Страница:
И вот эта неисправимая кокетка с подходящими для себя данными, не нуждавшимися ни в каких дефинициях, порой вынуждена была работать по субботам, если неделя выдавалась особенно насыщенной и ей приходилось вместо редактирования умело отбиваться от многочисленных кавалеров, настойчиво домогавшихся ее руки, не отваживая их при этом навсегда. В эту июньскую субботу 1958 года, когда любая другая уважающая себя жительница Нью-Йорка на ее месте валялась бы где-нибудь на пляже или красила ставни загородного домика в Фэйрфилдском округе, то есть никоим образом не должна была торчать на Манхэттене, Нине Стерн пришлось тащиться к себе в офис, чтобы дописать последнюю колонку для раздела «Вы слышали?». Она вбежала в кабинку автоматического лифта, поднимавшегося без остановки сразу на пятнадцатый этаж, и нажала кнопку. Где-то между десятым и одиннадцатым этажами лифт неожиданно остановился – со скрежетом, не оставлявшим сомнения в том, что остановка эта не носит временного характера.
– Ну и что теперь? – обратилась Нина к незнакомому мужчине, ее единственному спутнику.
– Тут есть телефон… Надо вызвать механика, – отозвался Зэкари Эмбервилл (поскольку это был он).
Человек на другом конце провода не отозвался: скорей всего, ушел на ленч. И сколько Зэкари ни пытался дозвониться, из трубки доносилась лишь фоновая музыка.
– В общем-то ничего страшного, – заметила Нина, молча наблюдавшая за его попытками, – если бы не эти дивные звуки музыки. Умереть можно. Подумать только, в понедельник утром они обнаружат тут двух безумцев, распевающих «Рудольф – краснокожий олень» и не имеющих сил остановиться.
– Вы любите ржаной хлеб? – спросил Зэкари.
– Какой? Обычный или с тмином?
– Обычный. По пути в офис я зашел в булочную к «Ройбену» и купил сандвич. – С этими словами он развернул гигантский, с хрустящей корочкой бутерброд овальной формы, разрезанный по диагонали на три части, на каждой из которых помимо толстого куска ветчины лежал швейцарский сыр, солонина, салат с кетчупом и горчица «от Ройбена» собственного изготовления.
– О, у вас тут даже маринад? – изумилась Нина.
– Стимулирует деятельность мозга куда лучше рыбы, – со знанием дела пояснил Зэкари и предложил: – А почему бы нам не присесть?
– Господи, если бы только можно было отключить эту чертову музыку!
– Очень даже можно. Вам надо просто стать мне на плечи и перевести налево вон тот рычажок над дверью.
Нина в течение некоторого времени изучала незнакомца. Вряд ли это сексуальный маньяк, иначе он бы уже давно на нее набросился. Не приходилось сомневаться и в его доброте: ведь он выразил готовность разделить с ней свою роскошную трапезу, тогда как они вполне могли провести в заточении еще полтора дня, и без всякой еды. Несмотря на свои неизжитые детские страхи, она не боялась, не видя в нем сутенера, торгующего белыми рабынями. По субботним дням мать никогда не разрешала Нине одной ходить в кино, кроме разве в «Транс-Люкс» на Восемьдесят пятой улице, где после начала сеанса вдоль проходов курсировала матрона внушительного вида с фонариком: все знали, что стоило прийти в кино мало-мальски симпатичной нью-йоркской девушке, как к ней тут же подсаживался сбоку негодяй, через неделю где-нибудь в Танжере, обнаруживала, что стала белой рабыней. Правда, Нина всегда считала, что, случись такое, в Танжере с ней обращались бы не так уж плохо, но как бы то ни было, ее сосед по кабине не напоминал негодяя со шприцем. На нем был дорогой твидовый пиджак, пусть не слишком хорошо сидевший; черные пушистые волосы (наверное, только что помыл голову) явно нуждались в стрижке; рот отличался подвижностью, в карих глазах светилась смешинка, в выражении лица сквозило добродушие. И в довершение всего ботинки его были индивидуального пошива.
Нина одобрительно кивнула, незнакомец, как заправский вратарь, тут же нагнулся, она вскарабкалась ему на плечи, предварительно скинув туфли.
– Только выпрямляйтесь как можно медленней, я еще никогда не стояла на плечах, – скомандовала она.
Зэкари начал осторожно, дюйм за дюймом, подниматься, в то время как Нина изо всех сил цеплялась за его волосы. Вот и злополучный выключатель. Быстрый щелчок – и ненавистная музыка вырубилась, после чего незнакомец так же бережно опустил ее на пол кабины. Оба сели. Лифт был чистым, да и другого места для сидения у них просто не было.
– Теперь я вижу, что проголодалась, – заявила Нина.
– Тогда берите средний кусок, – великодушно предложил Зэкари, расстелив фольгу на полу – Средний в бутербродах «от Ройбена» всегда самый сочный.
– Спасибо, – поблагодарила Нина.
Всю жизнь мужчины отдавали ей лучшие куски, точно так же, как именно ей неизменно доставалось белое мясо курицы, хрустящие корочки бекона и самка рака с упоительным кораллом внутри. И хотя она бывала им благодарна, но при этом удивлялась не больше, чем если бы была феей Моргана. Нина улыбнулась Зэкари. Из всего арсенала средств воздействия на мужчин улыбка была главным оружием Нины Стерн.
«Потрясающе симпатичная», – подумал Зэкари и спросил: – А где вы работаете?
– В «Стиле» и «Вы слышали?». А вы?
– Я по части реализации, – небрежно бросил он, пожав плечами.
– Не очень-то весело? Скорее, чертовски нудно?
– Что поделаешь, – стоически отбивался он. – Конечно, рассказывать особенно нечего. Я только что из Чикаго, мы там целых три дня обсуждали свои проблемы. Но хорошенького понемножку.
– Да нет, почему же. Расскажите, пусть мне будет скучно. Расскажите, как гнусно идут дела, как надоело вам заниматься этой вашей нудной реализацией, расскажите, как вся эта ерунда совершенно необходима. Давайте – и продолжайте до тех пор, пока я не впаду в кому.
– Нет, наводить скуку на таких очаровательных леди не в моих правилах, – ухмыльнулся в ответ Зэкари. – Лучше расскажите мне про «Вы слышали?».
