Сеню снова нарядили в чистое и повезли в Апелляционный суд. На этот раз его не угощали ни печеньем, ни кофе. Это заседание совершенно не привлекло внимание прессы.
Когда началось слушанье, представители Короны (государственные обвинители) возразили, что существует, по крайней мере, две сложности в апелляции Вечнова. Во-первых, нет доказательства того, что адвокат Вечнова согласился с интерпретацией фактов на основном заседании против воли подсудимого, ведь именно такая интерпретация фактов и легла в основу вынесения приговора. Также провозглашался тот факт, что обвинение окажется в невыгодной ситуации, если Вечнов передумает и откажется от принятой интерпретации фактов, поскольку теперь вызов в суд основных свидетелей обвинения, трех украинцев, практически невозможен, поскольку они депортированы из страны. Так как Вечнов на основном суде согласился на прежнюю интерпретацию, не было необходимости заслушивать свидетелей, и они не участвовали в основном процессе. Теперь же их свидетельства могли потребоваться, коль скоро Вечнов вдруг решил пересматривать интерпретацию фактов.
Второй сложностью, согласно государственным обвинителям, было то, что большая часть нового заявления Вечнова фактически отрицает его вину, в то время как он признал себя виновным ранее, а делать это Вечнов не имеет права! В частности, он пытается изобразить себя введенным в заблуждение и «обманутым», а именно использованным украинцами без понимания их преступных целей.
Апелляционный суд принял во внимание заявление представителей обвинения.
Далее были рассмотрены основания просьбы Вечнова о пересмотре приговора. Адвокат Вечнова заявил, что их просьба базируется на трех основаниях.
Во-первых, его честь судья Матэрсон вынес приговор, не определив спорных фактов, с интерпретацией которых Вечнов не был согласен.
Во-вторых, было назначено чрезмерное наказание: не следовало исходить изначально из семи лет лишения свободы.
И третий довод, как казалось Вечнову, самый сильный, заключался в том, что его относительно строгое наказание не соответствовало легкости наказания украинцев, что как бы заявляло, что попытка пересечения границы с поддельными паспортами является более легким правонарушением, чем сопровождение этих нарушителей человеком с настоящим паспортом, а это может стимулировать других нарушителей специально нанимать сопровождающих лиц в качестве «козлов отпущения», поскольку Сенин случай будет использоваться в будущем как прецедент. Вот теперь Сеня начал думать по-судебному, рассуждая категориями интересов государства…
Дополнительно адвокат заявил, что не были учтены такие облегчающие обстоятельства, как отсутствие какой-либо опасности по отношению к украинцам, и что австралийское дело с перевозкой мигрантов в душном контейнере не должно было использоваться как прецедент.
Наконец, адвокат, в соответствии с требованием Вечнова, заявил, что судья Матэрсон не принял во внимание тот факт, что Вечнову приходится отбывать наказание вдали от семьи и что судья отнесся к этому фактору так же, как в случаях с контрабандой наркотиков, в которых этот фактор не учитывается.
Сене показалось, что все идет хорошо, и когда ему снова дали слово, он в общих чертах повторил на своем ломаном английском то, что сказал адвокат.
Потом было объявлено решение суда.
Апелляция была отклонена на основании аргументов обвинения. Принять выкуп в размере десять тысяч долларов суд отказался на основании того, что, с одной стороны, такая выплата будет слишком тяжела для бюджета Сениной семьи, а с другой – возможность «откупиться» такой незначительной суммой будет неверно воспринята преступным миром.
Больше Вечнову было не на что надеяться. Вот теперь он был полностью раздавлен!
Глава 31
Глава 32
Когда началось слушанье, представители Короны (государственные обвинители) возразили, что существует, по крайней мере, две сложности в апелляции Вечнова. Во-первых, нет доказательства того, что адвокат Вечнова согласился с интерпретацией фактов на основном заседании против воли подсудимого, ведь именно такая интерпретация фактов и легла в основу вынесения приговора. Также провозглашался тот факт, что обвинение окажется в невыгодной ситуации, если Вечнов передумает и откажется от принятой интерпретации фактов, поскольку теперь вызов в суд основных свидетелей обвинения, трех украинцев, практически невозможен, поскольку они депортированы из страны. Так как Вечнов на основном суде согласился на прежнюю интерпретацию, не было необходимости заслушивать свидетелей, и они не участвовали в основном процессе. Теперь же их свидетельства могли потребоваться, коль скоро Вечнов вдруг решил пересматривать интерпретацию фактов.
Второй сложностью, согласно государственным обвинителям, было то, что большая часть нового заявления Вечнова фактически отрицает его вину, в то время как он признал себя виновным ранее, а делать это Вечнов не имеет права! В частности, он пытается изобразить себя введенным в заблуждение и «обманутым», а именно использованным украинцами без понимания их преступных целей.
Апелляционный суд принял во внимание заявление представителей обвинения.
Далее были рассмотрены основания просьбы Вечнова о пересмотре приговора. Адвокат Вечнова заявил, что их просьба базируется на трех основаниях.
Во-первых, его честь судья Матэрсон вынес приговор, не определив спорных фактов, с интерпретацией которых Вечнов не был согласен.
Во-вторых, было назначено чрезмерное наказание: не следовало исходить изначально из семи лет лишения свободы.
И третий довод, как казалось Вечнову, самый сильный, заключался в том, что его относительно строгое наказание не соответствовало легкости наказания украинцев, что как бы заявляло, что попытка пересечения границы с поддельными паспортами является более легким правонарушением, чем сопровождение этих нарушителей человеком с настоящим паспортом, а это может стимулировать других нарушителей специально нанимать сопровождающих лиц в качестве «козлов отпущения», поскольку Сенин случай будет использоваться в будущем как прецедент. Вот теперь Сеня начал думать по-судебному, рассуждая категориями интересов государства…
Дополнительно адвокат заявил, что не были учтены такие облегчающие обстоятельства, как отсутствие какой-либо опасности по отношению к украинцам, и что австралийское дело с перевозкой мигрантов в душном контейнере не должно было использоваться как прецедент.
Наконец, адвокат, в соответствии с требованием Вечнова, заявил, что судья Матэрсон не принял во внимание тот факт, что Вечнову приходится отбывать наказание вдали от семьи и что судья отнесся к этому фактору так же, как в случаях с контрабандой наркотиков, в которых этот фактор не учитывается.
