Страница:
7 октября
Начался дождь, и небо покрылось плотными облаками; до того как небо закрылось полностью, огромные облака заполнили горизонт, и видеть их было чудесно. Они были такие огромные и мирные; это был мир огромной мощи и силы. И тосканские холмы были так близко к ним, ожидая их неистовства. Оно пришло ночью, с потрясающим громом и с молнией, которая высветила каждый лист, трепещущий от ветра и жизни. Это была великолепная ночь, полная бури, жизни и беспредельности. Всю вторую половину дня приходило иное, в автомобиле и на улице. Оно было здесь и большую часть ночи и рано утром, задолго до рассвета, когда медитация прокладывала себе путь в неизвестные глубины и высоты; оно присутствовало с настойчивой неистовостью. Медитация подчинилась этому иному. Оно было здесь в комнате, с ветвями того громадного дерева в саду; оно было здесь с такой невероятной мощью и жизнью, что сами кости ощущали его; казалось, оно прорывалось насквозь и делало мозг и тело совершенно неподвижными. Всю ночь оно было мягким и умеренным, так что сон стал очень лёгким, но когда приблизился рассвет, оно стало сокрушительной, пронзительной силой. Тело и мозг, очень чуткие, живые, слышали шуршанье листьев и видели рассвет, проникающий сквозь тёмные ветви высокой и стройной сосны. В нём была огромная нежность и красота, которая вне и за пределами всякой мысли и эмоции. Оно было здесь, и с ним пришло благословение.
Сила — не противоположность слабости; все противоположности порождают новые противоположности. Сила — не акт воли, и воля означает действие в противоречии. Есть сила, у которой нет причины, которая не есть продукт множества решений. Это та сила, которая существует в отречении и отрицании; это та сила, которая выходит из полного одиночества. Это та сила, которая приходит, когда всякий конфликт и усилие полностью прекратились. Она есть, когда вся мысль и чувство пришли к концу и есть только видение. Она есть, когда честолюбие, жадность и зависть пришли к концу без всякого принуждения; они тают с пониманием. Эта сила присутствует тогда, когда любовь есть смерть, а смерть есть жизнь. Сущность этой силы — смирение.
Как силён новорождённый лист весной, такой уязвимый, столь легко разрушаемый. Уязвимость есть сущность добродетели. Добродетель никогда не бывает сильной; она не способна переносить блеск респектабельности и тщеславие интеллекта. Добродетель — не механическое продолжение в привычном способе действия какой-либо идеи или мысли. Сила добродетели в том, что она легко разрушается, — чтобы рождаться снова и снова. Сила и добродетель идут рядом, поскольку не могут существовать друг без друга. Они могут выжить только в пустоте.
Сила — не противоположность слабости; все противоположности порождают новые противоположности. Сила — не акт воли, и воля означает действие в противоречии. Есть сила, у которой нет причины, которая не есть продукт множества решений. Это та сила, которая существует в отречении и отрицании; это та сила, которая выходит из полного одиночества. Это та сила, которая приходит, когда всякий конфликт и усилие полностью прекратились. Она есть, когда вся мысль и чувство пришли к концу и есть только видение. Она есть, когда честолюбие, жадность и зависть пришли к концу без всякого принуждения; они тают с пониманием. Эта сила присутствует тогда, когда любовь есть смерть, а смерть есть жизнь. Сущность этой силы — смирение.
Как силён новорождённый лист весной, такой уязвимый, столь легко разрушаемый. Уязвимость есть сущность добродетели. Добродетель никогда не бывает сильной; она не способна переносить блеск респектабельности и тщеславие интеллекта. Добродетель — не механическое продолжение в привычном способе действия какой-либо идеи или мысли. Сила добродетели в том, что она легко разрушается, — чтобы рождаться снова и снова. Сила и добродетель идут рядом, поскольку не могут существовать друг без друга. Они могут выжить только в пустоте.
8 октября
Весь день шёл дождь; дороги раскисли, и вода в реке помутнела, а шум маленького водопада стал сильнее. Это была тихая ночь, приглашение дождю, который не прекращался до раннего утра. И вдруг внезапно выглянуло солнце, и небо на западе стало голубым, омытым и очищенным дождём, с огромными облаками, полными света и сияния. Было прекрасное утро, и когда смотрел на запад, на такое ярко-голубое небо, все мысли и эмоции исчезли, и видение шло из пустоты.
Перед рассветом медитация была безмерным раскрытием в неизвестное. Ничто не может открыть эту дверь, кроме полного разрушения известного. Медитация — взрывное понимание. Нет понимания без самопознания; изучение себя не означает накопления знаний о себе; накопление знаний мешает изучению; изучение — не накопительный процесс; изучение идёт из момента в момент — как и понимание. Этот тотальный процесс изучения означает взрыв в медитации.