– Если вы не хотите наводить скуку на меня, то я не хочу на вас… Мне тоже нечего особенно рассказывать. В общем, там понемногу обо всем, в основном сплетни. Может, имеет смысл все-даки перекусить, а не заниматься разговорами?
Работа всегда была для Нины слишком важным делом, чтобы обсуждать ее с многочисленными мужчинами в ее жизни. А она уже успела понять, что этому незнакомцу суждено стать одним из них. Правда, обычно для такого рода заключений ей требовались считанные доли секунды, но на сей раз инстинкт сработал медленнее: слишком уж силен оказался внушенный ей с детства ужас перед возможностью застрять в лифте с посторонним.
– А что, если заниматься и тем и другим одновременно? – предложил Зэкари.
– Что, растянем это занятие подольше на случай, если нас отсюда не извлекут, или… – спросила Нина.
– Нет, есть надо только большими кусками, иначе от сандвича удовольствия не получишь.
– Боже, надо это запомнить… вы просто настоящий кладезь мудрости.
Да она еще и умница, отметил про себя Зэкари. И без дураков. Надо будет непременно прислать ей приглашение на следующую планерку в среду. Такие мозги нельзя не использовать. И симпатичная при этом, хотя непонятно за счет чего.
К тому времени, когда они почти расправились с сандвичем, лифт заработал. Нина сошла на своем этаже, на прощание пожав незнакомцу руку и одарив очередной улыбкой.
– Нина Стерн, – представилась она.
– Зэкари Эмбервилл, – отрекомендовался он.
– Ну, это нечестно, – засмеялась она вдогонку поднимавшейся кабине.
Все еще продолжая смеяться, она открыла дверь своего офиса. Дура, выговаривала она себе, ты только что прошляпила шанс, который выпадает всего раз в жизни!
Для умницы, каковой ее считали все, Нина иногда была потрясающе тупа.
«Город этот большой, как большая игрушка, – громко напевал Зэкари, возвращаясь из офиса домой уже в самом конце субботнего дня. – Шепчет девчонке мальчик, играя, на ушко». Как обычно, на слове «мальчик» Зэкари сфальшивил. Перейдя Мэдисон-авеню в неположенном месте, как и подобает заправскому нью-йоркцу, он наконец допел и последнюю строку песни: «И Манхэттен тогда предоставят влюбленным». Да, должен был он признаться самому себе, давно уже ему так не пелось. Месяцы, даже годы… Что он сейчас испытывает, спросил себя Зэкари, замедляя шаг. А может, все дело просто в этом раннем летнем вечере, в этом ветерке, обещающем впереди всяческие наслаждения, до которых так падки нью-йоркцы? Или сознание удачно проведенного дня: в конце концов, сегодня он создал черновой макет нового журнала, о котором еще никто, кроме него, не знал? Или же так пьяняще действовал на него сам Нью-Йорк, центр новой галактики, где родились и воплотились в жизнь его честолюбивые планы? Хорошо! Ему сейчас было хорошо! Черт его знает почему, но хорошо. А что, собственно, тут странного для человека, чье состояние измеряется большим числом миллионов, чем можно сосчитать, чья власть равна его власти? Человека, могущего позволить себе любое удовольствие… «По части реализации», вспомнил он свой ответ там, в лифте, и громко рассмеялся. Реализация, божественная реализация!
Интересно, сколько ей может быть лет, этой Нине? Да ко всем чертям ее возраст! Главное, что он чувствует себя молодым. Ему тридцать пять, а все так, как будто ему не больше шестнадцати и он еще в «Колумбии»: подрабатывает официантом, чтобы хватало на метро и «хот дог». В сущности, это было совсем недавно – отбросить войну, отбросить женитьбу… Каких-то там девятнадцать лет назад. И всего только шесть из них он женат. Зэкари нахмурился. Неожиданно радость почти вся улетучилась. Как же так, он чувствует себя таким молодым, а за последние несколько недель он и Лили ни разу не спали вместе. Да и вообще, почему-то сейчас это бывает так редко. Как говорит Нат, его шурин, «кто же считает такие вещи».
Кто? Да он сам и считает. Лили никогда не отличалась особой страстностью, он с этим смирился… Что поделать, такой она, видно, родилась. Зато она всегда отвечала готовностью, была покорной и нежной. И Зэкари научился довольствоваться малым, хотя одному Богу известно, сколько раз, лежа рядом с ней, он страстно мечтал о жене, которая бы отвечала голодом на его голод. Однако за шесть лет он ни разу не позволил себе поразвлечься с кем-нибудь на стороне. Странная это все-таки штука: он знал множество любящих мужей, заводивших тем не менее шашни, а между тем их жены, насколько можно было предполагать, отнюдь не думали уклоняться от своих супружеских обязанностей, как теперь, похоже, поступала его Лили. Если не в физическом, то уж, во всяком случае, в моральном плане жена в последнее время все больше и больше отдалялась от него: стоило ему прийти к ней в спальню, как она пусть деликатно, но весьма недвусмысленно давала понять, что не хочет близости с ним – может быть, в другой раз, но только не сегодня ночью, не сейчас. Вероятно, Лили переживает какую-то душевную драму, а он просто не догадывается?
Она уклонялась от близости. А ведь здесь, в Нью-Йорке, столько доступных женщин. Не все, конечно. Нина Стерн, к примеру, явно не из таких. Наверное, давно замужем, обручена или имеет поклонников, один перечень которых займет целый гроссбух. О таких, как она, симпатичных и острых, говорят все, это и ежу ясно. К тому же у нее отличный аппетит, что в женщинах особенно привлекательно.
– «Мы поедем на Кони и съедим по балони»[16], – запел он. – «По Центральному парку пройдемся трам-пам-пам…»
Кто-то из прохожих оглянулся. Зэкари понял, что снова поет вслух. Не забыть сказать Хэмингуэю, чтобы Нину пригласили на следующую планерку. Ей это будет полезно: пусть-ка взглянет на то, как делаются журналы, со стороны, а не со своей колокольни, даже если это «Вы слышали?». Или нет, лучше, он сам пошлет ей служебную памятку с личным приглашением, учитывая ее интерес «по части реализации», конечно. Как она тогда сказала: «Это нечестно». Конечно, так оно и было. Придется заглаживать свою вину!
Все еще улыбаясь, он открыл парадную дверь и вошел в свой особняк из серого мрамора, где навстречу ему уже спешил дворецкий.
