Борис Кригер
Южные Кресты
Пролог
Открыв эту книгу, вы словно пустили меня в преддверие вашей души, и, скользя нестойким взглядом по этим строкам, пока пребываете в шатком сомненье, решиться ли на долгий путь по волнам страниц, или лучше отложить этот странный роман с нетипичным названием и неведомым назначением…
Я не буду зазывать вас, как торговец с восточного рынка, хрипло выкрикивая прелести своего товара.
Эта книга сама скажет все, что ей суждено сказать.
В ней почти нет вымысла, все основано на сверлящей и брезжащей в просветах букв правде. Она могла бы распасться на ворох газетных статей, суетных репортажей да пару задушевных бесед о смысле того, что для многих из нас не имеет особого смысла, пока мы сами не взвалим на горб свой тяжелый занозистый крест и не отправимся с ним на плечах своей собственной дорогой скорби во внезапно разверзнувшуюся над головой кружевную воронку обманчивых созвездий.
Эта книга о том, что наш свет по-прежнему взбалмошен и усердно жесток.
О том, что любой человек может стать непосредственной жертвой своих же блужданий. О том, что чужак до сих пор представляет собой лишь мишень для капризных пощечин.
И о том, что плоть наша, как и во все времена, является единственным заложником, через который нас стремятся склонить к несвободе, а мы торопливо уступаем, лишь бы быстрее отбыть свою временность, лишь бы уберечь свои кости от проливного дождя.
В этой книге нет места для слишком детальных исканий причин и последствий событий, которые стремительно развертываются в ней не столь по воле автора, сколь просто отражая кавалькаду метаний современного мира.
Вам не захочется быть на месте ни одного из моих героев. Они следуют, словно курьерские поезда, по предначертанным им расписаниям, в заранее предписанных направлениях.
И только Сенечка Вечнов отдувается за всех. За дикарей-людоедов, за политические интриги на другом конце света, за пиратские страсти, за нацистские стансы… а, главное, за свою наивную мечту о мирной жизни в уютной стране в кругу собственной семьи. Это ведь такая дерзкая и недопустимая мечта! Она подлежит самому строгому порицанию!
Наш Сенечка – не вольтеровский Кандид. Казалось бы, он вовсе не наивен, однако мир тоже не терял времени за последние столетия, и, разоружив нас, он еще более вооружил себя!
Но Сенечка единственный выходит из этой пучины счастливым, обретя себе свободу там, где менее всего человек может считаться свободным, и найдя себе друга в том, в ком менее всего вероятно найти друга!
Я не буду зазывать вас, как торговец с восточного рынка, хрипло выкрикивая прелести своего товара.
Эта книга сама скажет все, что ей суждено сказать.
В ней почти нет вымысла, все основано на сверлящей и брезжащей в просветах букв правде. Она могла бы распасться на ворох газетных статей, суетных репортажей да пару задушевных бесед о смысле того, что для многих из нас не имеет особого смысла, пока мы сами не взвалим на горб свой тяжелый занозистый крест и не отправимся с ним на плечах своей собственной дорогой скорби во внезапно разверзнувшуюся над головой кружевную воронку обманчивых созвездий.
Эта книга о том, что наш свет по-прежнему взбалмошен и усердно жесток.
О том, что любой человек может стать непосредственной жертвой своих же блужданий. О том, что чужак до сих пор представляет собой лишь мишень для капризных пощечин.
И о том, что плоть наша, как и во все времена, является единственным заложником, через который нас стремятся склонить к несвободе, а мы торопливо уступаем, лишь бы быстрее отбыть свою временность, лишь бы уберечь свои кости от проливного дождя.
В этой книге нет места для слишком детальных исканий причин и последствий событий, которые стремительно развертываются в ней не столь по воле автора, сколь просто отражая кавалькаду метаний современного мира.
Вам не захочется быть на месте ни одного из моих героев. Они следуют, словно курьерские поезда, по предначертанным им расписаниям, в заранее предписанных направлениях.
И только Сенечка Вечнов отдувается за всех. За дикарей-людоедов, за политические интриги на другом конце света, за пиратские страсти, за нацистские стансы… а, главное, за свою наивную мечту о мирной жизни в уютной стране в кругу собственной семьи. Это ведь такая дерзкая и недопустимая мечта! Она подлежит самому строгому порицанию!
Наш Сенечка – не вольтеровский Кандид. Казалось бы, он вовсе не наивен, однако мир тоже не терял времени за последние столетия, и, разоружив нас, он еще более вооружил себя!
Но Сенечка единственный выходит из этой пучины счастливым, обретя себе свободу там, где менее всего человек может считаться свободным, и найдя себе друга в том, в ком менее всего вероятно найти друга!
Глава 1
Не возводи жилища на мосту
Жизнь – это мост; ступайте по нему, но не возводите там жилища. На нашей земле нет ничего безопасного и надежного, так что тщетны все подобные поиски. Следует принять течение жизни, как она есть, как принимаем мы закон тяготения. Пользуясь этими простыми наставлениями буддизма, возможно хоть как-то попробовать уравновесить чаши весов счастья и невзгод.
Свой прыжок под купол южных небес Семен Вечнов совершал обдуманно – Новая Зеландия представлялась ему отличным выходом из нелепого положения, в котором он оказался со своей семьей. Приятели из Америки нередко говорили Вечнову, что проживать в Израиле в начале двухтысячных годов для человека с маломальскими амбициями и здоровой толикой ума было чем-то пошлым, передержанным… Вечнов с ними соглашался, но никак не решался на еще одну иммиграцию. Ведь после каждого подобного шага человек неизменно оставляет часть себя в той стране, где он прожил более или менее долгое время, и в конце концов оказывается, что по миру шатается пустая оболочка, ибо всю свою исконную суть странник рассеивает по пути. «Из забывших меня можно составить город», – говаривал Иосиф Бродский. Из забывших Сеню, можно было составить целую вселенную.
Иммиграция – это смерть, это неминуемое исчезновение из той среды, в которую нас вытолкнуло неумолимой силой рождения. И там, откуда мы уехали навсегда, как прежде, облетают тополя, и в родном дворе звонко дрожат чьи-то голоса…
Это точно так же, как если бы вместо аэропорта замызганное жёлтое такси с чёрными кубиками на борту отвезло нас на погост, где мы обрели бы покой путем суетливого самопогребения, самоисчервления и саморазложения, столь необходимого в любом самоизгнании, которым, как ни крути, является иммиграция.