Перед рассветом медитация была безмерным раскрытием в неизвестное. Ничто не может открыть эту дверь, кроме полного разрушения известного. Медитация — взрывное понимание. Нет понимания без самопознания; изучение себя не означает накопления знаний о себе; накопление знаний мешает изучению; изучение — не накопительный процесс; изучение идёт из момента в момент — как и понимание. Этот тотальный процесс изучения означает взрыв в медитации.
9 октября
Рано утром небо было безоблачное; солнце всходило за холмами Тосканы, серыми, с оливковыми рощами и тёмными кипарисами. Теней на реке не было, и листья осины были спокойны. Щебетали немногие ещё не улетевшие на юг птицы, и река выглядела неподвижной; поднимающееся за рекой солнце отбросило длинные тени на спокойную воду (маленького пруда, образованного ручьём в лесу). Но лёгкий ветерок проходил над холмами и через долины, он веял среди листьев, заставляя их трепетать и плясать в утреннем солнце. Тени на мутной, поблёскивающей воде были и длинные, и короткие, и густые, и лёгкие; начала дымить одинокая труба, и серые клубы дыма стлались над деревьями. Это было приятное утро, полное красоты и очарования, и так много было теней, так много трепещущих листьев. В воздухе стоял аромат, и хотя солнце было осеннее, ощущалось дыхание весны. Маленький автомобиль взбирался на холм, производя ужасающий шум, однако тысячи теней оставались неподвижными. Это было прекрасное утро.
Вчера во второй половине дня это началось внезапно, — в комнате (квартира во Флоренции, где он был в гостях)с окнами на шумную улицу; сила и красота иного распространялась из комнаты наружу, над уличным движением, за сады, холмы. Оно было огромно, непостижимо; оно было и во второй половине дня, но как раз когда ложился спать, оно было здесь с яростной интенсивностью, благословение великой святости. Невозможно к нему привыкнуть, потому что оно — всегда разное, оно всегда есть что-то новое, новое качество, тонкий смысл, новый свет, что-то, чего не было прежде. Иное не было тем, что запасают, что запоминают и рассматривают на досуге; иное было здесь, и никакая мысль не могла приблизиться к нему, ибо мозг был безмолвен, и не было времени, чтобы переживать, чтобы запасать. Оно было здесь, и всякая мысль умолкла.
Интенсивная энергия жизни всегда здесь, и ночью и днём. Она лишена трения, лишена направления, в ней нет выбора и усилия. Она присутствует с такой интенсивностью, что мысль и чувство не могут овладеть ею, переделать её согласно своим фантазиям или верованиям, переживаниям или потребностям. Она присутствует в таком изобилии, что ничто не может уменьшить её. Но мы пытаемся использовать её, придать ей направление, заключить её в форму нашего существования — и тем самым исказить её, чтобы она соответствовала нашему шаблону, опыту и знанию. Честолюбие, зависть, жадность сужают эту энергию, и поэтому возникают конфликт и скорбь; жестокость честолюбивого устремления, как личного, так и коллективного, искажает её интенсивность, вызывая ненависть, антагонизм, конфликт. Каждое действие зависти извращает эту энергию, вызывая недовольство, несчастье, страх; со страхом приходят вина и тревога и нескончаемое несчастье сравнения и подражания. Именно эта извращённая энергия и создаёт священника и генерала, политика и вора. Эта безграничная энергия, лишённая полноты нашей жаждой постоянства, безопасности, — почва, на которой произрастают бесплодные идеи, соперничество, жестокость, война; это причина извечного конфликта между человеком и человеком.
Когда всё это отброшено в сторону, легко и без усилия, только тогда имеется та интенсивная энергия, которая может существовать и цвести лишь в свободе. Только в свободе эта энергия не вызывает конфликта и скорби, только тогда она растёт и ей нет конца. Это жизнь, у которой нет ни начала, ни конца; это творение, которое есть любовь и разрушение.
Энергия, используемая водном направлении, ведёт к одному — к конфликту и скорби; энергия, являющаяся выражением полноты жизни, — это блаженство сверх всякой меры.
Вчера во второй половине дня это началось внезапно, — в комнате (квартира во Флоренции, где он был в гостях)с окнами на шумную улицу; сила и красота иного распространялась из комнаты наружу, над уличным движением, за сады, холмы. Оно было огромно, непостижимо; оно было и во второй половине дня, но как раз когда ложился спать, оно было здесь с яростной интенсивностью, благословение великой святости. Невозможно к нему привыкнуть, потому что оно — всегда разное, оно всегда есть что-то новое, новое качество, тонкий смысл, новый свет, что-то, чего не было прежде. Иное не было тем, что запасают, что запоминают и рассматривают на досуге; иное было здесь, и никакая мысль не могла приблизиться к нему, ибо мозг был безмолвен, и не было времени, чтобы переживать, чтобы запасать. Оно было здесь, и всякая мысль умолкла.
