[3]мироздания – политуру!
Не гнушался Дениска и «синеглазки», и ацетона, и стеклоочистителя... Вот и помер, несмотря на то, что был бессмертным богом. Бессмертие ведь тоже имеет какие-то пределы. Не послушал заповедей любимейшего из богов греков Аполлона, твердившего: «Знай меру!!!»
Поведение Диониса казалось порядочным древним грекам чуждым их подслеповатой гомеровской традиции. «Если вера в Олимп шла по пути очеловечения богов, то здесь, напротив, основной чертой было „расчеловечение“ самих людей», – как верно заметил покойный Александр Мень. Разве можно найти более точное слово, чем «расчеловечение», для описания того, что из века в век происходит в России?
А ведь все оттого, что Дионис не пользовался маринованными огурцами в качестве закуски. Дионис вообще в последние годы пил не закусывая. Причем этой браваде его научили именно российские собутыльники. Чего уж говорить, трудно представить, что могло сделаться с российским людом, если бы огурцы были возведены в самостоятельный, причем необязательно фаллический культ! Если б россияне только закусывали, а не пили, то на эту землю давно пришло бы царство Аполлона, и это не значит, что все ходили бы голыми и мускулистыми, а означает, что все стали бы красивы внешним видом и душой, как мечтал Антон Павлович Чехов, который сам, приняв немного шампанского, повернулся на другой бок и умер в Ялте от своей вездесущей чахотки. Кстати, известно ли вам, что вовсе не цензура, а именно чахотка была главным врагом литературы девятнадцатого века? Как знать, если лимоны, как оказалось, спасают от цинги, может быть, маринованные огурцы могли бы спасти несчастных от туберкулеза? Бред? Ну не скажите. После того как оказалось, что плесень является повивальной бабкой пенициллина, я уже во всякое могу поверить. А вы?
Хотя, впрочем, воздержание от алкоголя не спасло ислам от различных перегибов. Так что расставание с пьянством не всегда может служить панацеей от всех пороков, хотя воздержание от маринованных огурцов, вероятнее всего, гораздо более мучительно и бессмысленно по своей сути, чем абстиненция от хорошей стопки водки. Ну, да не в этом дело.
А дело в том, что в городке Хантсвилль, Мускокского уезда, находящемся километрах в двухстах к северу от Торонто, держит лавку мясник. Я, конечно, мог бы назвать город NN и уезд не указывать. Э, нет, братцы. Я ведь правдописец. Так что извольте законспектировать адресок. Так вот, лавка эта называется «Big Daddy Meats» – «Мясо Большого Папаши».
Летом, когда город затопляют отдыхающие, эдакое блеклое подобие чеховских дачников, селящихся в коттеджах по берегам всё так же, как и сто лет назад, поблескивающих озер, лавка процветает. На витрине купаются в обильном маринаде стэйки всех сортов и калибров, красуются уже нанизанные на шампуры шашлыки, чинно строятся в ряды свиные отбивные с белыми ободочками жира... Короче, рай для мясоедов всех конфессий. Гражданин советских времен решил бы, что попал в своего рода фантастический оазис для особо отличившихся работников общепита, которых самих-то трудно было бы чем-либо удивить.
Зимой же лавка буквально вымирает. Все меньше появляется на витрине разносолов, и, наконец, едва выпадает снег, нам говорят, что лавка закрыта, хотя дверь не заперта, и там по-прежнему можно купить последний отблеск летнего восторга – специально изготовляемые Большим Папашей «толстозадые огурцы» в маринаде с чесноком, фирменные его огурчики, которые он так и окрестил, напечатав интригующую этикетку «Big Ass Cucumbers».
Честно говоря, мне следовало бы назвать эти огурцы в точном переводе – «толстожопыми», ибо именно таков русский эквивалент английского слова «ass» [4], которое, кстати, еще и невинно означает «осел», а посему на банках с огурцами Большого Папаши и красовалось это застенчивое, известное своей малой внушаемостью животное. Ах, если бы мы все действительно были ослами! Ни одна революция, ни одна социальная авантюра не была бы возможна... Но речь не об ослах и не о социальных преобразованиях. А речь о том, что моя милая, родная, ныне покойная бабушка не любила, когда мы с братом безответственно в ее присутствии произносили слово «жопа», хотя, как я помню, в конце концов она и сама, грешным делом, позволила этому слову слететь с ее старческих губ... И тут же смутилась и пробормотала по-французски «laisse d'etre tranquile...» —«давайте успокоимся», как она частенько делала в форс-мажорных обстоятельствах...
Из уважения к светлой памяти моей бабушки я буду интеллигентно называть огурцы «толстозадыми», конечно, si vous те permettrez... [5]
Однажды, зайдя в лавку Большого Папаши, я не нашел толстозадых огурцов. Мне сообщили, что лавка закрыта, хотя дверь, как всегда, не была заперта. Но я не унимался, жалобно заворчав:
– Ну, огурцы-то вы мне можете продать?
– Да, огурцы, пожалуй, можем, – обрадовалась подпачканная с обоих боков женщина, по-видимому, супруга Большого Папаши, не иначе как Большая Мамаша.
Я обрадованно достал деньги, но остановился на полужесте, увидев, что Мамаша протягивает мне вовсе не те огурцы.
– Э... Извините... – растерялся я. – Мне бы хотелось... Ну, не этих, а тех, что... – мне было крайне неудобно произнести слово «толстозадые». Мне казалось, что, может быть, я не так понял, и они называются как-нибудь иначе. В прошлые разы я просто тыкал пальцем в банку, избегая называть огурцы по фамилии.
– Толстозадые? – спросила Мамаша, улыбнувшись, с явным наслаждением подождав, пока я отмучаюсь по полной программе.
– Да, они самые, – с облегчением выдохнул я.