Вечнов был, увы, не вечен, и он это хорошо понимал. Строить множество жизней на бесконечной пасеке чужбин – судьба неблагодарная. Пчелы лет, жужжа и маневрируя, как истребители F16, будут жалить тем нещаднее, чем больше мы будем пытаться вероломничать в их чужепчелых ульях.
Вечнов был из той волны экс-советской иммиграции, которая в начале девяностых накатилась на Израиль, натолкнувшись на три основных закона этой страны. Первый – ничему не удивляйся. Второй – если положение в Израиле плохо, то оно станет еще хуже. И, наконец, третий, – рано или поздно тебя возьмут за задницу – либо за налоги, либо за то, за что и представить невозможно.
Вечнов, как и большинство из нас, панически боялся преждевременной смерти, тюрьмы и сумы, а посему с горечью начинал понимать, что если буддисты не рекомендуют строить дом на мосту жизни, то Израиль – это даже не мост, а перевернутая лодка, вокруг которой гордо плавают кандидаты в утопленники и делают вид, что проживают в нормальной стране.
Как и многие окружающие, Вечнов пытался приспособиться к этому государству, и временами казалось, что все налаживается, и иллюзия постоянства начинала витать в свеже-отремонтированной квартире, но Израиль неизменно брал свое.
Видите ли, когда вы пытаетесь поселиться в стране, которая с самого своего зарождения использовалась всеми народами исключительно как мальчик для битья, – ждите беды.
«Видно, опять пришло время убивать евреев», – тяжело вздыхая, говорят евреи и прячутся по норам, а потом быстро и аккуратно смывают кровь с тротуаров, продолжая жить как ни в чем ни бывало.
К этому нельзя привыкнуть? Не нужно надувного пафоса. Реальность утверждает обратное. Смыл кровь с тротуара – и порядок. Какая разница, что за очертания принимают эти досадные пятна? С эстетической точки зрения это совершенно безразлично. Какая разница, куда брели несмелые жертвы, чье дыхание было прервано очередным насмешливым взрывом, грубым, как правда о бренности кожи и костей, склизким, как сочетание криков ужаса и безумия? К этому привыкают, приглушая телевизор или просто зажмуривая глаза, ища великомудрые разъяснения, исходы и итоги, которых нет и не может быть, потому что убийство всегда останется убийством в его неприглядной, холодящей кровь правде. Но к убийствам привыкают, и они становятся чем-то вроде сводок о погоде… идущим от небес или из преисподней – во всяком случае, из запредельных областей, на которые нет и не может быть разумного влияния.
Вечнов обладал живым умом и умел относиться к жизни с лёгкой иронией. Нельзя сказать, чтобы он был действительно остроумен, но иногда его остроты подолгу бродили среди друзей, натыкаясь на их неповоротливые мозги и возвращаясь восвояси. «Не всякое яблоко красное – яблоко вкусное», – любил повторять Сеня бесконечное число раз, и друзья ломали голову, что же он имел в виду. Так нередко пущенная в ход шутка, покружив по устам знакомых, возвращается к вам, и вы уже не знаете, то ли это ваше жалкое творение обогатило смысловую среду вашего окружения, то ли опять вы похитили чью-то мысль и, присвоив себе, послали гулять по свету, а к вам вернулся с укором ее разочаровавшийся в вас прототип.
Подчас только горькая ирония помогает нам преодолеть холод неприветливого танцзала, по которому мы кружимся в обнимку с нашими планетами, заботливо выбирая траектории своих орбит, как можно дальше друг от друга, чтобы, не дай бог, не столкнуться, не нарушить извечное табу взаимоотношений между небесными телами. Табу, которое гласит, что близость опасна, а прикосновение подчас смертельно, как укус несмышленого змея, как шипы слепого ядовитого растения, именуемого «внезапная страсть», излишняя и потому досадная.
Без иронии мы не были бы высшими существами низших сфер. «Я прикалываюсь – следовательно, я существую», – вот что следовало бы сказать Декарту, ибо мышление ведет, скорее, в направлении небытия, а смех, вырываясь из недр нашего до гулкости опорожненного подсознания, пенится на губах ненасытных пиволюбов, шипит и искрится на солнечных золоченых ручках ослепленных дверей. Вы знаете, что такое слепые двери? Это отверстия глаз, погруженных в самосозерцание и пропускающих мимо радость красок текущего бытия. Ирония – вот единственное средство излечения от этой самопогруженной слепоты. «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним…» А есть ли у нас в запасе пара острот развеселить Всевышнего, который просто обязан обладать вселенским чувством юмора? Если вы в этом сомневаетесь, посмотрите на Сеню Вечнова, и вы согласитесь, что Господь был в игривом настроении, когда его сотворял, отложив папироску и мня глину неустанными божьими перстами с тонкими черточками на границах фаланг, с точно такими же черточками, как и у вас, ибо мы Его создали по образу и подобию своему только для того, чтобы нам было на кого уповать. Бог, оглядевшись, поспешил создать нас, ибо и Ему не на кого более уповать. Вы никогда не задумывались, что мы нужны Богу настолько же, насколько Он нужен нам? Вы спросите, как такое возможно? О, в отношениях с Богом нет ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Дорога к Богу напоминает лестницу в картине Макса Эрнста, где одно измерение плавно перетекает в другое. Так что мы можем вполне положиться на плечистое взаимосозидание, которое имеет место между нами и Богом, и насколько Бог создал Сеню, Сеня, в свою очередь, создавал Бога, и наоборот – и так без конца.
Так или иначе, в результате этого взаимного сотворения Сеня вышел невысокого роста, подвижный, всегда коротко постриженный, с чрезвычайно выразительным лицом, которое, казалось, постоянно гримасничало. Слегка оттопыренные уши дополняли образ иронического, почти комического персонажа, хотя, когда он был спокоен и задумчив, лицо его приобретало определенную мужественность и даже благородство черт.