Интенсивная энергия жизни всегда здесь, и ночью и днём. Она лишена трения, лишена направления, в ней нет выбора и усилия. Она присутствует с такой интенсивностью, что мысль и чувство не могут овладеть ею, переделать её согласно своим фантазиям или верованиям, переживаниям или потребностям. Она присутствует в таком изобилии, что ничто не может уменьшить её. Но мы пытаемся использовать её, придать ей направление, заключить её в форму нашего существования — и тем самым исказить её, чтобы она соответствовала нашему шаблону, опыту и знанию. Честолюбие, зависть, жадность сужают эту энергию, и поэтому возникают конфликт и скорбь; жестокость честолюбивого устремления, как личного, так и коллективного, искажает её интенсивность, вызывая ненависть, антагонизм, конфликт. Каждое действие зависти извращает эту энергию, вызывая недовольство, несчастье, страх; со страхом приходят вина и тревога и нескончаемое несчастье сравнения и подражания. Именно эта извращённая энергия и создаёт священника и генерала, политика и вора. Эта безграничная энергия, лишённая полноты нашей жаждой постоянства, безопасности, — почва, на которой произрастают бесплодные идеи, соперничество, жестокость, война; это причина извечного конфликта между человеком и человеком.
Когда всё это отброшено в сторону, легко и без усилия, только тогда имеется та интенсивная энергия, которая может существовать и цвести лишь в свободе. Только в свободе эта энергия не вызывает конфликта и скорби, только тогда она растёт и ей нет конца. Это жизнь, у которой нет ни начала, ни конца; это творение, которое есть любовь и разрушение.
Энергия, используемая водном направлении, ведёт к одному — к конфликту и скорби; энергия, являющаяся выражением полноты жизни, — это блаженство сверх всякой меры.
12 октября
Небо в заходящем солнце было жёлтым, тёмные кипарисы и серые оливы поразительно красивыми, а вьющаяся внизу река — золотой. Это был прекрасный вечер, полный света и безмолвия. С этой высоты (Сан Миньято аль Монтэ, на южном берегу Арно)вы могли видеть город в долине, собор, красивую колокольню, реку, вьющуюся через город. Спускаясь вниз по склону и ступеням, чувствовал великую красоту вечера; людей было мало, а случайные неугомонные туристы прошли здесь раньше, непрерывно болтая, фотографируя и вряд ли что-нибудь видя. Воздух был напоён ароматом, и, по мере того как солнце садилось, безмолвие становилось интенсивным, богатым, бездонным и непостижимым. И только из этого безмолвия, возможно, в действительности, видение и слышание, и из него пришла медитация, хотя маленький автомобиль спускался извилистой дорогой шумно, с множеством толчков. Две римские сосны выделялись на фоне желтеющего неба, и хотя часто видел их и прежде, казалось, что не видел их никогда; мягкий, покатый холм был серебристо-серым от олив, и повсюду виднелись тёмные одинокие кипарисы. Медитация была взрывом, не чем-то тщательно спланированным, придуманным и сконструированным с определённой целью. Медитация была взрывом; взрыв не оставлял никаких осколков прошлого. Она взорвала время; ему уже никогда больше не надо было останавливаться снова. В этом взрыве ничто не имело тени, а видеть без тени — значит видеть вне времени. Это был чудесный вечер, в нём было так много причудливости и простора. И шумный город с его огнями, и мягко бегущий поезд пребывали в том великом безмолвии, и его красота была повсюду.
Поезд, идущий на юг [обратно в Рим], был заполнен множеством туристов и бизнесменов, и они бесконечно курили, а когда подавали еду, много ели. Поезд шёл по красивым местам, всё было омыто дождём и излучало свежесть, на небе не было ни облачка. На холмах виднелись старинные города, обнесённые стенами, и всем памятное озеро было очень голубым, без всякой ряби; плодородные земли сменились бедными и засушливыми, и фермы выглядели здесь менее процветающими, цыплята более тощими, крупный рогатый скот отсутствовал, а овец было не много. Поезд шёл быстро, пытаясь наверстать упущенное время. Это был изумительный день, и здесь, в дымном купе с пассажирами, которые едва ли смотрели в окно, присутствовало то самое иное. Всю эту ночь оно было здесь с такой интенсивностью, что мозг чувствовал его давление. Было такое впечатление, будто в самом центре всего существования оно действовало в своей чистоте и безмерности. Мозг наблюдал, как он наблюдал пейзажи, проносящиеся мимо, — и в самом этом действии он вышел за пределы своих ограничений. И всю ночь — в отдельные моменты — медитация была огнём взрыва.
Поезд, идущий на юг [обратно в Рим], был заполнен множеством туристов и бизнесменов, и они бесконечно курили, а когда подавали еду, много ели. Поезд шёл по красивым местам, всё было омыто дождём и излучало свежесть, на небе не было ни облачка. На холмах виднелись старинные города, обнесённые стенами, и всем памятное озеро было очень голубым, без всякой ряби; плодородные земли сменились бедными и засушливыми, и фермы выглядели здесь менее процветающими, цыплята более тощими, крупный рогатый скот отсутствовал, а овец было не много. Поезд шёл быстро, пытаясь наверстать упущенное время. Это был изумительный день, и здесь, в дымном купе с пассажирами, которые едва ли смотрели в окно, присутствовало то самое иное. Всю эту ночь оно было здесь с такой интенсивностью, что мозг чувствовал его давление. Было такое впечатление, будто в самом центре всего существования оно действовало в своей чистоте и безмерности. Мозг наблюдал, как он наблюдал пейзажи, проносящиеся мимо, — и в самом этом действии он вышел за пределы своих ограничений. И всю ночь — в отдельные моменты — медитация была огнём взрыва.
