестником. Не переживайте, милочка, может быть, он относится к вам как к сестре. Говорят, он ой как обожает своих сестер. Обидно!
— Извините, — сказала Вэлентайн, вынимая булавку.
Итак, на чем мы остановились? «Сестра Эллиота», думала она в бешенстве, но отнюдь не потому, что он был ей нужен. Ах, отвратительная неразборчивая свинья!.. Но в чем же дело с Аланом Уилтоном? Выходит, с ней самой что-то не в порядке.
Когда они выходили из квартиры, направляясь в ресторан, он выключил почти весь свет и, вернувшись, больше не зажигал его. С едва заметным волнением он налил им по большому бокалу бренди, молча, слегка дрожа, взял Вэлентайн за локоть теплой рукой и повел в спальню. Он исчез в ванной, а Вэлентайн залпом допила бренди, сбросила туфли и подошла к окну, выглянув в темный сад. Ее ум отказывался работать. Она просто смотрела наружу, словно, если вглядываться достаточно долго, можно увидеть что-то жизненно важное. Вдруг она поняла, что Алан стоит рядом, позади нее, совершенно голый, и целует ее в шею, расстегивая ей маленькие пуговицы на спине. «Прелесть, прелесть», — шептал он, снимая с нее платье, расстегивая лифчик, стягивая нижнюю юбку. Она попыталась повернуться к нему лицом, но он крепко держал ее спиной к себе и стягивал скрутившиеся в жгут трусики. Его пальцы медленно проследили линию ее позвоночника, ощупали грудную клетку, руки сомкнулись, на мгновение сжав ее грудь, и снова вернулись на спину, продолжая свой нежный неторопливый танец, постепенно спускаясь к маленькому крепкому задику. Там он задержался надолго, обхватив горячими, ищущими пальцами ее ягодицы, то сжимая их, то играя с разделяющей их ложбинкой, пока ему не удалось ввести палец между ними. Вэлентайн почувствовала, как его пенис за ее спиной поднимается и твердеет, но он только снова и снова повторял: «Прелесть».
Потом от встал на колени и осторожно раздвинул ей ноги. Она почувствовала, как его горячий язык движется по ее попке, ощущение было таким сладостным, что она придвинулась к нему и осознала, что вращает тазом. Когда она почувствовала, что не сможет больше простоять и минуты, не повернувшись, он поднял ее на руки и отнес на застеленную кровать. Света не было, за исключением маленького ночника. Он выключил его, положил ее на простыни и начал наконец целовать в открытые, ждущие губы.
Вэлентайн почувствовала, что становится влажной, попыталась прижаться ближе к нему, ощупывая руками его невидимое мускулистое волосатое тело. Она не осмеливалась дотронуться до пениса. Ей ни разу в жизни не доводилось трогать член, и теперь она поняла, что не знает, что делать, как прикоснуться к нему. Но его поцелуи были такими крепкими, такими жадными, что она решила не беспокоиться о том, правильно ли отвечает ему. Внезапно она безошибочно угадала, что он старается перевернуть ее на живот. Она испугалась — ей хотелось еще поцелуев в губы, соски горели в ожидании его губ, — но она покорно перевернулась. Он начал нежно целовать ей спину, но вскоре уже лизал и покусывал ее попку, его требовательные губы, разомкнутые зубы и сильные руки почти оставляли синяки-в порыве страсти он мял ее зад, как тесто. В темноте она потеряла ориентировку; она не могла сказать, где именно на кровати находится он, но вдруг поняла, что он стоит над ней на коленях, раздвинув ногами ее бедра, а его руки обхватили ее ягодицы и развернули их. Она почувствовала, как твердая головка члена упирается во вход ее влагалища. В первое мгновег-ние он легко вошел внутрь, но остановился, когда она застонала от боли. Он толкнулся снова, она опять застонала. Он вынул член и резко перевернул ее.
— Ты не девочка ли? — испуганно прошептал он.
— Да, конечно. — Девственность настолько занимала ее мысли, что Вэлентайн и в голову не приходило, что он не знает об этом.
— О, черт! Нет!
— Пожалуйста-пожалуйста, Алан, продолжай, давай, не волнуйся, если будет немного больно. Я хочу этого, — страстно заговорила она, пытаясь в темноте отыскать рукой его член, чтобы доказать, что означают ее слова. Она услышала, как он скрипнул зубами, и, лежа на спине, в сумятице сексуального возбуждения, боли и подступающего смущения почувствовала, что он сунул в нее два пальца, словно таран. Закусив губу, она сумела сдержать крик. Убедившись, что проход открыт, Уилтон снова перевернул ее на живот и ввел член, казавшийся уже не таким твердым, как несколько минут назад. Вэлентайн ощутила, как он, двигаясь в ней вперед и назад, становится все больше и тверже, пока, слишком скоро, он не кончил с торжествующим криком, похожим на крик в агонии.