Прибыв в Иерусалим в начале девяностых, Сеня устроился в крупную иерусалимскую больницу медбратом. Работа для трезвомыслящего человека, не правда ли? Увы, на стыке эпох случаются и не такие казусы. Дело в том, что в доживавшем свое последнее десятилетие Советском Союзе было принято, чтобы еврейские мальчики поступали в медицинские училища. Никто, конечно, не предполагал, что их любимые, умные сыновья будут подносить страждущим судна и по ночам заворачивать в простыни трупы (основное занятие медбратьев и медсестер в Израиле). Во-первых, в России дело обстояло несколько иначе: самую грязную работу выполняли все же не медсестры, а санитарки (с каким рвением они этой работой занимались, другой вопрос, речь сейчас не об этом), и при этом от них никто не требовал улыбок до ушей… Во-вторых, сделавшись медбратом, еврейский мальчик мог рассчитывать на облегченное (так называемое льготное) поступление в медицинский институт, – а еврею стать врачом так же необходимо, как почтовому голубю вернуться под кров домашней голубятни.
Но зачирикали сиплые воробьи перестройки, Советский Союз стремительно покатился в тартарары, и внушительная толпа еврейских мальчиков, так никогда и не овладевших достойной еврейской профессией, оказалась в роли подносителей ночных горшков.
Израиль привычно наживался на этом человеческом капитале, заменяя в роли умывателей старых задов поднадоевших, плохо говорящих на иврите и совершенно безыдейных филиппинок на просветленных еврейских мальчиков, которым сам Бог велел идти в университеты, становиться врачами, двигать вперед науку и приносить резонную пользу обществу и своим семьям. Однако в Израиле путь в медицину был для иммигрантов надежно закрыт супервысоким баллом экзамена под названием «психотест», и истории чудесного посвящения в рыцари врачебного искусства случались чрезвычайно редко. Если такое все же случалось, счастливчиками оказывались весьма своеобразно подвинутые умом, а-ля вундеркинды, потому что обладатели оценки в 700 баллов и выше обычно люди не совсем нормальные, если не сказать хуже. Право же, что-то не то проверяет этот психотест, или не так, или, по крайней мере, не рассчитан он на русскую логику мышления – если вообще рассчитан хоть на какую-то здравую логику…
Вокруг Сени каждый по-своему пытался избавиться от сомнительной перспективы всю жизнь выносить чужие испражнения. Его старый приятель Миша Резвенький, например, вернулся в Санкт-Петербург, и там, уже в качестве иностранца, частным образом поступил на медицинский факультет. Кир Грозилкин, продолжая служить медсестринской музе верой и правдой, долго морочил всем голову, что завершает обучение на психолога в Южной Африке… Жора Мудолаев, по прозвищу Жора Афинский, вообще, казалось бы, выбился в люди: бросил жену Лину, в девичестве Спросонок, с двумя детьми, весьма профессионально скрывался от алиментов и разворовал бизнес близкого приятеля, тем самым заложив основу собственного бизнеса. Но так или иначе все они при первой же возможности возвращались к связующему их круг привычному ремеслу медбрата, ибо оно позволяло хоть как-то заработать без особого напряжения мозговой извилины.
Изя Бабайский, долговязый веселый паренек с косой, томимый надеждами на большую любовь, оставленную в Москве, женился на Мире Стрелкиной, после чего заматерел и сник, и последующее десятилетие они вдвоем тянули медсестринскую лямку, периодически глубинно переругиваясь. Самым ярким впечатлением его жизни остался тот факт, что после ночного дежурства он заснул в общественном бассейне и чуть было не утонул.
Один лишь Беня Косолапский выбился из общей картины, неожиданно для всех открыв курсы медсестер, по стране загремела реклама «Медсестрам – курсы Косолапского», но через несколько лет он куда-то запропастился, сначала слиняв в Швецию, а потом в Канаду, уже насовсем, причем в Израиле не обошлось без скандалов и неприятных разборок по его поводу. Он каким-то образом перешел дорогу «русской» партии. Дело дошло даже до разбирательства в одной из комиссий Кнессета, и Сеня Вечнов подумал тогда, что не хотел бы оказаться на месте Бени, особенно если бы тот по неосторожности остался в Израиле…
Сеня Вечнов на фоне своих товарищей всегда выделялся. Еще в Москве он вел на Арбате свои собственные делишки, о которых не любил вспоминать, и когда однажды встретился со старым дружком в больнице – спрятался за занавеску, потому что подумал, что это за ним… На счастье, дружок подумал то же самое и тоже попытался спрятаться…
У Сени всегда водились деньжата. В общежитии, предоставляемом больницей, чтобы покрепче привязать к себе своих батраков в белых одеждах, он отхватил комнату с балконом, обставил ее со всем вкусом, на который был способен его талант обживания пространств, приволок какой-то ковер и создал вполне приличное гнездышко для встреч со своими возлюбленными, которые были разнообразны, как осенние листья, и столь же непостоянны, как осенняя погода. Как-то он даже привел к себе марокканку-полицейскую, чем неописуемо поразил всех жителей общажной коммуналки.
Сеня одним из первых купил по иммигрантской скидке новый автомобиль – ослепительно белый «форд-эскорт», и, завороженный, лавировал на нем по ночному Иерусалиму, вздыхая: «Эх, такую бы тачку мне в Москве…»
Мало-помалу Сене удалось бросить медсестринский труд, он завел дела с Украиной.
Дело ширилось. Через Сеню стали проходить крупные суммы, договора с заводами. Он открыл офис в Иерусалиме, нанял помощников. В самой Украине он даже занялся сельским хозяйством, и, несмотря на то, что работники воровали по-страшному, надежды на успех были серьезными. Сеня даже строил квартиру в Праге и собирался отправлять туда семью в периоды, когда в Израиле становилось особо опасно.