13 октября
Небо ясное, маленькая роща через дорогу была полна света и теней. Ранним утром, прежде, чем солнце показалось над холмами, когда на земле ещё лежали отблески утренней зари и ни один автомобиль ещё не взбирался на холм, медитация была неисчерпаемой. Мысль всегда ограничена, она не может пойти очень далеко, потому что она коренится в памяти, заходя же далеко, она превращается в мысль всего лишь умозрительную, основанную на теориях, догадках и воображении, лишённую достоверности. Мысль не может узнать, что есть и чего нет за пределами её временных границ; мысль связана временем. Мысль, высвобождающаяся, выпутывающаяся из сетей, которые сама создала, не есть целостное движение медитации. Мысль в конфликте с самой собой — не медитация; окончание мысли и начало нового — это медитация. Солнце рисовало узоры на стене, автомобили поднимались на холм, и вскоре рабочие в строящемся здании напротив засвистели и запели.
Мозг — это неустанный, поразительно чувствительный инструмент. Он постоянно воспринимает впечатления, интерпретирует, откладывает на будущее; он никогда не бывает в покое, бодрствует он или спит. Забота мозга — выживание, безопасность, унаследованные животные реакции; на этой основе построены его хитроумные ухищрения, и внешние и внутренние; его боги, его добродетели, его мораль — это его способы защиты; его честолюбивые устремления, желания, движения принуждения и подчинения, — всё это импульсы к выживанию и безопасности. Будучи высоко чувствительным, мозг с его механизмом мысли начинает культивировать время; вчера, сегодня, множество завтра — это создаёт возможность отсрочки и осуществления; отсрочка, идеал, осуществление — это продолжение самого себя. Но в этом всегда присутствует скорбь; отсюда бегство в веру и в догму, в действие и в разнообразные развлечения, включая религиозные ритуалы. Здесь всегда смерть и страх перед ней, и мысль ищет утешения и убежища в рациональных и иррациональных верованиях, надеждах, умозаключениях. Слова и теории становятся поразительно важными, если жить ими, строить всю структуру существования на тех чувствах, которые эти слова и выводы вызывают. Мозг и его мысль функционируют на очень поверхностном уровне, сколько бы мысли ни казалось, что она ушла глубоко. Потому что мысль, даже искушённая, умная, эрудированная, всегда поверхностна. Мозг и его деятельность — только фрагмент всей целостности жизни; и этот фрагмент приобрёл абсолютную важность как для самого себя, так и для своих отношений с другими фрагментами. Эта фрагментация и противоречия, ею порождаемые, — суть его существования; мозг не может понять целое, и когда пытается сформулировать жизнь в целом, может мыслить только в терминах противостояния и реакции, что порождает лишь конфликт, смятение и несчастье.
Мысль никогда не может понять или сформулировать жизнь в целом. Только когда мозг и его мысль полностью безмолвны, не спят и не одурманены дисциплиной, принуждением или гипнозом, только тогда есть осознание целого. Мозг, столь поразительно чувствительный, может быть безмолвным, безмолвным в своей чувствительности, широко-глубоко внимательным, но абсолютно спокойным. Только когда время и его отмери-вание прекращаются, есть целое, непознаваемое.
Мозг — это неустанный, поразительно чувствительный инструмент. Он постоянно воспринимает впечатления, интерпретирует, откладывает на будущее; он никогда не бывает в покое, бодрствует он или спит. Забота мозга — выживание, безопасность, унаследованные животные реакции; на этой основе построены его хитроумные ухищрения, и внешние и внутренние; его боги, его добродетели, его мораль — это его способы защиты; его честолюбивые устремления, желания, движения принуждения и подчинения, — всё это импульсы к выживанию и безопасности. Будучи высоко чувствительным, мозг с его механизмом мысли начинает культивировать время; вчера, сегодня, множество завтра — это создаёт возможность отсрочки и осуществления; отсрочка, идеал, осуществление — это продолжение самого себя. Но в этом всегда присутствует скорбь; отсюда бегство в веру и в догму, в действие и в разнообразные развлечения, включая религиозные ритуалы. Здесь всегда смерть и страх перед ней, и мысль ищет утешения и убежища в рациональных и иррациональных верованиях, надеждах, умозаключениях. Слова и теории становятся поразительно важными, если жить ими, строить всю структуру существования на тех чувствах, которые эти слова и выводы вызывают. Мозг и его мысль функционируют на очень поверхностном уровне, сколько бы мысли ни казалось, что она ушла глубоко. Потому что мысль, даже искушённая, умная, эрудированная, всегда поверхностна. Мозг и его деятельность — только фрагмент всей целостности жизни; и этот фрагмент приобрёл абсолютную важность как для самого себя, так и для своих отношений с другими фрагментами. Эта фрагментация и противоречия, ею порождаемые, — суть его существования; мозг не может понять целое, и когда пытается сформулировать жизнь в целом, может мыслить только в терминах противостояния и реакции, что порождает лишь конфликт, смятение и несчастье.