«Неужели это мой дом? – вдруг мелькнуло у него в голове. – И я его хозяин?»
Зэкари вновь чувствовал себя молодым, таким, как в дни его студенчества в «Колумбии», когда он выбирался в центр города и без устали бродил по улицам, даже не пытаясь представить себе, что за жизнь происходит за парадными подъездами таких вот домов, поражавших его воображение своим нереальным великолепием.
Приветливо поздоровавшись с дворецким, Зэкари поднялся к себе в небольшую библиотеку, которую он предпочитал их общей на первом этаже.
– Лили? – удивился он, застав там жену, которая стояла у окна, выходившего в сад. При звуке его голоса она нетерпеливо обернулась.
– Я все ждала, когда ты вернешься, дорогой. Как бы я хотела, чтобы ты не работал по субботам. И так пропадаешь там у себя по целым дням, – произнесла она своим серебристым мелодичным голосом.
– Мне нужно было додумать до конца одну вещь. А на работе просто лучше думается. И потом в офисе скопилось столько разных бумаг, а в понедельник у меня не будет времени. Как я люблю видеть тебя здесь, если бы ты знала! Что это у тебя? Шампанское? Я что-нибудь забыл? Не годовщина свадьбы, не день рождения… Так что же мы отмечаем?
Умело откупорив бутылку, он разлил искрящееся шампанское в бокалы в виде тюльпанов на длинной ножке, уже стоявшие на серебряном подносе у него на рабочем столе.
– Я хочу поднять этот тост, дорогой… – Они чокнулись. – За самую приятную новость на свете… у нас будет еще один ребенок.
– Еще один! Я же чувствовал, что-то замечательное должно случиться! – радостно воскликнул он, обняв жену и разом позабыв обо всех своих мыслях.
Лили со слезами на глазах, казалось, таяла в его объятиях. Будь мужественной, велел ей Каттер. Ради него она пойдет на все. Самое трудное было позади. Теперь оставалось только ждать.
Глава 8
– Ну и что теперь? – обратилась Нина к незнакомому мужчине, ее единственному спутнику.
– Тут есть телефон… Надо вызвать механика, – отозвался Зэкари Эмбервилл (поскольку это был он).
Человек на другом конце провода не отозвался: скорей всего, ушел на ленч. И сколько Зэкари ни пытался дозвониться, из трубки доносилась лишь фоновая музыка.
– В общем-то ничего страшного, – заметила Нина, молча наблюдавшая за его попытками, – если бы не эти дивные звуки музыки. Умереть можно. Подумать только, в понедельник утром они обнаружат тут двух безумцев, распевающих «Рудольф – краснокожий олень» и не имеющих сил остановиться.
– Вы любите ржаной хлеб? – спросил Зэкари.
– Какой? Обычный или с тмином?
– Обычный. По пути в офис я зашел в булочную к «Ройбену» и купил сандвич. – С этими словами он развернул гигантский, с хрустящей корочкой бутерброд овальной формы, разрезанный по диагонали на три части, на каждой из которых помимо толстого куска ветчины лежал швейцарский сыр, солонина, салат с кетчупом и горчица «от Ройбена» собственного изготовления.
– О, у вас тут даже маринад? – изумилась Нина.
– Стимулирует деятельность мозга куда лучше рыбы, – со знанием дела пояснил Зэкари и предложил: – А почему бы нам не присесть?
– Господи, если бы только можно было отключить эту чертову музыку!
– Очень даже можно. Вам надо просто стать мне на плечи и перевести налево вон тот рычажок над дверью.
Нина в течение некоторого времени изучала незнакомца. Вряд ли это сексуальный маньяк, иначе он бы уже давно на нее набросился. Не приходилось сомневаться и в его доброте: ведь он выразил готовность разделить с ней свою роскошную трапезу, тогда как они вполне могли провести в заточении еще полтора дня, и без всякой еды. Несмотря на свои неизжитые детские страхи, она не боялась, не видя в нем сутенера, торгующего белыми рабынями. По субботним дням мать никогда не разрешала Нине одной ходить в кино, кроме разве в «Транс-Люкс» на Восемьдесят пятой улице, где после начала сеанса вдоль проходов курсировала матрона внушительного вида с фонариком: все знали, что стоило прийти в кино мало-мальски симпатичной нью-йоркской девушке, как к ней тут же подсаживался сбоку негодяй, через неделю где-нибудь в Танжере, обнаруживала, что стала белой рабыней. Правда, Нина всегда считала, что, случись такое, в Танжере с ней обращались бы не так уж плохо, но как бы то ни было, ее сосед по кабине не напоминал негодяя со шприцем. На нем был дорогой твидовый пиджак, пусть не слишком хорошо сидевший; черные пушистые волосы (наверное, только что помыл голову) явно нуждались в стрижке; рот отличался подвижностью, в карих глазах светилась смешинка, в выражении лица сквозило добродушие. И в довершение всего ботинки его были индивидуального пошива.
Нина одобрительно кивнула, незнакомец, как заправский вратарь, тут же нагнулся, она вскарабкалась ему на плечи, предварительно скинув туфли.
– Только выпрямляйтесь как можно медленней, я еще никогда не стояла на плечах, – скомандовала она.
Зэкари начал осторожно, дюйм за дюймом, подниматься, в то время как Нина изо всех сил цеплялась за его волосы. Вот и злополучный выключатель. Быстрый щелчок – и ненавистная музыка вырубилась, после чего незнакомец так же бережно опустил ее на пол кабины. Оба сели. Лифт был чистым, да и другого места для сидения у них просто не было.
– Теперь я вижу, что проголодалась, – заявила Нина.
– Тогда берите средний кусок, – великодушно предложил Зэкари, расстелив фольгу на полу – Средний в бутербродах «от Ройбена» всегда самый сочный.
– Спасибо, – поблагодарила Нина.
Всю жизнь мужчины отдавали ей лучшие куски, точно так же, как именно ей неизменно доставалось белое мясо курицы, хрустящие корочки бекона и самка рака с упоительным кораллом внутри. И хотя она бывала им благодарна, но при этом удивлялась не больше, чем если бы была феей Моргана. Нина улыбнулась Зэкари. Из всего арсенала средств воздействия на мужчин улыбка была главным оружием Нины Стерн.
«Потрясающе симпатичная», – подумал Зэкари и спросил: – А где вы работаете?
– В «Стиле» и «Вы слышали?». А вы?