Но весь этот успех казался Сене недостаточным, потому что на задворках его сознания копошилась неудобная мыслишка, что, по совести говоря, проживать с семьей в Израиле может только человек не совсем нормальный… с этими взрывающимися автобусами и налетами налоговой инспекции того и жди, что настанут темные деньки. Израиль – страна, постоянно живущая на грани смерти, и потому она не считается со своими жителями, может их ограбить в одночасье, подставить под пули или вытащить за руки и за ноги из синагог и даже из собственных домов, в которых люди прожили по три десятка лет. А ведь это преступления против собственного народа! Но, увы, так эти случаи никто не квалифицирует…
Новая Зеландия пришла Сене на ум неожиданно: маленькая развитая страна на другом конце земного шара сулила счастливую и богатую жизнь. Просто надо было съездить на разведку, ну и, разумеется, подготовить материальную базу…
«Все едут в Америку, многие в Канаду. Почему бы мне не отправиться в Новую Зеландию?» – рассудил Вечнов, а у него между словом и делом по редкой божественной непредусмотрительности лежало наиничтожнейшее пространство, в которое не умещались излишние сомненья и раздумья.
Свой прыжок под купол южных небес Семен Вечнов совершал обдуманно – Новая Зеландия представлялась ему отличным выходом из нелепого положения, в котором он оказался со своей семьей. Приятели из Америки нередко говорили Вечнову, что проживать в Израиле в начале двухтысячных годов для человека с маломальскими амбициями и здоровой толикой ума было чем-то пошлым, передержанным… Вечнов с ними соглашался, но никак не решался на еще одну иммиграцию. Ведь после каждого подобного шага человек неизменно оставляет часть себя в той стране, где он прожил более или менее долгое время, и в конце концов оказывается, что по миру шатается пустая оболочка, ибо всю свою исконную суть странник рассеивает по пути. «Из забывших меня можно составить город», – говаривал Иосиф Бродский. Из забывших Сеню, можно было составить целую вселенную.
Иммиграция – это смерть, это неминуемое исчезновение из той среды, в которую нас вытолкнуло неумолимой силой рождения. И там, откуда мы уехали навсегда, как прежде, облетают тополя, и в родном дворе звонко дрожат чьи-то голоса…
Это точно так же, как если бы вместо аэропорта замызганное жёлтое такси с чёрными кубиками на борту отвезло нас на погост, где мы обрели бы покой путем суетливого самопогребения, самоисчервления и саморазложения, столь необходимого в любом самоизгнании, которым, как ни крути, является иммиграция.
Вечнов был, увы, не вечен, и он это хорошо понимал. Строить множество жизней на бесконечной пасеке чужбин – судьба неблагодарная. Пчелы лет, жужжа и маневрируя, как истребители F16, будут жалить тем нещаднее, чем больше мы будем пытаться вероломничать в их чужепчелых ульях.
Вечнов был из той волны экс-советской иммиграции, которая в начале девяностых накатилась на Израиль, натолкнувшись на три основных закона этой страны. Первый – ничему не удивляйся. Второй – если положение в Израиле плохо, то оно станет еще хуже. И, наконец, третий, – рано или поздно тебя возьмут за задницу – либо за налоги, либо за то, за что и представить невозможно.
Вечнов, как и большинство из нас, панически боялся преждевременной смерти, тюрьмы и сумы, а посему с горечью начинал понимать, что если буддисты не рекомендуют строить дом на мосту жизни, то Израиль – это даже не мост, а перевернутая лодка, вокруг которой гордо плавают кандидаты в утопленники и делают вид, что проживают в нормальной стране.
Как и многие окружающие, Вечнов пытался приспособиться к этому государству, и временами казалось, что все налаживается, и иллюзия постоянства начинала витать в свеже-отремонтированной квартире, но Израиль неизменно брал свое.
Видите ли, когда вы пытаетесь поселиться в стране, которая с самого своего зарождения использовалась всеми народами исключительно как мальчик для битья, – ждите беды.
«Видно, опять пришло время убивать евреев», – тяжело вздыхая, говорят евреи и прячутся по норам, а потом быстро и аккуратно смывают кровь с тротуаров, продолжая жить как ни в чем ни бывало.
К этому нельзя привыкнуть? Не нужно надувного пафоса. Реальность утверждает обратное. Смыл кровь с тротуара – и порядок. Какая разница, что за очертания принимают эти досадные пятна? С эстетической точки зрения это совершенно безразлично. Какая разница, куда брели несмелые жертвы, чье дыхание было прервано очередным насмешливым взрывом, грубым, как правда о бренности кожи и костей, склизким, как сочетание криков ужаса и безумия? К этому привыкают, приглушая телевизор или просто зажмуривая глаза, ища великомудрые разъяснения, исходы и итоги, которых нет и не может быть, потому что убийство всегда останется убийством в его неприглядной, холодящей кровь правде. Но к убийствам привыкают, и они становятся чем-то вроде сводок о погоде… идущим от небес или из преисподней – во всяком случае, из запредельных областей, на которые нет и не может быть разумного влияния.
Вечнов обладал живым умом и умел относиться к жизни с лёгкой иронией. Нельзя сказать, чтобы он был действительно остроумен, но иногда его остроты подолгу бродили среди друзей, натыкаясь на их неповоротливые мозги и возвращаясь восвояси. «Не всякое яблоко красное – яблоко вкусное», – любил повторять Сеня бесконечное число раз, и друзья ломали голову, что же он имел в виду. Так нередко пущенная в ход шутка, покружив по устам знакомых, возвращается к вам, и вы уже не знаете, то ли это ваше жалкое творение обогатило смысловую среду вашего окружения, то ли опять вы похитили чью-то мысль и, присвоив себе, послали гулять по свету, а к вам вернулся с укором ее разочаровавшийся в вас прототип.
Подчас только горькая ирония помогает нам преодолеть холод неприветливого танцзала, по которому мы кружимся в обнимку с нашими планетами, заботливо выбирая траектории своих орбит, как можно дальше друг от друга, чтобы, не дай бог, не столкнуться, не нарушить извечное табу взаимоотношений между небесными телами. Табу, которое гласит, что близость опасна, а прикосновение подчас смертельно, как укус несмышленого змея, как шипы слепого ядовитого растения, именуемого «внезапная страсть», излишняя и потому досадная.