– А у нас их больше нет. Все выкушали... Приходите летом.
Я обреченно покинул магазин. Начиналось зимнее, голодное полугодие. Город вымирал, и вместе с наслаждением от отсутствия чужаков приходило и разочарование от перебоев с некоторыми продуктами.
Зайдя в другую лавку, я обнаружил, что пропала моя любимая манная каша. Вообще я никогда ее не любил, но потом, написав роман про Маськина и ассоциируя себя с Плюшевым Медведем, пристрастился есть по утрам манную кашу. Вот таким образом оказалось, что романы, даже собственные, влияют на нашу жизнь. Но теперь я растерянно стоял посреди магазинчика, где продаются крупы, и не мог найти своей манной каши. Я с надеждой обратился к продавщице с вопросом: где манка?
– А что это такое? – на полном серьезе ответила продавщица. Мне показалось, что она все-таки меня разыгрывает. Я ведь все лето покупал здесь манку!
– Это такая белая крупа... – стал пояснять я.
– Мука, что ли? – невинно уточнила продавщица и привычно посмотрела на меня, как на идиота.
– Нет. Не мука. А манная каша, Semolina по-вашему!
– У нас такого нет.
– И не было?
– И не было.
– Никогда?
– Никогда!
Последнее время мне постоянно кажется, что я схожу с ума. В такие моменты я внимательно ощупываю свой нос, лоб и губы, словно бы ища ответа – я это или не я. Мой дух все еще поселен в это странное тело, или уже свободно бродит по долинам страны Безумопотамии? Ощупав себя, я все же еще раз обошел магазин и нашел субстанцию, похожую на манку. Она теперь красовалась под названием что-то типа «Сладко-сливочная смесь».
Я купил этой сладкой крупы и на следующее утро с подозрением вкусил кашу, сваренную из этой субстанции. На вкус она была, в общем, конечно, манной кашей, но тот факт, что по какой-то причине ее переименовали, более не давал мне спокойно ее потреблять.
Мы даже не подозреваем, насколько название продукта важно для нашего пищеварения! Вот так и толстозадые огурцы, возможно, мало отличаются от любых других, но привычка велит мне покупать именно толстозадые.
Ну а коли привычка – вторая натура, то как же ей не следовать? Ведь если бы наши хромосомы были в форме, скажем, помидоров, а не огурцов, еще не известно, что мы были бы за существа, и нравились ли бы мы себе при беглом взгляде в зеркало?
Акт возмездия
Теория и практика хлопинга
Зимние развлечения
Поведение Диониса казалось порядочным древним грекам чуждым их подслеповатой гомеровской традиции. «Если вера в Олимп шла по пути очеловечения богов, то здесь, напротив, основной чертой было „расчеловечение“ самих людей», – как верно заметил покойный Александр Мень. Разве можно найти более точное слово, чем «расчеловечение», для описания того, что из века в век происходит в России?
А ведь все оттого, что Дионис не пользовался маринованными огурцами в качестве закуски. Дионис вообще в последние годы пил не закусывая. Причем этой браваде его научили именно российские собутыльники. Чего уж говорить, трудно представить, что могло сделаться с российским людом, если бы огурцы были возведены в самостоятельный, причем необязательно фаллический культ! Если б россияне только закусывали, а не пили, то на эту землю давно пришло бы царство Аполлона, и это не значит, что все ходили бы голыми и мускулистыми, а означает, что все стали бы красивы внешним видом и душой, как мечтал Антон Павлович Чехов, который сам, приняв немного шампанского, повернулся на другой бок и умер в Ялте от своей вездесущей чахотки. Кстати, известно ли вам, что вовсе не цензура, а именно чахотка была главным врагом литературы девятнадцатого века? Как знать, если лимоны, как оказалось, спасают от цинги, может быть, маринованные огурцы могли бы спасти несчастных от туберкулеза? Бред? Ну не скажите. После того как оказалось, что плесень является повивальной бабкой пенициллина, я уже во всякое могу поверить. А вы?
Хотя, впрочем, воздержание от алкоголя не спасло ислам от различных перегибов. Так что расставание с пьянством не всегда может служить панацеей от всех пороков, хотя воздержание от маринованных огурцов, вероятнее всего, гораздо более мучительно и бессмысленно по своей сути, чем абстиненция от хорошей стопки водки. Ну, да не в этом дело.
А дело в том, что в городке Хантсвилль, Мускокского уезда, находящемся километрах в двухстах к северу от Торонто, держит лавку мясник. Я, конечно, мог бы назвать город NN и уезд не указывать. Э, нет, братцы. Я ведь правдописец. Так что извольте законспектировать адресок. Так вот, лавка эта называется «Big Daddy Meats» – «Мясо Большого Папаши».
Летом, когда город затопляют отдыхающие, эдакое блеклое подобие чеховских дачников, селящихся в коттеджах по берегам всё так же, как и сто лет назад, поблескивающих озер, лавка процветает. На витрине купаются в обильном маринаде стэйки всех сортов и калибров, красуются уже нанизанные на шампуры шашлыки, чинно строятся в ряды свиные отбивные с белыми ободочками жира... Короче, рай для мясоедов всех конфессий. Гражданин советских времен решил бы, что попал в своего рода фантастический оазис для особо отличившихся работников общепита, которых самих-то трудно было бы чем-либо удивить.
Зимой же лавка буквально вымирает. Все меньше появляется на витрине разносолов, и, наконец, едва выпадает снег, нам говорят, что лавка закрыта, хотя дверь не заперта, и там по-прежнему можно купить последний отблеск летнего восторга – специально изготовляемые Большим Папашей «толстозадые огурцы» в маринаде с чесноком, фирменные его огурчики, которые он так и окрестил, напечатав интригующую этикетку «Big Ass Cucumbers».