– Я по части реализации, – небрежно бросил он, пожав плечами.
– Не очень-то весело? Скорее, чертовски нудно?
– Что поделаешь, – стоически отбивался он. – Конечно, рассказывать особенно нечего. Я только что из Чикаго, мы там целых три дня обсуждали свои проблемы. Но хорошенького понемножку.
– Да нет, почему же. Расскажите, пусть мне будет скучно. Расскажите, как гнусно идут дела, как надоело вам заниматься этой вашей нудной реализацией, расскажите, как вся эта ерунда совершенно необходима. Давайте – и продолжайте до тех пор, пока я не впаду в кому.
– Нет, наводить скуку на таких очаровательных леди не в моих правилах, – ухмыльнулся в ответ Зэкари. – Лучше расскажите мне про «Вы слышали?».
– Если вы не хотите наводить скуку на меня, то я не хочу на вас… Мне тоже нечего особенно рассказывать. В общем, там понемногу обо всем, в основном сплетни. Может, имеет смысл все-даки перекусить, а не заниматься разговорами?
Работа всегда была для Нины слишком важным делом, чтобы обсуждать ее с многочисленными мужчинами в ее жизни. А она уже успела понять, что этому незнакомцу суждено стать одним из них. Правда, обычно для такого рода заключений ей требовались считанные доли секунды, но на сей раз инстинкт сработал медленнее: слишком уж силен оказался внушенный ей с детства ужас перед возможностью застрять в лифте с посторонним.
– А что, если заниматься и тем и другим одновременно? – предложил Зэкари.
– Что, растянем это занятие подольше на случай, если нас отсюда не извлекут, или… – спросила Нина.
– Нет, есть надо только большими кусками, иначе от сандвича удовольствия не получишь.
– Боже, надо это запомнить… вы просто настоящий кладезь мудрости.
Да она еще и умница, отметил про себя Зэкари. И без дураков. Надо будет непременно прислать ей приглашение на следующую планерку в среду. Такие мозги нельзя не использовать. И симпатичная при этом, хотя непонятно за счет чего.
К тому времени, когда они почти расправились с сандвичем, лифт заработал. Нина сошла на своем этаже, на прощание пожав незнакомцу руку и одарив очередной улыбкой.
– Нина Стерн, – представилась она.
– Зэкари Эмбервилл, – отрекомендовался он.
– Ну, это нечестно, – засмеялась она вдогонку поднимавшейся кабине.
Все еще продолжая смеяться, она открыла дверь своего офиса. Дура, выговаривала она себе, ты только что прошляпила шанс, который выпадает всего раз в жизни!
Для умницы, каковой ее считали все, Нина иногда была потрясающе тупа.
«Город этот большой, как большая игрушка, – громко напевал Зэкари, возвращаясь из офиса домой уже в самом конце субботнего дня. – Шепчет девчонке мальчик, играя, на ушко». Как обычно, на слове «мальчик» Зэкари сфальшивил. Перейдя Мэдисон-авеню в неположенном месте, как и подобает заправскому нью-йоркцу, он наконец допел и последнюю строку песни: «И Манхэттен тогда предоставят влюбленным». Да, должен был он признаться самому себе, давно уже ему так не пелось. Месяцы, даже годы… Что он сейчас испытывает, спросил себя Зэкари, замедляя шаг. А может, все дело просто в этом раннем летнем вечере, в этом ветерке, обещающем впереди всяческие наслаждения, до которых так падки нью-йоркцы? Или сознание удачно проведенного дня: в конце концов, сегодня он создал черновой макет нового журнала, о котором еще никто, кроме него, не знал? Или же так пьяняще действовал на него сам Нью-Йорк, центр новой галактики, где родились и воплотились в жизнь его честолюбивые планы? Хорошо! Ему сейчас было хорошо! Черт его знает почему, но хорошо. А что, собственно, тут странного для человека, чье состояние измеряется большим числом миллионов, чем можно сосчитать, чья власть равна его власти? Человека, могущего позволить себе любое удовольствие… «По части реализации», вспомнил он свой ответ там, в лифте, и громко рассмеялся. Реализация, божественная реализация!
Интересно, сколько ей может быть лет, этой Нине? Да ко всем чертям ее возраст! Главное, что он чувствует себя молодым. Ему тридцать пять, а все так, как будто ему не больше шестнадцати и он еще в «Колумбии»: подрабатывает официантом, чтобы хватало на метро и «хот дог». В сущности, это было совсем недавно – отбросить войну, отбросить женитьбу… Каких-то там девятнадцать лет назад. И всего только шесть из них он женат. Зэкари нахмурился. Неожиданно радость почти вся улетучилась. Как же так, он чувствует себя таким молодым, а за последние несколько недель он и Лили ни разу не спали вместе. Да и вообще, почему-то сейчас это бывает так редко. Как говорит Нат, его шурин, «кто же считает такие вещи».
Кто? Да он сам и считает. Лили никогда не отличалась особой страстностью, он с этим смирился… Что поделать, такой она, видно, родилась. Зато она всегда отвечала готовностью, была покорной и нежной. И Зэкари научился довольствоваться малым, хотя одному Богу известно, сколько раз, лежа рядом с ней, он страстно мечтал о жене, которая бы отвечала голодом на его голод. Однако за шесть лет он ни разу не позволил себе поразвлечься с кем-нибудь на стороне. Странная это все-таки штука: он знал множество любящих мужей, заводивших тем не менее шашни, а между тем их жены, насколько можно было предполагать, отнюдь не думали уклоняться от своих супружеских обязанностей, как теперь, похоже, поступала его Лили. Если не в физическом, то уж, во всяком случае, в моральном плане жена в последнее время все больше и больше отдалялась от него: стоило ему прийти к ней в спальню, как она пусть деликатно, но весьма недвусмысленно давала понять, что не хочет близости с ним – может быть, в другой раз, но только не сегодня ночью, не сейчас. Вероятно, Лили переживает какую-то душевную драму, а он просто не догадывается?
Она уклонялась от близости. А ведь здесь, в Нью-Йорке, столько доступных женщин. Не все, конечно. Нина Стерн, к примеру, явно не из таких. Наверное, давно замужем, обручена или имеет поклонников, один перечень которых займет целый гроссбух. О таких, как она, симпатичных и острых, говорят все, это и ежу ясно. К тому же у нее отличный аппетит, что в женщинах особенно привлекательно.