Потом они лежали молча, и невысказанные слова переполняли Вэлентайн. Она была совершенно сбита с толку, чуть не плакала. Вот так и бывает всегда? Почему бы ему не быть по-нежнее? Неужели он не понимает, что она возбуждена и не удовлетворена? Но через минуту он обнял ее и притянул к себе. Теперь они лежали лицом к лицу.
— Милая Вэлентайн, я знаю, тебе было нехорошо, но я не мог поверить, я так удивился, прости меня, позволь мне… — Его пальцы стали ласкать ее клитор с таким знанием дела, что она наконец тоже кончила со взрывом наслаждения такой силы, что ощущение заставило ее забыть обо всех вопросах. Конечно, смутно подумала она, когда к ней вернулась способность рассуждать, он не ожидал столкнуться с девственницей, этим все и объясняется.
Следующие недели в жизни Вэлентайн были полны загадок. Она ужинала с Аланом Уилтоном каждый второй или третий вечер, а потом оба неизменно шли к нему домой и занимались любовью. После того первого раза он гораздо больше заботился о том, чтобы возбудить ее, прежде чем в нее войти, губами и пальцами доводя ее до высшей точки сексуального возбуждения, однако он настаивал, чтобы все происходило молча и в темноте, а это ее чрезвычайно разочаровывало. Ей хотелось видеть его обнаженное тело, хотелось, чтобы он видел ее. Наивное тщеславие подсказывало Вэлентайн, что ее идеальная белоснежная кожа, хрупкое тело, изящные груди со вздернутыми сосками, аппетитно тугой, крепкий зад понравятся любому мужчине. Но еще хуже было его очевидное нежелание входить в нее спереди, а ей всегда казалось, что мужчина должен делать именно так. Теперь он вводил в нее член, уложив ее на большой кровати и подложив ей под живот несколько подушек, а его опытные пальцы ласкали ее клитор спереди, но коитус в обычной позе он соглашался попробовать очень редко, а она так жаждала этого. Он объяснял, что при таком соитии ей не будет так хорошо, что к оргазму ее приводит ручная стимуляция, а не проникновение в матку, при котором клиторное воздействие невозможно. Но что-то в ней требовало положения лицом к лицу, оно казалось ей символом соединения равных в любовной игре.
Наверное, это любовь, говорила она себе, не в силах думать ни о чем, кроме своих растущих чувств к Алану Уилтону. Она не просто влюбилась, она была одержима им, потому что он все еще оставался для нее загадкой. Он обращался с ней как с возлюбленной, оказывал ей величайшее внимание и восхищение, вслух выкрикивал ее имя, когда кончал, но она не чувствовала, что между ними все слаженно. Нет, это не то слово. Им не хватало какого-то глубинного понимания, взаимного постижения. Она все еще ждала, пока за всеми их обедами и разговорами, за занятиями любовью начнет проявляться его истинное лицо, которое — она знала это — он ей еще не открыл.
—…Эта твоя грязная французская шлюха.
— Серджио, я запрещаю тебе говорить так!
— Ой, напугал! Ты мне запрещаешь! Мистер Праведник мне запрещает! Если и есть что-то более трогательное, чем педик, старающийся себя убедить, что может делать это с женщиной…
— Слушай, Серджио, только потому что…
— Потому что — что? Потому что у тебя на нее встает? Конечно, встает, это неудивительно. На Синди у тебя десять лет вставал, разве нет? Частенько вставал, раз ты сумел заделать двоих детей, ведь так? Но почему же Синди развелась с тобой, Алан, жалкий ты ханжа? Разве не потому, что, когда ты узнал, чего тебе на самом деле хочется, у тебя на нее вставать перестал? Или ты думаешь, что, раз ты делаешь это со мной, а не я с тобой, то ты от этого не становишься педиком?
— Серджио, заткнись! Я признаю, что ты прав, но это все в прошлом — древняя история. Вэлентайн другая, свежая, юная…
— Иисусе Христе! Только послушайте первейшего вруна из всех педиков. До того, как она тут маячила, тебе меня все время не хватало, правда? А где ты был прошлой ночью? Мне кажется, я припоминаю, как ты всаживал эту свою громадную штуку в мою задницу, я думал, я взорвусь, а после этого кто сосал меня, стонал и рычал — Санта-Клаус? Это был ты! Ты, дерьмо собачье, и тебе это очень нравилось!
— Это был рецидив. Больше этого не случится — все кончено.