Сене показалось, что все идет хорошо, и когда ему снова дали слово, он в общих чертах повторил на своем ломаном английском то, что сказал адвокат.
Потом было объявлено решение суда.
Апелляция была отклонена на основании аргументов обвинения. Принять выкуп в размере десять тысяч долларов суд отказался на основании того, что, с одной стороны, такая выплата будет слишком тяжела для бюджета Сениной семьи, а с другой – возможность «откупиться» такой незначительной суммой будет неверно воспринята преступным миром.
Больше Вечнову было не на что надеяться. Вот теперь он был полностью раздавлен!
Глава 31
Человеколюбие людоедов
Вечнов не мог очнуться, пока не очутился запертым в фургоне, везущем его назад, в тюрьму. Он был вне себя от охватившего его возмущения. Злоба, клокоча, пыталась вырваться наружу, ему хотелось размахивать руками, но наручники сковывали движения, и казалось, еще минута – и Вечнова разорвет на части. Казалось странным, как его и без того тщедушное тело, еще более исхудавшее в последние месяцы и имевшее в этой вселенной столь ничтожный вес, могло вмещать столько невыраженной злости и горькой ненависти!
– Будь проклята моя чертова жизнь! Будь проклято все! Ненавижу! Ненавижу! Подонки! Как это возможно, чтобы ни в чем неповинный человек оказался запертым на три с половиной года в клетку, да еще на краю земли!
– Впрочем, чему удивляться? – с досадой рассудил Вечнов, немного успокоившись. – Эта земля всегда отличалась исключительно «теплым» отношением к чужакам. В течение столетий всякий, кто ступал на песчаные берега Новой Зеландии, немедленно бывал убит и съеден. От кого можно ожидать большего человеколюбия, чем от людоедов? И в гостеприимстве новозеландцам не откажешь! Каждого незваного гостя сразу приглашают на обед, в котором тот принимает самое непосредственное участие – в качестве основного блюда!
Вечнову хотелось выть, не картинно, по-театральному, а реально, с хриплыми, холодящими душу нотками.
Вечнову хотелось сойти с ума, изматывая себя повторением какого-нибудь одного слова. «Подонки! Подонки! Подонки! Подонки! Подонки!»
Вечнову хотелось немедленно превратиться в людоеда и наброситься на кого-нибудь, сжимая челюсти мертвой хваткой, как затравленный волк, и рвать в клочья плоть. Ему даже казалось, что у него во рту начинают расти клыки, и действительно, на языке чувствовался вкус крови, только это была его кровь от искусанных чуть ли не в ошметки губ.
Вечнову хотелось биться в припадке. Он повторял: «Лучше бы меня казнили! Лучше смерть, чем эта беспомощность! Я раздавлен, как насекомое! Ненавижу! Подонки! Оглоеды!»
– Я обязательно вырвусь и отомщу этой стране! Я найду, как! Я обязательно найду, как! Только бы вырваться! Я всем отомщу! За мной останется целая гора трупов! Ишь, как все удобненько выходит… Этих хохлов отпустили, а меня на три с половиной года! Нацисты… Тоже мне, Вечного Жида себе нашли… Козла отпущения! – неистовствовал Вечнов. – Какая древняя, слепая сила нелепости и жестокости руководит этими безобразными подобиями людей! В них нет ни разума, ни милосердия. Они – ублюдки от рождения до смерти, от каблуков до самой макушки. Ах, хорошо бы этому судье с размаху дать кувалдой по макушке, чтобы череп лопнул, как арбуз! А адвоката просто повесить на его же галстуке! Господи, убей их! Пожалуйста, Господи, накажи этих паскудных тварей! Я столько перенес и никогда не роптал на тебя! Ты должен их убить!
Злоба, как красные пузыри кипящего борща, представляла собой адово варево. Однако лицо Вечнова было мертво, и казалось, что он готов на любое убийство. Не обязательно из мести, не обязательно преследуя какую-либо конкретную цель. А просто на убийство ради самого убийства, для того чтобы выпустить пар, чтобы кипящий борщ, перелившись через край, не обжог самого Вечнова смертельным ожогом. Хороша же эта долбаная исправительно-принудительная система, которая из вполне безобидных людей штампует убийц!
– Я обязательно укокошу эту старуху. Не поленюсь снова съездить в Киев. Войду к ней офис и задушу голыми руками. Причем специально буду душить медленно, как меня медленно душат в этой вонючей тюрьме, а когда она будет уже почти мертва, отпущу, и как только в ее маленьких вороватых глазках вспыхнет лучик надежды, немедленно размозжу ей череп! – твердо решил Вечнов, и ему стало немного легче, потому что он с удивлением поверил каждому своему слову.
– Отомщу сначала старухе, а потом уже примусь за остальных. Три года – не тридцать и не тринадцать, или сколько там отсидел Монте-Кристо? Вы еще крупно пожалеете, дорогие актеры моего спектакля. Дайте время, я оправлюсь… Я вызову вас на авансцену и уничтожу по одному!
Фургон остановился, и Вечнова вывели наружу. Было холодно. Небо начало темнеть, и на нем стали проступать чужие звезды. Созвездия Южного Креста Вечнов, наверное, и не распознал бы, даже если бы ему позволили подольше задержаться на свежем воздухе. «Сами валяемся в грязи, а смотрим на звезды!» – припомнил Сеня чью-то фразу, которой он придавал мало значения, а теперь она показалось ему пророчеством небесным. «Сами копошимся в грязи, но все-таки смотрим на звезды!» Вечнов в последний раз взглянул на едва проступившую бледную звездочку, и его затолкнули в помещение. Как бы он хотел оказаться там, рядом с этой невыразимо далекой звездой, пусть мертвым, пусть вечно вращающимся по недосягаемой с Земли орбите!
Когда ему снимали наручники и отбирали цивильную одежду, он припомнил Руссо: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах…», и его стошнило от неуместности своей излишней интеллигентности.
– А что, интеллигентность никогда не мешала убивать старух. Это ведь целое направление в российской культуре. Старухоубийством называется. Большое искусство и очень утонченное, интеллигентное. Вон Раскольников, студент с философскими измышлениями, и то за милую душу без особой на то причины старушенцию кончил, и сестрицу ее заодно, до кучи. А у меня-то причина есть! Ой, какая причина, всем причинам – причина! Мать всех причин! – почти вслух проговорил Вечнов и вдруг усомнился. Внезапно ему стало скучно. «А такая ли уж это причина? Ну посадили, ну и что? Скукотища! А я себя уже графом Монте-Кристо вперемешку с Дрейфусом вообразил!»