Честно говоря, мне следовало бы назвать эти огурцы в точном переводе – «толстожопыми», ибо именно таков русский эквивалент английского слова «ass» [4], которое, кстати, еще и невинно означает «осел», а посему на банках с огурцами Большого Папаши и красовалось это застенчивое, известное своей малой внушаемостью животное. Ах, если бы мы все действительно были ослами! Ни одна революция, ни одна социальная авантюра не была бы возможна... Но речь не об ослах и не о социальных преобразованиях. А речь о том, что моя милая, родная, ныне покойная бабушка не любила, когда мы с братом безответственно в ее присутствии произносили слово «жопа», хотя, как я помню, в конце концов она и сама, грешным делом, позволила этому слову слететь с ее старческих губ... И тут же смутилась и пробормотала по-французски «laisse d'etre tranquile...» —«давайте успокоимся», как она частенько делала в форс-мажорных обстоятельствах...
Из уважения к светлой памяти моей бабушки я буду интеллигентно называть огурцы «толстозадыми», конечно, si vous те permettrez... [5]
Однажды, зайдя в лавку Большого Папаши, я не нашел толстозадых огурцов. Мне сообщили, что лавка закрыта, хотя дверь, как всегда, не была заперта. Но я не унимался, жалобно заворчав:
– Ну, огурцы-то вы мне можете продать?
– Да, огурцы, пожалуй, можем, – обрадовалась подпачканная с обоих боков женщина, по-видимому, супруга Большого Папаши, не иначе как Большая Мамаша.
Я обрадованно достал деньги, но остановился на полужесте, увидев, что Мамаша протягивает мне вовсе не те огурцы.
– Э... Извините... – растерялся я. – Мне бы хотелось... Ну, не этих, а тех, что... – мне было крайне неудобно произнести слово «толстозадые». Мне казалось, что, может быть, я не так понял, и они называются как-нибудь иначе. В прошлые разы я просто тыкал пальцем в банку, избегая называть огурцы по фамилии.
– Толстозадые? – спросила Мамаша, улыбнувшись, с явным наслаждением подождав, пока я отмучаюсь по полной программе.
– Да, они самые, – с облегчением выдохнул я.
– А у нас их больше нет. Все выкушали... Приходите летом.
Я обреченно покинул магазин. Начиналось зимнее, голодное полугодие. Город вымирал, и вместе с наслаждением от отсутствия чужаков приходило и разочарование от перебоев с некоторыми продуктами.
Зайдя в другую лавку, я обнаружил, что пропала моя любимая манная каша. Вообще я никогда ее не любил, но потом, написав роман про Маськина и ассоциируя себя с Плюшевым Медведем, пристрастился есть по утрам манную кашу. Вот таким образом оказалось, что романы, даже собственные, влияют на нашу жизнь. Но теперь я растерянно стоял посреди магазинчика, где продаются крупы, и не мог найти своей манной каши. Я с надеждой обратился к продавщице с вопросом: где манка?
– А что это такое? – на полном серьезе ответила продавщица. Мне показалось, что она все-таки меня разыгрывает. Я ведь все лето покупал здесь манку!
– Это такая белая крупа... – стал пояснять я.
– Мука, что ли? – невинно уточнила продавщица и привычно посмотрела на меня, как на идиота.
– Нет. Не мука. А манная каша, Semolina по-вашему!
– У нас такого нет.
– И не было?
– И не было.
– Никогда?
– Никогда!
Последнее время мне постоянно кажется, что я схожу с ума. В такие моменты я внимательно ощупываю свой нос, лоб и губы, словно бы ища ответа – я это или не я. Мой дух все еще поселен в это странное тело, или уже свободно бродит по долинам страны Безумопотамии? Ощупав себя, я все же еще раз обошел магазин и нашел субстанцию, похожую на манку. Она теперь красовалась под названием что-то типа «Сладко-сливочная смесь».
Я купил этой сладкой крупы и на следующее утро с подозрением вкусил кашу, сваренную из этой субстанции. На вкус она была, в общем, конечно, манной кашей, но тот факт, что по какой-то причине ее переименовали, более не давал мне спокойно ее потреблять.
Мы даже не подозреваем, насколько название продукта важно для нашего пищеварения! Вот так и толстозадые огурцы, возможно, мало отличаются от любых других, но привычка велит мне покупать именно толстозадые.
Ну а коли привычка – вторая натура, то как же ей не следовать? Ведь если бы наши хромосомы были в форме, скажем, помидоров, а не огурцов, еще не известно, что мы были бы за существа, и нравились ли бы мы себе при беглом взгляде в зеркало?
Акт возмездия
Маленькая съемная квартирка Мадлен совсем опустела, когда от нее сбежала семнадцатилетняя дочь. Эта двухкомнатная квартира и была снята специально для них с дочерью. До этого Мадлен жила со своим приятелем (я не хочу называть его сожителем), но после того как из маленького франкоязычного городка на севере Онтарио к ней переехала дочь, отношения с Сэмом разладились, и он погнал их обоих из дома.
Мадлен было хорошо под пятьдесят, но она обладала стройной фигурой и еще не утратила способности нравиться неразборчивым местным мужчинам.
Дочь Мадлен звали Нэлли. Она была девушкой современной во всех отношениях, много курила, частенько заменяя полулегитимную для ее возраста сигаретку с табаком на совсем уж нелегальную самокрутку с травкой. Нелли связалась с «неправильными ребятами», а когда Мадлен устроила ей выволочку, и вовсе исчезла в неизвестном направлении. Некоторое время спустя она позвонила из Альберты, провинции Канады, где недавно стали добывать нефть из каких-то нефтеносных песков и куда многие двинулись в поисках хорошо оплачиваемой работы.