– «Мы поедем на Кони и съедим по балони»[16], – запел он. – «По Центральному парку пройдемся трам-пам-пам…»
Кто-то из прохожих оглянулся. Зэкари понял, что снова поет вслух. Не забыть сказать Хэмингуэю, чтобы Нину пригласили на следующую планерку. Ей это будет полезно: пусть-ка взглянет на то, как делаются журналы, со стороны, а не со своей колокольни, даже если это «Вы слышали?». Или нет, лучше, он сам пошлет ей служебную памятку с личным приглашением, учитывая ее интерес «по части реализации», конечно. Как она тогда сказала: «Это нечестно». Конечно, так оно и было. Придется заглаживать свою вину!
Все еще улыбаясь, он открыл парадную дверь и вошел в свой особняк из серого мрамора, где навстречу ему уже спешил дворецкий.
«Неужели это мой дом? – вдруг мелькнуло у него в голове. – И я его хозяин?»
Зэкари вновь чувствовал себя молодым, таким, как в дни его студенчества в «Колумбии», когда он выбирался в центр города и без устали бродил по улицам, даже не пытаясь представить себе, что за жизнь происходит за парадными подъездами таких вот домов, поражавших его воображение своим нереальным великолепием.
Приветливо поздоровавшись с дворецким, Зэкари поднялся к себе в небольшую библиотеку, которую он предпочитал их общей на первом этаже.
– Лили? – удивился он, застав там жену, которая стояла у окна, выходившего в сад. При звуке его голоса она нетерпеливо обернулась.
– Я все ждала, когда ты вернешься, дорогой. Как бы я хотела, чтобы ты не работал по субботам. И так пропадаешь там у себя по целым дням, – произнесла она своим серебристым мелодичным голосом.
– Мне нужно было додумать до конца одну вещь. А на работе просто лучше думается. И потом в офисе скопилось столько разных бумаг, а в понедельник у меня не будет времени. Как я люблю видеть тебя здесь, если бы ты знала! Что это у тебя? Шампанское? Я что-нибудь забыл? Не годовщина свадьбы, не день рождения… Так что же мы отмечаем?
Умело откупорив бутылку, он разлил искрящееся шампанское в бокалы в виде тюльпанов на длинной ножке, уже стоявшие на серебряном подносе у него на рабочем столе.
– Я хочу поднять этот тост, дорогой… – Они чокнулись. – За самую приятную новость на свете… у нас будет еще один ребенок.
– Еще один! Я же чувствовал, что-то замечательное должно случиться! – радостно воскликнул он, обняв жену и разом позабыв обо всех своих мыслях.
Лили со слезами на глазах, казалось, таяла в его объятиях. Будь мужественной, велел ей Каттер. Ради него она пойдет на все. Самое трудное было позади. Теперь оставалось только ждать.
Глава 8
Только состояние глубокого шока и доведенная до автоматизма благовоспитанность помогли Мэкси и Тоби скрепя сердце поздравить Лили и Каттера с бракосочетанием. Они произнесли все подобающие слова, обменялись положенными случаю кивками, но ни тот ни другой так и не вымучили из себя ни одной улыбки. Похоже, подумалось в этот момент Мэкси, как будто все четверо хотят как можно быстрее, но с соблюдением минимальных приличий захоронить тело безымянной жертвы дорожной катастрофы – и телом этим был не кто иной, как Зэкари Эмбервилл.
Изумление и ужас, все еще витавшие в зале заседаний, оказались даже на руку брату и сестре, которые под шумок быстро удалились, крепко держась друг за друга. Они сели в лифт, останавливавшийся только в самом низу, на цокольном этаже, предоставив Лили и Каттеру беседовать с теми, кого не слишком печалила кончина четырех закрываемых изданий и кто мог поздравить новобрачных не кривя душой, чего Мэкси и Тоби были не в силах сделать при всем их желании. Эли отвез их в городской дом Тоби на тихой улочке в районе Семидесятых улиц. Не говоря ни слова, Тоби подошел к бару, устроенному рядом с плавательным бассейном, занимавшим весь первый этаж и примыкавшую к нему часть небольшого сада, обнесенного довольно толстой кирпичной оградой, и налил каждому по двойной порции.
– Это что? – спросила Мэкси.
– Бренди, – ответил Тоби. – Вообще-то я никогда его не пью, но иногда это необходимо…
– Ты знаешь, я просто не верю… не могу понять, – начала было Мэкси, но Тоби оборвал ее:
– Заткнись! Сначала выпей, потом поплавай. Пока что мы еще не готовы к разговору.
Тоби разделся догола и нырнул – тем быстрым плоским рывком, который в свое время не единожды помогал ему удерживать звание чемпиона по плаванию. Мэкси присоединилась к нему, оставив на себе одно лишь ожерелье из черного жемчуга. Брат и сестра плавали по дорожке до тех пор, пока Мэкси не почувствовала, как сдавливавшая грудь тяжесть начала растворяться, уступая место простой усталости. Она вылезла из воды и уселась на бортик, ожидая, пока Тоби наконец вынырнул и, легко подтянувшись, устроился рядом с ней. Мускулатура у него великолепная, а талия при широких плечах тонкая и хрупкая, как у многих хороших пловцов.
– Ну как, получше? – отфыркиваясь, спросил он.
– Насколько это возможно. То есть не так чтобы уж слишком хорошо. Впечатление такое, что прямо у тебя под ногами разорвалась ручная граната.
– Скорей всего, мы с тобой раньше не очень-то приглядывались к этой парочке, если сейчас настолько наивны, что еще удивляемся.
– Тоби, ты хочешь сказать, что мама чувствовала себя такой одинокой после… Господи! После смерти папы, что ей понадобился Каттер? Они ведь одного примерно возраста. Хорошо, я ему не верю, не люблю его, но, объективно говоря, он весьма недурен собой, а жизнь и секс в конце-то концов не кончаются после сорока. И что вполне естественно ей смутиться: ведь она выходит замуж все-таки за брата собственного мужа. Признайся, Тоби, не случайно же она решила сообщить нам об этом на людях?.. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что их решение не пришло внезапно, под влиянием чувства. На Ромео и Джульетту они не тянут.
– Во всем с тобой согласен, – откликнулся Тоби. – Но есть еще кое-что. Я уже давно это замечал, но не обращал должного внимания… Между ними, по-моему, сговор… и существовал он всегда, по крайней мере, с того времени, когда Каттер вернулся из Англии. А когда в прошлом году папа так неожиданно умер, это стало проявляться все сильнее.