Мысль о том, что его история скучна и тривиальна, была Вечнову совершенно нестерпима, и он просто приказал себе не думать так. «Для меня это – не банальность. Всякий человек страдает по-своему.
Вон Коби с Ициком, казалось, в тюрьме сидят, словно на работе работают. А грузинский еврей – тот вообще выглядит так, словно в тюрьме родился, вырос и собирается умереть, причем считает это весьма комфортным, – бесплатная еда и круглосуточная охрана, просто люкс. По телефону по-прежнему ворочает своими наркоделами… Вершит самосуд, убирает свидетелей. А я! А я-то бессилен! Совершенно, абсолютно, стерильно бессилен! Как медуза, выброшенная на берег!»
Вечнов посмотрел на следы наручников на своих совершенно исхудавших запястьях. Кроме костей, в них, казалось, ничего не осталось! Все, как прежде. Человек рождается свободным, но повсюду в оковах… Ничего не изменилось! Если посреди Тихого океана вспучится новая земля, какая-нибудь Сверх-Новая-Тудыть-Ее-Мать Зеландия, на ней тоже заведутся букашки и станут надевать друг на друга наручники, а потом те, освободившись от наручников, станут лупить обидчиков топорами, за что их снова закуют в наручники, и так без конца… Последняя мысль, что он и есть такая настырная букашка, не готовая смириться со своей судьбой, отозвалась глухим ударом в Сенином рассудке, и он остановился. Охранник немедленно больно пихнул Вечнова в плечо, чтобы он двигался поживее.
– Ты словно не живой, что ли! – недовольно приправил он свой удар пояснением.
Вечнов зашагал быстрее и подумал: «А живой ли я? А живой ли? Ой, не знаю… Нет, я неживой!»
Вернувшись в тюрьму, Сеня забился в угол и стал потирать натертые наручниками запястья. Он ни с кем не хотел говорить, и жлобы не стали к нему приближаться, видно, на подспудном животном уровне догадываясь, что теперь не время – этот тщедушный доходяга настолько не в духе, что может и убить. А умирать до ужина им как-то не хотелось…
Вечнов закрыл глаза. Голова сильно кружилась. Злоба, не находящая выхода, начинала свое злотворное действие внутри, покалывая то сердце, а то печень.
Сеня опять вернулся к мыслям о мести. Нелепость планов его не смущала. Он верил всему, что рождал его измученный бесконечным следствием, заключением и судом рассудок. Впрочем, по Кафке, «стоит лишь впустить в себя зло, как оно уже не требует, чтобы ему верили»…
«Я стану террористом. Раньше я не понимал террористов. Как так – убить себя? А теперь – понимаю. Они не себя убивают. Они собой убивают! Превращаясь в живой снаряд! Как я теперь понимаю террористов! Я готов сейчас же напичкать себя взрывчаткой и взорваться, как живая бомба, где-нибудь в центре Веллингтона или Окленда! А лучше бы в зале суда! Но в суд с взрывчаткой не пустят…»
Мысли Вечнова начинали путаться, и он снова вернулся к привычной мякине. «Как я смог стать преступником в стране, в которую меня даже не впустили? Ведь официально до сих пор мне отказано во въезде в Новую Зеландию. Как они еще не запретили дышать их поганым воздухом?»
Вечнов инстинктивно потянул ноздрями воздух и почувствовал ставшую привычной тюремную вонь.
«Но больше всего меня испепеляет мое полное бессилие. Если бы я был мертв, то обладал бы большей силой, чем живой. Мертвого невозможно мучить! Я – хуже чем мертвый! Во всяком случае, мертвому все нипочем. Почему люди такие уроды? Вот их жалкие суды. Сколько раз им повторяли: «Не судите, да не судимы будете!» Нет, подавай им все судить да рядить! Почему правосудие – то, что должно быть символом справедливости, – является рыхлым ударом березовых розг? Зачем этот мир хлещет всех вслепую по не менее слепым ягодицам, и уворачиваются только самые ловкозадые? Те, у которых глаза на жопе? Вот как эти хохлы – они ведь клинические идиоты! Их нужно отправить в психушку и лечить электричеством, причем пожизненно. Душем Шарко со смертельным исходом! Ничего не понимают! Ничего не знают! Пересекают границу с фальшивыми паспортами, а с них все как с гуся вода! И не то чтоб они оказались хитрее меня или умнее. Просто всем так было удобно. Обвинить крайнего, а главных виновников отпустить! Они сначала нанимают старуху, чтобы та достала им ворованные паспорта. Потом пристают ко мне, чтобы я помог им в дороге! И они невиновны, а я – контрабандист живым товаром!»
Вечнов никак не мог примириться со случившимся. Если бы он, и правда, был наркоторговец, действительно убил человека или ограбил банк – он бы так не страдал, потому что происходящее было бы закономерным и естественным. Человеческое стремление к справедливости совершенно неизбывно. Причем каждый человек видит справедливость по-своему, и поэтому все мы носимся по земле, как ужаленные идиоты, в поисках справедливости. Нам не нужны ни деньги, ни покой, ни духовные наслаждения. Нам нужна справедливость, которая чаще всего заключается не в желании, чтобы нам было хорошо, а в желании, чтобы другому было плохо!
Вечнов считал себя невинно осужденным, он чувствовал себя обманутым, обведенным вокруг пальца, и это больше всего коробило его самолюбие.
«Э, а я и не подозревал, что в действительности значит фраза «Невинно осужденный». Недаром таких производят в ранг святых! Но в тридцать седьмом году таких были толпы, а в толпе легко. Все свои. Вся страна идет по этапу. Весело! В толпе и на расстрел веселее… – подумал Сеня, но вспомнил о своем прадеде, которого как раз вместе со всей его семьей фашисты вели на расстрел, и ужаснулся своей мысли. Только Сенин дед спасся от фашистов, потому что в это время сидел на Колыме за антисоветскую пропаганду.