— Кончено! Как же! Только взгляни на меня, Алан, взгляни на мой член. Разве тебе не хочется взять его в рот? Такой красивый, сочный? Посмотри на мою задницу, Алан, я сейчас перегнусь через этот стул и раздвину ее, такую красивую, открытую, такую, как ты любишь. Или ты скажешь, что у тебя еще не встал? Ну?! Да тебе до смерти хочется. Только этого тебе и хочется, и хватит обманывать себя. Я сейчас запру дверь, а ты трахнешь меня в зад прямо на полу — как угодно, Алан, как захочешь. О, что ты сейчас со мной сделаешь! Правда, Алан? А?!
Вэлентайн услышала сдавленное «Да, да!» — сигнал унизительной и радостной капитуляции, и лишь тогда вышла из транса и выбежала в вестибюль.
Утром на третий день Спайдер забеспокоился всерьез. Он замечал, что с ее чердака не доносится признаков жизни, но он нечасто видел ее с тех пор, как она начала встречаться с Уилто-ном. Однако все равно должен же быть хоть какой-то свет, не могла же она уехать отдыхать среди недели. Эти два дня он допоздна проработал у Хэнка Леви, но на третий вдруг понял: что-то не так.
Он подошел к двери Вэлентайн и долго стучал. Ответа не было, но он был уверен, что внутри кто-то есть — Вэлентайн или кто-то еще. Несколько месяцев назад они дали друг другу ключи от своих квартир. В экстренных случаях, говорил он ей, чувствуя себя способным выжить и на улице, всегда полезно иметь соседа, который может попасть к тебе в дом. Никто из других соседей по этажу не заслуживает доверия. Кто знает, может, их и нет вовсе? Он достал ключ, постучал еще раз и, не получив ответа, вошел. Сначала ему показалось, что комната пуста. Озадаченный, он внимательно огляделся. Никого. Ни звука, только холодильник гудит. Потом он понял, что едва возвышавшийся холмик под пледом — это тело. В ужасе он подобрался на цыпочках, понимая, что должен выяснить все. С крайней осторожностью он потянул одеяло на себя, и ему открылся затылок Вэлентайн — лицо ее было прижато к матрацу так, что едва оставался промежуток, чтобы дышать.
— Как скажете. Сначала заходите ко мне, выпьем, а потом отправимся в «Лютецию». Скажете мне, какова она в сравнении с «Ля Тур д'Аржан». — Он взглянул на ее белый рабочий халат. — У вас появится возможность надеть одно из платьев от Бальмэна. Поболтаем о старом добром Пьере. Я не ужинал с ним уже года три.
— Думаю, я нужна Серджио, — торопливо ответила она.
— Конечно, без сомнения. Скажем, в восемь часов? Я живу на восточной стороне Шестидесятых улиц, вот мой адрес. Это старинная городская квартира. Просто позвоните, и я вам открою. Первая дверь прямо.
— Да. Хорошо… тогда до пятницы… — Она выскочила из кабинета, слишком поздно сообразив, что до пятницы она по работе увидится с Уилтоном раз десять.
Вэлентайн стояла в дверях квартиры Алана Уилтона, одетая в короткое платье из мягкого шифона с подобранным в тон двубортным жакетом, отделанным черными атласными лентами. Все было сшито ею самой по собственной модели. Такого платья не устыдился бы и сам Бальмэн. Она ожидала, что квартира Уилтона будет обставлена в том же стило, что и кабинет, воплощавший в себе все стандарты типичного кабинета руководителя: стены, обитые серой фланелью, черно-белый ковер с геометрическим узором от Дэвида Хикса, мебель из полированной стали и стекла — кабинет сурово-мужественный и строго деловой, как и его хозяин.
Но Уилтон, открыв дверь на звонок, провел ее в двухэтажную квартиру, где фантазия и изысканный дизайн, соединившись, приводили в смущение своей роскошью. На изысканных персидских коврах размещалась коллекция редчайшей мебели Арт-Деко, по обе стороны греческой статуи — обнаженного торса Александра Македонского — стояли китайские стулья восемнадцатого века, замысловатые камбоджийские драконы охраняли поставленный стоймя саркофаг Птолемея. Цветовая гамма была темной, богатой: цвета крепких вин, бронзы, черный блестящий лак, терракота. Повсюду были расставлены зеркала, не меньше места занимали книги, старинные китайские портьеры, фотографии в рамках, небольшие кубистские рисунки, две картины Брака, один Пикассо, несколько Леже. Диваны из кожи и бархата были прикрыты меховыми накидками, на них лежали подушки из золотого и серебряного ламе. На каждом столике стояли удивительные композиции из ваз и статуэток — стекло работы Лалика и Галле — китайской керамики, ассирийских каменных фигурок, гибких металлических рыбок. Квартира носила отпечаток личности хозяина, настолько яркий, что Вэлентайн подумалось: если бы у нее было время всмотреться и поразмыслить, она бы до конца поняла человека, создавшего этот интерьер, но в то же время в этом жилье было столько удивительных контрастов и двусмысленных сопоставлений, что обстановка вполне могла служить и камуфляжем.