– Сговор, говоришь? Что это слово точно означает? Что они… соучастники преступления?
– Нет, я имею в виду их полную вовлеченность в дела друг друга, интерес, который они взаимно испытывают к своим желаниям, потребностям. Согласие, которое выходит за рамки просто согласия. Связь, которая сильнее и прочнее обычных отношений красивого мужчины с женщиной. Потому что этой женщине нужен мужчина и все, что под этим подразумевается.
– Откуда у тебя такие глубокие знания? – с вызовом бросила Мэкси.
– Я просто слышу это, понимаешь? Слышу в голосах то, что не различаешь ты. Слышу, как они двигаются, когда остаются вдвоем. Когда ты слепой, Златокудрая, ты начинаешь слышать в движениях людей тысячи оттенков – и каждый из них значит что-то свое. Я услышал, что у них сговор – и давний при этом. Услышал и даже почувствовал запах. Да, за всеми их духами, шампунями и кремами я почувствовал этот запах. У обоих!
Мэкси невольно передернуло.
– Что ты все называешь меня «Златокудрая»? – спросила она, пытаясь изменить тему разговора.
– Просто потому, что мне это слово нравится. Да будь твои кудри и золотыми, я все равно бы не смог их толком разглядеть. Так что уж предоставь мне называть тебя так, как мне хочется. Только не лысей, пожалуйста, – вот и все. А теперь продолжим про маму и Каттера. Он взял ее в оборот, как ему и требовалось. Я в первый раз ощутил, что она может быть такой – покорной, послушной. Между ней и отцом, пока он был жив, я такого совершенно не чувствовал. Да, они были добры друг к другу… И мне кажется, они просто условились такими быть. Друзьями или, скорее, просто не врагами. Но сговора между ними я не слышал.
– Ты отвратителен!
Он рассмеялся и шлепнул ее по голому бедру.
– Прекрасна и свежа, – произнес он, смакуя. – И останешься такой лет десять, может, пятнадцать, а потом упругость мускулов начнет пропадать.
– Убери свои руки, кретин.
– Ты любишь меня, Златокудрая?
– Люблю, Летучая Мышь.
Это был их ритуал. Одно из самых ранних воспоминаний Тоби: он прикасается пальцами к щекам Мэкси. А первое, что запомнила в жизни Мэкси, были руки брата, подхватившие ее, когда она поскользнулась на улице.
– Боже, если бы ты только видел этих бедняг там, на заседании. Сидели, как к виселице приговоренные.
– Я их слышал. Этого достаточно.
– А как тебе нравится его заявление, будто он выступает от ее имени? Ты ведь знаешь, мама не могла бы сама принять это решение. Она ничего не смыслит в делах компании. И никогда не интересовалась прибылью. За всем этим стоит Каттер! Только ему-то это зачем? Но все равно мы не можем позволить, чтобы он взял и одним махом прихлопнул четыре наших журнала. Не можем и не должны! Отец никогда бы этого не допустил, если бы не угроза полного банкротства. Тоби, Тоби! Вспомни папу! Да это же самое настоящее убийство! – Мэкси почти выкрикнула последние слова.
– Но мы-то что можем сделать, малыш? Вся власть у матери, и она вправе принять любое решение, кто бы за ним ни стоял. Все, что касается компании, – в полном ее ведении.
– А моральное принуждение? – медленно процедила Мэкси, не то вынося приговор, не то пытаясь нащупать какую-то мысль.
– Моральное, говоришь? Да, чувствуется, что ты совсем оторвалась от родных берегов. Это Нью-Йорк, малыш, и такие вещи здесь не проходят, это тебе не страница с особым мнением в лондонской «Тайме».
– Я имею в виду не просто моральное принуждение, Тоби, – упорствовала Мэкси, – а в манхэттенском стиле. Если ты накормишь меня ленчем, то я обязуюсь нанести визит дяде в его офисе.
– Какого дьявола ты все это затеваешь?
– Сама еще не знаю какого. «Но надо копать, пока…» – рассмеялась она.
– «…не выроем снова Нью-Йорк», – докончил за сестру Тоби строку, которая служила для объяснения любых неприятностей с городом, казавшимся им центром Вселенной.
– Это было бы в высшей степени неразумно и ничего бы тебе не дало, Мэкси, – изрек Каттер, сидя за рабочим столом в своем офисе на Уолл-стрит, – что бы вы с Тобиасом ни чувствовали по данному поводу, и, поверь мне, я понимаю вас и даже сочувствую вам.
– Хватит насчет «цветов и сердец», Каттер, – огрызнулась Мэкси. – Давай начнем сразу с последней черты. Ведь это, кажется, твое любимое местонахождение. – Мэкси еще не заезжала домой и не переоделась с дороги, но плавание с Тоби и великолепный ленч, который он для нее соорудил, помогли восстановить ее боевой дух, так что, добираясь до центра города, она успела составить план атаки и теперь претворяла его в жизнь. – Пусть «Эмбер-вилл пабликейшнс» частная компания и все такое прочее, мне на это плевать, общественное мнение в этой стране все равно существует. Тоби и я созовем пресс-конференцию – а мы именно так. и намерены поступить в качестве акционерного меньшинства – и сообщим репортерам, что ты оказал отрицательное влияние на нашу мать, на твою новоиспеченную жену, что уже само по себе вызывает удивление, так вот, оказал на нее отрицательное влияние и обрек на смерть сразу четырех наших издания. Причем это было сделано без всякого предварительного уведомления Тоби, Джастина и меня. Между тем мы все являемся акционерами и, следовательно, весьма заинтересованной стороной.
Мэкси с вызывающим видом выставила вперед обутые в сапожки ноги, откинулась на спинку кресла, словно пользуясь заслуженным после удачной атаки отдыхом, и продолжала:
– Может, ты слишком толстокож, чтобы обращать внимание на общественное мнение, но у тебя, между прочим, есть клиенты. Об этом ты подумал? Или о своих деловых партнерах, которые, как известно, не слишком любят, когда их фамилии начинает мусолить пресса? А как насчет журнального мира? Неужели, Каттер, ты настолько наивен, что думаешь, будто все эти Ньюхаузы, Херсты, Анненберги и другие займут твою сторону? Ведь они все знают, что ты чужак и к издательским делам никакого отношения не имел и не будешь иметь. Да в газетах и на телевидении так это распишут – пальчики оближешь. Еще бы, чтоб закрывались сразу четыре журнала! Сотни людей вышвыривают на улицу! И все потому, что какой-то недоучка, и пяти минут не занимавшийся журналами и только-только получивший там свое местечко от жены, так надумал?