– Пожалуй, бывает хуже. Я все-таки большой эгоист. Эвон куда махнул. На расстрел… Но все-таки я тут – словно на чужой планете. Кругом ни одного родного лица. Только ненавистные квакающие звуки, издаваемые белесыми рожами, да выпученные глаза маори…
– Не грусти, – вдруг обратился к Сене наркоеврей, и его лицо показалось Сене до боли родным. – У нас в Грузии говорили…
Вечнов расслышал странную фразу, что-то вроде «джеви пэри убрало».
– Ну, и что это значит? – раздраженно спросил он.
– Все суета сует. Нет разницы – на свободе ты или в тюрьме. Пока ты сам не найдешь для себя выход, свободы тебе не видать, как собственных ушей. Я всегда дарил людям то, чего они сами желали. Наркотики давали им максимальную свободу, хотя и порабощали их.
– Так уж и дарил, – сплюнул сквозь зубы Вечнов.
– Ну хорошо, продавал. Ты думаешь, я не мог преуспеть в легальном бизнесе? Ошибаешься. Я просто хотел делать то, что мне по душе.
– Что же, тебе по душе торговать зельем? – спросил Сеня и немного обрадовался, почувствовав, что нестерпимая злоба, клокотавшая у него в груди, как в скороварке, потихоньку начала отступать.
– Для меня главное – это чэст, – с грузинским акцентом произнес наркоеврей.
– «Чэст» – по-английски, что ли? «Чэст» по-английски – это грудь.
– Нет. Чэст в смысле совэст, – серьезно и торжественно ответил грузинский еврей.
– Да ты с ума сошел! – снова разозлился Вечнов. – Что ты несешь?
– Можно быть убийцей – и при этом милосердным. Можно быть жестоким – и при этом справедливым. Можно торговать наркотой – и быть чэстным. Вот что я хочу сказать, – и добавил с совсем уж с несносным грузинским акцентом: – Нэт у тэбя, Сэня, внутрэннова стэржна, вот ты и маэшься!
Сеня отвернулся к стене, и грузин отошел.
– Нет, ты посмотри, этот наркобарон будет еще меня учить! Проповедник хренов, святой отец из храма героина! Стержня у меня нет, а у него кол в зад забит, вот ему и кажется, что у него стержень!
А потом вдруг устало добавил:
– Будь проклята эта чертова жизнь!
И Сене неожиданно захотелось убить себя.
– Будь проклята моя чертова жизнь! Будь проклято все! Ненавижу! Ненавижу! Подонки! Как это возможно, чтобы ни в чем неповинный человек оказался запертым на три с половиной года в клетку, да еще на краю земли!
– Впрочем, чему удивляться? – с досадой рассудил Вечнов, немного успокоившись. – Эта земля всегда отличалась исключительно «теплым» отношением к чужакам. В течение столетий всякий, кто ступал на песчаные берега Новой Зеландии, немедленно бывал убит и съеден. От кого можно ожидать большего человеколюбия, чем от людоедов? И в гостеприимстве новозеландцам не откажешь! Каждого незваного гостя сразу приглашают на обед, в котором тот принимает самое непосредственное участие – в качестве основного блюда!
Вечнову хотелось выть, не картинно, по-театральному, а реально, с хриплыми, холодящими душу нотками.
Вечнову хотелось сойти с ума, изматывая себя повторением какого-нибудь одного слова. «Подонки! Подонки! Подонки! Подонки! Подонки!»
Вечнову хотелось немедленно превратиться в людоеда и наброситься на кого-нибудь, сжимая челюсти мертвой хваткой, как затравленный волк, и рвать в клочья плоть. Ему даже казалось, что у него во рту начинают расти клыки, и действительно, на языке чувствовался вкус крови, только это была его кровь от искусанных чуть ли не в ошметки губ.
Вечнову хотелось биться в припадке. Он повторял: «Лучше бы меня казнили! Лучше смерть, чем эта беспомощность! Я раздавлен, как насекомое! Ненавижу! Подонки! Оглоеды!»
– Я обязательно вырвусь и отомщу этой стране! Я найду, как! Я обязательно найду, как! Только бы вырваться! Я всем отомщу! За мной останется целая гора трупов! Ишь, как все удобненько выходит… Этих хохлов отпустили, а меня на три с половиной года! Нацисты… Тоже мне, Вечного Жида себе нашли… Козла отпущения! – неистовствовал Вечнов. – Какая древняя, слепая сила нелепости и жестокости руководит этими безобразными подобиями людей! В них нет ни разума, ни милосердия. Они – ублюдки от рождения до смерти, от каблуков до самой макушки. Ах, хорошо бы этому судье с размаху дать кувалдой по макушке, чтобы череп лопнул, как арбуз! А адвоката просто повесить на его же галстуке! Господи, убей их! Пожалуйста, Господи, накажи этих паскудных тварей! Я столько перенес и никогда не роптал на тебя! Ты должен их убить!
Злоба, как красные пузыри кипящего борща, представляла собой адово варево. Однако лицо Вечнова было мертво, и казалось, что он готов на любое убийство. Не обязательно из мести, не обязательно преследуя какую-либо конкретную цель. А просто на убийство ради самого убийства, для того чтобы выпустить пар, чтобы кипящий борщ, перелившись через край, не обжог самого Вечнова смертельным ожогом. Хороша же эта долбаная исправительно-принудительная система, которая из вполне безобидных людей штампует убийц!
– Я обязательно укокошу эту старуху. Не поленюсь снова съездить в Киев. Войду к ней офис и задушу голыми руками. Причем специально буду душить медленно, как меня медленно душат в этой вонючей тюрьме, а когда она будет уже почти мертва, отпущу, и как только в ее маленьких вороватых глазках вспыхнет лучик надежды, немедленно размозжу ей череп! – твердо решил Вечнов, и ему стало немного легче, потому что он с удивлением поверил каждому своему слову.
– Отомщу сначала старухе, а потом уже примусь за остальных. Три года – не тридцать и не тринадцать, или сколько там отсидел Монте-Кристо? Вы еще крупно пожалеете, дорогие актеры моего спектакля. Дайте время, я оправлюсь… Я вызову вас на авансцену и уничтожу по одному!