Вэлентайн онемела. Квартира оказалась настолько совершенным творением, что она не ощущала ничего, кроме изумления. Уилтон ждал, упиваясь реакцией гостьи.
— Я вижу, — наконец сказала она, — вы не исповедуете принцип «многое в малом».
Он впервые улыбнулся ей совершенно открыто.
— Я всегда считал, что старик Корбюзье был излишне догматичен в этом вопросе, — ответил он и повел ее на экскурсию по двум этажам и небольшому аккуратному садику, откровенно гордясь своими сокровищами. С той минуты, как он открыл ей дверь, Вэлентайн перестала бояться его. Дома он казался совсем другим человеком. Он больше не поминал «старого доброго Пьера», и она почему-то почувствовала, что он не собирается дальше дразнить ее.
Вэлентайн была ошеломлена, когда он предложил поужинать в «Лютеции». Прожив в Нью-Йорке всего три или четыре месяца, она уже знала, что этот ресторан считается самым дорогим в городе и славится своей кухней. Она ожидала увидеть великолепие, о котором читала во французских журналах, описывавших блеск «Максима» или «Лассерра». Вместо этого она попала в уютный узкий зал с небольшим баром, отделанный красно-коричневым песчаником. По открытой крутой винтовой лестнице они поднялись в кремово-розовый зал, освещенный только свечами, окна выходили в садик с розами, где тоже были расставлены столики. В обстановке зала не было ни тени нарочитости, показной пышности, хотя тяжелые скатерти и салфетки из розового льна, свежие розы в похожих на бутоны вазах, тонкий хрусталь и приборы столового серебра дышали роскошью и комфортом. Даже официанты в длинных белых фартуках казались хранителями и защитниками и не источали упрямую напыщенность, с которой боялась столкнуться Вэлентайн. Потягивая «Лийе» со льдом из изящного круглого бокала на длинной тонкой ножке, она изучала меню, где, к ее удивлению, не были проставлены цены. Позже она узнала, что цены указываются только в меню для того, кто пригласил; таким деликатным образом гостей избавляли от угрызений совести из-за стоимости обеда. Пусть морщится пригласивший, а если он не может не морщиться, пусть сидит дома.
Хотя в квартире Уилтона странная робость Вэлентайн немного рассеялась, поскольку предметы его коллекции представляли безопасную тему для разговора, сейчас, когда заказ был сделан, она вдруг задумалась: о чем же они собираются говорить за обедом? Словно уловив вновь нахлынувшую на нее неловкость, Уилтон начал рассказывать ей об истории ресторана. Он ходил сюда с самого открытия.
— Я с первого дня понял, что дело пойдет на лад, — говорил он, — но окончательно уверился в этом, когда услышал, как владелец, Андрэ Сюрмен, отказался подать постоянному посетителю чай со льдом к обеду, хотя тот клялся, что, если ему не дадут чай со льдом, ноги его больше не будет в этом заведении.
— Не понимаю, — смущенно призналась Вэлентайн.
— Конечно, ресторан от этого не разорится, но в этом весь Андрэ, вдохновленный идеей поддержания высочайших стандартов французской кухни. Он предпочел скорее потерять выгодного клиента, чем сделать то, что считал осквернением великолепной трапезы. С такой выдержкой — он был немного сумасшедшим — разве он мог прогореть? Но тот человек и вправду больше не пришел.
Вэлентайн почувствовала, что ее обычная уверенность в себе возвращается. Она тоже никому не позволила бы распивать здесь чай со льдом, особенно под жареную утку с отварными белыми персиками, которую им подали.