Так Мадлен оказалась одна в двухкомнатной квартире, которая, по совести говоря, была ей не по карману, потому что ей приходилось еще посылать деньги своей восьмидесятилетней матери, оставшейся доживать в том самом французском городке, а также помогать сыну, который учился в Ванкувере, городе на тихоокеанском побережье Канады.
Работы у Мадлен было три. По ночам она работала в прачечной гостиничного комплекса, вечерами служила продавщицей в косметическом отделе магазина, а по утрам давала уроки французского языка местным англоязычным остолопам, которыми полнился провинциальный городок Хантсвилль. Когда она спала? Мадлен почти не спала, как, впрочем, почти и не ела. Привычка к аскетической жизни выработалась у нее годами, и ей казалось, что все так и должно быть и, в общем, так или иначе, жизнь ее почти что удалась. Вершиной мечтаний Мадлен было место учительницы французского в школе. Но ей не хватало образования и поэтому на работу в школу ее не принимали.
Лицо Мадлен бывало очень разным. Когда она уставала или была чем-либо удручена, то оно превращалось в маску старухи; когда же все было нормально, ее худому лицу нельзя было отказать в остатках былой миловидности.
Единственным верным ей существом была старая кошка Хильда, которая еще помнила давние времена, когда Мадлен была замужем. Именно с ее кошкой и приключилась пренеприятнейшая история. Мадлен скрепя сердце сдала вторую комнату в своей квартире одному мужчине, который, в общем, ей не понравился, потому что явно был ублюдочного толка, но необходимость сводить концы с концами заставила ее пустить его на постой. В первую же ночь жилец вернулся пьяный и завалился, не раздеваясь, спать на матрац, положенный на полу в его комнате, не позаботившись запереть дверь.
Кошка Хильда, во-первых, не любила мужчин, во-вторых, не любила пьяных. Когда Мадлен позволяла себе стакан-другой виски, Хильда приходила в негодование и мочилась прямо на одеяло Мадлен.
Мадлен не сердилась на кошку и даже ее не ругала. Она покорно запечатывала одеяло в целлофан и относила в химчистку, хотя эта процедура была недешевой и стоила Мадлен ее однодневного заработка.
В ту ночь Хильда решила наказать пьяного жильца и, забравшись на его одеяло, совершила свой обычный акт возмездия.
Наутро жилец поднялся со страшной головной болью и не разобрал, отчего его одеяло так сомнительно благоухает... Но на следующую ночь Хильда была поймана им с поличным.
Жилец, не долго думая, схватил кошку и стал трясти ее, словно копилку с деньгами. На крик прибежала Мадлен и спасла свое любимое животное. Однако жилец затаил злобу, и, улучшив момент, когда кошка спала вечером на кровати Мадлен, подкрался к ней и совершил над ней акт возмездия того же свойства, что сама кошка позволяла себе совершать над спящим жильцом. Кошка спросонья сначала не поняла, что происходит, но потом встрепенулась и помчалась на кухню к Мадлен. Мужчина, не застегивая штанов и не прекращая своего акта возмездия, торопливо последовал за ней. Так Мадлен их и застала, вбегающими на кухню почти одновременно.
С бедной женщиной случилась истерика, и она, несколько раз ударив жильца оказавшейся под рукой сковородкой, вышвырнула его за дверь и принялась мыть Хильду с мылом прямо в кухонной раковине,
причем кошка продолжала нестерпимо орать от испуга и обиды.
Жилец не унимался и так ломился в дверь, что соседи вызвали полицию. Когда прибывший офицер спросил у Мадлен, что случилась, она обличительно заявила:
– Этот человек помочился на мою кошку!
Жильца арестовали, и он провел некоторое время в тюрьме по обвинению в издевательстве над животными.
После происшедшего даже мысль о мужчине вызывает у Мадлен привязчивую, как тоска северной ночи, тошноту.
Теперь, когда Мадлен видит мужчину на улице или в магазине, она шепчет: «Никто больше не посмеет мочиться на мою кошку!» и бесповоротно отворачивается.
Мадлен было хорошо под пятьдесят, но она обладала стройной фигурой и еще не утратила способности нравиться неразборчивым местным мужчинам.
Дочь Мадлен звали Нэлли. Она была девушкой современной во всех отношениях, много курила, частенько заменяя полулегитимную для ее возраста сигаретку с табаком на совсем уж нелегальную самокрутку с травкой. Нелли связалась с «неправильными ребятами», а когда Мадлен устроила ей выволочку, и вовсе исчезла в неизвестном направлении. Некоторое время спустя она позвонила из Альберты, провинции Канады, где недавно стали добывать нефть из каких-то нефтеносных песков и куда многие двинулись в поисках хорошо оплачиваемой работы.
Так Мадлен оказалась одна в двухкомнатной квартире, которая, по совести говоря, была ей не по карману, потому что ей приходилось еще посылать деньги своей восьмидесятилетней матери, оставшейся доживать в том самом французском городке, а также помогать сыну, который учился в Ванкувере, городе на тихоокеанском побережье Канады.
Работы у Мадлен было три. По ночам она работала в прачечной гостиничного комплекса, вечерами служила продавщицей в косметическом отделе магазина, а по утрам давала уроки французского языка местным англоязычным остолопам, которыми полнился провинциальный городок Хантсвилль. Когда она спала? Мадлен почти не спала, как, впрочем, почти и не ела. Привычка к аскетической жизни выработалась у нее годами, и ей казалось, что все так и должно быть и, в общем, так или иначе, жизнь ее почти что удалась. Вершиной мечтаний Мадлен было место учительницы французского в школе. Но ей не хватало образования и поэтому на работу в школу ее не принимали.
Лицо Мадлен бывало очень разным. Когда она уставала или была чем-либо удручена, то оно превращалось в маску старухи; когда же все было нормально, ее худому лицу нельзя было отказать в остатках былой миловидности.