Фургон остановился, и Вечнова вывели наружу. Было холодно. Небо начало темнеть, и на нем стали проступать чужие звезды. Созвездия Южного Креста Вечнов, наверное, и не распознал бы, даже если бы ему позволили подольше задержаться на свежем воздухе. «Сами валяемся в грязи, а смотрим на звезды!» – припомнил Сеня чью-то фразу, которой он придавал мало значения, а теперь она показалось ему пророчеством небесным. «Сами копошимся в грязи, но все-таки смотрим на звезды!» Вечнов в последний раз взглянул на едва проступившую бледную звездочку, и его затолкнули в помещение. Как бы он хотел оказаться там, рядом с этой невыразимо далекой звездой, пусть мертвым, пусть вечно вращающимся по недосягаемой с Земли орбите!
Когда ему снимали наручники и отбирали цивильную одежду, он припомнил Руссо: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах…», и его стошнило от неуместности своей излишней интеллигентности.
– А что, интеллигентность никогда не мешала убивать старух. Это ведь целое направление в российской культуре. Старухоубийством называется. Большое искусство и очень утонченное, интеллигентное. Вон Раскольников, студент с философскими измышлениями, и то за милую душу без особой на то причины старушенцию кончил, и сестрицу ее заодно, до кучи. А у меня-то причина есть! Ой, какая причина, всем причинам – причина! Мать всех причин! – почти вслух проговорил Вечнов и вдруг усомнился. Внезапно ему стало скучно. «А такая ли уж это причина? Ну посадили, ну и что? Скукотища! А я себя уже графом Монте-Кристо вперемешку с Дрейфусом вообразил!»
Мысль о том, что его история скучна и тривиальна, была Вечнову совершенно нестерпима, и он просто приказал себе не думать так. «Для меня это – не банальность. Всякий человек страдает по-своему.
Вон Коби с Ициком, казалось, в тюрьме сидят, словно на работе работают. А грузинский еврей – тот вообще выглядит так, словно в тюрьме родился, вырос и собирается умереть, причем считает это весьма комфортным, – бесплатная еда и круглосуточная охрана, просто люкс. По телефону по-прежнему ворочает своими наркоделами… Вершит самосуд, убирает свидетелей. А я! А я-то бессилен! Совершенно, абсолютно, стерильно бессилен! Как медуза, выброшенная на берег!»
Вечнов посмотрел на следы наручников на своих совершенно исхудавших запястьях. Кроме костей, в них, казалось, ничего не осталось! Все, как прежде. Человек рождается свободным, но повсюду в оковах… Ничего не изменилось! Если посреди Тихого океана вспучится новая земля, какая-нибудь Сверх-Новая-Тудыть-Ее-Мать Зеландия, на ней тоже заведутся букашки и станут надевать друг на друга наручники, а потом те, освободившись от наручников, станут лупить обидчиков топорами, за что их снова закуют в наручники, и так без конца… Последняя мысль, что он и есть такая настырная букашка, не готовая смириться со своей судьбой, отозвалась глухим ударом в Сенином рассудке, и он остановился. Охранник немедленно больно пихнул Вечнова в плечо, чтобы он двигался поживее.
– Ты словно не живой, что ли! – недовольно приправил он свой удар пояснением.
Вечнов зашагал быстрее и подумал: «А живой ли я? А живой ли? Ой, не знаю… Нет, я неживой!»
Вернувшись в тюрьму, Сеня забился в угол и стал потирать натертые наручниками запястья. Он ни с кем не хотел говорить, и жлобы не стали к нему приближаться, видно, на подспудном животном уровне догадываясь, что теперь не время – этот тщедушный доходяга настолько не в духе, что может и убить. А умирать до ужина им как-то не хотелось…
Вечнов закрыл глаза. Голова сильно кружилась. Злоба, не находящая выхода, начинала свое злотворное действие внутри, покалывая то сердце, а то печень.
Сеня опять вернулся к мыслям о мести. Нелепость планов его не смущала. Он верил всему, что рождал его измученный бесконечным следствием, заключением и судом рассудок. Впрочем, по Кафке, «стоит лишь впустить в себя зло, как оно уже не требует, чтобы ему верили»…
«Я стану террористом. Раньше я не понимал террористов. Как так – убить себя? А теперь – понимаю. Они не себя убивают. Они собой убивают! Превращаясь в живой снаряд! Как я теперь понимаю террористов! Я готов сейчас же напичкать себя взрывчаткой и взорваться, как живая бомба, где-нибудь в центре Веллингтона или Окленда! А лучше бы в зале суда! Но в суд с взрывчаткой не пустят…»
Мысли Вечнова начинали путаться, и он снова вернулся к привычной мякине. «Как я смог стать преступником в стране, в которую меня даже не впустили? Ведь официально до сих пор мне отказано во въезде в Новую Зеландию. Как они еще не запретили дышать их поганым воздухом?»
Вечнов инстинктивно потянул ноздрями воздух и почувствовал ставшую привычной тюремную вонь.
«Но больше всего меня испепеляет мое полное бессилие. Если бы я был мертв, то обладал бы большей силой, чем живой. Мертвого невозможно мучить! Я – хуже чем мертвый! Во всяком случае, мертвому все нипочем. Почему люди такие уроды? Вот их жалкие суды. Сколько раз им повторяли: «Не судите, да не судимы будете!» Нет, подавай им все судить да рядить! Почему правосудие – то, что должно быть символом справедливости, – является рыхлым ударом березовых розг? Зачем этот мир хлещет всех вслепую по не менее слепым ягодицам, и уворачиваются только самые ловкозадые? Те, у которых глаза на жопе? Вот как эти хохлы – они ведь клинические идиоты! Их нужно отправить в психушку и лечить электричеством, причем пожизненно. Душем Шарко со смертельным исходом! Ничего не понимают! Ничего не знают! Пересекают границу с фальшивыми паспортами, а с них все как с гуся вода! И не то чтоб они оказались хитрее меня или умнее. Просто всем так было удобно. Обвинить крайнего, а главных виновников отпустить! Они сначала нанимают старуху, чтобы та достала им ворованные паспорта. Потом пристают ко мне, чтобы я помог им в дороге! И они невиновны, а я – контрабандист живым товаром!»