* * *
Алан Уилтон ощутил, как внутри него оживают какие-то силы, дремавшие много лет. Это дитя просто околдовывает. Он догадывался, что так и будет. Такая молодая, такая невинная, несмотря на важничанье, и такая удивительно неиспорченная, несмотря на красоту. Какое покойное и трогательное ощущение — едва приоткрыть ей высший свет. А как она умеет подчеркнуть свой тип: тоненькая, как мальчик, с крошечной грудью, коротко стриженная кудрявая шапка невообразимо рыжих волос над строгой простотой черного шифона — очень удачное сочетание.* * *
На протяжении последних пяти недель Вэлентайн ужинала с Аланом Уилтоном раз четырнадцать. Он познакомил ее с шумной атмосферой бистро, царившей в «Ле Во д'Ор»; показал приглушенный, вывернутый наизнанку шик плохо освещенного «Пирл», где возбуждение возникало не от китайской кухни, которую мало кто недооценивал, а от ощущения принадлежности к привилегированной элите, сделавшей это кафе постоянным местом своих встреч; помог погрузиться в особенный шарм «Пэтси», непритязательного, но дорогого Итальянского ресторана в Вест-Сайде, где укоренившиеся политики от демократов и лица, чьи методы ведения дел не вызывали интереса у следствия, вкушали лучшую итальянскую еду за пределами Милана. Но чаще всего они ужинали в «Лютеции», иногда внизу, в большом обеденном зале, где обстановка была менее официальной, иногда снаружи, в саду, под навесами, где высокие фонари излучали тепло в прохладную ночь, а иногда в том же зале, где они сидели в первый раз. Постепенно Вэлентайн узнавала Уилтона. Этот человек имел обыкновение сообщать о себе малую толику информации в самые неожиданные моменты и в то же время ухитрялся без слов дать понять, что наводящие вопросы не только не приветствуются, но и вообще нежелательны. У него было два сына-подростка, он развелся пять лет назад после двенадцатилетнего брака, его жена вновь вышла замуж и жила счастливо в Локаст-Вэлли.Он никогда не говорил с Вэлентайн о делах. Больше всего его интересовала сама Вэл, ее прошлое, которое она постепенно открывала ему во всех подробностях. Для нее наступило облегчение, когда она перестала выдавать себя не за ту, кто она есть. Теперь, в действительности став помощницей модельера, она могла поведать ему о годах работы у Бальмэна. Однако Вэл не чувствовала себя с Уилтоном так же свободно и непринужденно, как с Эллиотом. Хотя она уже научилась быть естественной с ним, его идеальные манеры сковывали ее порывистую искренность.
Их отношения без конца ставили ее в тупик. Все на фирме знали, что они встречаются, так как он просил секретаршу заказывать для них места в ресторане. Вэлентайн ухитрялась избегать коварных вопросов своей подруги — секретарши из приемной, и других женщин, занимавших более высокое положение в мастерской. Ей казалось, она хорошо понимает Серджио. Чем чаще она виделась с Аланом, тем сильнее росла холодная злоба Серджио. Вполне естественно, если учесть, что она — потенциальный претендент на его место, имеющий нечестное преимущество за счет личных отношений с начальником.
Но что это за отношения? В этом-то и заключалась вся соль вопроса. Их вечера проходили всегда одинаково. Она заходила за Аланом, они выпивали, потом шли перекусить, погуляв немного, снова выпивали по одному-два бренди в баре, а затем он отвозил ее домой на такси, всегда настаивая на том, чтобы проводить до самой двери. Он неизменно желал ей доброй ночи, целовал на французский манер в обе щеки, но никогда не входил, хотя начиная с четвертого вечера Вэлентайн неизменно приглашала его зайти.
В Уилтоне было и неуловимое очарование, и бездна обаяния. За Вэлентайн еще никогда не ухаживал мужчина, которого она принимала бы всерьез, и она все больше и больше поддавалась его чарам. Он был первым мужчиной на свете, с которым она познакомилась сама, но у нее не было точки отсчета и не с чем было сравнивать его безупречное поведение. Однако после четырнадцати совместных ужинов ей показалось, что уже можно ожидать чего-то большего, чем обычный поцелуй, которым французы одаривают друг друга при встрече на прогулках! Все чаще и чаще она ловила себя на том, что смотрит на его полные губы и пытается представить, что же она ощутит, когда они прикоснутся к ее губам, но, поймав себя на этом, она опускала глаза. Иногда она примечала в выражении его лица что-то похожее на боль и спешила развлечь его анекдотом о безумных темпах работы у Бальмэна. Она боялась, сама не зная почему, тех слов, которые он, казалось, собирается произнести. Да, но почему он тянет? Может быть, он чего-то ждет от нее? Какого-то знака, слова? Может быть, он думает, что слишком стар для нее? Или она не его тип? Нет, это просто невозможно, решила она. Ни один человек не потратит много сотен долларов, чтобы подкармливать женщину не своего типа, так подсказывал ей здравый смысл, тут она никогда не ошибалась. Может быть, дело в том, что она не умеет как следует кокетничать, может быть, он глубоко внутри ужасно робок, может быть, когда-то женщины так больно ранили его, что он не хочет больше связываться с ними, а может…
Вэлентайн была противна сама себе. К чему все эти притворные раздумья и сомнения, если ей хочется знать лишь одно: когда она ляжет в постель с Аланом Уилтоном? Миновал ее двадцать второй день рождения, а она все еще такая нетронутая девственница, что будь она истовой католичкой, то имела бы право подходить к исповеди не краснея. Даже этот болван Эллиот ни разу не пытался…
Она с горечью вспомнила свой недавний разговор с манекенщицей, которая зашла к Уилтону, чтобы примерить кое-что из новой коллекции для ближайшего показа мод. У этого взбалмошного создания оказался квакающий лондонский акцент кокни, не менее заметный, чем ее тазовые кости.