Единственным верным ей существом была старая кошка Хильда, которая еще помнила давние времена, когда Мадлен была замужем. Именно с ее кошкой и приключилась пренеприятнейшая история. Мадлен скрепя сердце сдала вторую комнату в своей квартире одному мужчине, который, в общем, ей не понравился, потому что явно был ублюдочного толка, но необходимость сводить концы с концами заставила ее пустить его на постой. В первую же ночь жилец вернулся пьяный и завалился, не раздеваясь, спать на матрац, положенный на полу в его комнате, не позаботившись запереть дверь.
Кошка Хильда, во-первых, не любила мужчин, во-вторых, не любила пьяных. Когда Мадлен позволяла себе стакан-другой виски, Хильда приходила в негодование и мочилась прямо на одеяло Мадлен.
Мадлен не сердилась на кошку и даже ее не ругала. Она покорно запечатывала одеяло в целлофан и относила в химчистку, хотя эта процедура была недешевой и стоила Мадлен ее однодневного заработка.
В ту ночь Хильда решила наказать пьяного жильца и, забравшись на его одеяло, совершила свой обычный акт возмездия.
Наутро жилец поднялся со страшной головной болью и не разобрал, отчего его одеяло так сомнительно благоухает... Но на следующую ночь Хильда была поймана им с поличным.
С бедной женщиной случилась истерика, и она, несколько раз ударив жильца оказавшейся под рукой сковородкой, вышвырнула его за дверь и принялась мыть Хильду с мылом прямо в кухонной раковине,
причем кошка продолжала нестерпимо орать от испуга и обиды.
Жилец не унимался и так ломился в дверь, что соседи вызвали полицию. Когда прибывший офицер спросил у Мадлен, что случилась, она обличительно заявила:
– Этот человек помочился на мою кошку!
Жильца арестовали, и он провел некоторое время в тюрьме по обвинению в издевательстве над животными.
После происшедшего даже мысль о мужчине вызывает у Мадлен привязчивую, как тоска северной ночи, тошноту.
Теперь, когда Мадлен видит мужчину на улице или в магазине, она шепчет: «Никто больше не посмеет мочиться на мою кошку!» и бесповоротно отворачивается.
Теория и практика хлопинга
Школа, в которой учился мой сынишка, является единственным источником просвещения здешних диких мест, и располагается в слабовыраженной деревушке Дуайт, населенном пункте всего лишь в пару сотен домов, затерявшихся в бескрайних лесах северного Онтарио. В школе учатся дети дровосеков, фермеров, печников, спекулянтов земельными участками, алкашей и прочей местной интеллигенции.
После нескольких лет посещения этого учебного заведения мой сын стал напоминать дровосека, и я поспешно перевел его на домашнее воспитание, поскольку мы как раз отказались от дровяного отопления, перейдя на более прогрессивную по местным меркам нефть, и дровосеки, как вы понимаете, нам в семье стали не нужны.
Вообще, не следует так уж ругать школы. Они всего лишь скромные зеркала нашего общества и готовят к взрослой жизни именно того, кто наиболее востребован местным населением. Если, скажем, все в вашем районе, буквально поголовно, алкаши, то и школа услужливо поставляет обществу новые поколения алкашей. Так что не в школах дело...
Сынишку моего местная среда приняла неохотно. Переименовав его из Яши в Джейкоба, она попыталась запихать его вольный характер в прокрустово ложе местного идиотизма, но он сопротивлялся и барахтался. Рожденный в Иерусалиме и проведший свое детство в путешествиях по городам Скандинавии, Яша не очень любил простоту здешнего быта и был словно гвоздь в заду у школьной администрации.
Учителя часто выговаривали ему и даже жаловались нам, родителям. Так, однажды его учительница миссис Мэн [6]вызвала нас на беседу и сообщила, что у Джейкоба серьезные проблемы с хлопингом.
– С чем? – изумился я, лихорадочно припоминая школьные теоремы и прочую забытую муть.
– С хлопингом, – невозмутимо повторила миссис Мэн.
– Позвольте полюбопытствовать, простите покорно за необразованность, а что, собственно, представляет из себя этот «хлопинг»?
– Хлопинг – это когда на уроке музыки я включаю запись какой-нибудь песенки, а дети должны хлопать ей в такт, а у вашего сына это не всегда получается. Я думаю, вам стоило бы поработать с ним над этим дома. Если есть такая необходимость, я могу вас проинструктировать, – вежливо пояснила учительница и изготовилась преподать мне теорию хлопинга.
Я молча понаблюдал за хлопающей в ладошки миссис Мэн, но потом внезапно залился неостановимым хохотом. Где-то глубоко в недрах моей остаточной совести мне, конечно, было неудобно, что я столь невоздержан, но остановиться я, увы, не мог.
Миссис Мэн перестала хлопать и с удивлением стала ждать, когда мой приступ эйфории пройдет. Потом улыбнулась и даже начала немного подхихикивать, скорее из врожденной вежливости, чем из искреннего сочувствия к моей невоздержанной реакции на ее вполне профессиональный хлопинг.
– Извините, извините... – захлебывался я душащим меня смехом, который явно угрожал перейти в икоту, и тогда действительно вышел бы полный конфуз...
– Ничего, ничего... – вежливо отвечала учительница и даже протянула мне бумажную салфетку, чтобы я вытер навернувшиеся на глаза слезы. Я сделал нечеловеческое усилие над собой и прекратил смеяться.
– Но ведь мальчик в четвертом классе. Разве в четвертом классе следует проходить хлопинг? Ведь ваши ученики до сих пор не знают таблицу умножения... – попытался оправдать я своего нерадивого в хлопинге сына.
– Ну, во-первых, четвертый класс у нас занимается совместно с третьим. Я просто даю им немного разные задания. А хлопинг является интегральной частью программы министерства просвещения как методика, воспитывающая у школьников чувство ритма.