Без иронии мы не были бы высшими существами низших сфер. «Я прикалываюсь – следовательно, я существую», – вот что следовало бы сказать Декарту, ибо мышление ведет, скорее, в направлении небытия, а смех, вырываясь из недр нашего до гулкости опорожненного подсознания, пенится на губах ненасытных пиволюбов, шипит и искрится на солнечных золоченых ручках ослепленных дверей. Вы знаете, что такое слепые двери? Это отверстия глаз, погруженных в самосозерцание и пропускающих мимо радость красок текущего бытия. Ирония – вот единственное средство излечения от этой самопогруженной слепоты. «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним…» А есть ли у нас в запасе пара острот развеселить Всевышнего, который просто обязан обладать вселенским чувством юмора? Если вы в этом сомневаетесь, посмотрите на Сеню Вечнова, и вы согласитесь, что Господь был в игривом настроении, когда его сотворял, отложив папироску и мня глину неустанными божьими перстами с тонкими черточками на границах фаланг, с точно такими же черточками, как и у вас, ибо мы Его создали по образу и подобию своему только для того, чтобы нам было на кого уповать. Бог, оглядевшись, поспешил создать нас, ибо и Ему не на кого более уповать. Вы никогда не задумывались, что мы нужны Богу настолько же, насколько Он нужен нам? Вы спросите, как такое возможно? О, в отношениях с Богом нет ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Дорога к Богу напоминает лестницу в картине Макса Эрнста, где одно измерение плавно перетекает в другое. Так что мы можем вполне положиться на плечистое взаимосозидание, которое имеет место между нами и Богом, и насколько Бог создал Сеню, Сеня, в свою очередь, создавал Бога, и наоборот – и так без конца.
Так или иначе, в результате этого взаимного сотворения Сеня вышел невысокого роста, подвижный, всегда коротко постриженный, с чрезвычайно выразительным лицом, которое, казалось, постоянно гримасничало. Слегка оттопыренные уши дополняли образ иронического, почти комического персонажа, хотя, когда он был спокоен и задумчив, лицо его приобретало определенную мужественность и даже благородство черт.
Прибыв в Иерусалим в начале девяностых, Сеня устроился в крупную иерусалимскую больницу медбратом. Работа для трезвомыслящего человека, не правда ли? Увы, на стыке эпох случаются и не такие казусы. Дело в том, что в доживавшем свое последнее десятилетие Советском Союзе было принято, чтобы еврейские мальчики поступали в медицинские училища. Никто, конечно, не предполагал, что их любимые, умные сыновья будут подносить страждущим судна и по ночам заворачивать в простыни трупы (основное занятие медбратьев и медсестер в Израиле). Во-первых, в России дело обстояло несколько иначе: самую грязную работу выполняли все же не медсестры, а санитарки (с каким рвением они этой работой занимались, другой вопрос, речь сейчас не об этом), и при этом от них никто не требовал улыбок до ушей… Во-вторых, сделавшись медбратом, еврейский мальчик мог рассчитывать на облегченное (так называемое льготное) поступление в медицинский институт, – а еврею стать врачом так же необходимо, как почтовому голубю вернуться под кров домашней голубятни.
Но зачирикали сиплые воробьи перестройки, Советский Союз стремительно покатился в тартарары, и внушительная толпа еврейских мальчиков, так никогда и не овладевших достойной еврейской профессией, оказалась в роли подносителей ночных горшков.
Израиль привычно наживался на этом человеческом капитале, заменяя в роли умывателей старых задов поднадоевших, плохо говорящих на иврите и совершенно безыдейных филиппинок на просветленных еврейских мальчиков, которым сам Бог велел идти в университеты, становиться врачами, двигать вперед науку и приносить резонную пользу обществу и своим семьям. Однако в Израиле путь в медицину был для иммигрантов надежно закрыт супервысоким баллом экзамена под названием «психотест», и истории чудесного посвящения в рыцари врачебного искусства случались чрезвычайно редко. Если такое все же случалось, счастливчиками оказывались весьма своеобразно подвинутые умом, а-ля вундеркинды, потому что обладатели оценки в 700 баллов и выше обычно люди не совсем нормальные, если не сказать хуже. Право же, что-то не то проверяет этот психотест, или не так, или, по крайней мере, не рассчитан он на русскую логику мышления – если вообще рассчитан хоть на какую-то здравую логику…
Вокруг Сени каждый по-своему пытался избавиться от сомнительной перспективы всю жизнь выносить чужие испражнения. Его старый приятель Миша Резвенький, например, вернулся в Санкт-Петербург, и там, уже в качестве иностранца, частным образом поступил на медицинский факультет. Кир Грозилкин, продолжая служить медсестринской музе верой и правдой, долго морочил всем голову, что завершает обучение на психолога в Южной Африке… Жора Мудолаев, по прозвищу Жора Афинский, вообще, казалось бы, выбился в люди: бросил жену Лину, в девичестве Спросонок, с двумя детьми, весьма профессионально скрывался от алиментов и разворовал бизнес близкого приятеля, тем самым заложив основу собственного бизнеса. Но так или иначе все они при первой же возможности возвращались к связующему их круг привычному ремеслу медбрата, ибо оно позволяло хоть как-то заработать без особого напряжения мозговой извилины.
Изя Бабайский, долговязый веселый паренек с косой, томимый надеждами на большую любовь, оставленную в Москве, женился на Мире Стрелкиной, после чего заматерел и сник, и последующее десятилетие они вдвоем тянули медсестринскую лямку, периодически глубинно переругиваясь. Самым ярким впечатлением его жизни остался тот факт, что после ночного дежурства он заснул в общественном бассейне и чуть было не утонул.
Один лишь Беня Косолапский выбился из общей картины, неожиданно для всех открыв курсы медсестер, по стране загремела реклама «Медсестрам – курсы Косолапского», но через несколько лет он куда-то запропастился, сначала слиняв в Швецию, а потом в Канаду, уже насовсем, причем в Израиле не обошлось без скандалов и неприятных разборок по его поводу. Он каким-то образом перешел дорогу «русской» партии. Дело дошло даже до разбирательства в одной из комиссий Кнессета, и Сеня Вечнов подумал тогда, что не хотел бы оказаться на месте Бени, особенно если бы тот по неосторожности остался в Израиле…
Сеня Вечнов на фоне своих товарищей всегда выделялся. Еще в Москве он вел на Арбате свои собственные делишки, о которых не любил вспоминать, и когда однажды встретился со старым дружком в больнице – спрятался за занавеску, потому что подумал, что это за ним… На счастье, дружок подумал то же самое и тоже попытался спрятаться…
У Сени всегда водились деньжата. В общежитии, предоставляемом больницей, чтобы покрепче привязать к себе своих батраков в белых одеждах, он отхватил комнату с балконом, обставил ее со всем вкусом, на который был способен его талант обживания пространств, приволок какой-то ковер и создал вполне приличное гнездышко для встреч со своими возлюбленными, которые были разнообразны, как осенние листья, и столь же непостоянны, как осенняя погода. Как-то он даже привел к себе марокканку-полицейскую, чем неописуемо поразил всех жителей общажной коммуналки.