— Вы говорите, что этот бабник Спайдер ваш сосед? Вам невероятно повезло!
— Прошу прощения?
— Вы знаете, в Англии это считается вульгарным, но в Нью-Йорке звучит очень благородно. Интересно, почему?
— О чем вы?
— О вашем выражении «прощу прощения».
— Простите мою рассеянность, — отозвалась Вэлентайн, — что именно вы хотели сказать об Эллиоте?
— Он дьявольски знаменитый жеребец. Вы понимаете слово «жеребец», Вэлентайн? Не вдаваясь в детали, Спайдер трахает без долгих раздумий и часто. Наш Спайдер всегда готов, он специализируется на самых очаровательных красотках. Я сама никогда не пробовала с ним, мне не повезло, но слышала, что он фантастически хорош.
— Salope. Conasse!
— Как вы меня назвали?
— Сплетница, — ответила Вэлентайн. Произнесенные ею слова в приблизительном переводе означали соответственно: «подзаборная свинья» и «грязная шлюха».
— Ну что ж, сплетни — душа моей профессии, я полагаю. Значит, я так понимаю, вы еще не кувыркались с нашим прелестником. Не переживайте, милочка, может быть, он относится к вам как к сестре. Говорят, он ой как обожает своих сестер. Обидно!
— Извините, — сказала Вэлентайн, вынимая булавку.
Итак, на чем мы остановились? «Сестра Эллиота», думала она в бешенстве, но отнюдь не потому, что он был ей нужен. Ах, отвратительная неразборчивая свинья!.. Но в чем же дело с Аланом Уилтоном? Выходит, с ней самой что-то не в порядке.
* * *
Через неделю, когда Алан Уилтон предложил Вэлентайн после ужина снова зайти к нему и выпить, она мгновенно почувствовала облегчение. Она видела достаточно много фильмов, чтобы знать, что это классическая уловка мужчин. Наконец-то он попытался! Она поздравляла себя с тем, что сумела дождаться, ничем не выдав своего нетерпения.Когда они выходили из квартиры, направляясь в ресторан, он выключил почти весь свет и, вернувшись, больше не зажигал его. С едва заметным волнением он налил им по большому бокалу бренди, молча, слегка дрожа, взял Вэлентайн за локоть теплой рукой и повел в спальню. Он исчез в ванной, а Вэлентайн залпом допила бренди, сбросила туфли и подошла к окну, выглянув в темный сад. Ее ум отказывался работать. Она просто смотрела наружу, словно, если вглядываться достаточно долго, можно увидеть что-то жизненно важное. Вдруг она поняла, что Алан стоит рядом, позади нее, совершенно голый, и целует ее в шею, расстегивая ей маленькие пуговицы на спине. «Прелесть, прелесть», — шептал он, снимая с нее платье, расстегивая лифчик, стягивая нижнюю юбку. Она попыталась повернуться к нему лицом, но он крепко держал ее спиной к себе и стягивал скрутившиеся в жгут трусики. Его пальцы медленно проследили линию ее позвоночника, ощупали грудную клетку, руки сомкнулись, на мгновение сжав ее грудь, и снова вернулись на спину, продолжая свой нежный неторопливый танец, постепенно спускаясь к маленькому крепкому задику. Там он задержался надолго, обхватив горячими, ищущими пальцами ее ягодицы, то сжимая их, то играя с разделяющей их ложбинкой, пока ему не удалось ввести палец между ними. Вэлентайн почувствовала, как его пенис за ее спиной поднимается и твердеет, но он только снова и снова повторял: «Прелесть».
Потом от встал на колени и осторожно раздвинул ей ноги. Она почувствовала, как его горячий язык движется по ее попке, ощущение было таким сладостным, что она придвинулась к нему и осознала, что вращает тазом. Когда она почувствовала, что не сможет больше простоять и минуты, не повернувшись, он поднял ее на руки и отнес на застеленную кровать. Света не было, за исключением маленького ночника. Он выключил его, положил ее на простыни и начал наконец целовать в открытые, ждущие губы.
Вэлентайн почувствовала, что становится влажной, попыталась прижаться ближе к нему, ощупывая руками его невидимое мускулистое волосатое тело. Она не осмеливалась дотронуться до пениса. Ей ни разу в жизни не доводилось трогать член, и теперь она поняла, что не знает, что делать, как прикоснуться к нему. Но его поцелуи были такими крепкими, такими жадными, что она решила не беспокоиться о том, правильно ли отвечает ему. Внезапно она безошибочно угадала, что он старается перевернуть ее на живот. Она испугалась — ей хотелось еще поцелуев в губы, соски горели в ожидании его губ, — но она покорно перевернулась. Он начал нежно целовать ей спину, но вскоре уже лизал и покусывал ее попку, его требовательные губы, разомкнутые зубы и сильные руки почти оставляли синяки-в порыве страсти он мял ее зад, как тесто. В темноте она потеряла ориентировку; она не могла сказать, где именно на кровати находится он, но вдруг поняла, что он стоит над ней на коленях, раздвинув ногами ее бедра, а его руки обхватили ее ягодицы и развернули их. Она почувствовала, как твердая головка члена упирается во вход ее влагалища. В первое мгновег-ние он легко вошел внутрь, но остановился, когда она застонала от боли. Он толкнулся снова, она опять застонала. Он вынул член и резко перевернул ее.