Вечнов никак не мог примириться со случившимся. Если бы он, и правда, был наркоторговец, действительно убил человека или ограбил банк – он бы так не страдал, потому что происходящее было бы закономерным и естественным. Человеческое стремление к справедливости совершенно неизбывно. Причем каждый человек видит справедливость по-своему, и поэтому все мы носимся по земле, как ужаленные идиоты, в поисках справедливости. Нам не нужны ни деньги, ни покой, ни духовные наслаждения. Нам нужна справедливость, которая чаще всего заключается не в желании, чтобы нам было хорошо, а в желании, чтобы другому было плохо!
Вечнов считал себя невинно осужденным, он чувствовал себя обманутым, обведенным вокруг пальца, и это больше всего коробило его самолюбие.
«Э, а я и не подозревал, что в действительности значит фраза «Невинно осужденный». Недаром таких производят в ранг святых! Но в тридцать седьмом году таких были толпы, а в толпе легко. Все свои. Вся страна идет по этапу. Весело! В толпе и на расстрел веселее… – подумал Сеня, но вспомнил о своем прадеде, которого как раз вместе со всей его семьей фашисты вели на расстрел, и ужаснулся своей мысли. Только Сенин дед спасся от фашистов, потому что в это время сидел на Колыме за антисоветскую пропаганду.
– Пожалуй, бывает хуже. Я все-таки большой эгоист. Эвон куда махнул. На расстрел… Но все-таки я тут – словно на чужой планете. Кругом ни одного родного лица. Только ненавистные квакающие звуки, издаваемые белесыми рожами, да выпученные глаза маори…
– Не грусти, – вдруг обратился к Сене наркоеврей, и его лицо показалось Сене до боли родным. – У нас в Грузии говорили…
Вечнов расслышал странную фразу, что-то вроде «джеви пэри убрало».
– Ну, и что это значит? – раздраженно спросил он.
– Все суета сует. Нет разницы – на свободе ты или в тюрьме. Пока ты сам не найдешь для себя выход, свободы тебе не видать, как собственных ушей. Я всегда дарил людям то, чего они сами желали. Наркотики давали им максимальную свободу, хотя и порабощали их.
– Так уж и дарил, – сплюнул сквозь зубы Вечнов.
– Ну хорошо, продавал. Ты думаешь, я не мог преуспеть в легальном бизнесе? Ошибаешься. Я просто хотел делать то, что мне по душе.
– Что же, тебе по душе торговать зельем? – спросил Сеня и немного обрадовался, почувствовав, что нестерпимая злоба, клокотавшая у него в груди, как в скороварке, потихоньку начала отступать.
– Для меня главное – это чэст, – с грузинским акцентом произнес наркоеврей.
– «Чэст» – по-английски, что ли? «Чэст» по-английски – это грудь.
– Нет. Чэст в смысле совэст, – серьезно и торжественно ответил грузинский еврей.
– Да ты с ума сошел! – снова разозлился Вечнов. – Что ты несешь?
– Можно быть убийцей – и при этом милосердным. Можно быть жестоким – и при этом справедливым. Можно торговать наркотой – и быть чэстным. Вот что я хочу сказать, – и добавил с совсем уж с несносным грузинским акцентом: – Нэт у тэбя, Сэня, внутрэннова стэржна, вот ты и маэшься!
Сеня отвернулся к стене, и грузин отошел.
– Нет, ты посмотри, этот наркобарон будет еще меня учить! Проповедник хренов, святой отец из храма героина! Стержня у меня нет, а у него кол в зад забит, вот ему и кажется, что у него стержень!
А потом вдруг устало добавил:
– Будь проклята эта чертова жизнь!
И Сене неожиданно захотелось убить себя.
Глава 32
Галка в клетке
Убить себя? Себя убить? Что может быть более противоестественным и уродливым? Вечновым овладела навязчивая мысль о самоубийстве, спускающаяся на топкое дно подсознания, мысль, которая заставляет с самого раннего детства скользить испуганными глазами по острой, слегка зазубренной кромке лезвия кухонного ножа – этого самого распространенного, после автомата Калашникова, орудия убийства на земле. Простая анатомия самоубийства велит отчаяться до конца во всех иных путях выживания и попытаться выжить через смерть!
Сокамерники считали, и возможно, не без основания, что Сеня не в себе. Он часто заговаривал сам с собой, иногда размахивал руками. Его сторонились, но если Сеня попадался на пути какого-нибудь жлоба, то его били – буднично и торопливо, как отгоняют надоевшую муху.
Сеня сначала уворачивался от ударов, но потом перестал. Он старался не попадаться никому на глаза и большую часть времени отсиживался по углам, хотя иногда лихорадочные мысли заставляли его подняться на ноги и беспорядочно бродить среди теней царства Аида, так не похожих на тени и больно дерущихся. И как сказано у Кафки: «многие тени усопших заняты только тем, что лижут волны реки смерти, потому что она течет от нас и еще сохраняет соленый вкус нашего моря. От отвращения река эта вздымается, начинает течь вспять и несет мертвых назад в жизнь. А они счастливы, поют благодарственные песни и гладят возмущенную реку». И Сеня послушно вместе со всеми лизал эту реку смерти, и Сеня надеялся, что она вынесет его вспять – в мир живых! А кругом только «плач да скрежет зубов»[29] … выбиваемых зубов… Странно, что уголовный кодекс умалчивает о постоянных избиениях, которым подвергаются заключенные. Причем этот факт хорошо известен и сомнению, казалось бы, не подлежит. Подлая судебная система, запретив пытки и телесные наказания, перенесла все эти функции на самих заключенных, так сказать, переведя их на полное самообслуживание. Уголовный кодекс умалчивает и о других унижениях, которые готовит нам тюрьма, – от первобытной брани до совершения над вами гомосексуальных ритуалов преобладания!
В наше время во всем мире назревает признание того факта, что современная система уголовного правосудия и наказания не только не выполняет задач, декларируемых ее функционерами, но и порождает проблемы, справиться с которыми обществу сложнее, чем с самой преступностью.
Речь уже идет не просто о кризисе принципов наказания, а о кризисе правопорядка вообще. Наказание за преступления становится более преступным, чем само преступление, за которое было назначено наказание. Разве не преступно со стороны судьи осуждать подсудимого на неформальные муки, включающие избиения и издевательства сокамерников и возможное насилие гомосексуального толка? Отчего же просто не внести эти дополнительные наказания, которые неминуемо становятся основными, прямо и честно в уголовный кодекс? Мол, так мол, и так, граждане осужденные (тамбовский волк вам товарищ), вам надлежит принять во внимание, что всякое наказание, связанное с тюремным заключением на любой срок, будет включать избиения, издевательства и гомосексуальные притязания. А если не хватает у наших церберов духу внести это все в уголовный кодекс, то разве они не большие преступники, чем те, кого они осуждают?