Мысль никогда не может понять или сформулировать жизнь в целом. Только когда мозг и его мысль полностью безмолвны, не спят и не одурманены дисциплиной, принуждением или гипнозом, только тогда есть осознание целого. Мозг, столь поразительно чувствительный, может быть безмолвным, безмолвным в своей чувствительности, широко-глубоко внимательным, но абсолютно спокойным. Только когда время и его отмери-вание прекращаются, есть целое, непознаваемое.
14 октября
В садах [виллы Боргезэ], прямо посреди шумного и зловонного города с его однообразными соснами, множеством деревьев, приобретающих жёлтую и бурую окраску, и запаха сырой земли, там, при прогулке, сопровождавшейся определённой серьёзностью, присутствовало осознание иного. Оно появилось с великой красотой и нежностью, не потому, что были мысли о нём, оно избегает всякой мысли, но оно было в таком изобилии, что вызывало изумление и великое восхищение. Серьёзность мысли так фрагментарна и незрела, но должна быть серьёзность, не являющаяся продуктом желания. Есть серьёзность, обладающая качеством света, сама природа которого в том, чтобы проникать, света, не имеющего тени; эта серьёзность бесконечно пластична и потому радостна. Она была здесь, и каждое дерево и лист, каждая травинка и цветок стали интенсивно живыми и прекрасными; краски интенсивны, небо безмерно. Земля, влажная и усеянная листьями, была жизнью.
15 октября
Утреннее солнце освещает небольшой лес по ту сторону дороги; утро спокойное, мирное и мягкое, и солнце не слишком жаркое, а воздух свеж и прохладен. Каждое дерево такое очаровательно живое, и в нём так много красок, и вокруг такое изобилие теней; все они призывают и ждут вас. И задолго до восхода солнца, когда было тихо и ни один автомобиль ещё не взбирался на холм, медитация была движением в благословении. Это движение текло и впадало в иное — потому что оно было здесь, в комнате, наполняя и переполняя её, снаружи и дальше, без конца. В нём была глубина, такая бездонная, такая безмерная, и был мир. Этот мир никогда не знал конфликта — он не был загрязнён мыслью и временем. Это не был мир окончательного завершения, это было что-то грозное и опасно живое. И он был беззащитен. Любая форма сопротивления есть насилие, так же как и любая форма уступки. Это был не тот мир, который порождается конфликтом, он был вне всякого конфликта и его противостояний. Он не был плодом удовлетворения и недовольства, содержащих семена порчи и деградации.
16 октября
Перед рассветом, когда не было шума и город ещё спал, проснувшийся мозг стал спокоен, ибо появилось иное. Оно вошло очень спокойно и с неторопливой осторожностью, ведь в глазах всё ещё был сон, но это было великое блаженство, блаженство великой простоты и чистоты.
18 октября
На самолёте (перелёт в Бомбей, куда он прибыл двадцатого. Записи за девятнадцатое нет). Был гром и великий потоп дождя; был разбужен дождём в середине ночи [в Риме], он стучал в окно и среди деревьев по ту сторону дороги. День был жаркий, и воздух теперь стал приятно прохладным; город спал, и буря прошла. Дороги намокли, движения так рано утром почти не было; небо всё ещё было закрыто густыми облаками, и рассвет вставал над землёй. Церковь [Сан Джованни ин Латэрано]с её золотой мозаикой была освещена искусственным светом. До аэропорта было далеко (Чампиио; аэропорт Фьюмичино еще не был построен), и мощный автомобиль работал прекрасно; он пытался состязаться с облаками. Он обгонял редкие автомобили, которые попадались на дороге; он прижимался к шоссе, проходя каждый поворот на высокой скорости. Он слишком долго пробыл в городе и теперь оказался на открытом шоссе. И аэропорт появился слишком быстро. Запах моря и влажной земли наполнял воздух, свежевспаханные поля чернели, и зелень деревьев была необычайно яркой, хотя осень и коснулась некоторых листьев; ветер дул с запада, и солнца в течение всего этого дня не предвиделось. Каждый лист был отмыт дочиста, и на земле царили мир и красота.