— Ты не девочка ли? — испуганно прошептал он.
— Да, конечно. — Девственность настолько занимала ее мысли, что Вэлентайн и в голову не приходило, что он не знает об этом.
— О, черт! Нет!
— Пожалуйста-пожалуйста, Алан, продолжай, давай, не волнуйся, если будет немного больно. Я хочу этого, — страстно заговорила она, пытаясь в темноте отыскать рукой его член, чтобы доказать, что означают ее слова. Она услышала, как он скрипнул зубами, и, лежа на спине, в сумятице сексуального возбуждения, боли и подступающего смущения почувствовала, что он сунул в нее два пальца, словно таран. Закусив губу, она сумела сдержать крик. Убедившись, что проход открыт, Уилтон снова перевернул ее на живот и ввел член, казавшийся уже не таким твердым, как несколько минут назад. Вэлентайн ощутила, как он, двигаясь в ней вперед и назад, становится все больше и тверже, пока, слишком скоро, он не кончил с торжествующим криком, похожим на крик в агонии.
Потом они лежали молча, и невысказанные слова переполняли Вэлентайн. Она была совершенно сбита с толку, чуть не плакала. Вот так и бывает всегда? Почему бы ему не быть по-нежнее? Неужели он не понимает, что она возбуждена и не удовлетворена? Но через минуту он обнял ее и притянул к себе. Теперь они лежали лицом к лицу.
— Милая Вэлентайн, я знаю, тебе было нехорошо, но я не мог поверить, я так удивился, прости меня, позволь мне… — Его пальцы стали ласкать ее клитор с таким знанием дела, что она наконец тоже кончила со взрывом наслаждения такой силы, что ощущение заставило ее забыть обо всех вопросах. Конечно, смутно подумала она, когда к ней вернулась способность рассуждать, он не ожидал столкнуться с девственницей, этим все и объясняется.
Следующие недели в жизни Вэлентайн были полны загадок. Она ужинала с Аланом Уилтоном каждый второй или третий вечер, а потом оба неизменно шли к нему домой и занимались любовью. После того первого раза он гораздо больше заботился о том, чтобы возбудить ее, прежде чем в нее войти, губами и пальцами доводя ее до высшей точки сексуального возбуждения, однако он настаивал, чтобы все происходило молча и в темноте, а это ее чрезвычайно разочаровывало. Ей хотелось видеть его обнаженное тело, хотелось, чтобы он видел ее. Наивное тщеславие подсказывало Вэлентайн, что ее идеальная белоснежная кожа, хрупкое тело, изящные груди со вздернутыми сосками, аппетитно тугой, крепкий зад понравятся любому мужчине. Но еще хуже было его очевидное нежелание входить в нее спереди, а ей всегда казалось, что мужчина должен делать именно так. Теперь он вводил в нее член, уложив ее на большой кровати и подложив ей под живот несколько подушек, а его опытные пальцы ласкали ее клитор спереди, но коитус в обычной позе он соглашался попробовать очень редко, а она так жаждала этого. Он объяснял, что при таком соитии ей не будет так хорошо, что к оргазму ее приводит ручная стимуляция, а не проникновение в матку, при котором клиторное воздействие невозможно. Но что-то в ней требовало положения лицом к лицу, оно казалось ей символом соединения равных в любовной игре.
Наверное, это любовь, говорила она себе, не в силах думать ни о чем, кроме своих растущих чувств к Алану Уилтону. Она не просто влюбилась, она была одержима им, потому что он все еще оставался для нее загадкой. Он обращался с ней как с возлюбленной, оказывал ей величайшее внимание и восхищение, вслух выкрикивал ее имя, когда кончал, но она не чувствовала, что между ними все слаженно. Нет, это не то слово. Им не хватало какого-то глубинного понимания, взаимного постижения. Она все еще ждала, пока за всеми их обедами и разговорами, за занятиями любовью начнет проявляться его истинное лицо, которое — она знала это — он ей еще не открыл.