– Хорошо, мы поработаем над клопингом [7]дома... – пообещал я.
В другой раз учительницу смутила шутка Джейкоба. Когда ему задали в качестве домашнего задания сделать калейдоскоп, то он, изготовив картонную трубку, обклеенную внутри зеркальцами и запихав туда разноцветные стеклышки, подписал свое творение стишком, видимо, служащим рекламой его калейдоскопа:
Уже по дороге в больницу я нежно сказал сыну:
– Я думаю, что ты все выдумал, потому что тебе хотелось домой. Но в этом нет ничего страшного. Я не буду сердиться. Только скажи честно, ведь у тебя ничего не двоится?
– Двоится! – упорно насупился Яша и обиделся.
– Если это так, нам придется провести весь день в приемном покое, у тебя будут брать анализы, и мы все измучимся окончательно. Если же ты пошутил, то мы весело рассмеемся и пойдем в кино.
– Пошутил... – сознался Яша, и мы весело рассмеялись. Я повернул машину по направлению к кинотеатру.
– Ты только так больше не делай, пожалуйста. Если тебе неохота идти в школу или хочется домой – просто позвони мне, и я тебя заберу.
– Хорошо, – обрадованно сказал Яша и посмотрел счастливыми глазами, в которых уже ничего не двоилось.
На днях уже повзрослевший сын отблагодарил меня за этот мой подход. Мне ужасно не хотелось идти к зубному. Ну, знаете, когда зуб болит – еще куда ни шло, знаешь, за что муку принимаешь... А тут дантиста растащило: пригласил меня поставить пломбу на еще не полностью сгнивший зуб!
Я страдал не на шутку... Как так – добровольно пойти на такое?.. Но Яша меня спас. Он взял телефон и позвонил дантисту.
– Папа задерживается на деловой встрече. К сожалению, он не придет.
И мы, счастливые, сначала отправились в ресторанчик, где съели по три порции наших любимых креветок в кокосе, а потом не менее замечательно провели остаток дня.
Так что я ни на минуту не жалею, что мой сын расстался с альма-матерью хлопинга и теперь обучается дома.
Одним из его последних геройств в этом учебном заведении стала история с продажей чужих коньков. Как-то Яша решил продать свои коньки, которые стали ему малы, и у него нашелся покупатель. Совершив сделку и получив свои законные десять долларов, Яша вдруг обнаружил свои коньки в шкафу. Оказалось, что он по ошибке принес из школы чужие коньки и продал.
Яша попытался продать и эту пару, найденную в шкафу. Но я его остановил и уговорил отдать коньки в школу. Должен же он был как-то отблагодарить это учебное заведение за привитие ему стойкого отвращения к хлопингу.
После трех лет домашнего образования Яша встретился со своим школьным другом Даниэлом, которого я зову попросту Данилка. Он перешел в седьмой класс. На мой вопрос, что они проходят, Данилка гордо ответил:
– Таблицу умножения.
– А как же хлопинг? – удивился я.
– Ну, и хлопинг тоже, – признался Данилка...
После нескольких лет посещения этого учебного заведения мой сын стал напоминать дровосека, и я поспешно перевел его на домашнее воспитание, поскольку мы как раз отказались от дровяного отопления, перейдя на более прогрессивную по местным меркам нефть, и дровосеки, как вы понимаете, нам в семье стали не нужны.
Вообще, не следует так уж ругать школы. Они всего лишь скромные зеркала нашего общества и готовят к взрослой жизни именно того, кто наиболее востребован местным населением. Если, скажем, все в вашем районе, буквально поголовно, алкаши, то и школа услужливо поставляет обществу новые поколения алкашей. Так что не в школах дело...
Сынишку моего местная среда приняла неохотно. Переименовав его из Яши в Джейкоба, она попыталась запихать его вольный характер в прокрустово ложе местного идиотизма, но он сопротивлялся и барахтался. Рожденный в Иерусалиме и проведший свое детство в путешествиях по городам Скандинавии, Яша не очень любил простоту здешнего быта и был словно гвоздь в заду у школьной администрации.
Учителя часто выговаривали ему и даже жаловались нам, родителям. Так, однажды его учительница миссис Мэн [6]вызвала нас на беседу и сообщила, что у Джейкоба серьезные проблемы с хлопингом.
– С чем? – изумился я, лихорадочно припоминая школьные теоремы и прочую забытую муть.
– С хлопингом, – невозмутимо повторила миссис Мэн.
– Позвольте полюбопытствовать, простите покорно за необразованность, а что, собственно, представляет из себя этот «хлопинг»?
– Хлопинг – это когда на уроке музыки я включаю запись какой-нибудь песенки, а дети должны хлопать ей в такт, а у вашего сына это не всегда получается. Я думаю, вам стоило бы поработать с ним над этим дома. Если есть такая необходимость, я могу вас проинструктировать, – вежливо пояснила учительница и изготовилась преподать мне теорию хлопинга.
Я молча понаблюдал за хлопающей в ладошки миссис Мэн, но потом внезапно залился неостановимым хохотом. Где-то глубоко в недрах моей остаточной совести мне, конечно, было неудобно, что я столь невоздержан, но остановиться я, увы, не мог.
Миссис Мэн перестала хлопать и с удивлением стала ждать, когда мой приступ эйфории пройдет. Потом улыбнулась и даже начала немного подхихикивать, скорее из врожденной вежливости, чем из искреннего сочувствия к моей невоздержанной реакции на ее вполне профессиональный хлопинг.
– Извините, извините... – захлебывался я душащим меня смехом, который явно угрожал перейти в икоту, и тогда действительно вышел бы полный конфуз...
– Ничего, ничего... – вежливо отвечала учительница и даже протянула мне бумажную салфетку, чтобы я вытер навернувшиеся на глаза слезы. Я сделал нечеловеческое усилие над собой и прекратил смеяться.