В середине ночи, когда уже всё стихло после грома и молнии, мозг был абсолютно спокоен, и медитация явилась раскрытием в неизмеримую пустоту. Сама чувствительность мозга делала его безмолвным; он был спокоен без всякой причины; действие спокойствия, имеющего причину, есть распад, разрушение. Он был так спокоен, что ограниченное пространство комнаты исчезло и время остановилось. Было только пробуждённое внимание с центром, который был внимателен; это было внимание, в котором источник мысли иссяк, без всякого насилия, естественно, легко. Он мог слышать дождь и движение в соседней комнате; он слушал без всякой интерпретации и наблюдал без знания. И тело было неподвижно. Медитация уступила иному; оно было потрясающей чистоты. Его чистота не оставила ничего; она была здесь — вот и всё, и ничто больше не существовало. И поскольку не было ничего, была она. Это была чистота всей сущности. Этот мир, это спокойствие, есть огромное, безграничное пространство, это мир неизмеримой пустоты.
В середине ночи, когда уже всё стихло после грома и молнии, мозг был абсолютно спокоен, и медитация явилась раскрытием в неизмеримую пустоту. Сама чувствительность мозга делала его безмолвным; он был спокоен без всякой причины; действие спокойствия, имеющего причину, есть распад, разрушение. Он был так спокоен, что ограниченное пространство комнаты исчезло и время остановилось. Было только пробуждённое внимание с центром, который был внимателен; это было внимание, в котором источник мысли иссяк, без всякого насилия, естественно, легко. Он мог слышать дождь и движение в соседней комнате; он слушал без всякой интерпретации и наблюдал без знания. И тело было неподвижно. Медитация уступила иному; оно было потрясающей чистоты. Его чистота не оставила ничего; она была здесь — вот и всё, и ничто больше не существовало. И поскольку не было ничего, была она. Это была чистота всей сущности. Этот мир, это спокойствие, есть огромное, безграничное пространство, это мир неизмеримой пустоты.
20 октября
На море, далеко внизу, почти в сорока тысячах футов, казалось, не было ни одной волны —такое спокойное, такое огромное, совершенно неподвижное; пустыня, обожжённые красные холмы без деревьев, прекрасные и безжалостные; опять море и отдалённые огни города, куда направлялись все пассажиры; суета, гора багажа, досмотр и долгая поездка по плохо освещённым улицам ц мимо тротуаров, заполненных всё увеличивающимся населением; множество проникающих запахов, резкие голоса, разукрашенные холмы, автомобили с гирляндами цветов на них, так как это был день праздника, богатые дома, тёмные хижины, и дальше, — вниз по крутому склону; автомобиль остановился, и дверь открылась.
Там растёт дерево, полное зелёных листьев и очень спокойное в своей чистоте и достоинстве; это дерево окружено домами дурных пропорций, населёнными людьми, которые никогда не смотрели на него или хоть на один его лист. Но они делают деньги, ходят в офисы, они пьянствуют, заводят детей и слишком много едят. Прошлой ночью над ним стояла луна, и вся великолепная темнота была живой. При пробуждении, ближе к рассвету, медитация была сиянием света, ибо иное было здесь — в этой незнакомой комнате. Снова был грозный, настойчивый мир, не мир политиков, священников или удовлетворённых; он был слишком велик, чтобы содержаться в пространстве и времени, быть выраженным мыслью или чувством. Он был тяжестью земли и того, что на ней; он был небесами и тем, что за их пределами. Человек должен перестать быть, чтобы был он.
Время всегда повторяет свои вызовы и свои проблемы; отклики и ответы связаны с ближайшим и безотлагательным. Мы заняты ближайшим вызовом и ближайшим ответом на вызов. И этот ближайший ответ на ближайший вызов есть мирская жизнь со всеми её неразрешимыми проблемами и мучениями; интеллектуал отвечает действием, порождаемым идеями, корни идей лежат во времени, в ближайшем, и недумающие люди, поражённые этим, следуют за ним; священник хорошо организованной религии, основанной на пропаганде и на вере, откликается на вызов соответственно тому, чему он обучен; остальные же следуют системе «нравится — не нравится», предрассудка и злобы. А всякий аргумент и жест есть продолжение отчаяния, скорби и смятения. И этому нет конца. Отвернуться от всего этого, давая этой деятельности другие названия, — не значит покончить с ней. Она есть, отрицаете вы это или нет, критически анализируете её или заявляете, что всё это — иллюзия, майя. Она есть, и вы постоянно оцениваете её. Именно этим ближайшим ответам на череду ближайших вызовов должен прийти конец. Тогда вы будете отвечать из вневременной пустоты на непосредственные требования времени или сможете не отвечать вообще, что возможно и будет правильным откликом. Любой отклик мысли и эмоции будет лишь продлевать отчаянье и муку проблем, у которых нет ответа; окончательный ответ выходит за пределы ближайшего, неотложного, спешного.
В этом ближайшем и спешном — вся наша надежда, тщеславие и честолюбивые устремления, независимо от того, спроецировано ли это ближайшее и спешное в будущее многих завтра или в сейчас. Это путь скорби. Окончание скорби никогда не бывает в немедленном, спешном отклике на множество вызовов. Окончание заключено в видении самого этого факта.