Каттер перевернул нож для бумаги, переставил чернильный прибор, завел настольные часы. После короткой паузы Мэкси продолжила – было очевидно, что дядя не собирается нарушать своего молчания.
– Не хотелось бы мне быть на твоем месте, Каттер, когда мы устроим нашу пресс-конференцию. Уверена, что к нам присоединится и Пэвка. Пусть у него и нет никаких акций, но все журналисты его просто обожают, считают гением – и это так. Но к тому же он еще прекрасный человек. Помнишь, что о нем писали, когда он оформил ретроспективную выставку в Музее графики? Да это не человек, а целое учреждение. И шанс стать тем, кем он сегодня стал, дал ему не кто-нибудь, а отец. Один из четырех журналов, «Радиоволна», кстати, его детище! Зэкари Эмбервилл считал, что у всех этих четырех журналов блестящее будущее. А люди отцу верили, о чем ты, наверное, забыл. Отец был для них легендой. И остается ею!
– Ты хочешь меня шантажировать, Мэкси? Не выйдет! С этого утра все четыре журнала больше не существуют! Так решила твоя мать – это ее право.
– Ты, – медленно процедила Мэкси, – ты просто вонючка, презренный лжец. Мать ничего не решала. Это все ты! Не знаю, зачем тебе было нужно, но это твоих рук дело.
Изумление и ужас, все еще витавшие в зале заседаний, оказались даже на руку брату и сестре, которые под шумок быстро удалились, крепко держась друг за друга. Они сели в лифт, останавливавшийся только в самом низу, на цокольном этаже, предоставив Лили и Каттеру беседовать с теми, кого не слишком печалила кончина четырех закрываемых изданий и кто мог поздравить новобрачных не кривя душой, чего Мэкси и Тоби были не в силах сделать при всем их желании. Эли отвез их в городской дом Тоби на тихой улочке в районе Семидесятых улиц. Не говоря ни слова, Тоби подошел к бару, устроенному рядом с плавательным бассейном, занимавшим весь первый этаж и примыкавшую к нему часть небольшого сада, обнесенного довольно толстой кирпичной оградой, и налил каждому по двойной порции.
– Это что? – спросила Мэкси.
– Бренди, – ответил Тоби. – Вообще-то я никогда его не пью, но иногда это необходимо…
– Ты знаешь, я просто не верю… не могу понять, – начала было Мэкси, но Тоби оборвал ее:
– Заткнись! Сначала выпей, потом поплавай. Пока что мы еще не готовы к разговору.
Тоби разделся догола и нырнул – тем быстрым плоским рывком, который в свое время не единожды помогал ему удерживать звание чемпиона по плаванию. Мэкси присоединилась к нему, оставив на себе одно лишь ожерелье из черного жемчуга. Брат и сестра плавали по дорожке до тех пор, пока Мэкси не почувствовала, как сдавливавшая грудь тяжесть начала растворяться, уступая место простой усталости. Она вылезла из воды и уселась на бортик, ожидая, пока Тоби наконец вынырнул и, легко подтянувшись, устроился рядом с ней. Мускулатура у него великолепная, а талия при широких плечах тонкая и хрупкая, как у многих хороших пловцов.
– Ну как, получше? – отфыркиваясь, спросил он.
– Насколько это возможно. То есть не так чтобы уж слишком хорошо. Впечатление такое, что прямо у тебя под ногами разорвалась ручная граната.
– Скорей всего, мы с тобой раньше не очень-то приглядывались к этой парочке, если сейчас настолько наивны, что еще удивляемся.
– Тоби, ты хочешь сказать, что мама чувствовала себя такой одинокой после… Господи! После смерти папы, что ей понадобился Каттер? Они ведь одного примерно возраста. Хорошо, я ему не верю, не люблю его, но, объективно говоря, он весьма недурен собой, а жизнь и секс в конце-то концов не кончаются после сорока. И что вполне естественно ей смутиться: ведь она выходит замуж все-таки за брата собственного мужа. Признайся, Тоби, не случайно же она решила сообщить нам об этом на людях?.. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что их решение не пришло внезапно, под влиянием чувства. На Ромео и Джульетту они не тянут.
– Во всем с тобой согласен, – откликнулся Тоби. – Но есть еще кое-что. Я уже давно это замечал, но не обращал должного внимания… Между ними, по-моему, сговор… и существовал он всегда, по крайней мере, с того времени, когда Каттер вернулся из Англии. А когда в прошлом году папа так неожиданно умер, это стало проявляться все сильнее.
– Сговор, говоришь? Что это слово точно означает? Что они… соучастники преступления?
– Нет, я имею в виду их полную вовлеченность в дела друг друга, интерес, который они взаимно испытывают к своим желаниям, потребностям. Согласие, которое выходит за рамки просто согласия. Связь, которая сильнее и прочнее обычных отношений красивого мужчины с женщиной. Потому что этой женщине нужен мужчина и все, что под этим подразумевается.
– Откуда у тебя такие глубокие знания? – с вызовом бросила Мэкси.
– Я просто слышу это, понимаешь? Слышу в голосах то, что не различаешь ты. Слышу, как они двигаются, когда остаются вдвоем. Когда ты слепой, Златокудрая, ты начинаешь слышать в движениях людей тысячи оттенков – и каждый из них значит что-то свое. Я услышал, что у них сговор – и давний при этом. Услышал и даже почувствовал запах. Да, за всеми их духами, шампунями и кремами я почувствовал этот запах. У обоих!
Мэкси невольно передернуло.
– Что ты все называешь меня «Златокудрая»? – спросила она, пытаясь изменить тему разговора.
– Просто потому, что мне это слово нравится. Да будь твои кудри и золотыми, я все равно бы не смог их толком разглядеть. Так что уж предоставь мне называть тебя так, как мне хочется. Только не лысей, пожалуйста, – вот и все. А теперь продолжим про маму и Каттера. Он взял ее в оборот, как ему и требовалось. Я в первый раз ощутил, что она может быть такой – покорной, послушной. Между ней и отцом, пока он был жив, я такого совершенно не чувствовал. Да, они были добры друг к другу… И мне кажется, они просто условились такими быть. Друзьями или, скорее, просто не врагами. Но сговора между ними я не слышал.