Кроме доводов совести и элементарной справедливости есть и более утилитарные соображения. Система тюрем в том виде, в котором она существует, становится все более разорительной для общества, неэффективной с точки зрения назначенных ей социальных целей. Она не решает реальные конфликты и проблемы, а только, усугубляя, загоняет их внутрь. И Новая Зеландия вовсе не является исключением. Ей ведомы все те же прелести тюрем… В сложившихся обстоятельствах речь идет уже не о кризисе, а о катастрофе. История знала системы уголовного правосудия и наказания, превращенные в машины по истреблению собственного народа. Эксперты дают разные оценки по количеству людей, уничтоженных в ГУЛАГе: от 30 до 70 миллионов. Когда разница в оценках составляет десятки миллионов человеческих жизней, это, пожалуй, пострашнее самих оценок!
Но так ли отличается современное правосудие от этих мрачных эпох? А правосудие развитых и респектабельных стран, так ли оно отлично от жестоких трибуналов тридцатых? Принцип остался тот же. Все та же неразборчивость, избыточность, сверхжестокость репрессий, когда и преступления-то никакого нет, и мягкотелость или полное отсутствие наказания, как в случае с убийцами Джона Смита. По существу, правосудие занимается уничтожением не приспособившихся к нему людей, а не обузданием тех, кто действительно приносит ощутимый урон обществу. Настоящие преступники продолжают беспрепятственно крутить свои махинации из тюрем. Вот взять хотя бы городскую тюрьму Paparua новозеландского города Крайстчерч, название которой по странной иронии в переводе значит «церковь Христа». По мнению полицейских чинов, кто-то из охранников тюрьмы предоставлял заключенным свой мобильник для заказов дозы наркоты прямо из соседних баров. Что это за тюрьма, где бары соседствуют с камерами, не очень понятно, но ситуации это не меняет! А в Сениной тюрьме и подавно все кому надо крутили свои дела через телефоны-автоматы!
Правосудие остается таинственным и просто пожирающим нас драконом, в то время как матерые преступники чувствуют себя прекрасно в его отеческих объятьях. Вы никогда не задумывались, почему адом (подобие земной тюрьмы) поручили управлять Сатане? Не лучший вариант для перевоспитания грешников! На воле никто не позволит им с такой интенсивностью избивать и насиловать своих собратьев! Более того, они становятся основным фактором и инструментом пытки, которыми бесстыдно пользуется эта система. Формальное право заменяется в тюрьмах «тюремным правом», и в тюрьмах мы наблюдаем не порядок, основанный на человеческих понятиях, а нечто такое, что даже сами арестанты с трепетом называют «беспределом».
Так что же, всех рассадить по одиночкам? Увы, даже в Новой Зеландии такое невозможно. Власти Новой Зеландии оригинально решили проблему переполненности местных тюрем. В связи с нехваткой мест в камерах было решено в дневное время содержать заключенных в тюремных автомобилях, припаркованных на городских улицах. На ночь заключенных развозят по пустующим судебным клетям. Эти припаркованные на улицах автомобили – что-то вроде фашистских душегубок, где в роли ядовитого газа выступают агрессивные арестанты[30].
Ну хотя бы теоретически, все-таки одиночка или общая? Возможно, после пары месяцев одиночки человек взвоет и предпочтет сексуальное насилие над собой, лишь бы пообщаться с другим представителем рода человеческого, пусть потным и вонючим.
Однако Сене сейчас больше подошла бы одиночка – поток его мыслей был столь интенсивен, что ему действительно нужно было, как говорится, побыть одному.
Вас пытаются изнасиловать и бьют коленом по лицу, а вы аккуратно пытаетесь отодвинуть бьющее вас колено, и, интеллигентно, стараясь не чавкать, прожевываете собственные очки и говорите:
– Простите, не сейчас! Вы знаете, мне нужно побыть одному!
Жизнь давно заставила Сеню завидовать Йозефу К. из романа Кафки «Процесс». С тем обходились весьма вежливо, и несмотря на арест, позволяли жить обычной жизнью, чем превращали долгий фантасмагорический процесс в не отличимый от настоящей жизни, в которой всем нам рано или поздно, мытьем ли, катаньем ли, когда-нибудь вынесут приговор. Это – хорошо известный факт. Многие относятся к своей жизни как к испытанию, судебному эксперименту, процессу, в результате которого грянет заключительный аккорд ля бемоль – Страшный суд. Недаром евреи каждый год перед жутким Судным днем «Йом Кипур», днем искупления и поста, при встрече говорят друг другу: «Гмар хатима това!», что означает: «Хорошего приговора!» Хотя зря такое беспокойство. Как говаривал полумертвый Кафка, «только наше понятие о времени заставляет нас называть Страшный суд именно так, по сути это военно-полевой суд». Скорый суд, как аперитив к расстрелу… Уж больно мы себя возвеличиваем, считая себя избранниками…
Сокамерники считали, и возможно, не без основания, что Сеня не в себе. Он часто заговаривал сам с собой, иногда размахивал руками. Его сторонились, но если Сеня попадался на пути какого-нибудь жлоба, то его били – буднично и торопливо, как отгоняют надоевшую муху.
Сеня сначала уворачивался от ударов, но потом перестал. Он старался не попадаться никому на глаза и большую часть времени отсиживался по углам, хотя иногда лихорадочные мысли заставляли его подняться на ноги и беспорядочно бродить среди теней царства Аида, так не похожих на тени и больно дерущихся. И как сказано у Кафки: «многие тени усопших заняты только тем, что лижут волны реки смерти, потому что она течет от нас и еще сохраняет соленый вкус нашего моря. От отвращения река эта вздымается, начинает течь вспять и несет мертвых назад в жизнь. А они счастливы, поют благодарственные песни и гладят возмущенную реку». И Сеня послушно вместе со всеми лизал эту реку смерти, и Сеня надеялся, что она вынесет его вспять – в мир живых! А кругом только «плач да скрежет зубов»[29] … выбиваемых зубов… Странно, что уголовный кодекс умалчивает о постоянных избиениях, которым подвергаются заключенные. Причем этот факт хорошо известен и сомнению, казалось бы, не подлежит. Подлая судебная система, запретив пытки и телесные наказания, перенесла все эти функции на самих заключенных, так сказать, переведя их на полное самообслуживание. Уголовный кодекс умалчивает и о других унижениях, которые готовит нам тюрьма, – от первобытной брани до совершения над вами гомосексуальных ритуалов преобладания!