– Но ведь мальчик в четвертом классе. Разве в четвертом классе следует проходить хлопинг? Ведь ваши ученики до сих пор не знают таблицу умножения... – попытался оправдать я своего нерадивого в хлопинге сына.
– Ну, во-первых, четвертый класс у нас занимается совместно с третьим. Я просто даю им немного разные задания. А хлопинг является интегральной частью программы министерства просвещения как методика, воспитывающая у школьников чувство ритма.
– Хорошо, мы поработаем над клопингом [7]дома... – пообещал я.
В другой раз учительницу смутила шутка Джейкоба. Когда ему задали в качестве домашнего задания сделать калейдоскоп, то он, изготовив картонную трубку, обклеенную внутри зеркальцами и запихав туда разноцветные стеклышки, подписал свое творение стишком, видимо, служащим рекламой его калейдоскопа:
Естественно, что при таком к себе отношении Яша пользовался любым случаем смыться из этого храма хлопинга! Как-то нам позвонила миссис Мэн и взволнованным голосом сообщила, что Джейкоб ушибся головой, и теперь у него двоится в глазах. Мы в ужасе помчались забирать его из школы и везти в больницу. Мое фельдшерское прошлое почему-то смутно подсказывало, что у Яши в глазах не двоится. Ну, почему-то появилось у меня такое чувство. Шишки я никакой не обнаружил, да и чтобы он падал, никто не видел.
Never-ever lose your hope
Buy yourself kaleidoscope!
If you have an ugly wife,
Bring some color to your life!
До того, как сляжешь в гроб,
Ты купи калейдоскоп!
Коль уродлива жена,
Станет ярче жизнь твоя!
Уже по дороге в больницу я нежно сказал сыну:
– Я думаю, что ты все выдумал, потому что тебе хотелось домой. Но в этом нет ничего страшного. Я не буду сердиться. Только скажи честно, ведь у тебя ничего не двоится?
– Двоится! – упорно насупился Яша и обиделся.
– Если это так, нам придется провести весь день в приемном покое, у тебя будут брать анализы, и мы все измучимся окончательно. Если же ты пошутил, то мы весело рассмеемся и пойдем в кино.
– Пошутил... – сознался Яша, и мы весело рассмеялись. Я повернул машину по направлению к кинотеатру.
– Ты только так больше не делай, пожалуйста. Если тебе неохота идти в школу или хочется домой – просто позвони мне, и я тебя заберу.
– Хорошо, – обрадованно сказал Яша и посмотрел счастливыми глазами, в которых уже ничего не двоилось.
Я страдал не на шутку... Как так – добровольно пойти на такое?.. Но Яша меня спас. Он взял телефон и позвонил дантисту.
– Папа задерживается на деловой встрече. К сожалению, он не придет.
И мы, счастливые, сначала отправились в ресторанчик, где съели по три порции наших любимых креветок в кокосе, а потом не менее замечательно провели остаток дня.
Так что я ни на минуту не жалею, что мой сын расстался с альма-матерью хлопинга и теперь обучается дома.
Одним из его последних геройств в этом учебном заведении стала история с продажей чужих коньков. Как-то Яша решил продать свои коньки, которые стали ему малы, и у него нашелся покупатель. Совершив сделку и получив свои законные десять долларов, Яша вдруг обнаружил свои коньки в шкафу. Оказалось, что он по ошибке принес из школы чужие коньки и продал.
Яша попытался продать и эту пару, найденную в шкафу. Но я его остановил и уговорил отдать коньки в школу. Должен же он был как-то отблагодарить это учебное заведение за привитие ему стойкого отвращения к хлопингу.
После трех лет домашнего образования Яша встретился со своим школьным другом Даниэлом, которого я зову попросту Данилка. Он перешел в седьмой класс. На мой вопрос, что они проходят, Данилка гордо ответил:
– Таблицу умножения.
– А как же хлопинг? – удивился я.
– Ну, и хлопинг тоже, – признался Данилка...
Зимние развлечения
В маленьких городках канадской глубинки практически нет развлечений. А ведь скука, как говаривал старик Вольтер, представляет собой одно из трех великих зол! Никто иной, как Вольтер – непревзойденный рукодельник французского слова, лениво развалясь после сытного обеда, любил добавлять, что именно работа избавляет нас от этих трех великих зол: скуки, порока и нужды –
ale travail ?loigne de nous trois grands maux: Vennui, le vice, et le besoin...» Хотя сам-то Вольтер никем в жизни не работал – ну, разумеется, кроме как Вольтером на полную ставку. Вот если бы ему поручили поработать на цементном заводе, или на текстильной фабрике в качестве
пердильщика,или, скажем, мыть полы в чужих домах, или наводить марафет в автобусах по ночам, дрогнуть от холода на бензозаправках, или, к примеру, подмывать больных в доме престарелых, Франсуа Мари Аруэ, возможно, изменил бы свое мнение насчет работы и предпочел бы скуку, порок и даже, упаси боже, нужду всем указанным выше занятиям, которые, как оказалось, не спасают нас ни от скуки, ни от порока, ни тем более от нужды... Однако судьба была к старику благосклонна, назначив его основным светильником эпохи Просвещения, и мы до сих пор тупо повторяем за самым первым по определению вольтерьянцем, что работа – это хорошо! Работа – это замечательно! А праздность – это грех.
Между тем русская народная мудрость гласит, что от работы кони дохнут, ухи глохнут, ноги пухнут, руки сохнут, лезут бельма на глаза... А посему всякий человек должен стараться нащупать тонкое равновесие между скукой и дохлыми лошадьми с бельмами.