– Ты отвратителен!
Он рассмеялся и шлепнул ее по голому бедру.
– Прекрасна и свежа, – произнес он, смакуя. – И останешься такой лет десять, может, пятнадцать, а потом упругость мускулов начнет пропадать.
– Убери свои руки, кретин.
– Ты любишь меня, Златокудрая?
– Люблю, Летучая Мышь.
Это был их ритуал. Одно из самых ранних воспоминаний Тоби: он прикасается пальцами к щекам Мэкси. А первое, что запомнила в жизни Мэкси, были руки брата, подхватившие ее, когда она поскользнулась на улице.
– Боже, если бы ты только видел этих бедняг там, на заседании. Сидели, как к виселице приговоренные.
– Я их слышал. Этого достаточно.
– А как тебе нравится его заявление, будто он выступает от ее имени? Ты ведь знаешь, мама не могла бы сама принять это решение. Она ничего не смыслит в делах компании. И никогда не интересовалась прибылью. За всем этим стоит Каттер! Только ему-то это зачем? Но все равно мы не можем позволить, чтобы он взял и одним махом прихлопнул четыре наших журнала. Не можем и не должны! Отец никогда бы этого не допустил, если бы не угроза полного банкротства. Тоби, Тоби! Вспомни папу! Да это же самое настоящее убийство! – Мэкси почти выкрикнула последние слова.
– Но мы-то что можем сделать, малыш? Вся власть у матери, и она вправе принять любое решение, кто бы за ним ни стоял. Все, что касается компании, – в полном ее ведении.
– А моральное принуждение? – медленно процедила Мэкси, не то вынося приговор, не то пытаясь нащупать какую-то мысль.
– Моральное, говоришь? Да, чувствуется, что ты совсем оторвалась от родных берегов. Это Нью-Йорк, малыш, и такие вещи здесь не проходят, это тебе не страница с особым мнением в лондонской «Тайме».
– Я имею в виду не просто моральное принуждение, Тоби, – упорствовала Мэкси, – а в манхэттенском стиле. Если ты накормишь меня ленчем, то я обязуюсь нанести визит дяде в его офисе.
– Какого дьявола ты все это затеваешь?
– Сама еще не знаю какого. «Но надо копать, пока…» – рассмеялась она.
– «…не выроем снова Нью-Йорк», – докончил за сестру Тоби строку, которая служила для объяснения любых неприятностей с городом, казавшимся им центром Вселенной.
– Это было бы в высшей степени неразумно и ничего бы тебе не дало, Мэкси, – изрек Каттер, сидя за рабочим столом в своем офисе на Уолл-стрит, – что бы вы с Тобиасом ни чувствовали по данному поводу, и, поверь мне, я понимаю вас и даже сочувствую вам.
– Хватит насчет «цветов и сердец», Каттер, – огрызнулась Мэкси. – Давай начнем сразу с последней черты. Ведь это, кажется, твое любимое местонахождение. – Мэкси еще не заезжала домой и не переоделась с дороги, но плавание с Тоби и великолепный ленч, который он для нее соорудил, помогли восстановить ее боевой дух, так что, добираясь до центра города, она успела составить план атаки и теперь претворяла его в жизнь. – Пусть «Эмбер-вилл пабликейшнс» частная компания и все такое прочее, мне на это плевать, общественное мнение в этой стране все равно существует. Тоби и я созовем пресс-конференцию – а мы именно так. и намерены поступить в качестве акционерного меньшинства – и сообщим репортерам, что ты оказал отрицательное влияние на нашу мать, на твою новоиспеченную жену, что уже само по себе вызывает удивление, так вот, оказал на нее отрицательное влияние и обрек на смерть сразу четырех наших издания. Причем это было сделано без всякого предварительного уведомления Тоби, Джастина и меня. Между тем мы все являемся акционерами и, следовательно, весьма заинтересованной стороной.
Мэкси с вызывающим видом выставила вперед обутые в сапожки ноги, откинулась на спинку кресла, словно пользуясь заслуженным после удачной атаки отдыхом, и продолжала:
– Может, ты слишком толстокож, чтобы обращать внимание на общественное мнение, но у тебя, между прочим, есть клиенты. Об этом ты подумал? Или о своих деловых партнерах, которые, как известно, не слишком любят, когда их фамилии начинает мусолить пресса? А как насчет журнального мира? Неужели, Каттер, ты настолько наивен, что думаешь, будто все эти Ньюхаузы, Херсты, Анненберги и другие займут твою сторону? Ведь они все знают, что ты чужак и к издательским делам никакого отношения не имел и не будешь иметь. Да в газетах и на телевидении так это распишут – пальчики оближешь. Еще бы, чтоб закрывались сразу четыре журнала! Сотни людей вышвыривают на улицу! И все потому, что какой-то недоучка, и пяти минут не занимавшийся журналами и только-только получивший там свое местечко от жены, так надумал?
Каттер перевернул нож для бумаги, переставил чернильный прибор, завел настольные часы. После короткой паузы Мэкси продолжила – было очевидно, что дядя не собирается нарушать своего молчания.
– Не хотелось бы мне быть на твоем месте, Каттер, когда мы устроим нашу пресс-конференцию. Уверена, что к нам присоединится и Пэвка. Пусть у него и нет никаких акций, но все журналисты его просто обожают, считают гением – и это так. Но к тому же он еще прекрасный человек. Помнишь, что о нем писали, когда он оформил ретроспективную выставку в Музее графики? Да это не человек, а целое учреждение. И шанс стать тем, кем он сегодня стал, дал ему не кто-нибудь, а отец. Один из четырех журналов, «Радиоволна», кстати, его детище! Зэкари Эмбервилл считал, что у всех этих четырех журналов блестящее будущее. А люди отцу верили, о чем ты, наверное, забыл. Отец был для них легендой. И остается ею!
– Ты хочешь меня шантажировать, Мэкси? Не выйдет! С этого утра все четыре журнала больше не существуют! Так решила твоя мать – это ее право.
– Ты, – медленно процедила Мэкси, – ты просто вонючка, презренный лжец. Мать ничего не решала. Это все ты! Не знаю, зачем тебе было нужно, но это твоих рук дело.