В наше время во всем мире назревает признание того факта, что современная система уголовного правосудия и наказания не только не выполняет задач, декларируемых ее функционерами, но и порождает проблемы, справиться с которыми обществу сложнее, чем с самой преступностью.
Речь уже идет не просто о кризисе принципов наказания, а о кризисе правопорядка вообще. Наказание за преступления становится более преступным, чем само преступление, за которое было назначено наказание. Разве не преступно со стороны судьи осуждать подсудимого на неформальные муки, включающие избиения и издевательства сокамерников и возможное насилие гомосексуального толка? Отчего же просто не внести эти дополнительные наказания, которые неминуемо становятся основными, прямо и честно в уголовный кодекс? Мол, так мол, и так, граждане осужденные (тамбовский волк вам товарищ), вам надлежит принять во внимание, что всякое наказание, связанное с тюремным заключением на любой срок, будет включать избиения, издевательства и гомосексуальные притязания. А если не хватает у наших церберов духу внести это все в уголовный кодекс, то разве они не большие преступники, чем те, кого они осуждают?
Кроме доводов совести и элементарной справедливости есть и более утилитарные соображения. Система тюрем в том виде, в котором она существует, становится все более разорительной для общества, неэффективной с точки зрения назначенных ей социальных целей. Она не решает реальные конфликты и проблемы, а только, усугубляя, загоняет их внутрь. И Новая Зеландия вовсе не является исключением. Ей ведомы все те же прелести тюрем… В сложившихся обстоятельствах речь идет уже не о кризисе, а о катастрофе. История знала системы уголовного правосудия и наказания, превращенные в машины по истреблению собственного народа. Эксперты дают разные оценки по количеству людей, уничтоженных в ГУЛАГе: от 30 до 70 миллионов. Когда разница в оценках составляет десятки миллионов человеческих жизней, это, пожалуй, пострашнее самих оценок!
Но так ли отличается современное правосудие от этих мрачных эпох? А правосудие развитых и респектабельных стран, так ли оно отлично от жестоких трибуналов тридцатых? Принцип остался тот же. Все та же неразборчивость, избыточность, сверхжестокость репрессий, когда и преступления-то никакого нет, и мягкотелость или полное отсутствие наказания, как в случае с убийцами Джона Смита. По существу, правосудие занимается уничтожением не приспособившихся к нему людей, а не обузданием тех, кто действительно приносит ощутимый урон обществу. Настоящие преступники продолжают беспрепятственно крутить свои махинации из тюрем. Вот взять хотя бы городскую тюрьму Paparua новозеландского города Крайстчерч, название которой по странной иронии в переводе значит «церковь Христа». По мнению полицейских чинов, кто-то из охранников тюрьмы предоставлял заключенным свой мобильник для заказов дозы наркоты прямо из соседних баров. Что это за тюрьма, где бары соседствуют с камерами, не очень понятно, но ситуации это не меняет! А в Сениной тюрьме и подавно все кому надо крутили свои дела через телефоны-автоматы!
Правосудие остается таинственным и просто пожирающим нас драконом, в то время как матерые преступники чувствуют себя прекрасно в его отеческих объятьях. Вы никогда не задумывались, почему адом (подобие земной тюрьмы) поручили управлять Сатане? Не лучший вариант для перевоспитания грешников! На воле никто не позволит им с такой интенсивностью избивать и насиловать своих собратьев! Более того, они становятся основным фактором и инструментом пытки, которыми бесстыдно пользуется эта система. Формальное право заменяется в тюрьмах «тюремным правом», и в тюрьмах мы наблюдаем не порядок, основанный на человеческих понятиях, а нечто такое, что даже сами арестанты с трепетом называют «беспределом».
Так что же, всех рассадить по одиночкам? Увы, даже в Новой Зеландии такое невозможно. Власти Новой Зеландии оригинально решили проблему переполненности местных тюрем. В связи с нехваткой мест в камерах было решено в дневное время содержать заключенных в тюремных автомобилях, припаркованных на городских улицах. На ночь заключенных развозят по пустующим судебным клетям. Эти припаркованные на улицах автомобили – что-то вроде фашистских душегубок, где в роли ядовитого газа выступают агрессивные арестанты[30].
Ну хотя бы теоретически, все-таки одиночка или общая? Возможно, после пары месяцев одиночки человек взвоет и предпочтет сексуальное насилие над собой, лишь бы пообщаться с другим представителем рода человеческого, пусть потным и вонючим.
Однако Сене сейчас больше подошла бы одиночка – поток его мыслей был столь интенсивен, что ему действительно нужно было, как говорится, побыть одному.
Вас пытаются изнасиловать и бьют коленом по лицу, а вы аккуратно пытаетесь отодвинуть бьющее вас колено, и, интеллигентно, стараясь не чавкать, прожевываете собственные очки и говорите:
– Простите, не сейчас! Вы знаете, мне нужно побыть одному!
Жизнь давно заставила Сеню завидовать Йозефу К. из романа Кафки «Процесс». С тем обходились весьма вежливо, и несмотря на арест, позволяли жить обычной жизнью, чем превращали долгий фантасмагорический процесс в не отличимый от настоящей жизни, в которой всем нам рано или поздно, мытьем ли, катаньем ли, когда-нибудь вынесут приговор. Это – хорошо известный факт. Многие относятся к своей жизни как к испытанию, судебному эксперименту, процессу, в результате которого грянет заключительный аккорд ля бемоль – Страшный суд. Недаром евреи каждый год перед жутким Судным днем «Йом Кипур», днем искупления и поста, при встрече говорят друг другу: «Гмар хатима това!», что означает: «Хорошего приговора!» Хотя зря такое беспокойство. Как говаривал полумертвый Кафка, «только наше понятие о времени заставляет нас называть Страшный суд именно так, по сути это военно-полевой суд». Скорый суд, как аперитив к расстрелу… Уж больно мы себя возвеличиваем, считая себя избранниками…