Там растёт дерево, полное зелёных листьев и очень спокойное в своей чистоте и достоинстве; это дерево окружено домами дурных пропорций, населёнными людьми, которые никогда не смотрели на него или хоть на один его лист. Но они делают деньги, ходят в офисы, они пьянствуют, заводят детей и слишком много едят. Прошлой ночью над ним стояла луна, и вся великолепная темнота была живой. При пробуждении, ближе к рассвету, медитация была сиянием света, ибо иное было здесь — в этой незнакомой комнате. Снова был грозный, настойчивый мир, не мир политиков, священников или удовлетворённых; он был слишком велик, чтобы содержаться в пространстве и времени, быть выраженным мыслью или чувством. Он был тяжестью земли и того, что на ней; он был небесами и тем, что за их пределами. Человек должен перестать быть, чтобы был он.
Время всегда повторяет свои вызовы и свои проблемы; отклики и ответы связаны с ближайшим и безотлагательным. Мы заняты ближайшим вызовом и ближайшим ответом на вызов. И этот ближайший ответ на ближайший вызов есть мирская жизнь со всеми её неразрешимыми проблемами и мучениями; интеллектуал отвечает действием, порождаемым идеями, корни идей лежат во времени, в ближайшем, и недумающие люди, поражённые этим, следуют за ним; священник хорошо организованной религии, основанной на пропаганде и на вере, откликается на вызов соответственно тому, чему он обучен; остальные же следуют системе «нравится — не нравится», предрассудка и злобы. А всякий аргумент и жест есть продолжение отчаяния, скорби и смятения. И этому нет конца. Отвернуться от всего этого, давая этой деятельности другие названия, — не значит покончить с ней. Она есть, отрицаете вы это или нет, критически анализируете её или заявляете, что всё это — иллюзия, майя. Она есть, и вы постоянно оцениваете её. Именно этим ближайшим ответам на череду ближайших вызовов должен прийти конец. Тогда вы будете отвечать из вневременной пустоты на непосредственные требования времени или сможете не отвечать вообще, что возможно и будет правильным откликом. Любой отклик мысли и эмоции будет лишь продлевать отчаянье и муку проблем, у которых нет ответа; окончательный ответ выходит за пределы ближайшего, неотложного, спешного.
В этом ближайшем и спешном — вся наша надежда, тщеславие и честолюбивые устремления, независимо от того, спроецировано ли это ближайшее и спешное в будущее многих завтра или в сейчас. Это путь скорби. Окончание скорби никогда не бывает в немедленном, спешном отклике на множество вызовов. Окончание заключено в видении самого этого факта.
21 октября
Пальмы раскачивались с большим достоинством и с удовольствием склонялись в западном ветре с моря; казалось, они так далеки от шумной, переполненной людьми улицы. Пальмы темнели на фоне вечернего неба, и их стволы, стройные от долгих лет терпеливой работы, были красиво очерчены; они главенствовали в этот вечер звёзд и тёплого моря. Пальмы как бы протягивали свои ладони, чтобы принять вас и унести вас с грязной улицы, но вечерний бриз отклонял их, чтобы наполнить небо их движением. Улица была переполнена людьми; она никогда не была чистой, слишком многие покрывали её плевками; стены улицы были загажены рекламой последних фильмов, заляпаны именами тех, кому вы должны отдать свой голос, партийными символами; это была убогая, грязная улица, хотя она и была одной из главных магистралей; немытые автобусы грохотали мимо, такси гудели на вас, и, похоже, здесь побывало множество собак. Немного дальше было море и заходящее солнце. Оно было огненным красным шаром, и день был жаркий; солнце окрашивало в красный цвет море и редкие облака. Ряби на море не было, но оно было беспокойным и сонным. Было слишком жарко для приятного вечера, бриз же, казалось, где-то забыл свою способность приносить отраду. На этой грязной улице с людьми, натыкающимися на вас, медитация была самой сущностью жизни. Мозг, такой тонкий и наблюдательный, был совершенно спокоен, следя за звёздами, осознавая людей, запахи, лай собак. Одинокий жёлтый лист упал на грязную дорогу, и проезжающий автомобиль раздавил его; тот лист был так полон цвета и красоты — и так легко разрушился.
Во время прогулки вдоль улицы с редкими пальмами иное пришло, как волна, которая очищала, придавала силу; оно было как аромат, дыхание беспредельности. Не было сентиментальности, романтики иллюзий или неустойчивости мысли; оно было здесь чётко и ясно, не в какой-то смутной возможности, несомненное, определённое. Оно было здесь, святое, и ничто не могло коснуться его, ничто не могло нарушить его окончательность. Мозг сознавал близость проходящих автобусов, мокрую улицу и скрип тормозов; он осознавал всё это и, кроме того, море — но мозг не имел отношения ни к одной из этих вещей — он был совершенно пуст, без всяких корней, следил, наблюдал из этой пустоты. Иное вторгалось с резкой настоятельностью. Это было не чувство, не ощущение, а такой же факт, как зовущий человек. Оно не было эмоцией, которая меняется, преобразуется, продолжается, и мысль не могла коснуться его. Оно присутствовало здесь с окончательностью смерти, которую никакие доводы опровергнуть не в силах. И поскольку у него не было ни корней, ни отношений, ничто не могло осквернить его; оно было неуязвимо.