Сеня одним из первых купил по иммигрантской скидке новый автомобиль – ослепительно белый «форд-эскорт», и, завороженный, лавировал на нем по ночному Иерусалиму, вздыхая: «Эх, такую бы тачку мне в Москве…»
Мало-помалу Сене удалось бросить медсестринский труд, он завел дела с Украиной.
Дело ширилось. Через Сеню стали проходить крупные суммы, договора с заводами. Он открыл офис в Иерусалиме, нанял помощников. В самой Украине он даже занялся сельским хозяйством, и, несмотря на то, что работники воровали по-страшному, надежды на успех были серьезными. Сеня даже строил квартиру в Праге и собирался отправлять туда семью в периоды, когда в Израиле становилось особо опасно.
Но весь этот успех казался Сене недостаточным, потому что на задворках его сознания копошилась неудобная мыслишка, что, по совести говоря, проживать с семьей в Израиле может только человек не совсем нормальный… с этими взрывающимися автобусами и налетами налоговой инспекции того и жди, что настанут темные деньки. Израиль – страна, постоянно живущая на грани смерти, и потому она не считается со своими жителями, может их ограбить в одночасье, подставить под пули или вытащить за руки и за ноги из синагог и даже из собственных домов, в которых люди прожили по три десятка лет. А ведь это преступления против собственного народа! Но, увы, так эти случаи никто не квалифицирует…
Новая Зеландия пришла Сене на ум неожиданно: маленькая развитая страна на другом конце земного шара сулила счастливую и богатую жизнь. Просто надо было съездить на разведку, ну и, разумеется, подготовить материальную базу…
«Все едут в Америку, многие в Канаду. Почему бы мне не отправиться в Новую Зеландию?» – рассудил Вечнов, а у него между словом и делом по редкой божественной непредусмотрительности лежало наиничтожнейшее пространство, в которое не умещались излишние сомненья и раздумья.
Глава 2
О тех, кто в море
Море – это не только: чайки! чайки! Это еще и гибельная пучина, и огромные пространства, где не действуют ничьи законы, где по-прежнему царит даже не первобытное, а некое перво-вселенское право взаимопожирания. Мы пьем водичку из пластиковой бутылки, а матерые просторы вод спят и видят, как бы нас поглотить – не из некоего садистического призвания, а просто в силу установленной физикой плотности воды, которая то позволяет нам плавать по ее шелковистой поверхности, то поглощает нас своими душными темными потрохами.
Водобоязнь – это не только симптом бешенства! Это нормальное состояние любой сколько-нибудь заинтересованной в своем спасении души!
Что же заставляет людей так настойчиво пускаться в рискованные морские авантюры? И сейчас, как и прежде, их нестерпимо манят чужие берега…
Рыболовецкое суденышко швыряло в разные стороны так, словно оно попало в гигантскую стиральную машину. Вихри пены иногда полностью оспаривали факт существования этого плавучего островка земной жизни в пучине водной сумятицы. Как попало это судно с портом приписки в Маниле в бурный океан у берегов Новой Зеландии, за тысячи километров от Филиппин?
Уже восемь месяцев судно с командой из одиннадцати рыбаков числилось пропавшим без вести. Полиция сообщила об инциденте лишь спустя несколько дней, когда вертолеты обнаружили в море небольшую шлюпку с двумя изможденными людьми. Двум рыбакам, несмотря на полученные ранения, почти удалось доплыть до побережья острова Холо, где они были подобраны вертолетом и немедленно госпитализированы. Они и стали основным источником информации о пиратском нападении, которое произошло недалеко от этого южного филиппинского острова. По словам спасённых, нападавших было четверо или пятеро, они были вооружены и, предположительно, могли принадлежать к террористической исламистской группировке «Абу-Яфаи».
…Трюм дерзко захваченного рыболовецкого суденышка был забит людьми, как сельдями, а в носовом отделе трюма, за массивной металлической решеткой, покоились мешки с белым порошком.
Живой товар, как, впрочем, и героин, ждали коллеги филиппинских пиратов в Новой Зеландии, куда те исправно поставляли рабочую силу и наркотик, получивший свое название якобы благодаря тому, что делал употребляющих его героями криминальных хроник. А если серьезно, еще в 1898 году великий немецкий фармацевт Генрих Дрезер, тот самый, что открыл аспирин, познакомил с этим соединением мир, сообщив, что оно в десять раз сильнее морфина. Поскольку новое соединение было столь мощным, его восприняли как новое лекарство с «героическими» возможностями и назвали героином.
Судно было повреждено во время налета и починено спустя рукава на одном из островов архипелага.
Из пиратов за товаром следили пять человек во главе с Онелем Сарау, по кличке Каматаян, что на тагалог, одном из филиппинских диалектов, означает «смерть».
Это был крепкий филиппинец в возрасте Христа, однако явно с противоположными наклонностями, которые выдавали его карие глаза с характерным разрезом и не менее характерным неподвижным, словно бы остолбеневшим взглядом. Нос проистекал изо лба внезапно, чуть ниже уровня глаз, что делало его профиль похожим на неприятную птицу. Сходство с приплюснутым клювом подчеркивал острый кончик носа. Нижняя губа была слишком толста и немного отвисала, хотя само лицо имело форму правильного овала со слегка выступающими скулами. Это неправда, что все филиппинцы на одно лицо. Увидев этого человека, никто, даже конченый профан в восточной антропометрии, никогда не забыл бы его. Это был один из ликов смерти.
Каматаян был фанатичным исламистом и делал свою работу не наживы ради. Практически все доходы от грубого мастерства он отдавал своей организации «Абу-Яфаи», которая готовила теракты по всему региону и уже выходила на мировой уровень.