* * *
Новая коллекция близилась к завершению, и в последние две недели Вэлентайн несколько раз приходилось работать до позднего вечера. Обычно Уилтон уходил с работы в шесть, оставляя Вэлентайн, Серджио и технических помощников. Они продолжали без него — его день был закончен. Но однажды в понедельник, довольно рано, Вэлентайн по пути домой проходила мимо его кабинета и с удивлением увидела, что дверь приоткрыта. Оттуда доносились голоса Серджио и Алана. Она хотела проскочить мимо, но вдруг услышала свое имя. Наверное, Серджио жалуется на нее, подумала она, и, остановившись, прислушалась, ибо считала его вполне способным на это.—…Эта твоя грязная французская шлюха.
— Серджио, я запрещаю тебе говорить так!
— Ой, напугал! Ты мне запрещаешь! Мистер Праведник мне запрещает! Если и есть что-то более трогательное, чем педик, старающийся себя убедить, что может делать это с женщиной…
— Слушай, Серджио, только потому что…
— Потому что — что? Потому что у тебя на нее встает? Конечно, встает, это неудивительно. На Синди у тебя десять лет вставал, разве нет? Частенько вставал, раз ты сумел заделать двоих детей, ведь так? Но почему же Синди развелась с тобой, Алан, жалкий ты ханжа? Разве не потому, что, когда ты узнал, чего тебе на самом деле хочется, у тебя на нее вставать перестал? Или ты думаешь, что, раз ты делаешь это со мной, а не я с тобой, то ты от этого не становишься педиком?
— Серджио, заткнись! Я признаю, что ты прав, но это все в прошлом — древняя история. Вэлентайн другая, свежая, юная…
— Иисусе Христе! Только послушайте первейшего вруна из всех педиков. До того, как она тут маячила, тебе меня все время не хватало, правда? А где ты был прошлой ночью? Мне кажется, я припоминаю, как ты всаживал эту свою громадную штуку в мою задницу, я думал, я взорвусь, а после этого кто сосал меня, стонал и рычал — Санта-Клаус? Это был ты! Ты, дерьмо собачье, и тебе это очень нравилось!
— Это был рецидив. Больше этого не случится — все кончено.
— Кончено! Как же! Только взгляни на меня, Алан, взгляни на мой член. Разве тебе не хочется взять его в рот? Такой красивый, сочный? Посмотри на мою задницу, Алан, я сейчас перегнусь через этот стул и раздвину ее, такую красивую, открытую, такую, как ты любишь. Или ты скажешь, что у тебя еще не встал? Ну?! Да тебе до смерти хочется. Только этого тебе и хочется, и хватит обманывать себя. Я сейчас запру дверь, а ты трахнешь меня в зад прямо на полу — как угодно, Алан, как захочешь. О, что ты сейчас со мной сделаешь! Правда, Алан? А?!
Вэлентайн услышала сдавленное «Да, да!» — сигнал унизительной и радостной капитуляции, и лишь тогда вышла из транса и выбежала в вестибюль.
* * *
Дойдя до дому, Вэлентайн отключилась. Ее хватило лишь на то, чтобы почистить зубы и умыться. Два дня и две ночи она пролежала, свернувшись калачиком на постели, накрывшись одеялами и пледом, надев самый теплый халат, но ни на секунду не могла согреться. Она ничего не ела, только выпила несколько стаканов воды. Время остановилось. Ей казалось, что у нее внутри завязались два огромных узла: один в голове, другой в сердце. Если она попытается думать, один из узлов развяжется, а она не могла представить, к чему это приведет. Страх парализовал ее.Утром на третий день Спайдер забеспокоился всерьез. Он замечал, что с ее чердака не доносится признаков жизни, но он нечасто видел ее с тех пор, как она начала встречаться с Уилто-ном. Однако все равно должен же быть хоть какой-то свет, не могла же она уехать отдыхать среди недели. Эти два дня он допоздна проработал у Хэнка Леви, но на третий вдруг понял: что-то не так.
Он подошел к двери Вэлентайн и долго стучал. Ответа не было, но он был уверен, что внутри кто-то есть — Вэлентайн или кто-то еще. Несколько месяцев назад они дали друг другу ключи от своих квартир. В экстренных случаях, говорил он ей, чувствуя себя способным выжить и на улице, всегда полезно иметь соседа, который может попасть к тебе в дом. Никто из других соседей по этажу не заслуживает доверия. Кто знает, может, их и нет вовсе? Он достал ключ, постучал еще раз и, не получив ответа, вошел. Сначала ему показалось, что комната пуста. Озадаченный, он внимательно огляделся. Никого. Ни звука, только холодильник гудит. Потом он понял, что едва возвышавшийся холмик под пледом — это тело. В ужасе он подобрался на цыпочках, понимая, что должен выяснить все. С крайней осторожностью он потянул одеяло на себя, и ему открылся затылок Вэлентайн — лицо ее было прижато к матрацу так, что едва оставался промежуток, чтобы дышать.