Конечно, летом на природе раздолье – рыбалка, купание на озерах, если, конечно, комары окончательно не съедят... А вот зимой – разве что погонять на сноумобиле (моторизованном таком снегоходе), на котором особенно удобно руки-ноги ломать. Лыжи и коньки тоже отпадают, ведь еще со школьных времен большинство из нас не делает различий между понятиями «лыжные ботинки» и «испанский сапожок» (популярное орудие пытки в Средние века).
Однако развлечения нужны, кто же спорит, и поэтому самое простое и дешевое мероприятие, которое может позволить себе житель канадской глубинки в воскресный день – разумеется, если он с утра по какой-то странной причине не напился, – это посещение церкви. Старомодно? Но зато со вкусом! И для души опять же хорошо.
Обычно на один провинциальный городок приходится десяток или дюжина церквей разного толка, а поскольку разница между ними давно затерялась в анналах лубочной городской истории, в любую из них можно зайти, ну хотя бы просто чтобы посидеть в тепле с полчасика и послушать, как сильно поредевшие ряды местных прихожан выводят праздничные гимны, превращая это мероприятие в какое-то подобие утренника в детском саду. Где грозные храмы Иерусалима? Мрачные своды монастырей России? Нет, и в Канаде встречаются церкви, внушительные снаружи, но внутри все они так весело отделаны, так светлы и незатейливы.
Нам, потомственным пионерам и комсомольцам, привыкшим к тому, что церковь – это источник всяческой антинародной ереси, всегда приятно убедиться в обратном. Вот ведь, чисто одетое и почти трезвое население благочестиво поет воскресным утром. Обратите внимание: не пьет неумеренно, не дерется и не спит под забором, а возносит молитву, аккуратно переложенную на слегка обджазенную мелодию, – и чего еще надо? И главное, вход – бесплатный. Где нынче человек может насладиться теплом и светлым уютом так, чтобы из него не вытрясли пару монеток, если даже бесплатный туалет становится завидной редкостью? В маленьких городках население скупо, и поэтому во многих церквах давно уже не собирают сборов назойливо, потому что знают заранее, что не дадут. Так, поставят в уголке баночку, и сами туда же монеток насыплют, мол, намекают...
Но самое главное, что церкви в провинции превращаются в истинные центры местной культуры и благотворительности. Под Новый год там, например, принимают посылки для детей Африки. А ведь это исключительное удовольствие – взять коробку из-под ботинок и наполнить ее всякими детскими сокровищами из долларового магазина, предварительно хорошенько подумав, что вот эту игрушку я, пожалуй, не куплю, а то ребенок ею глаз выткнет, а вот эту стирательную резинку тоже брать не стоит, потому что ее могут принять за жвачку, а этот игрушечный пистолет тоже не подойдет, а то его отберут взрослые, которые всё никак не могут наиграться в войну. Такая прямая и трогательная благотворительность являет собой утонченное и, по сути, очень приятное времяпрепровождение. Ты словно бы возвращаешься в свое пронизанное серой нищетой советское детство и смотришь своими детскими глазешками на всю эту пленительную мишуру однодолларового магазина! Ведь когда покупаешь для самого себя, на задворках души все время присутствует щемящее чувство вины, а когда покупаешь для других, несчастных маленьких деток с оттопыренными губками и заплаканными глазешками, душу обволакивает щемящее чувство счастья – чистого и неподгаженного, а это не часто случается в прочие моменты нашей жизни, затасованной, как колода карт, из которой напрочь изъяли козыри.
Между тем русская народная мудрость гласит, что от работы кони дохнут, ухи глохнут, ноги пухнут, руки сохнут, лезут бельма на глаза... А посему всякий человек должен стараться нащупать тонкое равновесие между скукой и дохлыми лошадьми с бельмами.
Конечно, летом на природе раздолье – рыбалка, купание на озерах, если, конечно, комары окончательно не съедят... А вот зимой – разве что погонять на сноумобиле (моторизованном таком снегоходе), на котором особенно удобно руки-ноги ломать. Лыжи и коньки тоже отпадают, ведь еще со школьных времен большинство из нас не делает различий между понятиями «лыжные ботинки» и «испанский сапожок» (популярное орудие пытки в Средние века).
Однако развлечения нужны, кто же спорит, и поэтому самое простое и дешевое мероприятие, которое может позволить себе житель канадской глубинки в воскресный день – разумеется, если он с утра по какой-то странной причине не напился, – это посещение церкви. Старомодно? Но зато со вкусом! И для души опять же хорошо.
Обычно на один провинциальный городок приходится десяток или дюжина церквей разного толка, а поскольку разница между ними давно затерялась в анналах лубочной городской истории, в любую из них можно зайти, ну хотя бы просто чтобы посидеть в тепле с полчасика и послушать, как сильно поредевшие ряды местных прихожан выводят праздничные гимны, превращая это мероприятие в какое-то подобие утренника в детском саду. Где грозные храмы Иерусалима? Мрачные своды монастырей России? Нет, и в Канаде встречаются церкви, внушительные снаружи, но внутри все они так весело отделаны, так светлы и незатейливы.
Нам, потомственным пионерам и комсомольцам, привыкшим к тому, что церковь – это источник всяческой антинародной ереси, всегда приятно убедиться в обратном. Вот ведь, чисто одетое и почти трезвое население благочестиво поет воскресным утром. Обратите внимание: не пьет неумеренно, не дерется и не спит под забором, а возносит молитву, аккуратно переложенную на слегка обджазенную мелодию, – и чего еще надо? И главное, вход – бесплатный. Где нынче человек может насладиться теплом и светлым уютом так, чтобы из него не вытрясли пару монеток, если даже бесплатный туалет становится завидной редкостью? В маленьких городках население скупо, и поэтому во многих церквах давно уже не собирают сборов назойливо, потому что знают заранее, что не дадут. Так, поставят в уголке баночку, и сами туда же монеток насыплют, мол, намекают...