Каматаян с гордостью носил особую татуировку на своем округлом мускулистом плече, изображавшую орла, несущего в клюве знамя пророка и держащего в когтях полумесяц. На груди орла красовался человеческий череп. Это была эмблема группировки «Абу-Яфаи».
Каматаян был настолько успешен в своих авантюрах, что считался одним из первых людей в организации, которому во всем помогает Всевышний.
Однако сегодня удача явно отворачивалась от капитана Каматаяна. Он, стоя в рубке, мозолистыми руками с аккуратно обкусанными ногтями пытался держать скользкий от влаги штурвал. Капитан начинал понимать, что эту бурю, доставшуюся ему по воле судеб, судно может не пережить.
Онель был довольно опытным в морских вопросах, потому что с младых ногтей пиратствовал с отцом, которого поймали во время его редкого пребывания в Маниле и после непродолжительного суда казнили.
Каматаян так никогда и не смирился с казнью отца и всю жизнь мстил всем и вся без разбора. Каждый раз, стреляя в человека, он видел в нем палача отца, и терпкая волна наслаждения разливалась по всему его телу.
До новозеландского берега оставалась, может быть, всего какая-нибудь сотня миль, но корабль давно шел без всякого определенного направления, потому что Каматаян пытался поворачивать судно таким образом, чтобы его не перевернуло огромными волнами.
Нос корабля то бросало в пучину, так что тяжелые брызги разлетались, словно битое стекло, а то вздымало вверх, буквально ставя палубу на дыбы! При такой качке никто не мог удержаться на ногах, не держась за поручни.
Вдруг из трюма донеслись хриплые крики. Каматаян передал штурвал своему напарнику, схватил автомат и, держась за поручни, стал пробираться туда. В трюме внезапно открылась течь; видимо, разошлась сделанная наспех клепка, и вода быстро прибывала. Онель мгновенно сообразил, что судно потеряно. Он позвал пару помощников и велел им заставить людей из трюма перетаскивать героин в две спасательные шлюпки.
Потом он с трудом, постоянно опрокидываемый качкой, вернулся на мостик. Его напарник с бледным лицом крепко цеплялся за штурвал.
– Все бесполезно, – заорал Каматаян, наклонившись к самому уху напарника, потому что иначе ничего нельзя было расслышать, – эта посудина будет на дне через двадцать минут. Спасем сколько сможем мешков, а людей запрем в трюме.
Напарник от неожиданности чуть не выпустил из рук штурвал и испугано посмотрел на совершенно мокрое лицо Каматаяна.
– Я подам радиосигнал! – крикнул он.
– Не смей! – пригрозил ему Каматаян автоматом. – Ты что, хочешь, чтобы нас с товаром выловили корабли береговой охраны? Людей в трюме – на дно, товар – в шлюпки! Попытаемся добраться до берега.
Напарник закивал, поглядывая на дуло автомата. Каматаян на всякий случай добрался до рации и разбил ее несколькими ударами попавшегося под руку пожарного топорика. Напарнику, который, по-прежнему вцепившись в штурвал, наблюдал за этим актом безумия, нестерпимо хотелось выстрелить Каматаяну в спину, но он боялся отпустить руки от штурвала, впрочем, держать который теперь, после того как корабль начал тонуть, было почти бессмысленно, потому что судно практически потеряло управление. Тем более, пока напарник соображал, что Каматаян задумал, тот уже нанес первый удар топориком, и убивать его не было смысла, потому что рация все равно уже была в неисправном состоянии.
– Глуши мотор! – заорал Каматаян, разделавшись с рацией. Напарник послушно заглушил мотор. Вода в трюм почему-то стала прибывать еще быстрее.
Тем временем двое других пиратов, держа на мушке людей из трюма, заставляли их перетаскивать мешки в шлюпки.
Те, подчиняясь, проклинали автоматчиков, но таскали мешки исправно. Видно было, что в трюме был крепкий народ, привыкший к тяжелой работе. Они отправились искать счастливой жизни в Новой Зеландии, и каждый заплатил пиратам не меньше тысячи долларов за то, чтоб те доставили их к цели путешествия, но теперь многие начинали понимать, что никуда, кроме как на корм рыбам, их не доставят.
Каматаян с автоматом бросился к одной из шлюпок, опасаясь, что люди, грузящие в нее мешки, могут в суматохе попробовать спустить ее на воду. Как раз в тот момент, когда он, держась за снасти, добрался до шлюпки, двое рабочих действительно пытались ее отвязать. Каматаян немедленно полоснул автоматной очередью, и эти двое исчезли за бортом.
Водобоязнь – это не только симптом бешенства! Это нормальное состояние любой сколько-нибудь заинтересованной в своем спасении души!
Что же заставляет людей так настойчиво пускаться в рискованные морские авантюры? И сейчас, как и прежде, их нестерпимо манят чужие берега…
Рыболовецкое суденышко швыряло в разные стороны так, словно оно попало в гигантскую стиральную машину. Вихри пены иногда полностью оспаривали факт существования этого плавучего островка земной жизни в пучине водной сумятицы. Как попало это судно с портом приписки в Маниле в бурный океан у берегов Новой Зеландии, за тысячи километров от Филиппин?
Уже восемь месяцев судно с командой из одиннадцати рыбаков числилось пропавшим без вести. Полиция сообщила об инциденте лишь спустя несколько дней, когда вертолеты обнаружили в море небольшую шлюпку с двумя изможденными людьми. Двум рыбакам, несмотря на полученные ранения, почти удалось доплыть до побережья острова Холо, где они были подобраны вертолетом и немедленно госпитализированы. Они и стали основным источником информации о пиратском нападении, которое произошло недалеко от этого южного филиппинского острова. По словам спасённых, нападавших было четверо или пятеро, они были вооружены и, предположительно, могли принадлежать к террористической исламистской группировке «Абу-Яфаи».
…Трюм дерзко захваченного рыболовецкого суденышка был забит людьми, как сельдями, а в носовом отделе трюма, за массивной металлической решеткой, покоились мешки с белым порошком.