Во время прогулки вдоль улицы с редкими пальмами иное пришло, как волна, которая очищала, придавала силу; оно было как аромат, дыхание беспредельности. Не было сентиментальности, романтики иллюзий или неустойчивости мысли; оно было здесь чётко и ясно, не в какой-то смутной возможности, несомненное, определённое. Оно было здесь, святое, и ничто не могло коснуться его, ничто не могло нарушить его окончательность. Мозг сознавал близость проходящих автобусов, мокрую улицу и скрип тормозов; он осознавал всё это и, кроме того, море — но мозг не имел отношения ни к одной из этих вещей — он был совершенно пуст, без всяких корней, следил, наблюдал из этой пустоты. Иное вторгалось с резкой настоятельностью. Это было не чувство, не ощущение, а такой же факт, как зовущий человек. Оно не было эмоцией, которая меняется, преобразуется, продолжается, и мысль не могла коснуться его. Оно присутствовало здесь с окончательностью смерти, которую никакие доводы опровергнуть не в силах. И поскольку у него не было ни корней, ни отношений, ничто не могло осквернить его; оно было неуязвимо.
23 октября
Полное спокойствие мозга — нечто необычайное; он высоко чувствителен, энергичен, абсолютно бодр и чуток, он осознаёт каждое внешнее движение — но совершенно спокоен. Он спокоен, поскольку он полностью открыт, без всяких препятствий, без всяких тайных желаний и целей; он спокоен, поскольку нет конфликта, который, по сути своей, есть состояние противоречия. Он полностью спокоен в пустоте; эта пустота — не состояние вакуума, бессмысленности; пустота — энергия без центра, без границ. На прогулке по многолюдной улице, дурно пахнущей, грязной, с грохотом проезжающих автобусов, мозг осознавал всё окружающее, тело шло, шагало, живое, чувствительное к запахам и к грязи и к потным рабочим, но не было центра, из которого исходили бы наблюдение или руководство или цензура. На протяжении всей этой мили и обратно мозг был неподвижен, так же как и мысль и чувство; тело уставало от непривычки к ужасной жаре и влажности, хотя солнце уже зашло. Это был удивительный феномен, хотя он уже несколько раз имел место и раньше. Ни к чему из этого нельзя привыкнуть, так как это не предмет привычки и желания. Это всегда поражает, как нечто неожиданное, когда уже заканчивается.
В переполненном самолёте [на Мадрас]было жарко, и даже на такой высоте, почти 8 тысяч футов, казалось, никогда не станет прохладнее. В этом утреннем самолёте, внезапно и совершенно нежданно, появилось это иное. Оно никогда не бывает тем же самым, но всегда новое, всегда неожиданное; странно и удивительно в этом то, что мысль не может вернуться к нему, пересмотреть его, обдумать его на досуге. Память не принимает в нём участия, так как каждый раз, когда это случается, оно настолько совершенно новое и неожиданное, что не оставляет после себя никаких воспоминаний. Ибо это целостное, полное и завершённое событие — происшествие, после которого не остаётся никакого зафиксированного свидетельства, подобного воспоминанию. И поэтому оно всегда новое, юное, неожиданное. Оно пришло с необычайной красотой, не из-за фантастической формы облаков и света в них, и не из-за голубого неба, такого бесконечно голубого и нежного; не было никакого повода, никакой причины его невероятной красоты, потому оно и было прекрасно. Оно было сущностью — но не всех вещей, собранных вместе и сконцентрированных, чтобы их ощущать и видеть, а всей жизни — той жизни, которая была, которая есть и которая будет, — жизни без времени. Оно было здесь, и это было неистовство красоты.
В переполненном самолёте [на Мадрас]было жарко, и даже на такой высоте, почти 8 тысяч футов, казалось, никогда не станет прохладнее. В этом утреннем самолёте, внезапно и совершенно нежданно, появилось это иное. Оно никогда не бывает тем же самым, но всегда новое, всегда неожиданное; странно и удивительно в этом то, что мысль не может вернуться к нему, пересмотреть его, обдумать его на досуге. Память не принимает в нём участия, так как каждый раз, когда это случается, оно настолько совершенно новое и неожиданное, что не оставляет после себя никаких воспоминаний. Ибо это целостное, полное и завершённое событие — происшествие, после которого не остаётся никакого зафиксированного свидетельства, подобного воспоминанию. И поэтому оно всегда новое, юное, неожиданное. Оно пришло с необычайной красотой, не из-за фантастической формы облаков и света в них, и не из-за голубого неба, такого бесконечно голубого и нежного; не было никакого повода, никакой причины его невероятной красоты, потому оно и было прекрасно. Оно было сущностью — но не всех вещей, собранных вместе и сконцентрированных, чтобы их ощущать и видеть, а всей жизни — той жизни, которая была, которая есть и которая будет, — жизни без времени. Оно было здесь, и это было неистовство красоты.