Живой товар, как, впрочем, и героин, ждали коллеги филиппинских пиратов в Новой Зеландии, куда те исправно поставляли рабочую силу и наркотик, получивший свое название якобы благодаря тому, что делал употребляющих его героями криминальных хроник. А если серьезно, еще в 1898 году великий немецкий фармацевт Генрих Дрезер, тот самый, что открыл аспирин, познакомил с этим соединением мир, сообщив, что оно в десять раз сильнее морфина. Поскольку новое соединение было столь мощным, его восприняли как новое лекарство с «героическими» возможностями и назвали героином.
Судно было повреждено во время налета и починено спустя рукава на одном из островов архипелага.
Из пиратов за товаром следили пять человек во главе с Онелем Сарау, по кличке Каматаян, что на тагалог, одном из филиппинских диалектов, означает «смерть».
Это был крепкий филиппинец в возрасте Христа, однако явно с противоположными наклонностями, которые выдавали его карие глаза с характерным разрезом и не менее характерным неподвижным, словно бы остолбеневшим взглядом. Нос проистекал изо лба внезапно, чуть ниже уровня глаз, что делало его профиль похожим на неприятную птицу. Сходство с приплюснутым клювом подчеркивал острый кончик носа. Нижняя губа была слишком толста и немного отвисала, хотя само лицо имело форму правильного овала со слегка выступающими скулами. Это неправда, что все филиппинцы на одно лицо. Увидев этого человека, никто, даже конченый профан в восточной антропометрии, никогда не забыл бы его. Это был один из ликов смерти.
Каматаян был фанатичным исламистом и делал свою работу не наживы ради. Практически все доходы от грубого мастерства он отдавал своей организации «Абу-Яфаи», которая готовила теракты по всему региону и уже выходила на мировой уровень.
Каматаян с гордостью носил особую татуировку на своем округлом мускулистом плече, изображавшую орла, несущего в клюве знамя пророка и держащего в когтях полумесяц. На груди орла красовался человеческий череп. Это была эмблема группировки «Абу-Яфаи».
Каматаян был настолько успешен в своих авантюрах, что считался одним из первых людей в организации, которому во всем помогает Всевышний.
Однако сегодня удача явно отворачивалась от капитана Каматаяна. Он, стоя в рубке, мозолистыми руками с аккуратно обкусанными ногтями пытался держать скользкий от влаги штурвал. Капитан начинал понимать, что эту бурю, доставшуюся ему по воле судеб, судно может не пережить.
Онель был довольно опытным в морских вопросах, потому что с младых ногтей пиратствовал с отцом, которого поймали во время его редкого пребывания в Маниле и после непродолжительного суда казнили.
Каматаян так никогда и не смирился с казнью отца и всю жизнь мстил всем и вся без разбора. Каждый раз, стреляя в человека, он видел в нем палача отца, и терпкая волна наслаждения разливалась по всему его телу.
До новозеландского берега оставалась, может быть, всего какая-нибудь сотня миль, но корабль давно шел без всякого определенного направления, потому что Каматаян пытался поворачивать судно таким образом, чтобы его не перевернуло огромными волнами.
Нос корабля то бросало в пучину, так что тяжелые брызги разлетались, словно битое стекло, а то вздымало вверх, буквально ставя палубу на дыбы! При такой качке никто не мог удержаться на ногах, не держась за поручни.
Вдруг из трюма донеслись хриплые крики. Каматаян передал штурвал своему напарнику, схватил автомат и, держась за поручни, стал пробираться туда. В трюме внезапно открылась течь; видимо, разошлась сделанная наспех клепка, и вода быстро прибывала. Онель мгновенно сообразил, что судно потеряно. Он позвал пару помощников и велел им заставить людей из трюма перетаскивать героин в две спасательные шлюпки.
Потом он с трудом, постоянно опрокидываемый качкой, вернулся на мостик. Его напарник с бледным лицом крепко цеплялся за штурвал.
– Все бесполезно, – заорал Каматаян, наклонившись к самому уху напарника, потому что иначе ничего нельзя было расслышать, – эта посудина будет на дне через двадцать минут. Спасем сколько сможем мешков, а людей запрем в трюме.
Напарник от неожиданности чуть не выпустил из рук штурвал и испугано посмотрел на совершенно мокрое лицо Каматаяна.
– Я подам радиосигнал! – крикнул он.
– Не смей! – пригрозил ему Каматаян автоматом. – Ты что, хочешь, чтобы нас с товаром выловили корабли береговой охраны? Людей в трюме – на дно, товар – в шлюпки! Попытаемся добраться до берега.
Напарник закивал, поглядывая на дуло автомата. Каматаян на всякий случай добрался до рации и разбил ее несколькими ударами попавшегося под руку пожарного топорика. Напарнику, который, по-прежнему вцепившись в штурвал, наблюдал за этим актом безумия, нестерпимо хотелось выстрелить Каматаяну в спину, но он боялся отпустить руки от штурвала, впрочем, держать который теперь, после того как корабль начал тонуть, было почти бессмысленно, потому что судно практически потеряло управление. Тем более, пока напарник соображал, что Каматаян задумал, тот уже нанес первый удар топориком, и убивать его не было смысла, потому что рация все равно уже была в неисправном состоянии.
– Глуши мотор! – заорал Каматаян, разделавшись с рацией. Напарник послушно заглушил мотор. Вода в трюм почему-то стала прибывать еще быстрее.
Тем временем двое других пиратов, держа на мушке людей из трюма, заставляли их перетаскивать мешки в шлюпки.
Те, подчиняясь, проклинали автоматчиков, но таскали мешки исправно. Видно было, что в трюме был крепкий народ, привыкший к тяжелой работе. Они отправились искать счастливой жизни в Новой Зеландии, и каждый заплатил пиратам не меньше тысячи долларов за то, чтоб те доставили их к цели путешествия, но теперь многие начинали понимать, что никуда, кроме как на корм рыбам, их не доставят.
Каматаян с автоматом бросился к одной из шлюпок, опасаясь, что люди, грузящие в нее мешки, могут в суматохе попробовать спустить ее на воду. Как раз в тот момент, когда он, держась за снасти, добрался до шлюпки, двое рабочих действительно пытались ее отвязать. Каматаян немедленно полоснул автоматной очередью, и эти двое исчезли за бортом.